М. Трофимов, Ю. Трофимова. ВОВ. Эвакуация

На фото: 1946 г. Миша Трофимов в первом ряду пятый слева (с белым воротничком).



                Часть I.  Уторгош.

  После нашей, - Толика, Вовки и моей, проделки с немецкой пушкой – напихали в ствол камней, - и ареста Толика, остальным ребятам немцы запретили выходить за пределы  наших дворов. Для нас наступила скучная, унылая жизнь – болтаться целый день по своему двору в одиночестве. Дней через десять приходила к нам бабушка Толика. Сказала, что он так и не вернулся, плакала и не знала, где его искать. Отец, однажды, вернувшись из Саблино, где он работал на ремонте дорог за четвертинку буханки хлеба в сутки, тихо сказал на кухне маме: «На станции опять трое повешенных, - двое взрослых мужчин и один парень – подросток».
   
    Недели через три или четыре к домам советских граждан немцы подогнали громадные телеги – фуры, запряженные парой тяжеловозов,  сказали взять с собой минимум вещей, продовольствия и документы: «Вы эвакуируетесь из прифронтовой зоны». Нас привезли на станцию Саблино, погрузили в товарные вагоны – в один по нескольку семей, и повезли неизвестно куда. Мы попали в один вагон вместе с семьями Тарасовых – бабушкой Дарьей и её брата Василия. В вагоне были также еще две семьи, незнакомые мне.
   
     По железнодорожной ветке Кирсино-Гатчино наш состав перевели с железной дороги Ленинград – Москва, на линию Ленинград – Дно – Витебск. И вот, мы уже неделю едем в юго-западном направлении. За это время удалось наладить вагонный быт беженцев. С помощью служивших в армии мужчин, имеющих опыт путешествий в товарных вагонах.
Ежедневно выделялся дежурный по вагону. Обычно это был кто-нибудь из мужчин, и дневальные, которые и поддерживали порядок в вагоне. На остановках они следили, чтобы никто из наших, особенно детей, не отстал от поезда, своевременно оповещали об остановках и наличии на станции «кипятка», а также, чтобы никто из чужих не проник в наш вагон.
«Кипяток» нас здорово выручал, так как приготовить в вагоне полноценную еду не представлялось возможным. Кружка кипятка с черным сухарём тогда казалась нам очень вкусным блюдом – и согревало, и голод утоляло. Вот и пригодились мамины сухари!
   Поезд наш двигался очень медленно. Нашему составу постоянно приходилось уступать дорогу воинским эшелонам, груженным военной техникой и живой силой. Многие часы мы простаивали на запасных путях и в тупиках. В это время на территории современных областей – Воронежской, Ростовской, Волгоградской и республики Калмыкия, шла Сталинградская битва – одно из важнейших генеральных сражений Второй мировой и Великой Отечественной войн – между Красной Армией и Вермахтом – с 17 июля 1942 года по 02 февраля 1943-го, во многом определившая  исход противоборства двух социальных систем.
   
    Был конец лета, крестьяне убирали урожай и часто приходили к нашему составу с дарами природы, в надежде обменять их у беженцев на какую-либо одежду или обувь.
Большим спросом у беженцев пользовалась вареная картошка, душистый домашний крестьянский хлеб и каша.

    Во время движения состава, когда взрослые отдыхали, я любил в дневное время, наблюдать в приоткрытую дверь вагона за ходом жизни в деревнях, поселках и на полях. Все жило, двигалось, работало, а иногда и веселилось. Бегали собаки за кошками, загоняя их на деревья, паслись немногочисленные стада коров, коз, кур и гусей. На полях крестьяне убирали пшеницу, рожь, косили траву, заготавливая сено на зиму для животных. Всё жило и хотело жить дальше!
     Наконец, с большим трудом нас довезли до железнодорожной станции Уторгош, рядом с одноименным поселком, Шимского района, который находится на расстоянии 188 километров от Ленинграда.
    Уторгошский район был оккупирован немецко-фашистскими войсками в первые месяцы войны и стал центром партизанского движения Новгородской области.
     В СССР, во второй половине двадцатых и первой половине тридцатых годов ХХ века, шла активная подготовка к партизанским действиям в случае будущей войны. Партизанские группы даже участвовали в общевойсковых учениях, как например, в Ленинградском военном округе осенью 1932 года. Но военная доктрина, одним из положений которой было утверждение, что «воевать будем на чужой территории, малой кровью – могучим ударом», привела к тому, что все подготовленные партизанские базы были ликвидированы, а подготовка личного состава прекращена.
    Кроме того, практически все партизанские кадры были уничтожены в период репрессий 1937-1938 годов, как предатели, которые собирались воевать на своей территории.

