Изерброк. Глава XXXI

XXХI


Полукольца зрительских рядов сверху вниз сходились к хорошо освещенной сцене. На сцене стоял длинный, накрытый белой скатертью, стол. За столом сидели четверо мужчин и три женщины. Они пили вино из стаканов и ели фрукты. На столе стояло два кувшина с вином и две вазы с фруктами. Женщины были одеты в скромные платья с фартуками; мужчины – в тёмные штаны, тёмные жилетки и белые рубахи.

Двое из мужчин внешностью напоминали лесорубов: крепкие, плечистые, с чёрными подстриженными бородами; двое других были моложе и бород не носили – у одного, правда, под носом виднелись чёрные усики, завитые на концах.

Женщины все были молоды, недурны собой и крепки телом. Они походили на кухарок, белошвеек или лавочниц. В общем, действующие лица были, что называется, из народа, как и большинство зрителей в шатре. Зрители как бы смотрели на самих себя, в праздничной одежде восседающих за большим столом.

Мамушка спустился по тёмному проходу на несколько ступеней вниз, нашёл с краю одного из рядов свободное место и примостился. Снял шляпу. Здесь, наверху амфитеатра, зрительские места представляли собой обыкновенные скамьи, даже без спинок, но все они плотно были заняты людьми. Внизу три ряда состояли из мягких театральных кресел в красной обивке. Эти места всегда занимались зажиточными обывателями. Попадались среди них и выходцы из аристократии. В целом же представления предназначались для народных масс, то есть для простого люда.

Актёры на сцене (очень похожие на обыкновенных людей) вели неспешную беседу. Играла спокойная музыка: виолончель и колокольчики, – и в целом всё было хорошо и умиротворяюще. Но, как было известно и комиссару Поцу, и самому сыщику, зрители набивались в Красный шатер не за тем, чтоб посмотреть на мирно беседующих людей.

 И вскоре ожидаемое действо началось. Перед этим на сцену выскочил конферансье в черном сюртуке и черной полумаске – актёры за столом как бы застыли на некоторое время, превратившись в кукол; музыка стихла, – конферансье взмахнул, подобно фокуснику, руками в белых перчатках и произнёс манерным дискантом:

– Посмотрим же теперь на истинного человека. Кто он? Пусть сбросят маски наши очаровательные друзья за столом. Они так вежливы, так хороши друг с другом. Но жаждем мы узнать, а каковы они в натуре без прикрас. Пускай же снимут маски, оставив всё притворство. Хотите?

– Да, хотим! – нестройным хором отозвались зрители.

– Пусть сбросят маски?

– Да! Да! Пусть сбросят! – уже дружнее отвечала публика.

Конферансье поклонился, сделал три шага назад, развернулся, обошёл стол и остановился возле бархатных тёмно-синих кулис, закрывавших заднюю стену; поднял руку в белой перчатке и объявил:

– А теперь, дамы и господа, внимание! Легендарная рыба Лота! – с этими словами он потянул за витой шнур – кулисы раздвинулись – обзору открылся большой прямоугольный аквариум, до краёв заполненный водой.

 В следующий момент зажглась подсветка, электрические лампы, – зрители увидели древнюю рыбу Лота, висящую в прозрачной зеленоватой воде аквариума. Большая, больше двух метров, чёрная – она занимала почти весь объем аквариума – взмахивала серыми веероподобными плавниками, шевелила усиками на тупой, как у сома, морде и внимательно сквозь стекло наблюдала за людьми. Большой круглый разумный её глаз смотрел напряжённо на тех, кто сидел за столом. Зрачок был абсолютно чёрен, словно дыра в преисподнюю, но светло-серое кольцо вокруг него хорошо выделяло глаз на глянцево-черной голове. Многие зрители встали со своих мест, вытянули шеи в желании лучше рассмотреть рыбу. Те, кто сидел у прохода, спустились вниз, ближе к сцене. Мамушка тоже встал. Ему показалось, что он уже видел эту необыкновенную рыбу. Затем он вспомнил свою пьяную прогулку в ночном саду Летучих Мышей, когда он и великие алхимики отправились за вином; Мамушка тогда отстал, заблудился, и наткнулся на небольшой бассейн среди деревьев или колодец, – оттуда и вынырнула на него эта странная рыба или рыба, похожая на неё.

– Господа, сядьте, сядьте, – замахал белыми перчатками конферансье. – Действие только начинается. Итак, кто он, человек?

Конферансье как-то незаметно исчез, будто в воздухе растворился. А персонажи за столом ожили. Снова заиграла музыка, но уже другая: звуки литавр привнесли в неё тревогу. Мамушка продолжал смотреть на рыбу. Сам аквариум был несколько приподнят над сценой на специальной раме, и рыба, таким образом, взирала на актёров сверху вниз. Мамушка заметил, что от аквариума, от боковых стенок, вперёд к центру сцены тянутся медные изогнутые трубы квадратного сечения – по одной слева и справа – они заканчивались четырехугольными раструбами, напоминающие граммофонные.
 
«Для чего предназначены эти трубы? – задумался сыщик. – Они, кажется, присоединены к аквариуму. Неужели для того, чтобы рыба лучше слышала происходящее на сцене?»

Также, слева, ближе к голове рыбы, над трубой находилась доска, соединяющая борт аквариума с полом.

А тем временем за столом наметился конфликт: два бородача, видимо, сговорившись, начали притеснять остальных участников драмы, и женщин, и мужчин. Они, угрожающе ыгы-кая, стали придвигать к себе кувшины с вином и фрукты. Таким образом, каждый из бородачей завладел одной фруктовой вазой и одним кувшином с вином. Музыка затихла. Зрители ожидали реакции от трёх женщин и двоих безбородых мужчин.

Бородачи тоже ждали. Они не ели и не пили, но напряженно смотрели на ограбленных: как те поступят? Мужчина с усиками осмелился и потянул руку к вазе с фруктами ближнего бородача, но тут же получил от последнего шлепок по руке – бородач хлопнул его своей крепкой ладонью. Мужчина отдёрнул руку и отодвинулся.

Тем временем другой бородач поманил персиком из своей вазы ближайшую из женщин. Та разулыбалась, покраснела, взяла фрукт и пересела к бородачу на колени – тот стал угощать её вином. Второй бородач поступил точно так же со второй женщиной – та, приманенная едой и питьём, уселась на крепкие мужские колени.

Свободная женщина встала со стула и начала танцевать, виляя бёдрами, в попытках привлечь внимание бородачей. На свободных мужчин, у которых не было фруктов и вина, она не обращала внимания. Она хотела заинтересовать кого-нибудь из бородачей: кружила близи них, мурлыкала, – женщины шипели на неё, злобно зыркая, однако она не поддавалась, – и, наконец, начала раздеваться, не прекращая при этом танцевать, сняла с себя платье, пояс с подтяжками, чулки, лифчик и панталоны – она осталась совершенно обнажённой.

