Разделяя мир с заколотыми свиньями

Когда тебе исполняется двадцать, тебе дарят букет белых лилий.

Не потому, что ты как Дева Мария.

Вовсе нет.

Тебе двадцать, ты девственница, и это, пожалуй, твоё единственное сходство с Богоматерью.

Потом, конечно, тебе дарят другие цветы, стандартный скромный набор: жуткие лимонные хризантемы, букет из мелких роз.
 
Кто-то даже умудряется принести денежное дерево в горшке.

И советует при его пересадке положить на дно монету.

Ты знаешь, что всё это - чушь собачья.

Ты никогда не разбогатеешь.

Зато теперь с гордостью можешь называть себя БОГОМАТЕРЬЮ ЦВЕТОВ.

В день, когда тебе исполняется двадцать лет, в тысячах километров от твоего дома в зданиях взрывается несколько бомб, разнося на куски людей, оказавшихся рядом.

Ты видишь это сквозь отсвечивающий голубизной экран телеящика.

Любительская камера дрожит в руках невидимого свидетеля.
 
Всё застилает непроницаемый дым. Хоть ножом режь.

Из серой гущи выбегают люди в посеревшей одежде, люди с посеревшими лицами.

Ты ожидаешь увидеть на потрескавшемся асфальте растёртые дорожки крови и куски человеческой плоти.

Оторванные ноги и руки с торчащими костями.

Ты не видишь этого на экране.

Но ты закрываешь глаза, и эти картины смутно всплывают у тебя в голове, словно ты смотришь на них через камеру обскура.
 
Тебя начинает тошнить.
 
В день, когда тебе исполняется двадцать, гости, еле уместившиеся на твоей кухне, будут только бездумно хлебать мальбек из стаканов и напряженно молчать.

Потому что уже всё, что пришло им в голову, они уже сказали за последние пятнадцать лет твоей жизни.

Зато тебя переполняют желания.

Ты рассуждаешь о своих заветных мечтах.

Ты строишь планы на будущее.

Ты обсуждаешь с ними свои похороны.

Ты не знаешь, умрёшь ли ты завтра или через пятьдесят лет.
 
Но ты заранее подсчитываешь количество людей.

Включаешь гостям песню группы «The Cure», которая должна играть у тебя на похоронах.

Да, ту самую, где Роберт Смит поёт про то, что всё происходящее похоже на конец света.

Твой личный конец.

Ты уже почти ощущаешь тесноту кремационной печи, голод сотен языков пламени на своей коже.

Это совсем не похоже на похоронный обряд в Варанаси, где мертвеца сжигают на гхате на глазах родственников, жителей города и проплывающих в лодках шокированных туристов. Рабочие ворошат костёр, забрасывают в него обратно выпавшие перегоревшие части тела. Потом раздаётся долгожданный хлопок: лопается раскалившийся до предела череп. Душа высвобождается. Прах сбрасывается в Ганг.
 
Ты хочешь, чтобы твой прах хранили в биоразлагаемой урне.

Ты хочешь стать компостом для парковых деревьев.

Дерево, всасывающее в себя соки земли. Молекулы твоего собственного тела циркулирующие от корней к кроне и обратно.

Романтики нашли бы в этом круговороте жизни нечто возвышенное, нечто, находящееся за гранью понимания обычных людей.

Ты же выбираешь кремацию как путь достаточно быстрый и эффективный.

Ты знаешь, что тот момент, когда твоё тело будет постепенно проходить через все стадии разложения, не произойдет.

Оно не окоченеет, на нём не распустятся багровые трупные цветы, его не изъедят личинки каллифориды.

Думать о таком в двадцать - настоящее кощунство и для тех, кто умирает в пятнадцать, и для тех, кто умирает в пятьдесят.
 
И тем, и другим вечно не хватает времени.
 
Но ты вовсе не торопишь время.

Нет.

Ты знаешь, что у всех одна участь.
 
Некоторые начинают гнить ещё при жизни.

Как цветы на твоём столе.

Твой отец заходит в комнату и морщит нос.

Он говорит: «Эти лилии ужасны».

Твой отец выходит из комнаты, но перед этим оборачивается и заявляет: «У меня разболелась голова».

От лилий невозможно оторвать глаз.

Их невинная белизна опьяняет.

У лилий тяжёлый, сладкий запах. Он сдавливает стальным обручем твою голову. Давит на грудь. Проникает в каждую клетку твоего мозга.