     Первые же недели войны показали глубокую ошибочность этих положений. Войска фашистской Германии и стран-сателлитов успешно развивали наступление на фронтах и быстро продвигались вперед, к столицам страны – Москве и Ленинграду.
      В этих экстремальных условиях Ленинградское советско-партийное руководство приступило к организации партизанского движения в тылу противника. Всё пришлось делать заново. Партизанские отряды и группы формировались в каждом районе Ленинградской области. Отрезанные от советского тыла и не имевшие ещё боевого опыта, они вступали в борьбу с вооруженными до зубов отрядами врага. Так сражался и уторгошский партизанский отряд, численностью сто двадцать человек, которым командовали секретарь райкома партии Г.А. Рябков и председатель райисполкома
А.Я. Шилов.

     Особое внимание обращалось на срыв железнодорожного движения в тылу врага, чтобы не допустить перегруппировки вражеских соединений и подхода резервов.
      В начале 1944 года партизанские отряды на Новгородчине сражались с оккупантами в тесном сотрудничестве и координации с командованием Красной Армии. По сути, они стали регулярными частями, выполняющими задания советского командования в особых условиях.

      На железнодорожной станции Уторгош беженцев из нашего эшелона высадили и расселили по расположенным вблизи деревням. Наша семья и семья бабушки Дарьи Тарасовой, попали в одну деревню и даже в один дом, в одну восемнадцатиметровую комнату. Деревня  называлась Малая Медведица, и расположена она была на берегу реки Мшаги – притоке более крупной реки Шелони.

       Знакомясь с жителями деревни и ребятами, я был поражен отсутствием молодых парней, за исключением одного – «деревенского дурачка». Дочь нашей хозяйки объяснила мне, что молодые здоровые мужчины все мобилизованы в армию, а «дурачок» оставлен по состоянию здоровья – у него не все в порядке с головой. Ему жениться пора, а он всё играет с ребятами в детские игры и делает различные игрушки. Это меня заинтересовало и я, с одним из местных мальчиков, пошёл знакомиться с мастером игрушек. Парень действительно производил впечатление человека немного «не в себе», как выразилась дочь нашей хозяйки. Но, когда он продемонстрировал нам сделанные им игрушки, я был поражен. Они были сделаны из дерева. Игрушечный танк, когда его везли за веревочку, поворачивал башню с орудием в разные стороны. Конь то шагал, то скакал, в зависимости от скорости, с которой его вели. Были и более простые игрушки. У меня дома, в поселке Малое Гертово, было много различных игрушек, но о таких я мог только мечтать! Я подумал: «Ничего себе, «деревенский дурачок»! Да такие игрушки не каждый умный сделает!

          При поиске материала для изготовления игрушек парень вместе с несколькими избранными мальчиками часто ходил в лес. Оттуда они возвращались, нагруженные различными деревянными заготовками.
         Изготовленными игрушками, мать мастера  торговала в деревне Большая Медведица, где была расквартирована немецкая воинская часть и находилась комендатура. Там, в этой комендатуре, работала симпатичная девушка из нашей деревни. Она считалась у нас первой красавицей. Кроме неё, в различных органах оккупационной власти работали ещё дочь нашей хозяйки и девушка из соседнего с нами дома. Все они часто шутили с «дурачком». Взрослые женщины говорили: «Скучно девкам! Нормальных парней нет, так хоть с «дурачком» душу отвести». У меня же, после того как я увидел изготовленные им игрушки, язык не поворачивался сказать «дурачок» и я стал чаще называть его мастером.

      Уторгошский район был сельскохозяйственным регионом. Здесь я впервые в своей жизни увидел, как цветет лён. Это прекрасное удивительное зрелище – всё поле сине-голубое! Узнал, как его обрабатывают и затем прядут нити, а потом, на старинном самодельном ткацком станке, ткут полотно. Из семян льна и подсолнуха, опять же на самодельных станках, выжимали масло. Это в моей свежей детской памяти отложилось на всю жизнь. И сейчас, когда я пишу эти строки, прошло уже без малого восемьдесят лет, а я до сих пор четко вижу колышущееся  волнообразно от лёгкого ветерка синее поле цветущего льна.

       Мама моя, Анастасия Владимировна, с сельскохозяйственной работой была хорошо знакома. Она родом была из под Великих Лук, Куньевского района, деревни Шамки. Отец её погиб в Первую Мировую войну, так что она проходила эту науку с пяти лет под руководством своей мамы – моей бабушки Дарьи. И в годы эвакуации её знания и умения, а также природная крестьянская смекалка, очень нам помогли. Её, вместе с отцом, постоянно приглашали на уборочные и посевные работы, а зимой мама пряла нити изо льна и шерсти овец. Это нас здорово выручало, а может быть даже и спасло от голодной смерти.

