Овсень или отдание Рождества

            
    
          
   Иван Васильевич одиноко доживал свои дни на хуторе в двух километрах от посёлка. Хутор, когда-то состоявший из четырёх домов, постепенно опустел: кто разъехался, кто умер. Три осиротевших дома, вероятно, заскучав по хозяевам, стали рушиться. Так и остался единственным дом Ивана Васильевича и Варвары, с которой он прожил много лет, хотя детей они не нажили.

   Супруга его прошлым летом умерла, и старик в свои семьдесят лет остался совсем один. Несмотря на небольшое хозяйство: лошадь (чтоб добираться до посёлка) да куры, ему приходилось туговато. Как-никак — возраст!

   Но переселяться куда-нибудь Иван Васильевич желания не имел, считая, что ни к чему уж.

   Сидя на лавке в жарко натопленной избе, хозяин следил за падением узорчатых снежинок, даже сквозь окно было видно, как они мягко ложатся, образуя сугробы. Стало смеркаться.

   Этот старый Новый год он впервые встречал один. Заранее съездив в посёлок, дед прикупил конфет без обёрток и развесного печенья. Из опыта прошлых лет он знал, что ребятишки за «овсенем», несмотря на расстояние, обязательно заглянут к нему. Всё-то будет веселее. Бывало, с женой они щедро одаривали их конфетами, не забывая при этом напоминать, что надо не овсень просить, а Христа славить, так как именно в этот день — праздник Отдание Рождества Христова. Теперь гостей встречать придётся одному, и он с нетерпением ждал долгожданного общения.

   Мороз крепчал, всё выше поднимая звёзды, от чего они становились только ярче. Недавно народившийся месяц усиленно заблестел, поигрывая на сугробах золотистым цветом.

   Старик не включал телевизор, он всё ждал шаги за окном. «А может, они не придут, школьники-то, вопрошал  Иван Васильевич. Мало того, что темно уж, но ведь и мороз-то какой». Он поёжился и подбросил поленьев в печь.

   Наконец за окном послышались шаги, в дверь постучали. Иван Васильевич, обрадовавшись такому повороту дела, на сколь мог быстро пошаркал к двери, открыл... Перед ним вырос здоровенный заснеженный детина. Несмотря на его рост, было    нетрудно определить, что ему всего лет шестнадцать. В куртке, вязаной шапочке,  не из местных, не из посёлка, а приехал, по-видимому, к кому-то в гости. Может, и       ходил с компанией,  да приблудил.

-  "Овсень, овсень", — заорал детина...

   Старика всегда досадовало то, что данные куплеты оканчивались вместо просьбы вроде бы и шуточной, но угрозой: уведу корову за рога, расколю окошко, а то и обещанием (если что - то не дадут) нагадить на пороге.

Хозяин дома протянул "гостю"  горсть конфет, но тот запротивился.

-Ты че, дед?  - икнул перегаром детина, - обурел совсем?! Какие конфеты? Чарку мне водки,слышал? Срочна-а! Во народ,-возмущался он, весь поселок обошел, а выпить мало кто поднес - конфеты все суют, придурки!

  С досады он сплюнул.
 

— Нет у меня водки, — растерялся Иван Васильевич, — вообще не держу в доме, и Вам, молодой человек, не советую пить. Да и чем овсень просить, лучше бы Христа пославили. Сегодня Отданьё Рождества. А овсень — это язычество.

— Ну ты, дедок, «даёшь стране угля, мелкого, но много», — стал задираться незваный гость... — Всё-то он знает, да научает как и что. Ну-ка... — он схватил хозяина за грудки и внёс его в дом, захлопнув за собой дверь.

— Отстань, Христа ради, — взмолился тот.

— Чарку водки мне, деда, — глумился парень. — Не понимаешь? Ладно, давай так.

   Схватив лапищей старика за лоб и пригнув, он с силой толкнул его. Старик вприсядку попятился, больно ткнулся спиной о кровать, застонал.

— Ирод, ну что тебе от меня надо ?

— Водки, водки хочу, — разорялся верзила, — не понимаешь?

 Он подошёл к старику.

— Учить меня вздумал, Христа, значит, надо славить?! Вишь, ты, умный какой, а я, значит, дурак. Ну, пусть тогда он за тебя заступится, — кивнул вояка в сторону угла, где висели иконы и горела лампадка, — На вот тебе, — он ткнул старика пинком в живот, потом ещё и ещё.

