Изерброк. Глава XXXI

XXХI

....

[Здесь предполагается небольшой эпизод: часть представления в красном шатре театра "Марионетки алхимиков", куда Мамушка заглянул]

....


В сыскном отделе через Бюро гражданских положений Левобережья быстро нашли опекуна Цезуса Цары. Им оказался не его родной дядя, как предполагалось вначале, а двоюродный дедушка по материнской линии, антиквар Элия Пикар, который, согласно книге гражданских положений, скончался в сентябре минувшего года в возрасте 94 лет.

Родителей Цезус Цара потерял ещё в малолетнем возрасте. Сначала, когда Цезусу было не многим больше трех лет, на Фабрике в результате несчастного случая погиб его отец. Спустя год от тяжёлой болезни скончалась мать. Самым близким из множества родственников для сироты оказался двоюродный дедушка Элия Пикар. Именно он поддерживал Цезуса и его мать, которая тогда уже была больна. Естественным образом одинокий старик стал опекуном 4-х летнего мальчика.

Жили они в антикварной лавке, точнее, над нею – на втором этаже и частично на чердаке. Элия Пикар был азои (или азоем в просторечии). То есть, принадлежал этнорелигиозной общине азои, проживающей в городе не обособленным кварталом, как, например, венеты, а разбросанно по улочкам Средней Зоны небольшими кучками родственников той или иной степени родства. У азои даже самые дальние родственники, которое у остальных народностей уже за родню не считаются, принимаются так же, как двоюродные или троюродные. Таким образом Элия Пикар стал для Цезуса вместо родного деда. Мать Цезуса тоже была азои, тогда как отец таковым не являлся.

Согласно религиозному предписанию азои принадлежность к азои считается по матери. Поэтому Цезус Цара был полноправным кровным азои. Религией азои являлась Благая Вера – Ваха Даэна. А главной религиозной книгой – Абаста, свод древних религиозных текстов на урском языке. Народ азои с древности почитается как народ книжников, гадателей, колдунов и звездочётов. Происходят азои из южной страны под названием Ур, расположенной, точнее, погребённой под пылью веков на территории современного Ливана, крупнейшего доминиона Федерации. В течение веков азои вливались в города и выживали в них, сохраняя свой уклад, традиции и религию точно так же, как венеты, брабанты, сиенцы и многие другие этнические группы.

Как венеты славились артифиорами, кружевами, ювелирным искусством, чеканкой, так азои были прирождёнными антикварами, цирюльниками, дантистами, ростовщиками, ну и, конечно, книжниками, гадателями, колдунами и, в новейшее время, алхимиками.
Стоит только сказать, что все три великих алхимика – доктор Треу, доктор Пеу и доктор Ваю по роду племени принадлежат именно азои.

Внутри азои, как и во многих других этнических общинах, существует своё деление на низших и высших, благородных и не очень. Великие алхимики, естественно, происходят из лучших благородных династий азои, известных толкователей Абасты и жрецов Ваха Даэны. Они всегда, во все времена и во всех городах были богаты и влиятельны. Родословную они свою ведут от родоначальников человечества и правителей священной земли Ур, ныне исчезнувшей.

Другие азои были попроще и победней, и нередко в старые времена (до Великого Статута) подвергались гонениям. Это они всегда были цирюльниками, антикварами (а чаще просто старьёвщиками), чучельниками, мелкими перекупщиками. В новое время освоили нотариальное дело, стали бухгалтерами, счетоводами, писарями. Как у представителей древней книжной культуры у них эти занятия особенно хорошо получаются.

Наряду с традиционной религией Ваха Даэной, разумеется, имеющей свои внутренние течения, у азои распространены разнообразные секты, в разной степени терпимые ортодоксами Благой Веры. Есть более-менее терпимые, безвредные ответвления, типа огневерцев или сфериотов; есть и совершенно отвергаемые опасные культы, вроде поклонников Хильты – Черного черепа.