Из зала понёсся шумок, щёлкающие и причмокивающие звуки. Голая женщина вся извивалась, молодые груди её с розовыми сосками колыхались, светлые волосы внизу живота источали влекущий аромат. Бородачи с любопытством смотрели на неё, улыбались, показывая крепкие белые зубы, брали из своих ваз сочные фрукты, откусывали от них, по их бородам тёк сладкий сок.

Женщина на коленях одного из мужчин, не желая терять внимания своего хозяина, тоже начала раздеваться. Скинула все одежды, уселась обратно на колени к мужчине, обвила его сильную шею рукой и томно прильнула к его груди. Разделась женщина, принадлежащая и второму бородачу. В отличие от первых двух волосы у неё на лобке и подмышками были чёрными.

Свободная женщина, та, которая первая придумала раздеться, мало-помалу прекратила танцевать – она поняла, что интерес бородачей к ней ослаб, они переключились на своих обнажившихся женщин. Интерес же к ней двоих свободных безбородых мужчин, молодых, но не обладающих фруктами и вином, напротив, усилился. Они оба поочередно пытались приобнять её, погладить по спине. Она не давалась, уворачиваясь и бегая вокруг стола. Снова зазвучала бодрая музыка, но теперь явственно игривая, лёгкая, даже шуточная. Молодые мужчины, пытаясь поймать женщину, сталкивались друг с другом, потом начали толкаться и наконец сцепились в борьбе – каждый из них обвинял другого в том, что женщина ему не даётся.

Виновница борьбы стояла в сторонке и смотрела на дерущихся. Под музыку те сначала хотели повалить друг друга или придушить. Потом оба упали и, не размыкая объятий, стали кататься по полу.

Рыба внимательно из аквариума наблюдала за происходящим своим чёрным круглым зрачком.

Один из бородачей в это время разделся до гола – под одеждой он предсказуемо оказался могуч и волосат – и попытался заняться любовью со своей женщиной прямо на столе. Зрители все до одного превратились во внимание – Красный шатёр не обманул их ожиданий – вот за этим они и пришли сюда – они вытягивали шеи, женщины и мужчины, старики и отроки, привставали с мест и только причмокивали губами.

Один плешивый старичок с беззубым ртом, полным слюны, так тянулся к сцене, что свалился с верхнего ряда на соседей снизу. Его подняли, отругали и усадили на место. Это небольшое происшествие в зрительских рядах практически никого не отвлекло от сцены. Там голый бородач на пике мужского желания уже готов был овладеть своей женщиной, лежащей на столе с раскинутыми бёдрами. Но второй бородач не без участия своей женщины (точнее, под её влиянием), решился воспользоваться моментом и завладеть фруктами и вином соседа. Сосед это заметил (точнее, заметила его женщина и подняла тревогу) и, обнажённый, красный от возбуждения и гнева, бросился на защиту своей собственности. Завязалась драка. Уже вторая на сцене. Безбородые продолжали кататься по полу и поочерёдно душить друг друга.

Бородачи, один голый, второй в одежде, тоже сцепились, опрокинули стулья, сдвинули стол (чуть не уронив кувшины с вином), упали на пол. В борьбу ввязались женщины; они пытались помочь: каждая – своему мужчине. Одна из женщин, присев на корточки, пальцем старалась выковырять глаз голому бородачу, который в данный момент лежал внизу и задыхался под локтем соперника. Вторая женщина схватила первую за волосы и стала бить её коленом в лицо. Полилась кровь. Третья женщина продолжала стоять в стороне, немного растерянная. Бородачи и их две женщины слились в драке в единый клубок, чуть сбрызнутый кровью. Волосы у всех растрепались. Все вопили, выкрикивали ругательства, рычали. Продолжала играть бодрая, ритмичная музыка.

Голый бородач, тот, который до этого был внизу, вывернулся, вырвался и впился зубами в лодыжку женщины, той, которая чуть не выковыряла ему глаз. Та завизжала. Второй бородач принялся бить его кулаком по голове, но тот, как бойцовая собака, не размыкал крепких белых зубов. Вторая женщина схватила со стола кувшин с вином и вылила вино на вцепившуюся голову. Красное вино потекло по прикушенной ноге и смешалось с кровью. Но мужчина не разжал зубов. Его жертва ослабла, опустилась на пол и полулёжа слегка подрыгивала свободной ногой.

Мамушка, наблюдающий за всем этим с верхнего ряда, поймал себя на желании вынуть револьвер, сбежать на сцену и выстрелить в воздух, чтобы привести в чувство ополоумевших драчунов. Однако он продолжал смотреть, понимая, что всё происходящее – часть представления, и что всё так и было задумано. Некий невидимый сценарист написал сценарий, и чем-то всё это должно закончиться.

Сквозь музыку, звуки ударов и крики послышалось высокое непрерывное жужжание. Звук исходил со стороны аквариума от медных трубок с раструбами. Рыба не могла жужжать – это ясно – но она открывала рот, шевелила усиками, и сыщику казалось, что это она, именно она, жужжит или каким-то иным способом издаёт данный странный назойливый звук.

Мужчина не разжимал зубов, а ещё глубже впивался в ногу женщины. Та уже не визжала, а только стонала. Второй мужчина (он был в одежде), весь перемазавшись кровью и вином, тянул вцепившегося за волосы. Вдруг вцепившийся задёргался всем голым телом и так интенсивно, что челюсти его сами по себе разжались, нога женщины освободилась, раненая женщина поползла в сторонку от конвульсирующего туловища. Одетый мужчина отскочил на два шага назад. Дёргающееся тело сначала удлинилось, выгнулось дугой – ноги его укоротились, покрылись чешуей и превратились в толстые коротки лапы с коготками; то же произошло и с руками. Туловище приобрело удлиненную цилиндрическую форму: сверху, там, где у мужчины была спина, покрылось чешуей; ягодицы слились, вытянулись и превратились в гребенчатый хвост. Всё тело мужчины преобразовалось в тело большой ящерицы – ящера; голова, однако, всё еще оставалась человечьей и бородатой – она изумлённо вертелась на теле ящера, соединенная с ним короткой шеей.

Большая ящерица с гребенчатым хвостом и человеческой бородатой головой, как слепая, начала носиться по сцене, сбивая стулья хвостом. Женщины в зрительских рядах завизжали. Очень скоро человеческая голова вытянулась, все волосы с неё отпали – голова покрылась толстой серой кожей, обзавелась зубастой пастью и мелкими круглыми глазами рептилии. Ящер вполне стал ящером. Он замедлил движения. Хищно огляделся. Принюхался. Из его пасти на миг показался черный раздвоенный язык. Зрители в зале замерли. Ящер почуял кровь раненой женщины – это она минуту назад была в его пасти. Хищник повернул голову. Женщина в ужасе смотрела на рептилию. Их разделял стол – не надежная преграда.