       Осенью 1942 года, когда морозы сковали заводи реки Мшаги ещё тонким, прозрачным льдом, но достаточно крепким, чтобы выдержать наш мальчишеский вес, а осенний лед, как известно, хоть и потрескивает, но не проваливается, в отличии от весеннего, местные ребята научили меня «глушить» рыбу. Для этого у них были сделаны большие деревянные молоты. Идешь осторожно по тонкому, прозрачному льду и высматриваешь, где стоит рыба – щучки, лещи, окуни. Вода во Мшаге прозрачная, чистая – всё подо льдом видно.  А как обнаружишь стаю рыбок, бьёшь этим молотом по месту их стоянки. На несколько секунд, иногда и минут, рыба всплывает кверху брюхом. За это время надо разбить лед и достать добычу, но не «искупаться» самому!

      После того, как выпал снег, мы с удовольствием лихо катались с крутого берега реки. Местные ребята на санках, а беженцы приспособили для этих целей использованные ящики из под снарядов, и старались не уступать местным в скорости и дальности проезда. Шиком считалось скатиться на лед реки. У меня пару раз получился такой заезд, но вообще-то снарядный ящик уступал в скорости скольжения санкам и плохо управлялся.
       Летом 1943 года, мы вместе с местными ребятами пасли коз. Меня об этом попросила наша хозяйка и соседи, которые жили рядом с нами. Коз пасли мы по берегам реки Мшаги. Там было много съедобных и любимых козами кустов, небольших полянок сочной травы и речка, из которой наши подопечные могли в любое время утолить свою жажду. Наша же задача состояла в основном в том, чтобы не допустить этих проказливых животных в чужой огород, или в посевы ржи, овса, пшеницы, плантацию моркови или свеклы и прочего, любимого козами лакомства и, таким образом, избежать скандала с хозяевами огородов. Должен признаться, что это нам не всегда удавалось, да и сами мы были не менее проказливы, чем наши подопечные.

        За эту работу я получал по пол литра козьего молока в день.
        Окончание лета  запомнилось мне ещё по двум довольно громким для нашей небольшой деревни событиям. Наша первая красавица неожиданно для большинства, но не для всех, вышла замуж за нашего мастера («деревенского дурачка»). Деревенские кумушки опять судачили: «Ну и что, что дурачок, зато в штанах у него всё мужское, а после войны может и такого не будет!»
        Вскоре последовало и второе событие. Однажды ранним утром, было ещё темновато, деревня была разбужена громкими стуками в двери домов. Немцы и полицаи  искали с собаками молодую чету, но так и не нашли, и никто не знал, где они?!  Спать ложились, были, а сейчас нет. Взяв несколько человек в заложники, каратели удалились.

       Через несколько дней до нас дошли слухи, что у немцев пропали документы воинских перевозок по железной дороге Уторгош-Дно-Витебск. А наша молодая чета оказалась партизанскими разведчиками. Девушки, работая в различных немецких оккупационных учреждениях, добывали необходимые сведения и документы, а мастер игрушек доставлял их в лес партизанам. Рельсовая война партизан в 1943 году имела огромное значение в успешном исходе стратегических битв Вермахта и Красной Армии.

       Летом 1943 года на полях Курской, Орловской и Белгородской областей, с 5 июля по 23 августа, состоялась Курская битва. Сражение,  целью которого было, сорвать крупное наступление сил вермахта и разгромить его стратегическую группировку. По своим масштабам, задействованным силам и средствам, напряженности, результатам и военно-политическим последствиям, Курская битва является одним из ключевых сражений Второй Мировой и Великой Отечественной войн. Она считается самым крупным танковым сражением в истории.

      В битве участвовали до 2 млн. человек, 6 тысяч таков и 4 тысяч самолетов. Победа в этом сражении проложила путь к наступательным действиям Красной Армии в 1944-1945 годах.
      После этого сокрушительного поражения фашистское командование уже не помышляло о наступательных операциях, и вело только оборонительные бои, постоянно откатываясь на запад.

     В сентябре 1943 года я второй раз пошёл в первый класс. Первая моя попытка закончить первый класс в Малом Гертове была неудачной,  так как немцы отобрали у нас школьное помещение. Второй раз я стал первоклассником в деревне Малая Медведица. Класс у нас был комбинированный. За первыми тремя столами сидели первоклассники, за двумя вторыми – ученики второго класса, а за шестым столом сидели две девочки и один мальчик из третьего класса. Учительница была одна на всех. Сначала она давала задачу старшим ученикам, чтобы те сидели и думали, затем второклассникам решить пару арифметических столбиков и, наконец, начинала мучиться с нами – писать палочки или нолики. Для меня это обучение длилось недолго, так как уже через полтора месяца нам снова пришлось отправиться в эвакуацию.

