Потомки атамана Часть 5-4 Бавария 1948 г

               
                ПОТОМКИ АТАМАНА
                Историко-биографический роман

                ЧАСТЬ  ПЯТАЯ
.                – ГЕРМАНИЯ 1945 – 1950
                (АМЕРИКАНСКАЯ ЗОНА ОККУПАЦИИ)

                *  *  *  *  *
                НАСТУПИЛ НОВЫЙ 1948 ГОД
                По григорианскому календарю 1948 год был високосный,
                По восточному календарю это был год «Желтой крысы»
 
   Для моих героев этот год стал первым годом, когда интересы всей семьи были
  объединены одним общим делом – семейным делом. Рождение Андрея стало началом
  нового ощущения себя и всего окружающего. В силу того, что другие важные
  вопросы жизни были не определены окончательно, и в силу того, что они,
  лишенные своих личных конкретных дел, присущей жизни в традиционных,
  стабильных обстоятельствах, что было практически невозможно в условиях жизни
  в лагерях беженцев, они сосредоточились на проблемах и заботах связанных с
  Андреем.  Это их объединило, сплотило, явилось дополнительным стимулом
  ориентироваться на будущую жизнь, строить планы и осуществлять их. Следует
  признать, что это был очень серьёзный стимул для всей семьи.
               
                Ну и конечно они все стаи на год старше:.

                14 марта 1948 года Антонине Григорьевне исполнилось 49 лет;
                16 марта 1948 года Андрею исполнился 1 год; 
                5 августа 1948 года Константину исполнился 29 лет;
                19 октября 1948 года Михаилу Ивановичу исполнилось 56 года

     Что ещё было очень важно для моих героев, и для большинства беженцев
  находившихся в лагерях в Германии в 1948 году – это понимание, что никто их
  насильно в СССР уже не отправит. Осознание этого факта пришло именно в этом
  году. Неопределенным было только то, куда они попадут, где они окажутся дальше,
  после Германии. И хотя москвичи стремились попасть в США, в том году это было 
          еще мечтой, для осуществления которой надо было многое сделать.

                *  *  *  *  *
                ХРОНИКА СОБЫТИЙ НАЧАЛА 1948 ГОДА 

                7 января 1948 года была среда - Православное Рождество.. 
           В лагерях беженцев по всей Германии православные верующие отмечали 
              этот праздник. Во множестве русских церквей шло праздничное
                богослужение.
 
                *   *   *
               
                12 января 1948 года был понедельник - в Минске (СССР)
            – Ушел из жизни Михоэлс, Соломон Михайлович (Вовси); - советский
            еврейский театральный актёр и режиссёр, педагог, общественный и
            политический деятель. Главный режиссёр Московского государственного
            еврейского театра (Московский ГОСЕТ), руководитель Еврейского
            антифашистского комитета, член Художественного совета Комитета по
            делам искусств при Совете Народных Комиссаров СССР (с 1939).
            Народный артист СССР (1939), лауреат Сталинской премии, (1946).
          
            Он был убит спецслужбой СССР, организовавшей «случайный» наезд
            грузовой машины. Считается, что это произошло с одобрения Сталина.

                *   *   * 
               
       В этот же день 12 января 1948 года – в далекой от Москвы и Минска Индии
      –  Махатма Ганди начал голодовку протеста против столкновений мусульман               
         и индусов.         
               
                *   *   *
               
                Мюнхен приветствует Нью-Йоркскую Баварию
             17 января 1948 года  была суббота – В Мюнхене (Бавария) 
       — В этот день "Клуб Бавария", в Нью-Йорка устраивает вдали от родины 
       ежегодный самый большой праздник – « 28. Баварский крестьянский мяч ».               
       В нем участвовали все Баварские американские союзы и союз национальных
       костюмов, в районе Бронкса. Обер-бургомистр Мюнхена доктор Scharnagl    
       передал им привет. Большая часть чистой выручки от этого праздника               
       пошла в виде помощи Мюнхену от Союзов баварцев Нью-Йорка. Шесть союзов,
       которые объединились под именем‚ Объединенная Бавария большого               
       Нью-Йорка, послали обер-бургомистру Мюнхена газетные вырезки со      
       статьями об этом празднике. 

                *   *   *         
         А ещё в Москве в январе произойдут следующие события, которые будут 
    иметь отношение к  советской зоне оккупации Германии. Начиная с 1945 года
    все чаще и чаще стали поступать от таможенных и других органов сообщения о
    незаконном вывозе из Германии разных ценностей, дефицитных товаров военным
    руководством войск в зоне оккупации и присвоении этих ценностей рядом
    генералов и офицеров из окружения Жукова и им самим.