Ящер медленно, вперевалочку, направился к женщине, то и дело пробуя воздух раздвоенным языком. Мощный гребенчатый хвост раскачивался из стороны в сторону.
В этот момент сыщик инстинктивно схватился за рукоятку револьвера в кармане. Он не собирался стрелять, но оставил руку в кармане на оружии. Так спокойнее.

Женщина, поняв, что стол не защитит её от ужасной ящерицы, хромая, кинулась в сторону. Одетый мужчина (рубашка его была разодрана на груди и измазана кровью) и голая женщина с растрепанными волосами стояли, как парализованные. Они не могли отвести глаз от чудища. Еще одна женщина стояла чуть в стороне. Два безбородых мужчины продолжали бороться; они не обращали никакого внимания на происходящее вокруг; теперь вялая их борьба походила на объятия любовников. Раненая женщина, отступая, запнулась об их сплетенные тела, вскочила и вдруг выгнулась дугой назад, вытянулась и трансформировалась в прямоходящую рептилию с клювом. Весь шатер выдохнул. Руки женщины превратились в небольшие лапки, подогнутые к груди. Клюв был прямой, длинный, с мелкими зубами. Женщина как будто поняла, что ей не убежать от ящера, который уже попробовал её крови на вкус, и каким-то образом тоже превратилась в ящера, но другого вида. Она была меньше, тоньше, изящнее; на чешуйчатой её ноге сочилась ранка. Однако она бросилась в атаку на преследователя, стала кружить вокруг него, пытаясь клюнуть его в голову. Пару раз ей это удалось. Но потом ящер резко вывернул шею и схватил атакующую прямо за клюв и энергично замотал головой из стороны в сторону. Попавшая в капкан ящерица болталась в мощных челюстях как тряпичная игрушка. Челюсти передвинулись ближе к голове, потом еще, и вот голова хрустнула под чудовищными зубами. Ящерица-жертва, бывшая женщина, обмякла и довольно быстро была проглочена ящером. Он не жевал её, а только немного приминал челюстями, ломая косточки и проталкивая внутрь себя.

Проглотив добычу, ящер медленно, неуклюже повернул голову в сторону измазанных в крови бородача и женщины. Те попятились. Тем временем, безбородые перестали валяться на полу, поднялись и в безмолвном изумлении уставились на представшую перед ними картину.  Затем бахнул ритмичный гул литавр. Бородач стал превращаться в двуногого звероящера с огромной зубастой, похожей на сундук, головой. Одежда на его туловище взорвалась клочками. Безбородые мужчины трансформировались: один в гигантскую змею, второй – в огромную землеройку.

Окровавленная женщина долго извивалась и в итоге превратилась в ядовитую многоножку с сотней лучеобразно расходящихся от извилистого тела ножек. Последняя женщина, стоящая в сторонке, с которой всё и началось, но которая сама не участвовала в драке, всё еще оставалась человеком. Она обернулась к зрителям и прокричала:

– Люди, что вы делаете?! Остановитесь!

Глаза её были полны ужаса. Музыка стихла. Те, кто был на сцене, не собирались останавливаться. Но они уже и людьми не были, по крайней мере по форме. В полной тишине гигантская змея напала на землеройку. Собственно, это трансформировавшиеся безбородые мужчины продолжили борьбу друг с другом. Тот, что раньше был с усиками, теперь был землеройкой. Он пытался схватить четырьмя передними зубами змею за шею, однако силы были не равны: ясно, кто в этой паре являлся хищником, а кто – добычей. Змея охватила грызуна тремя кольцами и нанесла несколько молниеносных укусов в голову. Грызун обмяк, перестал двигаться, лапки его повисли. Вскоре землеройка оказалась в утробе змеи.

Гигантская многоножка, издавая шелестящее шипение, побежала на голую женщину, которая всё еще стояла на сцене, бледная от страха. Вид огромного нападающего насекомого что-то переключил в женщине, её стало раздувать, белое её тело надулось, как шар, и превратилось в огромную бледную жабу. Жаба тут же проглотила нападающую на неё многоножку. Мамушка заметил, что перед этим многоножка уменьшилась в размере почти вдвое. Подобные же изменения в размерах происходили и с другими животными. Землеройка поначалу была крупнее змеи, однако потом уменьшилась.

 Ящер, передвигающийся на четырех конечностях, схватился в беспощадной битве с двуногим звероящером. Оба при этом немного уменьшились. Закусив друг друга зубастыми челюстями, они пытались перебороть один другого, сломать; падали, извивались, скребли пол когтями, хлестали хвостами.

Змея вздумала проглотить жабу, но странным образом уменьшилась по пути к ней, передумала и поползла наутёк. Жаба же, шлёпая брюхом по полу, попрыгала за ней.
Дальше произошло следующее. Ящер четвероногий был перекушен пополам звероящером двуногим – его огромной пастью, в которую раскрывалась, похожая на сундук, голова. Две половинки перекушенного поскакали по сцене: та, что с головой, поползла на двух передних лапах за задней частью с двумя лапами и хвостом. За ними обоими погнался звероящер. За звероящером устремилась змея, а за змеёй – жаба. Все они, уменьшившись в размерах ещё вдвое, замкнулись в кольцо и стали гоняться друг за другом по кругу. Теперь все они по размеру были не крупнее средней собаки.

Вновь заиграла ритмичная музыка. Подобная музыка использовалась для сопровождения весёлых аттракционов. И действительно, на сцене будто началась подвижная игра с участием забавных зверушек. Передняя часть перекушенного ящера нагнала заднюю, схватила её за хвост и, не прекращая движения, стала поглощать. Проглотив половинку себя, ящер устремился за жабой – в хороводе теперь перед ним была жаба. Жаба догоняла змею, а змея - звероящера (его половинку).

Музыка сбилась и слилась в единообразный монотонный гул. В тот же миг с животными произошла следующая серия трансформаций. Змея преобразовалась в продолговатое полупрозрачное тело с конечностями в виде подвижных шариков. В передней части тела находился пучок щупалец вокруг ротового отверстия; из центра щупалец высовывался кончик острого шипа. Внутри полупрозрачного тела пульсировало три органа.