.    Поздней осенью, когда на лужах стал появляться ледок, к домам, где жили беженцы, подъехали, как в Саблино, немецкие телеги – фуры. Нам велели быстро собраться к отъезду. Привезли нас на станцию Уторгош, погрузили в товарные вагоны и снова повезли неизвестно куда.
    Узловая железнодорожная станция Дно, куда мы прибыли ночью, была плотно забита воинскими немецкими эшелонами. И тут началась бомбежка советской авиации. От нашего состава моментально отцепили паровоз, чтобы выводить из-под бомб воинские эшелоны, а нас бросили посреди путей в кошмаре взрывов и пожарищ.

     Самолеты, сбросив по заданным целям бомбы, улетели, а нам возвратили паровоз и потащили дальше в темноту осенней ночи. Опять нас везли с многочисленными остановками для пропуска воинских эшелонов с военной техникой и живой силой. Фашисты спешно и судорожно латали прорехи в линии фронта, полученные в летних битвах с Красной Армией.

     Я, как и прежде, любил в дневное время наблюдать в приоткрытую дверь вагона за мелькающей картиной жизни в деревнях, на станциях и железнодорожных откосах. Она, по сравнению с осенью 1942 года, здорово изменилась. Станционные поселки стали менее оживленными. Часто, вместо живых деревень, я видел только обгоревшие печные трубы  домов, сожженных фашистскими карателями. Под железнодорожными откосами лежали подорванные партизанами паровозы и вагоны.
    В моей детской памяти четко отложились названия больших станций, которые мы проезжали – Порхов, Остров, Пыталово. Но затем пошли  названия, которые как-то не запоминались, и взрослые сказали, что мы едем уже по Латвии. Здесь попадались маленькие станции и вдали виднелись одинокие усадьбы – хутора.



Часть II. Латвия. Сермукши.

       Наконец, наш эшелон добрался до железнодорожной станции сельского населенного пункта Сермукши, где беженцам было приказано выгружаться, и объявили, что за нами уже приехали хозяева, к которым мы поступаем на работу, как батраки. В этот раз наши дружные семьи – бабушки Дарьи, её брата Василия и наша, попали к разным хозяевам, и мы разъехались по хуторам. Декабрьский день был короткий.  Нас погрузили вместе с нашим нехитрым скарбом на двое саней и повезли на хутор, до которого мы добрались уже в полной темноте. Родители с помощью извозчика быстро разгрузили наши вещи, собрали кровать в левом дальнем углу большой кухни с бетонным полом. В правом была кровать другого батрака, который оказался глухонемым. Кухня была большая и занимала почти половину дома. В передней её части слева стояли русская печь и плита, справа большой обеденный стол. Вторую половину дома, благоустроенную с деревянным полом, занимали хозяин хутора со своей матерью и молодая симпатичная работница Мальвина с сыном. Мальчик Андрис  был младше меня года на три. У него был еще брат Антс, постарше меня года на четыре, но он жил у брата матери на другом хуторе. С ребятами мы подружились, вместе играли и даже ходили на рыбалку, но это было редко.

      Хозяина хутора звали Якоб. Был он инвалидом с рождения – отсутствовали руки, и одна нога была короче другой, но голова была у него большая и умная. Все записи по хозяйству он вел сам  правой ногой. С помощью ног мог ремонтировать грабли, работая ножом и молотком. Я был удивлен! Делал это ловчее, чем я руками! Но управлять лошадьми ему было тяжело, вожжи приходилось брать в рот, поэтому мне пришлось стать его кучером и научиться запрягать старого мерина. Запрягать лошадей меня учила, главным образом, мама, в меньшей степени – папа и глухонемой Петер. Хозяйство у Якоба было большое. Сорок гектаров земли: пашни, луга, пастбища и даже - небольшой лес. На хуторе, кроме дома, стояли скотный двор для семи коров и конюшня на трех лошадей, свинарник со свиноматкой и несколькими свиньями, овчарня с пятнадцатью овцами и бараном, птичник с курами, гусями и утками, овин (там называли ригой)  для сушки снопов с зерном и площадкой для молотьбы цепами, амбар, с отделениями для зерновых и овощей, сарай, для хранения телег, саней и линейки, для парадных выездов, и большой деревянный сарай.