    Сталин, отнесся к этим сообщениям с недоверием, и дал указание военной
    контрразведке всё проверить. Было получено разрешение на негласный обыск
    дачи Жукова под Москвой. В результате появился протокол этого осмотра:

    « В результате обыска обнаружено, что две комнаты дачи превращены в склад,
    где хранится огромное количество различного рода товаров и ценностей.
    Например: шерстяных тканей, шёлка, парчи, бархата и других материалов —
    всего свыше 400 метров; мехов собольих, обезьяньих, лисьих, котиковых,
    каракулевых — всего 320 шкур; шевро высокого качества — 35 кож;
    дорогостоящих ковров и гобеленов больших размеров, вывезенных из
    Потсдамского дворца и других дворцов Германии — всего 44 штуки, часть
    которых разложена и развешана по комнатам, а остальные лежат на складе...

    Дача Жукова представляет собой по существу антикварный магазин или музей,
    обвешанный внутри дорогостоящими картинами. Есть настолько дорогостоящие
    картины, которые никак не подходят к квартире, а должны находиться в
    музее...».

       В июне 1946 года было начато расследование по «трофейному делу».
    Предварительным следствием были получены свидетельства о том, что Жуков
    вывозил из Германии «в значительных количествах» мебель, произведения
    искусства, различное другое трофейное имущество «для своего личного
    пользования». Также в деле имеется объяснительная записка Жукова на имя
                секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Жданова:

      « Я признаю себя очень виноватым в том, что не сдал всё это ненужное
      мне барахло куда-либо на склад, надеясь на то, что оно никому не нужно.
      - Я даю крепкую клятву большевика — не допускать подобных ошибок и
      глупостей… Я уверен, что я ещё нужен буду Родине, великому вождю
      товарищу Сталину и партии »

       Начатое ещё в 1946 году  расследование, закончилось в 1947 и 1948 годах 
    арестами майора Сёмочкина, бывшего адъютанта Жукова, генералов Телегина, 
    Крюкова и жены Крюкова, певицы Лидии Руслановой. Имея веские доказательства
                они были осуждены за мародерство
               
                *   *   *
                20 января 1948 года был — Москва (СССР)
    Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О т. Жукове Г. К., Маршале    
    Советского Союза». В постановлении, среди прочего, говорилось:
 
     Тов. Жуков в бытность главкомом группы советских оккупационных войск в
     Германии допустил поступки, позорящие высокое звание члена ВКП(б) и честь
     командира Советской Армии. Будучи обеспечен со стороны государства всем
     необходимым, тов. Жуков злоупотреблял своим служебным положением, встал
     на путь мародёрства, занявшись присвоением и вывозом из Германии для
     личных нужд большого количества различных ценностей. В этих целях
     т. Жуков, давший волю безудержной тяге к стяжательству, использовал
     своих подчинённых, которые, угодничая перед ним, шли на явные преступления…
     Будучи вызван в комиссию для дачи объяснений, т. Жуков вёл себя
     неподобающим для члена партии и командира Советской Армии образом, в
     объяснениях был неискренним и пытался всячески скрыть и замазать факты
     своего антипартийного поведения. Указанные выше поступки и поведение
     Жукова на комиссии характеризуют его как человека, опустившегося в
     политическом и моральном отношении

                *   *   * 
               30 января 1948 года была пятница – Дели (Индия)
         Ушел из жизни борец за справедливость в Индии Махатма Ганди.

                *   *   *
                Нормированное распределение продуктов
              2 февраля 1948 года был понедельник – В Мюнхене (Бавария)
        – В этот день начинается III-ый период распределения продуктов по
               карточкам. Он продолжается до 29 февраля 1948 года.               
        В предполагаемых общих рационах для взрослых потребителей
                на месяц в среднем было :
               – Хлеб  7.500 г,               
               – жир 75 г,               
               – мясо 400 г,               
               – продукты питания 1.250 г,               
               – сыры 62,5 г,               
               – сахар 1.000 г,               
               – кофе (суррогат) 125 г,               
               – картофель 8.000 г,               
               – снятое сливки молоко 1 л,               
               – рыба  250 г.
         С этого времени пред-запись также распространялся на яйца.
 
                *   *   *   
           Служба такси для иностранцев и представителей оккупационной власти.

              10 февраля 1948 года был вторник – В Мюнхене (Бавария)               
       – Баварское Министерство экономики предоставляет для иностранцев и               
       членов оккупационной власти "службу экспортного такси". Автопарк,
       который имеет теперь уже 80 машин, должен вскоре иметь 200 машин.
       Машины обозначены с буквой ET. Километр стоит от 60 до 65 пфеннигов.
       Оплачивается в купонах, которые обозначаются имперской маркой, но
                уплачиваются в долларах.