Звероящер размягчился, потерял формы, расплылся и превратился в мягкий полупрозрачный шар, окруженный ресничками. Реснички двигались, и шар катился по полу. Половинка ящера, съевшего свою заднюю часть, трансформировалась в полупрозрачную трубку с листообразным выростом-лепестком в передней части. При помощи этого лепестка трубка каким-то образом передвигалась. И, наконец, жаба превратилась в головастика, тоже полупрозрачного, с круглым ротовым отверстием, снабжённым парой роговых образований и длинным извивающимся хвостом. Благодаря этому хвосту головастик довольно ловко полз по сцене.

Дальше, каждый, согласно своему положению в хороводе, съел идущего впереди себя. А именно: мягкий шар в ресничках нагнал и поглотил трубку с лепестком – он просто накатился на неё, облепил ресничками и впитал в себя через невидимое ротовое отверстие. Внутри шара трубка какое-то время сохраняла свои формы и подёргивалась, но скоро растворилась. Шар стал крупнее, энергичнее и покатился за головастиком. Он неминуемо бы настиг головастика (тот передвигался медленнее), но… раньше сам был настигнут продолговатым телом с пучком щупалец и острым шипом. Точнее, продолговатое тело выстрелило в шар своим шипом с некоторого расстояния. Шип был соединён с телом длинным жгутиком, исходящим из пучка щупалец. В жертву через шип и жгутик поступил яд – шар замедлился и стал растворяться изнутри.

Продолговатому охотнику оставалось только подползти к нему на своих подвижных бусинах, присосаться пучком щупалец и через ротовое отверстие впитать в себя уже полупереваренное содержимое шара. От шара даже оболочки не осталось и ни одной реснички – всё было поглощено продолговатым телом. Однако это тело, занятое трапезой (всасыванием шара), не заметило, что сзади его уже начал поедать головастик. Он бойко орудовал роговыми образованиями большого ротового отверстия. Таким образом, продолговатое телом, поглотив шар, само уже наполовину было пережёвано и проглочено головастиком.

Прошло не больше минуты, и на сцене остался один крупный с большим ртом головастик. Стол был далеко сдвинут, обломки стульев и несколько целых были разбросаны по сцене, обильно политой кровью, вином, замазанной органическими слизями. Слизью был покрыт головастик. Примитивные органы внутри его полупрозрачного тела подрагивали, сжимаясь и расширяясь.

Гул прекратился. Послышался плеск – рыба Лота в аквариуме всплеснула хвостом. Головастик, совершая энергичные движения хвостом, пополз к аквариуму, нашёл доску с левой стороны, взобрался по ней наверх к краю ёмкости и, ни секунды не сомневаясь, плюхнулся вводу, где был проглочен рыбой Лота. Удовлетворённая рыба обвела черным зрачком пустую сцену, взглянула без интереса на зрителей с открытыми ртами, и опустилась на дно аквариума, чтобы вздремнуть после принятия пищи. Глаз её потух.

На этом представление «Марионетки алхимиков», собственно, было окончено. Снова вышел конферансье. Он снова что-то выразительно говорил, жестикулируя руками в белых перчатках. Снова что-то сказал о масках, о человеке и его природе. В заключение сообщил, что никто их актёров, участвовавших в сегодняшнем представлении, не пострадал.

– Всё это иллюзия, дамы и господа! Иллюзия! – улыбаясь, говорил он.

Рабочие за его спиной уже начали убирать сцену. Появились вёдра, швабры. Аквариум с уснувшей рыбой Лота скрылся за бархатными тёмно-синими кулисами.

Многие зрители продолжали сидеть с открытыми ртами.

Мамушка, не дожидаясь давки, вышел из шатра. На улице было уже темно. Горело множество фонарей. Люди прогуливались по влажным от вечерней мороси тротуарам. Экипажи, звеня и цокая, двигались туда, где было ещё больше света – в сторону Венетского квартала.

Сыщик вынул портсигар и закурил. Постоял немного, о чём-то задумавшись, потом неспешно пошёл, обогнул шатёр и по узкой каменной дорожке средь прямоугольных кустов вошёл в сквер с бронзовой статуей быка в центре. Небольшая  площадка с быком, окруженная голыми мокрыми вязами, освещалась четырьмя старинными фонарями на керосине, дающими густой жёлтый свет. Мамушка стоял, задумчиво глядя на лоснящегося от влаги, будто облитого золотом, быка, курил папиросу и не думал о чём-либо оформленном, что легко можно было бы выразить словами.

               
                ***

В сыскном отделе через Бюро гражданских положений Левобережья быстро нашли опекуна Цезуса Цары. Им оказался не его родной дядя, как предполагалось вначале, а двоюродный дедушка по материнской линии, антиквар Элия Пикар, который, согласно книге гражданских положений, скончался в сентябре минувшего года в возрасте 94 лет.

Родителей Цезус Цара потерял ещё в малолетнем возрасте. Сначала, когда Цезусу было не многим больше трех лет, на Фабрике в результате несчастного случая погиб его отец. Спустя год от тяжёлой болезни скончалась мать. Самым близким из множества родственников для сироты оказался двоюродный дедушка Элия Пикар. Именно он поддерживал Цезуса и его мать, которая тогда уже была больна. Естественным образом одинокий старик стал опекуном 4-х летнего мальчика.

Жили они в антикварной лавке, точнее, над нею – на втором этаже и частично на чердаке. Элия Пикар был азои (или азоем в просторечии). То есть, принадлежал этнорелигиозной общине азои, проживающей в городе не обособленным кварталом, как, например, венеты, а разбросанно по улочкам Средней Зоны небольшими кучками родственников той или иной степени родства. У азои даже самые дальние родственники, которое у остальных народностей уже за родню не считаются, принимаются так же, как двоюродные или троюродные. Таким образом Элия Пикар стал для Цезуса вместо родного деда. Мать Цезуса тоже была азои, тогда как отец таковым не являлся.

Согласно религиозному предписанию азои принадлежность к азои считается по матери. Поэтому Цезус Цара был полноправным кровным азои. Религией азои являлась Благая Вера – Ваха Даэна. А главной религиозной книгой – Абаста, свод древних религиозных текстов на урском языке. Народ азои с древности почитается как народ книжников, гадателей, колдунов и звездочётов. Происходят азои из южной страны под названием Ур, расположенной, точнее, погребённой под пылью веков на территории современного Ливана, крупнейшего доминиона Федерации. В течение веков азои вливались в города и выживали в них, сохраняя свой уклад, традиции и религию точно так же, как венеты, брабанты, сиенцы и многие другие этнические группы.

Как венеты славились артифиорами, кружевами, ювелирным искусством, чеканкой, так азои были прирождёнными антикварами, цирюльниками, дантистами, ростовщиками, ну и, конечно, книжниками, гадателями, колдунами и, в новейшее время, алхимиками.
Стоит только сказать, что все три великих алхимика – доктор Треу, доктор Пеу и доктор Ваю по роду племени принадлежат именно азои.