      Вся земля была четко распланирована и огорожена по своему предназначению. Например, пастбища, их было несколько, два-три дня коровы пасутся в одном загоне, затем перегоняются в другой, а в первом, в это время вырастает новая трава. Причем, в пастухе не было надобности, так как пастбища были огорожены. В болотистых местах была проведена мелиорация, и там росла хорошая трава, для заготовки сена.
      Под домом был большой подвал, выложенный кирпичом, сухой, пригодный для хранения различных съестных припасов. Все строения и земли были ухоженными, добротными и, вероятно, построенными перед самой войной.
      Рядом с домом росла огромная, в два моих обхвата, береза. На нашем участке в Малом Гертове тоже росли березы, но не такие громадные. Больше я нигде и никогда не видел такой толстой и высокой березы.
     Местность вокруг хутора была красивая, холмистая, леса чистые – без завалов, в ручьях много рыбы, куда мы с Антсом ходили на рыбалку, иногда успешную.

     Все жители хутора четко знали свои обязанности. Мама и Мальвина занимались скотным двором: уборка, дойка коров, кормление всех животных и птицы. Отец и Петер заготавливали дрова для кухни и доставляли сено из дальних сараев, помогали женщинам вывозить отходы на поля и ремонтировали хозяйственные постройки. Мать хозяина, неразговорчивая бабушка, пекла хлеб и готовила еду. Питались все за одним столом, одной и той же пищей. Чаще всего из первых блюд готовилась путра – очень жидкая каша на обезжиренном молоке. Хозяин Якоб мог её есть без  помощи матери. Вообще он был молодец, здорово обходился без посторонней помощи!
  Зимой 1943 года мои мать с отцом были целый месяц на лесозаготовках.
  Я, если у хозяина не было деловой поездки на мельницу или в управу, летом пас овец. Они были менее шкодливые, чем козы, но в стаде был баран, который своим упрямством  оправдывал известную поговорку.  Расскажу о  таком случае. Однажды я пас это стадо по берегам ручья в лесу. Овцы в поисках вкусной травы ушли вперед метров на двести, а баран всё толкался на одном месте и я никак не мог его уговорить идти к своим женам. Тогда я взял и оседлал его. Сидеть на баране было очень мягко, не то, что на козе, да и держаться за шерсть удобно, и только тогда мой упрямец поскакал в стадо. Больше он не пытался испытывать моё терпение и покорно выполнял все мои указания. Несмотря на то, что всё это происходило в лесу, и я никаких людей вблизи не заметил, оказалось, что глаза есть везде. Человек с соседнего хутора заметил мои скачки на баране и донес Якобу. Хозяин выразил моим родителям неудовольствие таким поведением их сына.

   Весной и летом  1944 года Красная Армия одновременно вела наступательные операции по всем фронтам, включая Прибалтику. Фашисты со своими сателлитами судорожно пытались сдержать победное шествие советских войск. Они создавали оборонительные линии, на строительство которых сгоняли рабочую силу с хуторов.  В начале лета на эти каторжные работы был забран отец, а недели через две и мать. Мама, чтобы в военной суматохе не растерять семью, взяла меня с собой. Жили все работники «окопов» в одном большом сарае, спали на соломе насыпанной прямо на земляной пол. Сарай с людьми охранялся, чтобы не разбежались, сначала немецким часовым, а затем латышским. Когда канонада наступающих советских войск стала отчетливо  слышна за соседним лесом, наши мужчины объяснили латышу, что лучше ему скрыться на своём хуторе, пока жив. На следующее утро мы часового уже не обнаружили, и все бросились по своим адресам.
     К осени 1944 года Красная Армия заняла всю Латгалию  и направила острие атакующих действий в направлении Рижского залива с целью отсечь части армии немецкой группировки Норд, которые находились в южных районах Эстонии. Наступлению Красной Армии сопротивлялась немецкая 18-я армия, в том числе и 19-я дивизия Латышского легиона СС. Под натиском советских войск они отступили через Друсти, Сермукши, Скуйене и закрепились у Море, где и были окончательно разбиты в начале октября.    
      После побега с «окопов», мы с мамой шли весь день в направлении, указанном нам мужчинами, в обход немецких частей. К вечеру я уже так устал, что почти ничего не соображал, а только тупо переставлял ноги. Никто из латышских хозяев нас на ночлег не пускал. Наконец нам повезло. В одном из домов по дороге, оказалась хозяйкой русская женщина. Она нам постелила на сеновале, накормила молоком с хлебом, и предупредила, чтобы мы не показывались во дворе до утра.  Рано утром женщина разбудила нас, накормила завтраком и проводила до дороги. Мы были чрезвычайно благодарны этой милой русской женщине, живущей в окружении подозрительности и недоброжелательности, предоставившей нам, усталым и голодным, убегающим от врага, приют и отдых.
      По дороге на свой хутор, мы встретили отца, который тоже оказался в бегах. Далее мы всей семьей благополучно добрались до «дома».
      На хуторе за время нашего отсутствия, накопилось много неотложных дел. Приближалась уборочная страда,  и к ней надо было серьезно подготовиться. Было решено, хлеб молотить не цепами, а нанять паровую молотилку. А рабочий класс и в Латвии любит работать, пропустив стаканчик «горячительного». С этой целью Якоб заказал самогонный аппарат и стали мы с ним самогонщиками. Он говорил мне, где что надо сделать – долить, открыть и прочее. Так, я в первый раз в своей жизни гнал самогон, и, естественно, попробовал. И, опять же с высоты прожитых лет, и не раз в жизни пробовавшим самогон, могу сказать – самогон у нас с Якобом получился отличный!

