Люсинда, гл. 21,

ГЛАВА XXI

PARTIE CARR;E
Когда я проснулся на следующее утро, это было воспоминание об одном из самых странных часов, которые я когда-либо проводил в своей жизни. Выпив кофе, я долго лежал в постели, рассматривая его, улыбаясь злобной веселости Арсенио, угрюмому недоумению Годфри, самому себе, борющемуся между весельем и отвращением, деликатному отчуждению Люсинды и притворному неосознанию всего необычного в этой ситуации.
Ибо дьявол и все остальное—говоря его собственным выражением— овладели обезьяной Вальдесом. Люсинда была не единственной, для кого причинение боли и наказания могло стать радостью. Арсенио был бессилен помешать Годфри приехать в Венецию; он хотел заставить его заплатить за то, что он приехал; я полагаю, заставить его заплатить за то , что он пытался воспользоваться нуждой Арсенио, за то, что он осмелился думать, что может купить Люсинду—от мужа , который почти сказал ему, что готов продать ее! Великие преступления в глазах Арсенио, теперь уже ни в чем не нуждавшегося, теперь разбогатевшего, но все же обратившего свое богатство вспять. для бесполезного дросса из-за него и из-за них у Люсинды ничего не останется.
[265]
Он не мог изображать из себя счастливого мужа. Это было бы неправдоподобно; Люсинда не поддержала бы его, а Годфри знал слишком много. Но всеми средствами , которые были в пределах его удивительной и озорной изобретательности, намеками и инсинуациями, взглядами, улыбками и жестами он указывал Годфри на то, что я был любимым человеком, честолюбивым, возможно, уже преуспевающим любовником. В этом Годфри должен был найти объяснение тому “забавному” образу жизни, в котором мы жили—квартира для каждого из нас, муж и жена, встречающиеся только за моим столом, ее холодное оборонительное поведение по отношению к нему, мое дружелюбие терпимость к его присутствию, которую я должен ненавидеть, но также должен терпеть, потому что это было прикрытием и ширмой. Ничего этого, конечно, не было сказано словами, но все действовали—великолепно действовали, так что Годфри не мог не принять этого, а Люсинда или я не могли отрицать этого. Если бы мы попытались, он выставил бы нас смешными; не было ни одного определенного слова, на которое мы могли бы опереться, ни одного крючка, на который можно было бы повесить отрицание.
Люсинда не хотела ничего отрицать, судя по ее поведению.; но она также ничего не делала и не подавала никаких признаков, которые можно было бы истолковать как признание. Она вела себя так, как подобает вести себя светской женщине в подобной ситуации—с мужем настолько неразумным, настолько невоспитанным, чтобы позволить его ревности проявиться в присутствии постороннего! Не видеть ничего из того, что он имел в виду, не считать возможным, что он мог бы иметь это в виду—это было бы сигналом для женщины мира;[266] все это было прекрасно подхвачено холодным и отстраненным самообладанием Люсинды, равнодушием ее глаз, когда она слушала Арсенио, ее непринужденной сердечностью по отношению ко мне и Годфри, ее абсолютным игнорированием “забавности” нашего образа жизни. Нет, она не хотела отрицать, как и не собиралась активно способствовать этому впечатлению. Это была игра Арсенио— пусть играет. Если естественное поведение и усиливало его, то это была не ее вина. Между тем она наслаждалась комедией; ни один прямой взгляд на меня не говорил об этом—только случайная слабая улыбка на ее лице. Самые ловкие прикосновения Арсенио.
Возможно, ее простят за то, что она наслаждается комедией; это было хорошо. Возможно, за то, что не разделял отвращения , которое смешивалось с моей собственной признательностью,—за то, что не чувствовал отвращения, которое я испытывал при этом обесценивании ее. В ее глазах Арсенио уже обесценил ее до крайности; больше он ничего не мог сделать в этом направлении. Он все еще мог доставлять ей удовольствие— в некотором роде; сам страдая от жестокости, как это казалось, или будучи искусно жестоким к другим. Он больше не мог причинять ей боль; он исчерпал свои силы, чтобы сделать это.
Он знал, что может сделать, а что нет. Если она была персонажем его комедии, то и зрителем тоже. Он играл для нее изо всех сил; он видел случайную улыбку и понимал ее так же хорошо, как и я. Его глаза искали хоть какие-то слабые признаки ее аплодисментов.