Внутри азои, как и во многих других этнических общинах, существует своё деление на низших и высших, благородных и не очень. Великие алхимики, естественно, происходят из лучших благородных династий азои, известных толкователей Абасты и жрецов Ваха Даэны. Они всегда, во все времена и во всех городах были богаты и влиятельны. Родословную они свою ведут от родоначальников человечества и правителей священной земли Ур, ныне исчезнувшей.

Другие азои были попроще и победней, и нередко в старые времена (до Великого Статута) подвергались гонениям. Это они всегда были цирюльниками, антикварами (а чаще просто старьёвщиками), чучельниками, мелкими перекупщиками. В новое время освоили нотариальное дело, стали бухгалтерами, счетоводами, писарями. Как у представителей древней книжной культуры у них эти занятия особенно хорошо получаются.

Наряду с традиционной религией Ваха Даэной, разумеется, имеющей свои внутренние течения, у азои распространены разнообразные секты, в разной степени терпимые ортодоксами Благой Веры. Есть более-менее терпимые, безвредные ответвления, типа огневерцев или сфериотов; есть и совершенно отвергаемые опасные культы, вроде поклонников Хильты – Черного черепа.

Также существуют тайные мистические учения, о которых ортодоксы вообще предпочитают ничего не говорить. У Ваха Даэны, к слову, имеется собственное внутреннее мистическое направление со своими духовными практиками. Оно называется Алеф-Зое. А тот тёмный замалчиваемый ортодоксами культ, которым издревле занимались переписчики книг, а позже антиквары, основывается на легендарном апокрифе Абасты – таком же древнем, как первые её папирусы, – книге Эвер Наях (в переводе в древнеурского – Книге Неподвижности). Эзотерическими кругами не только азои, но и прочих общин, Эвер Наях считается книгой таинственной, редкой и в какой-то степени зловещей. Все слышали о предостережении касательно этой книги, что к её прочтению нужно быть готовым во избежание страшной беды, которая может приключиться со чтецом. Говорили, что читающий эту книгу может сойти с ума, а то и внезапно умереть.
Тёмный культ (секта), основанный на Эвер Наях, называется Эвер, а его последователи – эверитами.

Элия Пикар как потомственный антиквар был эверитом. Его отец был антикваром и эверитом, его дедушка был антикваром и эверитом, прадедушка ими был, прапрадедушка… Их род являлся владельцем одного из древних рукописных оригиналов книги Эвер Наях. Поэтому они были настоящими корневыми эверитами. (Говорят, что у великих алхимиков тоже есть подлинник Эвер Наях, но они не являются эверитами. Если великие алхимики как азои и относят себя к какому-либо мистическому течению азои, то, вероятнее всего, к Алеф-Зое. Во всяком случае, все трое в отрочестве прошли начальный курс Алеф).

Касательно подлинника Эвер Наях у Пикара, естественно, ни в Полицейском Департаменте, ни в Бюро гражданских положений об этой книге ничего не знали, как ничего не знали и о секте Эвер. Такими вещами бюрократия никогда не интересовалась.

Судьба Цезуса Цары была пока неизвестна. Судя по всему, он теперь остался в одиночестве и должен был вступить в право наследования антикварной лавкой.

Когда Мамушка, узнав от Поца адрес антикварной лавки, впервые пришёл туда, в узкий тёмный переулок в самом конце улицы Безымянной, он обнаружил на дверях лавки большой амбарный замок, а на окнах – заколоченные ставни. По некоторым приметам Мамушка предположил, что лавка закрыта уже не менее трёх-четырёх месяцев.

Сыщику пришлось вернуться в департамент и разузнать там кое-что ещё, а именно: с кем ещё могли контактировать Элия  Пикар до своей смерти и его воспитанник Цезус Цара?
И такой человек нашёлся – дальняя родственница Пикара, то ли внучатая племянница его покойной жены (у самого Пикара детей не было), то ли сестра сына его давнего друга – она, к данному моменту уже женщина в возрасте, жила неподалёку от антикварной лавки, занимаясь подённой работой.

До смерти Пикара она подрабатывала у него в лавке уборщицей, прачкой и кухаркой. А сейчас, откровенно говоря, пьянствует и, можно сказать, побирается. Происхождением она не из азои, хотя и считается Пикару, а значит и Цезусу, дальней родственницей. Мамушка пришёл к ней в понедельник чуть после полудня.
Она пока что была ближайшим живым человеком, с кем в последнее время мог контактировать Цезус Цара. С ней необходимо было поговорить. Мамушка уже знал, с каким человеком ему предстоит встретиться, поэтому захватил с собой бутылку левантийского рому и пару пачек папирос "Румита".

Женщина проживала в подвальной каморке необитаемого двухэтажного дома. Точнее, дом был постепенно брошен хозяевами, переехавшими из беспросветного переулка, не имевшего даже названия, в другие части города. Квартиры, не нашедшие покупателей, частично были заселены нелегальными жильцами, то есть, попросту говоря, всякого рода сбродом.
 
Женщина на вид лет 50-ти, пьющая, роста ниже среднего, вся какая-то нелепая, со странной фигурой – казалось, что у неё укорочено туловище, а руки наоборот чересчур велики и выпирают из туловища квадратными плечами, меж которых словно у нахохлившийся птицы сидит взлохмаченная голова и вращает в разные стороны выпученными глазами на опухшем лице. А ноги тощие и кривые. На женщине был какой-то драный шерстяной халат, на ногах – поверх грубых шерстяных носков – опорки. Голова частично замотана серой тряпкой, совершенно не прикрывающей грязно-жёлтые с проседью космы волос. Бесформенный нос и щёки были покрыты тонкой сеткой красных и синих кровеносных сосудиков. Мамушка сразу же обратил внимание на крупные кисти женщины с жилистыми красными пальцами.  Видимо, она продолжала трудиться прачкой, поломойкой, посудомойкой и всем, кем придётся, в соседнем квартале.

Перед порогом Мамушка представился и сообщил, что разыскивает Цезуса Цару по поручению Бюро гражданских положений, дабы официально ввести его в права наследования антикварной лавкой, всем имуществом внутри лавки, а также жилыми помещениями на втором этаже и частью чердака.

 Женщина впустила его в коморку. Внутри оказалось тепло и сыро, как в бане. В углу на дровяной плите стояло корыто, в котором варилось тряпьё. Огонь за чугунной дверцей полыхал, вода в корыте булькала.

В целом в каморке было не так уж и грязно, как можно было ожидать, но, конечно, бедно. С низкого потолка на глиняный пол сыпалась штукатурка. У стены стоял дощатый стол, на столе – пузатая бутылка из-под виски вместо вазы – в горлышке засохший букетик пижмы. Над столом на стене – несколько каких-то картиночек.