Также существуют тайные мистические учения, о которых ортодоксы вообще предпочитают ничего не говорить. У Ваха Даэны, к слову, имеется собственное внутреннее мистическое направление со своими духовными практиками. Оно называется Алеф-Зое. А тот тёмный замалчиваемый ортодоксами культ, которым издревле занимались переписчики книг, а позже антиквары, основывается на легендарном апокрифе Абасты – таком же древнем, как первые её папирусы, – книге Эвер Наях (в переводе в древнеурского – Книге Неподвижности). Эзотерическими кругами не только азои, но и прочих общин, Эвер Наях считается книгой таинственной, редкой и в какой-то степени зловещей. Все слышали о предостережении касательно этой книги, что к её прочтению нужно быть готовым во избежание страшной беды, которая может приключиться со чтецом. Говорили, что читающий эту книгу может сойти с ума, а то и внезапно умереть.
Тёмный культ (секта), основанный на Эвер Наях, называется Эвер, а его последователи – эверитами.

Элия Пикар как потомственный антиквар был эверитом. Его отец был антикваром и эверитом, его дедушка был антикваром и эверитом, прадедушка ими был, прапрадедушка… Их род являлся владельцем одного из древних рукописных оригиналов книги Эвер Наях. Поэтому они были настоящими корневыми эверитами. (Говорят, что у великих алхимиков тоже есть подлинник Эвер Наях, но они не являются эверитами. Если великие алхимики как азои и относят себя к какому-либо мистическому течению азои, то, вероятнее всего, к Алеф-Зое. Во всяком случае, все трое в отрочестве прошли начальный курс Алеф).

Касательно подлинника Эвер Наях у Пикара, естественно, ни в Полицейском Департаменте, ни в Бюро гражданских положений об этой книге ничего не знали, как ничего не знали и о секте Эвер. Такими вещами бюрократия никогда не интересовалась.

Судьба Цезуса Цары была пока неизвестна. Судя по всему, он теперь остался в одиночестве и должен был вступить в право наследования антикварной лавкой.

Когда Мамушка, узнав от Поца адрес антикварной лавки, впервые пришёл туда, в узкий тёмный переулок в самом конце улицы Безымянной, он обнаружил на дверях лавки большой амбарный замок, а на окнах – заколоченные ставни. По некоторым приметам Мамушка предположил, что лавка закрыта уже не менее трёх-четырёх месяцев.

Сыщику пришлось вернуться в департамент и разузнать там кое-что ещё, а именно: с кем ещё могли контактировать Элия  Пикар до своей смерти и его воспитанник Цезус Цара?
И такой человек нашёлся – дальняя родственница Пикара, то ли внучатая племянница его покойной жены (у самого Пикара детей не было), то ли сестра сына его давнего друга – она, к данному моменту уже женщина в возрасте, жила неподалёку от антикварной лавки, занимаясь подённой работой.

До смерти Пикара она подрабатывала у него в лавке уборщицей, прачкой и кухаркой. А сейчас, откровенно говоря, пьянствует и, можно сказать, побирается. Происхождением она не из азои, хотя и считается Пикару, а значит и Цезусу, дальней родственницей. Мамушка пришёл к ней в понедельник чуть после полудня.
Она пока что была ближайшим живым человеком, с кем в последнее время мог контактировать Цезус Цара. С ней необходимо было поговорить. Мамушка уже знал, с каким человеком ему предстоит встретиться, поэтому захватил с собой бутылку левантийского рому и пару пачек папирос "Румита".

Женщина проживала в подвальной каморке необитаемого двухэтажного дома. Точнее, дом был постепенно брошен хозяевами, переехавшими из беспросветного переулка, не имевшего даже названия, в другие части города. Квартиры, не нашедшие покупателей, частично были заселены нелегальными жильцами, то есть, попросту говоря, всякого рода сбродом.
 
Женщина на вид лет 50-ти, пьющая, роста ниже среднего, вся какая-то нелепая, со странной фигурой – казалось, что у неё укорочено туловище, а руки наоборот чересчур велики и выпирают из туловища квадратными плечами, меж которых словно у нахохлившийся птицы сидит взлохмаченная голова и вращает в разные стороны выпученными глазами на опухшем лице. А ноги тощие и кривые. На женщине был какой-то драный шерстяной халат, на ногах – поверх грубых шерстяных носков – опорки. Голова частично замотана серой тряпкой, совершенно не прикрывающей грязно-жёлтые с проседью космы волос. Бесформенный нос и щёки были покрыты тонкой сеткой красных и синих кровеносных сосудиков. Мамушка сразу же обратил внимание на крупные кисти женщины с жилистыми красными пальцами.  Видимо, она продолжала трудиться прачкой, поломойкой, посудомойкой и всем, кем придётся, в соседнем квартале.

