А. П. Глинка. Домашняя знакомая

Авдотья Павловна ГЛИНКА

ДОМАШНЯЯ ЗНАКОМАЯ
(Очерк)


Как часто и как неумолимо расхватывают у меня мои утренние часы! Как мне тяжело бывает после! Едва проснусь, я уж сладко мечтаю о том, что я то-то сделаю, то напишу, то прочту, и ничего - не тут-то было! Засуетят, вытрясут все мысли, опорожнят душу, и ничего не сделаешь хорошего, ни для себя, ни для других. Хорошего: да как вы понимаете это слово? спросят у меня; много про него сказать можно. Всякий на него смотрит с своей стороны, что кому нравится, то и хорошо! Это правда. Не мое правило судить чужие вкусы. Я только скажу свое мнение: я называю то хорошим, что полезно. А полезно то, что дает или силу душе, или развивает в нас что-нибудь разумное. Душе дает силу молитва, чтение, уму - рассуждение. И когда помешают человеку в этих двух занятиях, то очень становится тяжело, ходишь целый день пустым, как будто сделал важную потерю. Она и важна, конечно, и тем еще чувствительнее, что невозвратима.
Теперь, мне хочется объяснить мое сегодняшнее впечатление, и вместе с тем забыть его. Это покажется странно, мне тоже. Но столько есть странного внутри нас, что едва ли найдется человек, который бы разрешил и объяснил все, что деется в области души. Не в том теперь дело; я могу рассказать только, что я перечувствовала в течение нескольких минут. Кому не известны домашние хлопоты, особливо небогатым хозяйкам дома, которые, поневоле, должны вникать в разные досадительные мелочи, очень тяжкие для души. Неизъяснимо ее страдание, когда она рано утром окрыляется, с желанием перенестись повыше от земли, туда, в тот отрадный оазис, где подышит свободнее, где забудет смрадную сферу, в которой она то горит под лавою своих или чужих страстей, то обдается ледяным равнодушием, то одною материальною вещественностию. И в ту самую минуту, когда она умилится, когда слезы готовы брызнуть из глаз, когда чувствуешь почти прикосновение крыльев невидимого, вдруг у вас раздается над ухом слово суровой существенности: «Сахару надо, весь вышел»; или: «Какой прикажете суп или соус, белый или красный?». О, это ужасно! На это вы скажете: глупа та хозяйка, которая с вечеру не прикажет все, что ей нужно. Правда; но как уладить это с нашими людьми, у них это ни по чем. Они сумеют забыть что надо, и приказанное вспомнить после некстати, а для поверки тревожить хозяйку, чем бы она занята ни была. Так уж водится. Таким образом, я очень часто бываю мученицею их притязаний, так, что самые поэтические минуты разрушают они своими неуместными требованиями, удивляясь при том, от чего это не нравится, и тогда ворчат себе сквозь зубы: «Ведь это дело». Как разнозначительно и это слово: дело! Дела земли и неба так различны меж собой, и здесь я понимаю, может быть, иначе это слово. Я полагаю, что дела земные надо делать для неба, и что другой цели не может и не должно быть: земное, ведь, не вечно, так и хлопотать об нем не стоило бы много. От того-то и борьба с существенностию так трудна, что в ней надо мирить вещи вовсе между собою не сходные. Но, я так заговорилась, что почти забыла, о чем хотела сказать. И так, в это утро, как на смех, все соединилось, чтоб меня стеснить - и домашние дела, и записки, и посещения не во время разных лиц, и наконец письма в деревню к старосте. Вот еще вещи презанимательные в жизни: это писать докучные сказки, бесконечное повторение одного и того же к старостам и бурмистрам. Между тем, очень понимаешь, что плохо будет, если не напишешь: просидишь без денег - вещь самая отвратительная. А на эти переписки все-таки душа тратит свои силы; так и чувствуете, что после таких писем овладевает вами какое-то изнурение. Хоть бы недельку прожить без домашних хлопот, без деловых писем, без утренних визитов и без записок. Ну, право, это был бы сущий эдем; тут бы душа успокоилась, расцвела и засветлела бы своею собственною жизнию. Да как до этого дойти? Невозможно в мире житейского треволнения! Все тяни канитель. Пиши, принимай, говори!..