Мамушка уселся на скрипучий стул, положил шляпу на стол, предварительно быстро осмотрев поверхность стола на предмет чистоты.

Хозяйка принялась деревянной палкой помешивать кипящее тряпьё в корыте. При этом она отрывисто говорила:

– Не видала, не видала его! Как же. Столько работы! Мальчик. Мальчик голодный. Того и глядишь… Как без куска хлеба? А мне как прокормить? Маленькая, такая маленькая, деточка моя. Даже фотокарточку не сделали на смерть. Такая хорошенькая была, куколка. Я ей кружева отпарила, венеточки, ленточки повязала, щёчки ей намазали – как живая. А гробовщику заплати, за подводу заплати, могильщику заплати. Ещё веночек надо. Куда мне столько? Говорят, вытащишь. Сдюжишь. Я что двужильная? И прошлый месяц за работу не додали 10 драхм! Это как?

– Я говорю, Цезуса Цару давно видели? – перебил её сыщик.

Женщина поставила к стене палку, вытерла крупные красные руки о тряпку, которая была у неё вместо фартука, раскрыла старый навесной шкафчик, изучила его содержимое, вздохнула и вновь закрыла. Присела на лавочку у стола напротив сыщика.

– Не видела. Ушёл Цезусик. А я что? Что я, бедная… Мне 10 драхм… Я честно работу делаю. А старик молчит, всегда молчит. Жуть. Не брала я ничего, богом клянусь! А он смотрит. Говорила же. Уходи. И потом остаться хотела. Я же ведь стричь могу.

– Душно тут у вас. Вы форточку не приоткроете? – спросил Мамушка, слегка озадаченный сумбурной речью женщины.

Та сразу же встала и распахнула микроскопическую форточку маленького окошка с крестообразной рамой. Это было единственное окно в каморку. Света оно пропускало мало, полутемная комната дополнительно освещалась подвешенной у потолка керосиновой лампой.

– Пью я, пью я. Эх. А и да! И пью! – с вызовом посмотрев на сыщика, произнесла женщина. – Пью я! Куда там? Что? Вопросы? Мне этого всего не нужно! Ни наследства вашего, ни вещей, ничего. Мальчик кушать хочет. Ноги моей там не было больше. Вот как ушла и всё. А я пью! Пью! Но не воровка я! Эмилия – не воровка. Я тружусь! Всю жизнь. Моя бедная деточка. Такая была красивая, как куколка. Я сама ей кружева, венеточки.

– Послушайте, Эмилия. Вы меня слышите? – Мамушка старался заглянуть в её мутные бегающие глазки.

Женщина не могла сидеть спокойно, не находила места своим большим рукам, то перебирала ими тряпку-фартук, то принялась переставлять предметы на столе, бутылку с пижмой, жестянку-пепельницу, плошку с огарком свечи. Ерзала на стуле, вставал, снова садилась. Потом, вдруг, придвинулась к сыщику и проникновенно спросила:

– Господин, уважаемый, вы не одолжите мне десять драхм? Или пять? Я послезавтра за работу получу и сразу верну.

Она несколько собачьим, но вполне осмысленным взглядом, заглянула сыщику в глаза.

– Конечно. Конечно, – сказал сыщик, вынул из портмоне десятидрахмовую купюру, показал женщине. – Я вам отдам эти деньги. Безвозмездно. То есть заплачу за сведения. Но вы должны ответить на несколько моих вопросов. Хорошо?

Женщина усердно закивала, потом дёрнула себя за косму, вскочила со стула и заметалась по комнате. Схватила палку, помешала варево в корыте. Вновь кинулась к сыщику, едва не ошпарив его каплями с палки-мешалки, хотела что-то сказать, но бросилась к стоящему в углу кособокому шкафчику с треснувшим стеклом на дверце.

Мамушка молча наблюдал за её передвижениями. Затем вздохнул и предложил:

– Не хотите выпить? Понемногу.

Вынул из кармана бутылку рома и с полновесным стуком поставил на стол. Женщина тут же принесла два стакана, один узкий высокий из мутного стекала, второй – широкий и низкий – из прозрачного. Хлопнула пробка.

Мамушка набулькал хозяйке в мутный стакан, себе – в прозрачный. Долго не церемонясь, выпили.

Сыщик вскрыл и положил на стол пачку "Румиты". Предложил закурить.

Женщина закурила, затянулась. Медленно выпустила дым и заметно успокоилась. Расслабленно откинулась на спинку стула, одну руку положила на стол и, склонив голову, внимательно поглядела на сыщика, будто впервые увидев.

– Вы меня извините. Нечего предложить, поставить на стол. Послезавтра я получу деньги. Ну а сейчас… Гостей я не ждала.

– Это вы меня извините, что так вломился без приглашения.

– Нет-нет. Вы же… с заданием. Не сами. Какие у вас вопросы? – на этих словах женщина ненароком взглянула на бутылку.

– Цезус Цара. Когда вы его в последний раз видели?

Мамушка как бы между делом разлил по стаканам ром, в свой стакан как обычно, в стакан женщины – наполовину меньше, чем в первый раз. Она с плохо скрытой жадностью взяла стакан, но не стала сразу пить, сдерживая себя.

– Осенью. Но точной даты не скажу. Не помню. Он пришёл вечером, принёс ключи от лавки и немного денег. Попросил присмотреть за лавкой, пока его не будет, и ушёл.

– А куда ушёл? Не сказал?

Женщина не стерпела и выпила ром. Мамушка тут же последовал её примеру, чтоб не создавать никаких неловкостей.

– Сказал, – голос женщины прозвучал свежо, словно омытый ромом. – Сказал, что в Дор поедет.

– В Дор? – удивился сыщик. – Зачем ему в Дор?

– А кто его знает. Сбежать, видно, хотел от судьбы своей. Он всегда был такой. Чудненький. Всё его несло куда-то, всё чего-то не хватало. Но я жалею его, всегда жалела. Чего уж взять, сирота. Он, когда матушка его померла, всё уже понимал. Четыре годика, а сам смотрит, глазёнки серьезные, спрашивает: а где мама? А где мама? И прямо в душу смотрит. Вот он с детства такой, серьёзный, задумчивый. Всегда будто искал чего. Счастья, видать, искал. Которого сызмальства лишился. Отняли у него счастье. А я жалела… Уж как жалела… Вся слезами изошлась. Ведь я сама два года как к тому свою девочку потеряла, малюточку, – женщина всхлипнула. – А мне что, много надо? Много требовала? Говорили, вынесешь, вынесешь. Прости меня, отец небесный. А кто отнял? Кто там? Судьба? Не я одна такая. У многих детки помирают. У одной вон через дом отсюда четверо померло подряд. Родила, пожил немного, помер, погоревала, снова родила, опять помер и так четыре раза. Пятый выжил.