Перед порогом Мамушка представился и сообщил, что разыскивает Цезуса Цару по поручению Бюро гражданских положений, дабы официально ввести его в права наследования антикварной лавкой, всем имуществом внутри лавки, а также жилыми помещениями на втором этаже и частью чердака.

 Женщина впустила его в коморку. Внутри оказалось тепло и сыро, как в бане. В углу на дровяной плите стояло корыто, в котором варилось тряпьё. Огонь за чугунной дверцей полыхал, вода в корыте булькала.

В целом в каморке было не так уж и грязно, как можно было ожидать, но, конечно, бедно. С низкого потолка на глиняный пол сыпалась штукатурка. У стены стоял дощатый стол, на столе – пузатая бутылка из-под виски вместо вазы – в горлышке засохший букетик пижмы. Над столом на стене – несколько каких-то картиночек.

Мамушка уселся на скрипучий стул, положил шляпу на стол, предварительно быстро осмотрев поверхность стола на предмет чистоты.

Хозяйка принялась деревянной палкой помешивать кипящее тряпьё в корыте. При этом она отрывисто говорила:

– Не видала, не видала его! Как же. Столько работы! Мальчик. Мальчик голодный. Того и глядишь… Как без куска хлеба? А мне как прокормить? Маленькая, такая маленькая, деточка моя. Даже фотокарточку не сделали на смерть. Такая хорошенькая была, куколка. Я ей кружева отпарила, венеточки, ленточки повязала, щёчки ей намазали – как живая. А гробовщику заплати, за подводу заплати, могильщику заплати. Ещё веночек надо. Куда мне столько? Говорят, вытащишь. Сдюжишь. Я что двужильная? И прошлый месяц за работу не додали 10 драхм! Это как?

– Я говорю, Цезуса Цару давно видели? – перебил её сыщик.

Женщина поставила к стене палку, вытерла крупные красные руки о тряпку, которая была у неё вместо фартука, раскрыла старый навесной шкафчик, изучила его содержимое, вздохнула и вновь закрыла. Присела на лавочку у стола напротив сыщика.

– Не видела. Ушёл Цезусик. А я что? Что я, бедная… Мне 10 драхм… Я честно работу делаю. А старик молчит, всегда молчит. Жуть. Не брала я ничего, богом клянусь! А он смотрит. Говорила же. Уходи. И потом остаться хотела. Я же ведь стричь могу.

– Душно тут у вас. Вы форточку не приоткроете? – спросил Мамушка, слегка озадаченный сумбурной речью женщины.

Та сразу же встала и распахнула микроскопическую форточку маленького окошка с крестообразной рамой. Это было единственное окно в каморку. Света оно пропускало мало, полутемная комната дополнительно освещалась подвешенной у потолка керосиновой лампой.

– Пью я, пью я. Эх. А и да! И пью! – с вызовом посмотрев на сыщика, произнесла женщина. – Пью я! Куда там? Что? Вопросы? Мне этого всего не нужно! Ни наследства вашего, ни вещей, ничего. Мальчик кушать хочет. Ноги моей там не было больше. Вот как ушла и всё. А я пью! Пью! Но не воровка я! Эмилия – не воровка. Я тружусь! Всю жизнь. Моя бедная деточка. Такая была красивая, как куколка. Я сама ей кружева, венеточки.

– Послушайте, Эмилия. Вы меня слышите? – Мамушка старался заглянуть в её мутные бегающие глазки.

Женщина не могла сидеть спокойно, не находила места своим большим рукам, то перебирала ими тряпку-фартук, то принялась переставлять предметы на столе, бутылку с пижмой, жестянку-пепельницу, плошку с огарком свечи. Ерзала на стуле, вставал, снова садилась. Потом, вдруг, придвинулась к сыщику и проникновенно спросила:

– Господин, уважаемый, вы не одолжите мне десять драхм? Или пять? Я послезавтра за работу получу и сразу верну.

Она несколько собачьим, но вполне осмысленным взглядом, заглянула сыщику в глаза.