А жертва? Как я уже сказал, он унес ссобой [267] поначалу встреча прошла хорошо; ледяное спокойствие сослужило ему хорошую службу; его не так-то легко было выбить из нее. Но в конце концов, под быстрыми уколами Арсенио, он стал угрюмым и беспокойным. Его озадаченное злорадство обрушилось на меня, а не на его ловкого мучителя.
- Когда вы решили приехать сюда? В Париже вы ничего такого не говорили!”
Полузадушенная обида в его голосе обвинила меня в предательстве—в том, что я украл у него марш. Арсенио лукаво улыбнулся, прислушиваясь—и сам наконец на минуту замолчал.
“Известие о счастливой судьбе наших друзей побудило меня присоединиться к ним, - сказал я. Это было правдой—грубо говоря, и я был очень далек от признания какого-либо предательства.
Это была первая ссылка, которую кто-либо сделал на великий переворот—за выигрышный билет,—сдержанность , которая, без сомнения, еще больше озадачила Годфри. Он сам не мог задавать вопросов, но я видел, как он разглядывал черное платье Люсинды; Арсений тоже был необычайно потрепан; и, как тот мимоходом упомянул, я платил за квартиру: “я не могу позволить себе не брать плату”, - добавил он с печальным видом, демонстративно обходя эту тему. Теперь же он взялся за дело совершенно искусственно. - Ах, вот это везение! О, все к лучшему! Это решает наше будущее, не так ли, Люсинда?” (Тут появилась одна из ее редких слабых улыбок.) - Но мы простые люди с простыми вкусами.[268] Мы существенно не изменили свой образ жизни. У Люсинды есть работа—она ее любит. Я живу на старых родовых чердаках.” ("Родовой”—это было несколько преувеличением-его отец купил палаццои заново окрестил его.) но мы еще найдем применение этой неожиданной удаче. И все же, раз уж вы приехали, нам действительно надо немного поторопиться. Джулиус—член семьи, почти член семьи, но ты-почетный гость. Не пора ли нам немного поторопиться, Люсинда?”
- Делай, что хочешь. Это твои деньги, - ответила она. - По крайней мере, то, что ты мне не должен.”
И тут, на одно короткое мгновение, настоящий мужчина вырвался наружу. “Тогда это не мое, потому что я всем обязан тебе, - сказал он. Эти слова могли бы быть продолжением его насмешки; они бы выдержали эту конструкцию. Но это было не так; его голос слегка дрожал; его мысли вернулись в прежнее состояние. Номер двадцать один и что это значило—или означало-для него. Но к нему тут же вернулся его избранный тон . - И посмотри на ее великодушие! Она отдает его мне обратно—она не возьмет из него ни пенни!”
При этих словах внезапный проблеск разума выстрелил в него. Глаза Годфри. Он вопросительно уставился на Люсинду. В тот вечер она была великолепна—в своем простом, плотно облегающем черном платье, без единого украшения , кроме одного алого цветка в светлых волосах.; он вполне мог смотреть на нее, но не ее красота привлекла его внимание в эту минуту. Он скорее спрашивал, чем восхищался. Она вернула ему его[269] она пристально смотрела на него, слегка улыбаясь, готовая позволить ему сделать все, что он мог, из восклицания ее мужа.
- Позвольте мне устроить из этого хоть один званый обед, - взмолился он. Арсенио. - Только мы четверо—идеальная partie carr;e. Если я это сделаю, ты согласишься, Люсинда?”
Она слегка удивленно кивнула ему; он был тронут ее юмором. - Да, если вы угостите Мистера Фроста обедом, я приду, - сказала она. - В какой день?”
- Да ведь это первое блюдо, на котором мы сможем пообедать! И это завтра! Наверху, в моей квартире?”
—Нет ... здесь—если Джулиус позволит,” сказала она мягко, но очень твердо. - Вы согласны, Мистер Фрост? И мы все будем наряжаться и быть нарядными, чтобы почтить господина. Мороз и банкет Арсенио.”
Итак, договоренность была достигнута, и это сулило, как я думал, лежа в постели, еще один странный вечер. Кто-нибудь, несомненно, сломает тонкий лед, на котором мы стоим. Арсенио резал свои каперсы! Что, если мы все начнем высказывать друг другу свои истинные мысли? Но тот вечер, который я вспоминал, содержал в себе еще нечто большее—самое яркое из всех его впечатлений, хотя весь он был достаточно жив в моей памяти.