– Живёт? – спросил сыщик, размышляя, с чего бы это Цезусу Царе – на данный момент ему должно быть 25 лет от роду – ехать ни куда-нибудь, а в далёкий холодный угледобывающий Дор – практически на край света.

 Все стремятся, у кого есть желание и малейшая возможность, уехать в противоположную сторону – в тёплый красивый с чистыми старинными улочками Вейи. А Дор – это же ссылка для преступников. Характерной особенностью архитектуры Дора являются жестяные бараки в ограде из колючей проволоки. В центре – бетонные административные здания. Сейчас, конечно, город разросся, там даже свой театр открылся, но всё равно. Что такое Дор в своей основе? Колония-поселение добытчиков угля, железа и прочих ископаемых. Город каторжан. Бесчисленные составы руды идут на Запад. Добровольно поехать в Дор действительно может только какой-нибудь чудик.

– Живёт. Уехали они отсюда на правый берег. Я бы тоже уехала. Но куда? Где и кому я нужна?

– А что же лавка? Пустует теперь? Кто ей занимается?

– А никто. Как Цезусик ушёл, так я зашла туда последний раз, посмотрела, вышла и дверь заперла. Больше туда ни ногой. Жутко там. При старике-то было страшно, а теперь ещё пуще.

– Почему?

– Не знаю. Жутко и всё. Всё равно, что в склепе. Я при старике-то не любила туда ходить, а теперь и вовсе. Не по мне всё это колдовство. И мальчика туда же затянули, по тёмной дорожке. А это всё зря не проходит. Весь их род испокон веку, я не скажу, что проклят, таких слов говорить не буду, но эвериты есть эвериты. Я сама верю в силы небесные, в Отца-покровителя, прости Отче душу мою падшую, а такое тёмное колдовство Благой Верой у них запрещено.

– Элия Пикар был эверитом? – спросил Мамушка, наливая новые порции рома.

– Да. И отец его, и отец отца, и отец отца отца. И мальчика хотел сделать таким. Я вам, господин, многое могу рассказать. Я ведь, считай, столько лет при нём работала, хотя и не азои, но почти родня. Я благочестивая и честная, и не пошла бы к нему. Но куда деваться? Этот Пикар самый страшный и чёрный колдун, – женщина таинственно понизила голос и, навалившись туловищем на край стола, придвинулась к сыщику. Стакан с ромом она крепко сжимала покрасневшими пальцами. – У них в лавочке – настоящие древние магические книги. И даже есть книга в обложке из человечьей кожи. Я сама видела. Старик читал её. Зажжёт чёрную свечу подле черепа и читает. Лицо всё в черной бороде, глаза будто мёртвые. Эти книги до сих пор там лежат. И предметы разные. Много старинных вещей. Вот, что странно, все эти старые вещи, а многие, видать, и правда ценные, не продавались. Просто стояли на полках. И сейчас стоят. Иногда редкий покупатель, коллекционер какой-нибудь, зайдёт, хочет купить антикварную вещь, какая тыщу лет там стоит со времён первого Пикара, большие деньги предлагает, но старик не продаёт. Говорит, эти вещи не продаются и всё. А ему однажды один господин три тысячи драхм предложил за какой-то старый горшок. Нет, не продал. Одно название только – антикварная лавка. А продавался там всякий хлам, тряпки, старьё с помоек, которое никто и не покупал. Даже непонятно, откуда деньги брались, если нормальной торговли не было. В этот вонючий тупик и так никто не заходит. А если случайный покупатель заглянет раз в месяц, ему и предлагают всякий мусор, драный камзол, или дырявые калоши, или ржавую кочергу. А больше ничего и не продаётся. Так что на самом деле не антикварная это лавка была, хотя там полно предметов, все ящики и полки, но они не продаются, а обыкновенная барахолка. Странно. Вам не кажется? Это только одна странность.

Женщина одним махом выпила ром и стукнула стаканом о стол.

– Там вообще всё странно было, – продолжила она. – Ночами Пикар не спал. Сидел в лавке или шастал где-то. Ночью он ходил на кладбище азои – делать свои обряды и кости мертвецов добывать. А в лавочке на чердаке выплавлял золото. Цезус ему помогал. А как ему быть, если он жил у него? В учениках ходил, стало быть. Жалко мальчика. Ведь он умненький. Мог бы на государственную службу устроиться. А я пробовала, пыталась устроить. У меня брат младший, хотя и сводный, но до 10 лет мы, считай, вместе росли, стал порядочным человеком. Один из всей нашей семьи чего-то добился в жизни. Ему его родной отец, конечно, пособил поначалу. Устроил. Сейчас он старшим лифтёром на дирижабле "Рух". Уважаемый человек. Очень высоко поднялся. Это же вам не просто, сами понимаете, вы ведь тоже государственный человек. Сейчас уже скоро выйдет на пенсию. А я? Но, видать, такая у меня судьба. Я ведь тоже не глупая была. Вот Цезушку хотели через брата пристроить, чтоб только ни с этим колдуном проклятым портился. Я-то ладно, моя жизнь горькая, пропащая, но ведь он мальчик хороший, пошёл быть хоть в команду к ним, простым помощником сначала. Его бы взяли. Брата же взяли когда-то. Хотя у него отец родной… Но Цезусик сбежал на фабрику, в подмастерье пошёл. Говорил, хочу сам на свой хлеб зарабатывать. Гордый. Побыл сколько-то на фабрике. А что там на фабрике-то? Какая там жизнь? Люди наоборот всю жизнь стремятся вырваться из ПромСектора, а он наоборот туда пошёл. Долго, правда, не продержался. Год или два. Нам он ничего не рассказывал. Потом только часто ходил туда, к сотоварищам своим фабричным. А потом перестал. Вот скажите, что за странный человек? Предлагается ему хороший вариант, такое не всякому предложат, не у всех есть связи, не у всякого дядя служит старшим лифтёром на дирижабле, это само собой, из простых людей добиться такой высоты... В общем, удача, лови за хвост, а он – нет, отказывается, упрямец, на фабрику идёт. А потом и вовсе в Дор уехал. Нормальный человек по доброй воле в Дор поедет? Только если совсем отчаявшийся какой-нибудь.

– А скажите, – спросил сыщик, аккуратно понемногу наливая ром, – Цезус один в Дор уехал? Ничего не говорил? Может, случайно обмолвился, что ни один едет, а  с кем-то?

Женщина, задумавшись, втянула взлохмаченную голову в плечи, а круглые глаза наоборот выкатила. Покусала ноготь на большом пальце.