– Конечно. Конечно, – сказал сыщик, вынул из портмоне десятидрахмовую купюру, показал женщине. – Я вам отдам эти деньги. Безвозмездно. То есть заплачу за сведения. Но вы должны ответить на несколько моих вопросов. Хорошо?

Женщина усердно закивала, потом дёрнула себя за косму, вскочила со стула и заметалась по комнате. Схватила палку, помешала варево в корыте. Вновь кинулась к сыщику, едва не ошпарив его каплями с палки-мешалки, хотела что-то сказать, но бросилась к стоящему в углу кособокому шкафчику с треснувшим стеклом на дверце.

Мамушка молча наблюдал за её передвижениями. Затем вздохнул и предложил:

– Не хотите выпить? Понемногу.

Вынул из кармана бутылку рома и с полновесным стуком поставил на стол. Женщина тут же принесла два стакана, один узкий высокий из мутного стекала, второй – широкий и низкий – из прозрачного. Хлопнула пробка.

Мамушка набулькал хозяйке в мутный стакан, себе – в прозрачный. Долго не церемонясь, выпили.

Сыщик вскрыл и положил на стол пачку "Румиты". Предложил закурить.

Женщина закурила, затянулась. Медленно выпустила дым и заметно успокоилась. Расслабленно откинулась на спинку стула, одну руку положила на стол и, склонив голову, внимательно поглядела на сыщика, будто впервые увидев.

– Вы меня извините. Нечего предложить, поставить на стол. Послезавтра я получу деньги. Ну а сейчас… Гостей я не ждала.

– Это вы меня извините, что так вломился без приглашения.

– Нет-нет. Вы же… с заданием. Не сами. Какие у вас вопросы? – на этих словах женщина ненароком взглянула на бутылку.

– Цезус Цара. Когда вы его в последний раз видели?

Мамушка как бы между делом разлил по стаканам ром, в свой стакан как обычно, в стакан женщины – наполовину меньше, чем в первый раз. Она с плохо скрытой жадностью взяла стакан, но не стала сразу пить, сдерживая себя.

– Осенью. Но точной даты не скажу. Не помню. Он пришёл вечером, принёс ключи от лавки и немного денег. Попросил присмотреть за лавкой, пока его не будет, и ушёл.

– А куда ушёл? Не сказал?

Женщина не стерпела и выпила ром. Мамушка тут же последовал её примеру, чтоб не создавать никаких неловкостей.

– Сказал, – голос женщины прозвучал свежо, словно омытый ромом. – Сказал, что в Дор поедет.

– В Дор? – удивился сыщик. – Зачем ему в Дор?

– А кто его знает. Сбежать, видно, хотел от судьбы своей. Он всегда был такой. Чудненький. Всё его несло куда-то, всё чего-то не хватало. Но я жалею его, всегда жалела. Чего уж взять, сирота. Он, когда матушка его померла, всё уже понимал. Четыре годика, а сам смотрит, глазёнки серьезные, спрашивает: а где мама? А где мама? И прямо в душу смотрит. Вот он с детства такой, серьёзный, задумчивый. Всегда будто искал чего. Счастья, видать, искал. Которого сызмальства лишился. Отняли у него счастье. А я жалела… Уж как жалела… Вся слезами изошлась. Ведь я сама два года как к тому свою девочку потеряла, малюточку, – женщина всхлипнула. – А мне что, много надо? Много требовала? Говорили, вынесешь, вынесешь. Прости меня, отец небесный. А кто отнял? Кто там? Судьба? Не я одна такая. У многих детки помирают. У одной вон через дом отсюда четверо померло подряд. Родила, пожил немного, помер, погоревала, снова родила, опять помер и так четыре раза. Пятый выжил.

– Живёт? – спросил сыщик, размышляя, с чего бы это Цезусу Царе – на данный момент ему должно быть 25 лет от роду – ехать ни куда-нибудь, а в далёкий холодный угледобывающий Дор – практически на край света.

 Все стремятся, у кого есть желание и малейшая возможность, уехать в противоположную сторону – в тёплый красивый с чистыми старинными улочками Вейи. А Дор – это же ссылка для преступников. Характерной особенностью архитектуры Дора являются жестяные бараки в ограде из колючей проволоки. В центре – бетонные административные здания. Сейчас, конечно, город разросся, там даже свой театр открылся, но всё равно. Что такое Дор в своей основе? Колония-поселение добытчиков угля, железа и прочих ископаемых. Город каторжан. Бесчисленные составы руды идут на Запад. Добровольно поехать в Дор действительно может только какой-нибудь чудик.