   Катаясь и вскрикивая от ударов, старик увидел за кроватью, в дальнем углу, Бог весть когда припасённую бутылку водки. Был он человеком непьющим, и куплена эта бутылка была (он так и не вспомнил по какому поводу), можно сказать, при «царе Горохе», ещё в советские времена, но, почему-то, так и не выпита. Бутылка обросла слоем пыли и паутины, так как при уборке веник туда не доставал.


                * * *

   Сжавшись от сыпавшихся ударов ногами и катаясь по полу, Иван Васильевич видел эту бутылку.

- Подожди, подожди, - взмолился он к мучителю, - есть у меня, я вспомнил!.


      - Вот так-то лучше. Я тебе память-то быстро настрою на нужный лад, — запыхтел верзила, перестав бить старика и усаживаясь за стол. - Ну, где?!

     -Вот, возьми, под кроватью стоит. Бери и иди, а то не дойдешь,- прохрипел старик.
   
    - Ха! Ха! Не дойдешь - верзила подошел к согнувшемуся на полу старику.

      Ещё раз пнув ногой, с удовольствием послушал стон, вырвавшийся из груди старика. Заглянув под кровать, он потянулся в дальний угол и вытащил бутылку зеленого цвета. Была она покрыта густым слоем пыли и паутины. Вытерев её о покрывало, загоготал.

— Доисторическая! А может, палёная? Да нет... — на жёлтой крышечке было выбито: «Тамбовский ликероводочный завод.г 1979».

...- И правда доисторическая, одобрил "гость,"- тем лучше!

   Он взял со стола 250-граммовую кружку и, зубами открыв бутылку, налил до краёв. Залпом всё выпив и сунув конфетку в рот, он сочувственно посмотрел в сторону старика.

— Ты уж извини меня, старче, так получилось. На овсень всегда чего-нибудь подают, а ты? — он поучительно поднял палец.

— Я тебе предлагал конфеты, ирод, — прохрипел старик. — Да и Христа надо в этот день славить, говорил я тебе.

— Вот и прославили, — гоготнул верзила.

   Он вновь налил полную кружку водки, поставив опустевшую бутылку под стол. Закатив глаза, выпил, из вазы вновь выхватил конфетку, сунул в рот. Глаза его помутнели. Немного посидев, направился к двери. Старик видел, с каким трудом тот, наконец, нашёл дверь. Распахнув её настежь и остановившись на пороге, «гость» обернулся к старику, поднял указательный палец вверх... Что-то хотел сказать, но лишь затряс головой и мыкнул. Отвернувшись, побрёл в сторону посёлка.

   В жарко натопленную комнату неумолимо врывались клубы холодного воздуха. Лёжа на полу, Иван Васильевич сквозь распахнутую дверь видел сияющие звёзды.

— Господи, - бормотал старик, с трудом добираясь до двери — не дай окоченеть в собственной избе.
Время от времени отдыхая, он оказался у двери.
 Иван Васильевич видел, как его мучитель, пытаясь удержать равновесие, двигался в сторону посёлочных огней, но, не удержавшись, рухнул в сугроб и пополз...

— Врёшь! Не одолеешь! — выкрикивал он непонятно кому.

 Старик, поворачиваясь и охая, закрыл наконец входную дверь.

— Ну вот, теперь не замёрзну, а ему, Господи, прости, молод он. Не знает Бога, вот и не ведает, что творит. Прости его, Господи. Молодёжь — она не знает Истинного пути, оттого и незрячая. Мы, старики, помолимся за них.

   Иван Васильевич добрался до кровати, с усилием стащил матрац и одеяло; кое-как улёгся, укрылся. В окно ярко светили звёзды, старик забывался тяжёлой дремотой, постанывал.   

 - Врёшь, не одолеешь! - полз по сугробам и кричал верзила.

   Он уже не видел огней посёлка. То ли свет отключили, то ли что-то вырубилось в голове, но он всё продолжал ползти. Наконец, совсем обессилев, как смертельно раненый зверь, метнулся, потонув в пышном сугробе, перевернулся на спину. «Вот передохну немного, а тогда уж дальше...»

-  Врёшь, не одолеешь, — ещё несколько раз пробормотал он...