– Нет, ничего не припомню. Вроде бы один. Да я вначале вообще не поверила, что он в Дор поедет. Ну какой ему Дор? Откуда у него билеты? Как он доедет? Что будет кушать в дороге? Это ж сколько ехать. Он налегке ушёл. Какой там Дор? Думала, погуляет, погуляет, на фабрику сходит, в бараки, в кабак и вернётся. Где ему жить? Не на фабрике же. А тут какой-никакой дом. Лавка. Два этажа с чердаком. Всё это ему, выходит, осталось в наследство.

– А не помните, у Цезуса была какая-нибудь знакомая девушка или подруга в последние полгода?

– Да вроде как не было. Не знаю. Он же совсем редко стал заходить. Откуда мне знать? Он и раньше редко со мной говорил. Кто я ему? Хотя маленький ластился. Тётя Эмилия… А со стариком стал тёмным, не разговаривает. А так может и дружил с кем, не знаю. Он в последние дни ходил куда-то каждый вечер. А так он странный же, всё читал, читал. Или писал. Свечи переводил, я ворчала. Эх, – женщина вдруг вздохнула, глотнула рому и опёрлась локтем на стол.

Опьянение, заметил сыщик, начало быстро подбираться в ней к той черте, за которой ясная беседа неудержимо скатывается к пьяной болтовне. Осталась ещё пара уточняющих вопросов, а так, в принципе, сыщику всё уже было ясно.

– Скажите, через какое примерно время после того, как старик умер, Цезус уехал в Дор?

– Ой, точно не скажу. Он ведь не всё время был здесь. Уходил, приходил потом опять. На похоронах был. Потом исчез. А потом последний раз пришёл, побыл в лавке, ключи оставил и ушёл. Наверное, где-то с месяц… Уже осень была. Только я вам одно слово скажу, не примите, что я там какая-то пьянчужка и выжила из ума совсем, – женщина снова таинственно понизила голос и навалилась на стол, – я должна это сказать, потому что это правда. Старик не умер. Такие колдуны не умирают.

– То есть как?

– А вот так. Они же эверы. И отец его не умер. И дед не умер. И все остальные… Это страшная тайна, я ничего не могу объяснить, но точно знаю: никто из них не умер.

– И где они?

– Не знаю. Но в могилах их нет. Это можете сами проверить, коль желаете. Могилы пусты. Здесь замешана очень древняя магия. У них есть книга с человечьей кожей. Эвер – страшная магия. Я много лет бок о бок со стариком и уж кой-чего знаю. Хотя не могу сказать. Может быть, меня уже ждёт страшное наказание за то, что сказала вам об этом. Прости меня, Отче-покровитель, но я не азои – проклятье касается только азои. А я не азои. Поэтому старик и взял меня к себе в помощницы. Он думал, что я ничего не пойму. Но я всё видела. Эмилия не глупая, хоть и судьба у ней горькая. Налейте, добрый господин. Братик мой дослужился до старшего лифтёра, учился много, был примерным всегда, работал. А я пропащая. Вот такая у меня судьба.

Перед уходом Мамушка изъявил желание взглянуть на антикварную лавку изнутри. Женщина с явной неохотой взяла ключи, свечной фонарь и, вполголоса ругая старого колдуна, повела сыщика к лавочке через дорогу.

На улице, несмотря на день, стояли серые сумерки. В отдалении, обозначая начало улицы Безымянной, горел одинокий фонарь.

Тяжёлый амбарный замок лязгнул и открылся. Женщина открыла ещё один замок, врезной, и потянула за ручку. Тяжёлая дубовая дверь отворилась.

Так как ставни на всех окнах были заколочены, внутри лавки было абсолютно темно. Чувствовался запах пыли и старой древесины.

Из тьмы на жёлтый свет фонаря плавно выплывали различные предметы. Первым делом – большой тёмный прилавок, столик у стены, стул. На прилавке – птичья клетка; сыщику долго не удавалось рассмотреть, пустая ли она или же кто-то в ней есть. Конечно, любое живое существо, находясь в этой клетке, давно бы уже умерло от жажды и голода. В клетке висел пустой птичий насест. Ещё на прилавке находились (что удалось сыщику рассмотреть при поверхностном осмотре, то есть не выходя за пределы зоны покупателя), какие-то толстые книги, аптекарские весы, настольная лампа с абажуром, по форме похожим  на  шляпку гриба, раскрытый гроссбух, письменный прибор с писчими перьями, некий предмет, напоминающий костяные счёты, пузатая приземистая бутылка, заткнутая пробкой, и некоторые другие мелкие предметы. За прилавком простирался тёмный провал, за которым в темноте прятались ряды полок от пола до потолка. По бокам стояли темные высокие запертые на ключ шкафы. Все полки были заставлены разнообразными, покрытыми ровным слоем пыли, предметами.

Предметы как будто спали долгим беспробудным сном в темноте, а сейчас, потревоженные тусклым светом, заворочались, но до конца не проснулись. Предметам как будто не хотелось, чтобы на них спящих кто-то смотрел; они словно отползали в тень от жидкого света.

Не всё получалось рассмотреть, но из самых крупных и заметных там были: чучело совы со стеклянными глазами – в тёмных стеклянных зрачках вспыхнули золотые точки, тройной канделябр, ржавая абордажная сабля, настольные часы эпохи Георга Шестого, большой чёрный зонт – он висел на гвоздике на одной из полок, сундук, кувшин, веер, примус, шляпа-цилиндр, олеография с портретом дамы, кочерга, овальное зеркало, пустая бутыль, бронзовая лошадь, тряпично-фарфоровая кукла, ведро для шампанского, керосиновая лампа, медная турка, ларец, подзорная труба, ступка с пестиком, большая тарелка, трость. Справа за прилавком стоял стол – тоже не пустой – на нём лежали книги и множество разных предметов, включая тарелку с засохшими остатками еды. Слева в темноте прятался проход в коридор, ведущий в соседнюю комнату и на лестницу на второй этаж.

Можно было всюду зажечь свет и хорошо осмотреть всю лавку, включая второй этаж, все комнаты, кладовку, чулан и чердак. Осмотр наверняка занял бы не один час – лавочка утопала в вещах, многие из которых, и правда, почувствовал сыщик, были древними. И обязательно нашлось бы что-то интересное, поразительное. С одной из полок проявленный светом лампы на сыщика оскалился человеческий череп, вполне вероятно, настоящий.
Мамушка вздохнул и развернулся к выходу. Женщина тоже вздохнула, и они двинулись прочь из лавки.

«Ничего нового я здесь уже не узнаю», – подумал сыщик. И ещё он был почти уверен, что Надя никогда не посещала этой лавочки. И вообще, Цезус никогда её не приводил в этот глухой переулок. Вероятно, он стеснялся приводить её в это место.