Ты задыхаешься и в то же время чувствуешь приближение какого-то божественного экстаза.

Твоей матери, проработавшей несколько десятков лет у операционного стола, знаком этот запах. Он исходит от пациентов с некрозом конечностей. Почерневшая плоть источает этот аромат смерти.

А ты мотаешь головой.

Ты отказываешься в это верить.

Нет.

Цветы всё ещё живы.
 
Ты внимательно рассматриваешь нежные лепестки, и уже в глаза бросаются коричневые сухие пятна.
 
Ты прикасаешься к ним, и они остаются в твоей ладони.

Спустя какое-то время, опавшие лепестки и листья покрывают всю поверхность стола.
 
Но цветы всё ещё стоят в стеклянной вазе, переплетённые стебли в мутной желтоватой воде схожи с заспиртованными в банках человеческими плодами.

И запах в комнате постепенно меняется. Он становится невыносимым. Настолько удушающим, что тебе приходится открывать окно каждые два часа.

Но ты не выбрасываешь их в мусорное ведро, несмотря на протесты родителей.

Ты лежишь на своей постели и смотришь, как они медленно умирают на твоем столе.

Ты похожа на них.

Тебе кажется, что ты ещё молода и прекрасна.
 
Но ты знаешь, что это не навечно.

Ты просто пытаешься себя в этом переубедить.

Кожа твоя высыхает и покрывается мелкой сетью морщин.
 
Кости твои превращаются в стекло, грозящее разбиться в любую минуту, суставы изнашиваются.

Сердце медленно и с трудом перекачивает тёмную, загустевшую, кисло пахнущую кровь.

И пока ты беспокойно спишь ночью, ворочаясь и потея в своей постели, в твоём желчном пузыре скапливаются камни, а в желудке разрастается пурпурная язва.

А потом ты начинаешь ощущать странный запах.

Да-да, тот самый. Сладковатый, прелый, как у засыхающих цветов на твоём столе.

Еле заметный поначалу, с каждым днём он становится более неприятным и  навязчивым.

Ты не можешь найти источник этого запаха.

Пока наконец не понимаешь, что его источник это ты сама.

Все умирают медленно.

Пожалуй, кроме людей в взрывающихся зданиях.

Их мозг даже не успевает осознать, что произошло.

И человека больше нет.

Он исчезает.

Или превращается в обугленный кусок мяса.

Та же учесть может постичь жертв уличного ограбления.

Булыжник, молоток или ещё нечто тяжёлое обрушивается на голову.

И всё.

Мозг выходит из стоя, равно как и остальные внутренние органы.

Можно ли после этого сказать, что смерть - долгий процесс?

Можно сказать: «Все умирают медленно, кроме тех, кто умер насильственной смертью».

Если грабители используют нож, а не булыжник, процесс умирания мучительно долгий.

Как у свиней на скотобойне.

Многие почему-то думают, что свиньи умирают в одно мгновение, как только острый, негнущийся нож протыкает их толстую кожу, проходит сквозь мышечную ткань.

Но это не так.

Большинство забойщиков пользуются достаточно простым методом - валят испуганное животное на бок, связывают ему ноги, а потом перерезают сонную артерию и яремную вену.

Свинья уже не может встать, она может теперь только подрагивать связанными ногами, пока вместе с алыми потоками крови не выходят последние жизненные силы.

Вышесказанное утверждение про насильственную смерть можно зачеркнуть.

И написать крупными буквами на чистом листе: «Все умирают медленно, кроме жертв международного терроризма и тех, кому пришёлся удар по голове».

Каждый, кто хоть раз в жизни заглядывал в лицо покойнику, не может выдержать больше минуты, чтобы не отвернутся с инстинктивным страхом и необъяснимым отвращением.

И почти у каждого после этого возникала одна и та же липкая и холодная, как пот после ночного кошмара, мысль: «Хорошо, что это не я».

Хорошо, что я пока существую.

Хорошо, что я пока ем, дышу и чувствую.

Но сколько бы попыток угнаться за ускользающей молодостью не совершил каждый из нас, где бы не искал бессмертия человек, сколько лет бы ему не исполнилось, настанет день, когда на его окоченевшее тело будут смотреть его родные и друзья, и первобытный страх у них будет извиваться змеей глубоко внутри.
 
В конце концов, каждый из нас всего лишь свинья на своей персональной скотобойне, пытающаяся оттянуть свой конец.