                *   *   *               
                11 февраля 1948 года была среда – Москва (СССР)
      Ушел из жизни советский режиссёр, сценарист Эйзенштейн, Сергей Михайлович.

                *   *   *   
                Юбилейная операция
             21 февраля 1948 года  была суббота – В Мюнхене (Бавария)               
       – Университетский профессор доктор Макс Лебше осуществил в больнице
       милосердия в замке около Мюнхена 700-ю операцию (инвалиду войны)               
       Такие операции над мышцами культи руки делают возможными ношение
       инвалидами, так называемых, "кислых" инвалидных протезов, которые
       производятся в Мюнхене.


                *   *   *   
                26 февраля 1948 года был четверг – в Москве (СССР)
      Ушел из жизни русский художник Бруни Лев Александрович, (род. в 1894).

                *   *   *   
                Буря  подарила жителям Мюнхена дрова
         
             1 марта 1948 года был понедельник – В Мюнхене (Бавария)               
       – В этот день некоторые дети говорили: - Мама, там новая улица!
       Это была не новая, а старый угол, Boschetsrieder - Форштенридерштрассе,
       возле жилых кварталов, который получился благодаря вырубке леса после
       ураганов, совершенно изменивших вид этого места. Во время бывших на
       Рождество больших ураганов пострадали лесные массивы возле некоторых
       кварталов города. Жители города, и в том числе беженцы, группами
       вытаскивали бревна, очищая лес. Среди них были прежде всего беженцы
       из лагеря возле лесного кладбища, которые неутомимо вплоть до
       наступления ночи собирали древесину, кололи и таскали дрова на телеге
       и тачке в свой лагерь.
                *   *   *   
                Редкие экзотические продукты
         
             3 марта1948 года  была среда – В Мюнхене (Бавария)               
       –   На территорию англо-американской зона оккупации были привезены
       экзотические для того времени в Германии фрукты. Среди них финики и               
       бананы. Маленькие мюнхенские дети никогда еще не видевшие в жизни               
       финики и бананы обращали на них своё внимание, показывая родителям
       желтую кожуру. Для большинства русских детей в лагерях перемещенных
       лиц это тоже была невиданная экзотика.

                *   *   *               
                Сапожники Мюнхена  надеются на поставку материала

            6 марта 1948 года была суббота – В Мюнхене (Бавария)               
       – Во время заседания руководителей экономической службы Мюнхена      
       сообщалось, что в обеспечении обувью должен наконец-то произойти
       прогресс.  Впервые в Баварию ввозятся иностранные сырые кожи.
       Сапожники вскоре будут иметь снабжение материалами для ремонта
       обуви. И если в марте должно поставляться 20 г. материала для ремонта,
       то начиная с апреля ежемесячно планируется выдавать 30 г кожи для
       ремонта на пару обуви. 
               
                *   *   *               
                13 марта 1948 года была суббота – В Москве, (СССР)
         Ушел из жизни Юрий Михайлович Юрьев, российский актёр, театральный
             педагог, лауреат Сталинской премии, народный артист СССР.

                *   *   *   
             26 марта 1948 года была пятница – США ввело эмбарго на торговлю   
             «стратегическими товарами» с социалистическими странами.

                *   *   *   
                Мюнхенские кинотеатры
             1 апреля 1948 года был четверг – Мюнхен (Бавария)               
      – в настоящее время снова работает 41 кинотеатр. Число сидячих мест всех
      театров составляет 14.000. По сравнению с 1939 сегодня еще отсутствуют
      37 кинотеатров. В данный момент самый большой кинотеатр Мюнхена имеет               
      1.176 сидячих мест. Число ежемесячных зрителей колеблется между 811.000
      и 950.000 человек.
                *   *   *   
                2 апреля 1948 года была пятница – в Вашингтоне (США)               
                – Конгресс США принял «план Маршалла».

                *  *  *  *  *

    На окраине лагеря находилась пустошь, которую администрация лагеря разделила
    на маленькие участки и сдавала внаем и на которых мгновенно выросли «абы из
    чего» сооруженные небольшие палатки, ларьки и помосты для рынка. Вход в
    лагерь был открыт для всех и поэтому рынок этот стал весьма популярным в
    большом радиусе, им пользовалось не только население Шляйсхайма, но и беженцы
    других лагерей и множество немцев. Рынок был всегда переполнен, торговля шла
    бойко. Там можно было приобрести почти все.