– Живёт. Уехали они отсюда на правый берег. Я бы тоже уехала. Но куда? Где и кому я нужна?

– А что же лавка? Пустует теперь? Кто ей занимается?

– А никто. Как Цезусик ушёл, так я зашла туда последний раз, посмотрела, вышла и дверь заперла. Больше туда ни ногой. Жутко там. При старике-то было страшно, а теперь ещё пуще.

– Почему?

– Не знаю. Жутко и всё. Всё равно, что в склепе. Я при старике-то не любила туда ходить, а теперь и вовсе. Не по мне всё это колдовство. И мальчика туда же затянули, по тёмной дорожке. А это всё зря не проходит. Весь их род испокон веку, я не скажу, что проклят, таких слов говорить не буду, но эвериты есть эвериты. Я сама верю в силы небесные, в Отца-покровителя, прости Отче душу мою падшую, а такое тёмное колдовство Благой Верой у них запрещено.

– Элия Пикар был эверитом? – спросил Мамушка, наливая новые порции рома.

– Да. И отец его, и отец отца, и отец отца отца. И мальчика хотел сделать таким. Я вам, господин, многое могу рассказать. Я ведь, считай, столько лет при нём работала, хотя и не азои, но почти родня. Я благочестивая и честная, и не пошла бы к нему. Но куда деваться? Этот Пикар самый страшный и чёрный колдун, – женщина таинственно понизила голос и, навалившись туловищем на край стола, придвинулась к сыщику. Стакан с ромом она крепко сжимала покрасневшими пальцами. – У них в лавочке – настоящие древние магические книги. И даже есть книга в обложке из человечьей кожи. Я сама видела. Старик читал её. Зажжёт чёрную свечу подле черепа и читает. Лицо всё в черной бороде, глаза будто мёртвые. Эти книги до сих пор там лежат. И предметы разные. Много старинных вещей. Вот, что странно, все эти старые вещи, а многие, видать, и правда ценные, не продавались. Просто стояли на полках. И сейчас стоят. Иногда редкий покупатель, коллекционер какой-нибудь, зайдёт, хочет купить антикварную вещь, какая тыщу лет там стоит со времён первого Пикара, большие деньги предлагает, но старик не продаёт. Говорит, эти вещи не продаются и всё. А ему однажды один господин три тысячи драхм предложил за какой-то старый горшок. Нет, не продал. Одно название только – антикварная лавка. А продавался там всякий хлам, тряпки, старьё с помоек, которое никто и не покупал. Даже непонятно, откуда деньги брались, если нормальной торговли не было. В этот вонючий тупик и так никто не заходит. А если случайный покупатель заглянет раз в месяц, ему и предлагают всякий мусор, драный камзол, или дырявые калоши, или ржавую кочергу. А больше ничего и не продаётся. Так что на самом деле не антикварная это лавка была, хотя там полно предметов, все ящики и полки, но они не продаются, а обыкновенная барахолка. Странно. Вам не кажется? Это только одна странность.

Женщина одним махом выпила ром и стукнула стаканом о стол.