Годфри поднялся, чтобы уйти. “ Тогда до завтра!—сказал он, взяв руку Люсинды и слегка склонившись над ней; я думаю, он пожал ее, потому что пальцы ее напряглись и она нахмурилась-Арсений стоял рядом, улыбаясь.
- Проводи его вниз по лестнице, Арсенио, - приказала она.[270] - Свет очень тусклый, и две или три ступеньки сломаны.”
Эти двое ушли! Я слышал голос Арсенио, болтавшего где-то вдалеке, когда они спускались по высокой крутой лестнице. Люсинда постояла с минуту, а потом подошла к креслу, на котором сидела. Я села, пожелав Годфри Спокойной ночи. Она опустилась на колени рядом с ним, положила руки мне на колени и посмотрела на меня глазами , полными слез.
“Мне очень жаль его, - прошептала она, - очень жаль! И я был бы добр к нему. Я не хочу, чтобы он продолжал быть таким же горьким и несчастным, как сейчас—о, вы видели! Никто не может удержаться от смеха, но каждый раз, когда он бил Годфри, он бил и себя тоже—и сильнее. Но что толку? Все бесполезно, кроме того, что я не могу сделать!”
Я положил свою руку на ее-они лежали рядом у меня на коленях. “Я думаю, что это скорее похоже на " Боже, помоги нам всем!" .”
- И ты тоже?”
- Да, когда ты несчастна.”
Я почувствовал, как ее руки поднялись под моей рукой, и отпустил их. Она взяла мою ладонь в свои и поднесла к губам. Затем между нами воцарилось молчание, пока я не заметил, что Арсенио стоит на пороге, держась за ручку открытой двери. Он прокрался назад с кошачьей бесшумностью; мы оба не слышали ни звука о нем.
Люсинда увидела его и медленно поднялась на ноги. на ее лице не было и следа смущения. Она подошла к двери; он широко распахнул ее, пропуская ее—она всегда поднималась наверх одна,—но сегодня вечером, вопреки обычаю их ночного расставания на прошлой неделе, она остановилась и взяла его за руку. Теперь она стояла ко мне спиной; я не мог видеть ее глаз, но в них, должно быть, читалось приглашение , потому что он медленно приблизил свою голову к ее. Ей не нужно было сутулиться—она была такой же высокой, как и он. Она поцеловала его в лоб.
“Если ты хочешь довольствоваться миром, пусть будет мир, - сказала она.
Он не сделал ни малейшего движения, чтобы ответить на поцелуй, - приглашение не могло дойти до этого; он стоял совершенно неподвижно, пока она выходила и пока ее шаги раздавались на лестнице.
Наверху, на верхнем этаже, послышался шум открывающейся и закрывающейся двери . Он закрыл дверь, которую все еще держал в руках, и медленно подошел к каминному коврику, у которого я сидел.
Я закурил сигарету. Все это время, пока я курил, он стоял молча, засунув руки в карманы куртки. Его озорство уже покинуло его, изгнанное, как казалось, самим собой. Поцелуй Люсинды. Его лицо было спокойным и спокойным.
- Ну вот и все, - сказал он наконец, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне. Я ничего не ответил; он посмотрел на меня сверху вниз и обратился ко мне более прямо. “Вы ее видели? Вы поняли, что она имела в виду? Это было—прощай!”
[272]
- Боюсь, что я тоже так думаю, старый друг, особенно учитывая то, что она только что сказала мне. Она очень расстроена из-за этого, но..." Я сам был очень огорчен за него, да и за них обоих, но в следующее мгновение он испортил мое чувство (так сказать) в том, что касалось его самого, и сделал мне больно. Огорчение Люсинды выглядело преувеличенным или даже беспричинным. Он напыщенно выпрямился и раскинул руки по обе стороны от себя, держа ладони ладонями вверх, как будто он излагал аргумент на публичном собрании.
- Очень хорошо! Я согласен. Каковы бы ни были ее будущие чувства, я верю ей на слово и принимаю их—раз и навсегда! Это не соответствует моему достоинству, моему самоуважению ... - я вздохнул. Он бросил на меня короткий, острый взгляд, но затем продолжал в той же манере:—чтобы продлить эту ситуацию, преследовать, беспокоить. Я избавлю ее от своего присутствия, от мыслей обо мне. Она все еще молода-почти девочка. Она найдет себе другую жизнь, чтобы жить. Она снова обретет любовь—хотя и не ту, что я подарил ей. И если она когда-нибудь вспомнит об Арсенио Вальдесе, пусть это будет милосердие и прощение!”