      Вот этот рынок и явился для жителей лагеря источником добавочного питания к
    снабжению. Народ как-то изощрялся: служащие управления лагеря получали
    жалованье, пайки и сигареты, а кто не имел никакой постоянной работы,
    мастерил разные кустарные вещи для продажи или где-то у немцев доставал
    партии товаров, продуктов и их перепродавал. Администрация лагеря с отлично
    торгующих получала плату, а сам рынок являлся большой практической и,
    главное, психологической отдушиной для населения, которое что-то придумает и
    как-то выкрутится, достанет гроши и в трудную минуту побежит на базар за
    картошкой и селедкой, чтобы скрасить однообразные лагерные супы.

      Появились в лагере даже рестораны, где публика располагавшая средствами 
    могла отлично выпить, закусить и пообедать... При существовании рынка
    реального голода уже не было, а он способствовал более смелым действиям
    очень многих, и тем, кто злоупотребляли своим положением в администрации.
              Об этом немного подробнее будет рассказано ниже..               

                *  *  *  *  *
                – ЦЕРКОВЬ В ЛАГЕРЬ «ШЛЯЙСХАЙМ»
      Очень большое место в жизни жителей лагеря Шляйсхайм занимал православный      
    храм в на территории лагеря. Он был создан из ничего... Ни УНРРА, ни ИРО
    и другие организации не участвовали в его создании. Храм был создан самими
    беженцами. Для церкви администрация лагеря выделила самый большой барак.
    Внутри он был разделен фанерными стенками на комнатки, а каркас крыши
    держался на внутренних деревянных подпорках. Все перегородки были разобраны,
    осталась только внутреннее пространство барака, в котором могло поместится
    до тысячи человек.

    Надо было сделать и оформить, украсить алтарь со всем оборудованием
   (Престол, жертвенник и др.), иконостас со множеством икон, хоругви, два
   клироса перед алтарем и два подиума: для хора певчих и для старосты (со
   свечными коробками). Стены барака также украсили новыми иконами. И ещё
   люстры, подсвечники, аналои, распятие и много другой церковной утвари...
   Возможности у беженцев тогда были очень скромные. Все находили и делали
   сами! Ажурные Царские врата, люстры, подсвечники, лампады, украшения для
   иконостаса, рамы для икон, — все выглядели как металлические, как из
   золота и серебра. Всё было сделано из американских консервных банок,
   вывернутых, расплющенных, превращенных в куски металла под серебро и
   золото.  Из них вырезывали нужные формы и укрепляли на деревянные каркасы.

     Среди личных вещей беженцев нашлись кусочки, обрезки старого бархата,
   парчи, шелка, скатерти, вышитые полотенца. Все это было умело использовано
   в оформлении.
   
     Несколько месяцев продолжалось оформление этого барака и превращение его в
   храм. Красивый и уютный, он был готов для первого богослужения и встречи
   прибывшего из Мюнхена митрополита и священнослужителей, которых встречали
   под звон нескольких небольших найденных старых колоколов и обрезков рельс,
   подвешенных под крышей небольшой звонницы.
      
         Всё это происходило в преддверии подготовки к Святой Пасхе.
   
          
                *   *   *
                Паромщики на Изаре выполняют важную работу
      
           5 апреля 1948 года был понедельник – В Мюнхене (Бавария)               
       – На этой неделе паромщики на Изаре снова выполняли тяжелую работу. 
       Большое значение для города имеет доставка деловой древесины по реке.               
       В прошлом году это были 140 плотов, каждый примерно от 15 до 20 бревен.               
       В основном эта древесина сейчас идет на восстановление собора, на
       изготовление стропил для крыш.
               
                *   *   *   
                Производство на BMW на возрождается.
      
               10 апреля 1948 года была суббота – В Мюнхене (Бавария)               
       – Несмотря на вывоз оборудования для производства моторов (12 тысяч
       станков), промышленники Баварии надеются, что до середины года смогут
       создавать основу производства для нового мотоцикла, а так же смогут
       поставлять 1.000 машин для картофелеводства. Ведутся конструкторские 
       работы с целью  начать снова производить автомобили.    
               
                *   *   *   
             23 апреля 1948 года была пятница – день Святой Пасхи.
     К Пасхе многие семьи готовили куличи, кусок сала или немецкой колбасы,
     несколько крашеных яиц, а не­которые доставали свежий творог (огромное
     богатство!) и мастерили даже сырную пасху.

    К ней многие семьи готовили куличи, кусок сала или немецкой колбасы,
   несколько крашеных яиц, а некоторые доставали свежий творог (огромное
   богатство!) и мастерили даже сырную пасху.