      Уборочная страда медленно, но верно, подходила к окончанию. Мы уже обмолотили всё зерно, убрали картофель, морковь и свеклу. Осталась в поле одна капуста. В саду сняли небогатый урожай яблок и слив, и мечтали тихо, спокойно дожить до прихода наших войск. Как вдруг, из управы приходит приказ:«Всем беженцам с вещами прибыть на железнодорожную станцию для эвакуации из прифронтовой полосы». Но беженцы были уже не те – робкие и забитые, как в 1942  и в 1943 годах. Был уже 1944 год, и наша армия стремительно шла нам на выручку. Взрослые собрались и решили, по предложению Василия Тарасова, скрыться в лесу на хуторе русского хозяина. В день сбора Василий приехал за нами на большой телеге, якобы отвезти нас на станцию, а на самом деле привез нас на лесной хутор, где в лесу были приготовлены шалаши для нашего проживания. Хозяин хутора велел нам вести себя тихо, костров не жечь. В таком режиме прожили мы в лесу неделю, а в начале второй к нам прибежал с радостной вестью его сын:«Наши пришли!» Мы наперегонки побежали в хутор, а там наших солдат хуторяне уже поили молоком. Командир разведывательно-штурмового подразделения приказал одному из солдат отвести нас в часть, так как здесь ожидался бой. На возвышенности, спиной к нам, метрах в пятистах, сидели в окопах латышские солдаты. Они ожидали нападения со стороны дороги, а не из леса. Солдат через лес вывел нас на поляну, на которой уже расположилась кухня нашей военной части. 

     С нами поговорил политрук части в звании майора, остался доволен нашими рассказами, и велел своему ординарцу отвести нас на кухню и накормить. Более вкусной гречневой каши с мясной тушенкой я ещё в своей жизни не ел, а чай с сахаром оказался  сказочным напитком! Нам выделили палатку на ночлег. Спали мы в тесноте, но после всего пережитого за последнее время, крепко и сладко. Тяжесть постоянной опасности отпустила нас – мы у своих! Утром нас накормили завтраком и разрешили идти в лесной хутор. Боевая обстановка там быстро разрешилась. Латышские стрелки, при первых выстрелах нашей штурмовой группы у них в тылу, всё бросили и рванули по своим хуторам, на бегу сбрасывая военное обмундирование, под которое они предусмотрительно надели свою крестьянскую одежду. На следующий день прояснилась обстановка в нашем районе и нам разрешили следовать на свои хутора.
      Через несколько дней к нам на хутор пришли четыре человека в добротной гражданской одежде с автоматами ППШ и пистолетами. Они стали выяснять, как хозяева относились к нам -  беженцам. Ходили слухи, что на некоторых хуторах, где хозяева плохо обращались со своими подневольными батраками, их расстреливали на месте без суда и следствия. Но нам не в чем было упрекнуть Якоба и его старенькую мать. Они и работали,  и ели из одного котла, вместе с нами. Наши хозяева остались очень довольны, что отец с мамой встали на их защиту и не сказали ни одного плохого слова в их адрес.

      В середине сентября 1944 года усилиями советской власти были открыты школы в Сермукшах, и я пошел третий раз в первый класс. Занятия проводились и на русском, и на латышском языках. Ходить  с хутора в школу было далековато, с учебниками и тетрадями были затруднения.
               


                Часть III. Возвращение.