Мне показалось довольно жестоким признать этот факт—- но факт этот упрямо и очевидно был-что Будущая мысль Люсинды о нем была частью программы; избавить ее от мыслей о нем было всего лишь роскошью; что бы он ни собирался сделать с собой, он не собирался этого делать.
"Время смягчает горькие воспоминания, ум сосредотачивается на том, что сладко в прошлом. Так пусть будет и с ней, когда я уйду, Юлий!”
“И куда же ты собираешься отправиться?” - Раздраженно спросил я. Его напыщенность и сентиментальность казались мне транспонтинными. Человек не мог быть искренним в течение пяти минут; он снова вырезал фигуру.
- А! это, мой друг, не нужно облекать в слова. Есть один путь, который всегда открыт для джентльмена, поставившего на карту все и проигравшего.”
Мне пришло в голову, что Арсенио очень часто ставил на карту все и проигрывал, и что его целью было занять еще немного у других людей. Но что толку было говорить ему это, когда он был на своем высоком коне—очень гарцующем коне? Впрочем, в другом настроении он и сам бы посмеялся над этим напоминанием .
Конечно, я знал, что он хочет, чтобы я понял. Но, откровенно говоря, тогда я не верил ни единому ее слову; а теперь, когда я лежал и размышлял, я верил в нее еще меньше, если это вообще было возможно. Я восприняла это как еще один выпад и улыбнулась про себя, как смеялась Люсинда над угрозой, когда упомянула ее мне на Лидо.
- Спи спокойно, старина, - посоветовал я ему. “Возможно , утром ты почувствуешь себя лучше. Если вы так решите дать ей развод или развод, это все может быть организовано в дружественной форме. Она хочет быть с тобой как можно добрее и дружелюбнее.”
“Как я уже сказал, Я надеюсь, что ее память обо мне будет такой же, - сказал он самым торжественным замогильным голосом. - И ты, мой друг, тоже.——”
“О, черт возьми, оставь мои воспоминания о тебе в покое, Арсенио! Уверяю вас, что разговоры такого рода не улучшат их состояния. - я встал со стула. - Теперь иди спать, а завтра все обдумай. Во всяком случае, завтра вечером у вас будет обед , а до тех пор вы ничего не сможете сделать.”
- Да, - задумчиво согласился он. “Да, завтра у меня будет обед.” Казалось, он обдумывал эту перспективу с мрачным удовлетворением. Теперь я размышлял о том же самом с немалым опасением. Он окончательно покинул меня накануне вечером , все еще в своем трагическом настроении, все еще на высоком коне. Но кто в целом мире мог сказать, в каком настроении он будет находиться этим вечером? К кому же ему не обратиться? Какое оскорбление общественной порядочности он мог бы не совершить? Вчера вечером нам был представлен обширный выбор из его репертуара, начиная от школьных шалостей до beau geste- невыносимый beau geste-о романтически обдуманном самоубийстве. Чем бы нам не угоститься сегодня вечером? И я совсем не была уверена , сколько Люсинда сможет выдержать—или сколько Годфри. Фрост так и сделает.
Раздался стук в дверь, и Луи вошел в своей обычной элегантной и почтительной манере. Он положил на столик у кровати небольшую пачку писем и осведомился, примет ли месье де жонера сегодня дома или, может быть, предпочтет выйти?[275] По тому, как был поставлен этот вопрос, Было очевидно, что сам Луи предпочитал его. И в следующее мгновение он пробормотал скромное предположение, что уже начались приготовления к сегодняшнему ужину .
- А они есть? Вы имеете в виду специальные препараты?, Луис?”
- Насколько я понимаю, месье Вальдес, с вашего позволения, намеревается немного украсить салон. Он сказал мне, что сегодня вечером устраивает прием в честь приезда своего друга. Месье Фрост” ("Фруст", как он его называл).
- А, ну ладно! Я непременно пообедаю где-нибудь, Луис, если тебе так будет легче.”
Когда он ушел, я открыла свои письма. Среди них был один от Уолдо, а другой от Сэра Пэйджит, оба довольно длинные, касались семейного устройства , которое Уолдо предложил в отношении скалистой ноги. Я решил положить их в карман и прочитать позже—за обедом. Я уже слишком долго пролежал в постели, думая о событиях вчерашней вечеринки.