И так, в это утро, записки одна за другой уже были все написаны, приказания по домашним делам розданы, время посещений уже проходило, и я уж мечтала о благодатном часе успокоенья. Вдруг, эти мечты прерываются звоном колокольчика, и мне говорят: «Такая-то приехала, давнишняя ваша знакомая, урожденная такая-то». «Боже мой! - закричала я, подумав немного, - да ведь это та самая, с которой мы играли в куклы, танцовать учились! Ах, Боже мой! Сколько уже тому лет прошло!». Целый мир свежих воспоминаний детства явился передо мною во всем своем блеске: я вспомнила румяные личики подруг, свое, наши игры, все задушевные тайны, тогда для нас так важные, насмешки над учителями, даже, как после танцовального урока, мы дожидались и часто нетерпеливо поглядывали на дверь, чтоб увидеть когда войдет человек с подносом яблоков и варенья. Мне кажется, что в то время, - а это очень, очень было давно, - девочки были невиннее, т.е. в них детство оставалось долее, нежели теперь. Они менее были заняты собою и желанием перещеголять, блеснуть, понравиться. Нет, точно я очень помню, мне все равно бывало, какое бы платье на меня ни надели, лишь бы повезли порезвиться с другими подругами. Правду сказать, тогда не было крахмальных юбок, буклей, косичек с бантами, полек, камалей, шляпок  с перьями. Да, все было просто. И няньки-то не были так чопорны: ходили себе в платочках, но едва ли не любили господских детей, если не более, то наравне с своими. После всего этого, мелькнувшего передо мною, я вообразила, что мы бросимся друг другу в объятия; года исчезли, и я, прыжком первой молодости выбежала и остановилась. Ко мне едва ползла очень важно толстая, претолстая барыня с холодным лицом, с неподвижными глазами. За ней шла молодая девица, очень модно одетая, в бархатной польке, в шляпке с пунцово-яркими цветами, с лицом, не выражающим вовсе ничего, как будто ни одна мысль не тревожила эту голову, ни одно чувство не отражалось на этих чертах; ничто ни высокое, ни прекрасное не воспламеняло, кажется, взора этой восковой фигуры. О! этот первый взгляд на моих гостей уничтожил одним разом все мои мечты о былом и все прежние воспоминания, особливо, когда толстая барыня очень, очень важно выговорила мне: «Имею честь рекомендовать себя и дочь мою». На эту фразу я учтиво просила ее сесть, и стала пристально глядеть ей в глаза. Этим взглядом, мне как будто хотелось пробудить в ней хоть какое-нибудь воспоминание о ее молодости; я чего-то желала! Нет, все оставалось на своем месте - и глаза и голос. Очень протяжно и хладнокровно, она начала мне рассказывать свои семейные дела, что у нее дочь замужем, сын уже также женат, что она всегда живет в деревне и по временам только приезжает в Москву. При этом рассказе другие картины мелькали у меня перед глазами, и смотря на это неподвижное лицо, мне представилась вся ее жизнь, которая состояла в том, что она в деревне хозяйничала, кушала, кормила детей, вырастила их, выдала замуж, женила; при этих случаях давали обеды, сбирали соседей, делали сговоры, играли свадьбы, ездили в город за приданым, показывали его соседству. И все это так спокойно, так поочередно, одно за другим, протекло. О! нет сомнения, и это круглое, белое лицо доказывает ясно, что эти жизненные эпохи происходили без внутренних страданий, без страха за будущее, без борьбы, без дум заветных, без горьких слез... Я молчала и слушала. Сидя против зеркала, в котором мы обе были видны, я попеременно взглядывала, то на нее, то на себя; невольное сделала сравнение. Разительна была разница наших обоих лиц: каждая черта моего была искажена внутренним и душевным страданием; глаза мои померкли почти от слез; глядя все на нее, я про себя читала свое прошедшее, вспоминала все внутренние истязания, все нападки и борьбы внешние, все непонятые чувства, от которых я выдержала такую тягостную пытку, весь пыл юной души, жаждущей участия, любви, все высокие стремления, уничтоженные расчетами и злобою! О! сколько прекрасного я должна была схоронить! Можно ли же после этого ряда безыменных болезней сохранить свежесть, полноту? И теперь еще, не сгораешь ли разными предчувствиями, и не зябнет ли душа от прикосновения к ледяному миру? Сколько слез впереди, и сколько осталось требований сердца, хотя уже усталого! И кто же, однако, теперь в выигрыше? - После этой минутной бури, взволновавшей душу мою, пришла ко мне минута просветления. Я одумалась и сама себе сказала: «Из чего это ты так взволновалась? Почему такая-то барыня не так чувствовала, не так смотрела на жизнь, как ты, и, может быть, менее страдала? Очень странно! Всякому дано что надо, и все нужно в Божьем хозяйстве: кипучие волканы, крутящиеся ураганы, неподвижные граниты, тихие ручьи, могучие дубы и едва видимые фиалки: и все на своем месте, и все выполняет свое назначение!». Я успокоилась, но невольный вздох вырвался из груди моей. Кого ж я жалела: мою толстую знакомую, или себя? Не знаю!

Авдотья Глинка.
1845, Марта 15.

(Москвитянин. 1850. № 3. Февраль. Кн. 1. Смесь. С. 62 - 66).

Текст к публикации подготовила М.А. Бирюкова.