      Мои родители и Тарасовы хотели поскорее вернуться в Саблино, поэтому чуть ли не каждый день ходили в комендатуру с одним и тем же вопросом – когда нам можно будет ухать домой?
      Посёлок Ульяновку, Тосненского района, Ленинградской области освободили от врага 30 января 1944 года. В течение двух лет и пяти месяцев наш район находился во вражеской оккупации. Все мы переживали  - что же там осталось? Целы ли наши дома?
     И вот, наконец, в комендатуре объявили, что через две недели на железнодорожную станцию Сермукши будет подан состав для отъезда беженцев на родину. Началась лихорадочная подготовка к возвращению домой. Старая хозяйка хутора вместе с мамой напекли хлеба и насушили сухарей. Мужчины закололи кабанчика и закоптили окорока, один из которых был отдан нам. Мы доедали этот окорок еще целый месяц уже в Малом Гертове, вспоминая добрым словом наших латышских хозяев.
    Однако отправиться на родину с первым поездом нам не удалось, слишком много оказалось беженцев.  Мы еще три недели ждали на станции следующего состава.

    Но все ожидания когда-нибудь заканчиваются, и, наконец, мы снова в товарном вагоне, и двигаемся на восток – к родным пенатам. Организация порядка в вагоне старая, отработанная на прошлых переездах, и я,  как прежде, люблю наблюдать в приоткрытую дверь вагона за меняющейся картиной окружающей местности. А она кардинально изменилась, хотя мы и едем по той же железной дороге, что привезли нас в Латвию. Некоторые населенные пункты, особенно, когда наш поезд перешёл на линию Витебск-Дно-Ленинград, исчезли с лица земли. Вместо них были одни обгорелые печные трубы и полное отсутствие людей. К нашему поезду выходили только худые одичавшие собаки и, иногда, кошки. Под откосами железной дороги, особенно в лесных районах, было много подорванных паровозов и сгоревших вагонов. Иногда их было так много, что скорее все это напоминало склад металлолома. Вид черных печных труб и голых пепелищ, до сих пор стоит у меня перед глазами, как на черно-белой фотографии. В то время мне трудно было представить, что всего год назад мы проезжали эти места, и всё здесь жило, трудилось и хотело жить, а сейчас все мёртво и пустынно. Это плохо подействовало на мою детскую психику. Я стал беспокойно спать, и родители запретили мне смотреть в открытую дверь под предлогом того, что уже стало холодно и можно простудиться. Но, запретный плод всегда сладок, и я, всё-таки, когда родители спали днем, ухитрялся пробраться к приоткрытой двери вагона.

     Фашисты, отступая под ударами Красной Армии, в бессильной злобе взрывали и сжигали всё, что представляло хоть какую-то ценность. Жителей либо угоняли, как нас, в батраки и бесплатную рабочую силу, на строительство оборонительных сооружений, либо, особенно в активных партизанских районах, расстреливали.
     Наконец, 5 декабря 1944 года, два вагона, в которых прибыли беженцы из Ульяновки, отцепили на железнодорожной станции Саблино, и нас попросили побыстрее выгрузить свои вещи из вагонов.
     Радость нашу трудно передать! Конечно, мы выгрузили все, помогая друг другу, как никогда быстро за последние три года!

     Маму оставили сторожить вещи, а папа и я отправились посмотреть – цел ли наш дом?! Мы не шли, а просто летели на встречу с родным очагом. И, о, ура, дом стоит! Окна и двери заколочены, а во дворе у нас настоящая пушка, правда, с оторванным стволом, но мне и такая сгодится – больше же ни у кого нет! Двери и окна нашего дома заколотил досками папин родной брат Фёдор Васильевич, который вернулся в Ленинград из эвакуации раньше нас – летом 1944 года. Дядя Федя посадил в нашем садике перед домом, много кустов сирени, которые хорошо прижились и каждую весну, когда они расцветали, вокруг нашего дома благоухал сиреневый аромат.
     Дом наш понёс небольшие потери. Исчезли две оконные рамы – на кухне и в большой комнате, и три межкомнатные двери. Всё это поправимо! Главное стены целы! Дом напротив нас, через улицу Потапенко, принадлежавший финской семье – моим детским подружкам Оле и Анечке, в котором мы жили после того как немцы отобрали наш дом, сгорел. Сгорел также дом Царинских, а за рекой Тосна исчезла целая деревня  Большое Гертово, которая располагалась по правому берегу реки.