– Там вообще всё странно было, – продолжила она. – Ночами Пикар не спал. Сидел в лавке или шастал где-то. Ночью он ходил на кладбище азои – делать свои обряды и кости мертвецов добывать. А в лавочке на чердаке выплавлял золото. Цезус ему помогал. А как ему быть, если он жил у него? В учениках ходил, стало быть. Жалко мальчика. Ведь он умненький. Мог бы на государственную службу устроиться. А я пробовала, пыталась устроить. У меня брат младший, хотя и сводный, но до 10 лет мы, считай, вместе росли, стал порядочным человеком. Один из всей нашей семьи чего-то добился в жизни. Ему его родной отец, конечно, пособил поначалу. Устроил. Сейчас он старшим лифтёром на дирижабле "Людовик". Уважаемый человек. Очень высоко поднялся. Это же вам не просто, сами понимаете, вы ведь тоже государственный человек. Сейчас уже скоро выйдет на пенсию. А я? Но, видать, такая у меня судьба. Я ведь тоже не глупая была. Вот Цезушку хотели через брата пристроить, чтоб только ни с этим колдуном проклятым портился. Я-то ладно, моя жизнь горькая, пропащая, но ведь он мальчик хороший, пошёл быть хоть в команду к ним, простым помощником сначала. Его бы взяли. Брата же взяли когда-то. Хотя у него отец родной… Но Цезусик сбежал на фабрику, в подмастерье пошёл. Говорил, хочу сам на свой хлеб зарабатывать. Гордый. Побыл сколько-то на фабрике. А что там на фабрике-то? Какая там жизнь? Люди наоборот всю жизнь стремятся вырваться из ПромСектора, а он наоборот туда пошёл. Долго, правда, не продержался. Год или два. Нам он ничего не рассказывал. Потом только часто ходил туда, к сотоварищам своим фабричным. А потом перестал. Вот скажите, что за странный человек? Предлагается ему хороший вариант, такое не всякому предложат, не у всех есть связи, не у всякого дядя служит старшим лифтёром на дирижабле, это само собой, из простых людей добиться такой высоты... В общем, удача, лови за хвост, а он – нет, отказывается, упрямец, на фабрику идёт. А потом и вовсе в Дор уехал. Нормальный человек по доброй воле в Дор поедет? Только если совсем отчаявшийся какой-нибудь.

– А скажите, – спросил сыщик, аккуратно понемногу наливая ром, – Цезус один в Дор уехал? Ничего не говорил? Может, случайно обмолвился, что ни один едет, а  с кем-то?

Женщина, задумавшись, втянула взлохмаченную голову в плечи, а круглые глаза наоборот выкатила. Покусала ноготь на большом пальце.

– Нет, ничего не припомню. Вроде бы один. Да я вначале вообще не поверила, что он в Дор поедет. Ну какой ему Дор? Откуда у него билеты? Как он доедет? Что будет кушать в дороге? Это ж сколько ехать. Он налегке ушёл. Какой там Дор? Думала, погуляет, погуляет, на фабрику сходит, в бараки, в кабак и вернётся. Где ему жить? Не на фабрике же. А тут какой-никакой дом. Лавка. Два этажа с чердаком. Всё это ему, выходит, осталось в наследство.

– А не помните, у Цезуса была какая-нибудь знакомая девушка или подруга в последние полгода?

– Да вроде как не было. Не знаю. Он же совсем редко стал заходить. Откуда мне знать? Он и раньше редко со мной говорил. Кто я ему? Хотя маленький ластился. Тётя Эмилия… А со стариком стал тёмным, не разговаривает. А так может и дружил с кем, не знаю. Он в последние дни ходил куда-то каждый вечер. А так он странный же, всё читал, читал. Или писал. Свечи переводил, я ворчала. Эх, – женщина вдруг вздохнула, глотнула рому и опёрлась локтем на стол.

Опьянение, заметил сыщик, начало быстро подбираться в ней к той черте, за которой ясная беседа неудержимо скатывается к пьяной болтовне. Осталась ещё пара уточняющих вопросов, а так, в принципе, сыщику всё уже было ясно.

– Скажите, через какое примерно время после того, как старик умер, Цезус уехал в Дор?

– Ой, точно не скажу. Он ведь не всё время был здесь. Уходил, приходил потом опять. На похоронах был. Потом исчез. А потом последний раз пришёл, побыл в лавке, ключи оставил и ушёл. Наверное, где-то с месяц… Уже осень была. Только я вам одно слово скажу, не примите, что я там какая-то пьянчужка и выжила из ума совсем, – женщина снова таинственно понизила голос и навалилась на стол, – я должна это сказать, потому что это правда. Старик не умер. Такие колдуны не умирают.

– То есть как?

– А вот так. Они же эверы. И отец его не умер. И дед не умер. И все остальные… Это страшная тайна, я ничего не могу объяснить, но точно знаю: никто из них не умер.

– И где они?