    Отец оставил меня в доме, чтобы я убрал «большую» грязь, а сам отправился на станцию искать машину, чтобы перевезти маму с вещами домой. К их приезду я весь хлам из комнат вынес. Отец нарубил дров, и растопили  плиту. Ура, плита не дымит и щит в дедушкиной комнате греет! Первые месяцы мы жили на кухне и в дедовой комнате. Я получил свою постель – на большом сундуке под щитом – впервые за годы войны, так как всю эвакуацию мы спали втроем на одной кровати.
     На следующий день мы, мама и я, навели порядок в остальных комнатах и в сараях, а отец отправился в военкомат, где ему сказали, что войну закончат молодые, а его задача восстанавливать производство, и дали направление в отдел кадров Ижорского завода. На этом заводе отец и стал работать в отделе технического контроля (ОТК).
     Через три дня мама повела меня устраивать в школу – в четвертый раз, в первый класс. Моей первой учительницей стала Елизавета Михайловна – высокая белокурая женщина лет двадцати семи. Класс у нас был большой и разновозрастной. За первыми четырьмя рядами парт сидели семилетки, то есть те ребята, которым и положено было в 1944 году идти начинать учиться. Дальше сидели переростки- дети, которым, как и мне,  война помешала своевременно закончить первый класс. В общем, я оказался на третьей парте от конца. За нами сидели уже, как называл их наш преподаватель физкультуры, «молодые люди». За нашей партой сидели Валя Петров, Боря Гришанов, Юра Кузьмин и я. С Юрой мы подружились на долгие годы.  Оба мы были из Малого Гертова, учились по одному букварю и гуляли на свадьбах друг у друга.

      Должен признаться, что учились семилетки лучше нас - переростков. С учебниками и тетрадями были проблемы. У нас был один букварь на четверых, живущих в Малом Гертове. Жили мы в разных концах поселка и видели учебник один раз в два-три дня. С тетрадями положение было не лучше, но меня выручал отец. Они приносил отработанные чертежи, у которых одна сторона листа была чистой. Мама их разрезала и  сшивала в виде тетради. Я проводил карандашом по линейке строчки и писал свои буквы или по арифметике решал «столбики».

      Через три недели, после моего поступления в школу, наступил Новый 1945 год, а вместе с ним и зимние каникулы.  Елизавета Михайловна приготовила мне индивидуальное задание, чтобы я подогнал пропущенные темы занятий и во втором полугодии занимался со всеми на равных. Букварь оказался в полном моем распоряжении. Я его хорошо проштудировал и, когда снова начались занятия в школе, читал уже «Родную речь». В общем, на каникулах пришлось изрядно потрудиться.

        В нашей семье все занимались своим делом: отец трудился по 10 часов в ОТК Ижорского завода, мама вела домашнее хозяйство и готовилась к огородным работам – покупала семена картофеля, огурцов, помидор, моркови и прочих огородных культур. Весной 1945 года это был большой дефицит. Я старался успешно закончить первый класс.
        Война ушла уже далеко за наши границы. Красная Армия добивала фашистов в их логове. В огородных трудах прошли наши майские праздники – отдыхать ещё было некогда. Все ждали окончания войны.

       9 мая 1945 года день был тихий и солнечный. Мы, как обычно, пришли в школу, прозанимались первый урок. Перемена  что-то затягивались, погода была хорошая, и мы играли на солнышке в пятнашки. Затем мы заметили, что учитель физкультуры зачем-то побежал в магазин с большим директорским портфелем. Принес из магазина что-то тяжелое и  все учителя закрылись в учительской, но прошёл слух: «Победа!» Стали выяснять, так ли это? Вышел завуч и объявил: «По радио передали, что фашистское командование подписало акт о капитуляции». Школа и школьный двор взорвались от криков «Ура!» Мы бегали, прыгали, катались по лестничным перилам, орали, пели…. веселились,  как могли.

       А наши большие девочки, с последней парты, вдруг обнаружили учительницу Елизавету Михайловну, которая горько плакала в гардеробе, уткнувшись лицом в свое пальто. В День Великой Победы, моя первая учительница оказалась вдовой с пятилетней дочкой на руках и старой больной матерью.  Елизавета Михайловна в этот день получила «похоронку» на своего мужа – капитана разведроты. Он был убит две недели назад, но «похоронка» задержалась в пути.

     Девочки пытались как-то утешить нашу первую учительницу, но вспомнили своих погибших отцов и старших братьев, и тоже разрыдались. Пришлось уже Елизавете Михайловне их утешать. Вот и получилась «Победа, со слезами на глазах». Всем нам стало грустно и неудобно за своё веселье и мы, понурив головы, разошлись по домам.
      Великая Победа досталась Советскому Союзу очень дорогой ценой. Только при освобождении нашего посёлка Ульяновки, погибли 320 офицеров и солдат. А сколько таких поселков пришлось освобождать Красной Армии на пути от Волги до Эльбы? В стране не было семьи, которая не понесла бы утрату своих родственников. В этой жестокой кровавой бойне СССР потерял одиннадцать миллионов военнослужащих, шестнадцать миллионов гражданских людей, из них двести тысяч детей. Этот демографический провал ощущается и после 75 лет мирной жизни.

       Самая образованная и интеллигентная европейская страна ХХ века, претендующая на свою исключительность, на поверку оказалась варваром ХХ века, и на Нюрнбергском судебном процессе получила по заслугам.