– Не знаю. Но в могилах их нет. Это можете сами проверить, коль желаете. Могилы пусты. Здесь замешана очень древняя магия. У них есть книга с человечьей кожей. Эвер – страшная магия. Я много лет бок о бок со стариком и уж кой-чего знаю. Хотя не могу сказать. Может быть, меня уже ждёт страшное наказание за то, что сказала вам об этом. Прости меня, Отче-покровитель, но я не азои – проклятье касается только азои. А я не азои. Поэтому старик и взял меня к себе в помощницы. Он думал, что я ничего не пойму. Но я всё видела. Эмилия не глупая, хоть и судьба у ней горькая. Налейте, добрый господин. Братик мой дослужился до старшего лифтёра, учился много, был примерным всегда, работал. А я пропащая. Вот такая у меня судьба.

Перед уходом Мамушка изъявил желание взглянуть на антикварную лавку изнутри. Женщина с явной неохотой взяла ключи, свечной фонарь и, вполголоса ругая старого колдуна, повела сыщика к лавочке через дорогу.

На улице, несмотря на день, стояли серые сумерки. В отдалении, обозначая начало улицы Безымянной, горел одинокий фонарь.

Тяжёлый амбарный замок лязгнул и открылся. Женщина открыла ещё один замок, врезной, и потянула за ручку. Тяжёлая дубовая дверь отворилась.

Так как ставни на всех окнах были заколочены, внутри лавки было абсолютно темно. Чувствовался запах пыли и старой древесины.

Из тьмы на жёлтый свет фонаря плавно выплывали различные предметы. Первым делом – большой тёмный прилавок, столик у стены, стул. На прилавке – птичья клетка; сыщику долго не удавалось рассмотреть, пустая ли она или же кто-то в ней есть. Конечно, любое живое существо, находясь в этой клетке, давно бы уже умерло от жажды и голода. В клетке висел пустой птичий насест. Ещё на прилавке находились (что удалось сыщику рассмотреть при поверхностном осмотре, то есть не выходя за пределы зоны покупателя), какие-то толстые книги, аптекарские весы, настольная лампа с абажуром, по форме похожим  на  шляпку гриба, раскрытый гроссбух, письменный прибор с писчими перьями, некий предмет, напоминающий костяные счёты, пузатая приземистая бутылка, заткнутая пробкой, и некоторые другие мелкие предметы. За прилавком простирался тёмный провал, за которым в темноте прятались ряды полок от пола до потолка. По бокам стояли темные высокие запертые на ключ шкафы. Все полки были заставлены разнообразными, покрытыми ровным слоем пыли, предметами.

Предметы как будто спали долгим беспробудным сном в темноте, а сейчас, потревоженные тусклым светом, заворочались, но до конца не проснулись. Предметам как будто не хотелось, чтобы на них спящих кто-то смотрел; они словно отползали в тень от жидкого света.

Не всё получалось рассмотреть, но из самых крупных и заметных там были: чучело совы со стеклянными глазами – в тёмных стеклянных зрачках вспыхнули золотые точки, тройной канделябр, ржавая абордажная сабля, настольные часы эпохи Георга Шестого, большой чёрный зонт – он висел на гвоздике на одной из полок, сундук, кувшин, веер, примус, шляпа-цилиндр, олеография с портретом дамы, кочерга, овальное зеркало, пустая бутыль, бронзовая лошадь, тряпично-фарфоровая кукла, ведро для шампанского, керосиновая лампа, медная турка, ларец, подзорная труба, ступка с пестиком, большая тарелка, трость. Справа за прилавком стоял стол – тоже не пустой – на нём лежали книги и множество разных предметов, включая тарелку с засохшими остатками еды. Слева в темноте прятался проход в коридор, ведущий в соседнюю комнату и на лестницу на второй этаж.

Можно было всюду зажечь свет и хорошо осмотреть всю лавку, включая второй этаж, все комнаты, кладовку, чулан и чердак. Осмотр наверняка занял бы не один час – лавочка утопала в вещах, многие из которых, и правда, почувствовал сыщик, были древними. И обязательно нашлось бы что-то интересное, поразительное. С одной из полок проявленный светом лампы на сыщика оскалился человеческий череп, вполне вероятно, настоящий.
Мамушка вздохнул и развернулся к выходу. Женщина тоже вздохнула, и они двинулись прочь из лавки.

«Ничего нового я здесь уже не узнаю», – подумал сыщик. И ещё он был почти уверен, что Надя никогда не посещала этой лавочки. И вообще, Цезус никогда её не приводил в этот глухой переулок. Вероятно, он стеснялся приводить её в это место.