     Лагерный храм не мог вместить в этот день всех желающих. Сотни людей стояли
   снаружи, у открытых окон барака-церкви, слушали богослужение и красивое пение
   церковного хора. Для освящения куличей и прочего народ располагался рядами
   вокруг храма; каждый имел зажженную свечу. Храм снаружи был иллюминирован, а
   над входом светились буквы «X» и «В». Скромность жизни чувствовалась во всем.          
               Но люди молились и благодарили Всевышнего за спасение..

                *   *   *   
   Во время этой Пасхи Михаил Иванович вспоминал аналогичное богослужение на
   котором он присутствовал ровно 30 лет назад в Москве в Кремле. Это была весна
   1918 года. Особая нервная взвинченность той Пасхи, сказочная бархатная красота 
   ночи с силуэтами Кремлевских святынь и дворцов. Всё было залито светом
   многотысячных свечей в подсвечниках и руках народа.

     С первым ударом Кремлевского колокола загудели колокола по всей Москве. 
   Помните Онуфрия и Николая?:
         «Зазвонила Москва! И до чего ж, братцы, я люблю ее...»
     «О — Лель! Родной человечек, звездочка ты моя, — я, ей Богу, счастлив!»
                (Леонид Андреев).

   Много, много раз в жизни, во время пасхального богослужения, закрывая глаза,
   перед Михаилом Ивановичем вставали видения той ночи в Кремле. Те московские
   воспоминания всегда всплывали в его сознании, вызывая особую дрожь. 

               
                *   *   *   
     Организации «УНРРА — ИРО», созданные в рамках ООН, с целью помочь миллионам
   беженцев, потерявшим родину, оказались заложниками той непростой ситуации,
   которая царила после войны в Германии, Австрии и Италии. Многие негативные
   факторы и явления, имевшие место во время той войны, не исчезли сразу после
   наступления мира. Нехватка продуктов питания и разных необходимых для жизни
   товаров породили уродливый черный рынок. Было немало и таких, кто старался и   
   в этих послевоенных условиях «ловить рыбу в мутной воде». В таких людях всегда
   не было недостатка. Появились они и в среде беженцев.

    Не миновал сей соблазн и некоторых тех, кто оказался в руководстве этих
   лагерей из среды самих беженцев. Именно через них шло распределение и выдача
   всего того, что выделялось американской администрацией для обеспечения
   жизнедеятельности лагерей. А это и продукты питания, сигареты, и другие
   жизненные блага. Немецкие власти тоже выделяли, как могли, продукты для
   беженцев по продуктовым карточкам. Об этом уже говорилось в рассказе о
   пребывании москвичей в 1945 -1946 году в  Баварии.   

     Многие страницы можно исписать рассказами о том на что шли некоторые
   работники лагерей с целью личного обогащения. Многое зависело от специфики 
   лагеря, а они все были разными (разный возрастной, образовательный состав,
   наличие мужчин и женщин, семей, и многого другого, А еще разные национальные
   традиции, привычки. Разное отношение оккупационных властей к этой теме.
   Значение имел и личностный индивидуальный фактор и этих людей, и самих
   беженцев, которые стремились ни с кем не портить отношения, и как принято
   говорить,  «не высовываться» как бы чего не произошло.    

     Вот некоторая конкретная информация, но она относиться к лагерю в котором
   тогда находились москвичи. Судя по разным воспоминаниям рацион питания в
   разных лагерях был разным. Кухонные ежедневные выдачи в Шляйсхайме по
   воспоминаниям были такими:
     Утром — порция горячего кофе — немецкого производства),
             без молока и сахара, и 400 граммов черного хлеба на весь день.
     В обед — на первое порция жидкого супа, с несколькими
              кусочками картофеля или засыпанный слегка крупой (ячневой) .
     На второе порция поджаренной картошки или ячневая (редко рисовая) каша,
              политая сверху каким-то соусом. Очень редко на второе выдавался    
              вареный картофель с несколькими маленькими кусочками мяса,
              тоже политого соусом.
     Вечером — тот же кофе или тот же жидкий суп (от обеда).

   Один раз в две недели выдавался очень скудный паек: сахар из расчета 100
   граммов на неделю, масло 100 граммов на неделю и по банке (тоже на неделю)
   сгущенного молока.

   Весьма нерегулярно, раз в два—три месяца, попадались консервы, (по надписи —
   бобы со свининой, — но свинины никогда не было в бобах), — по банке на
   человека.
                Сигареты и шоколад взрослым никогда не выдавались.
               
                Из отдельных валютных продуктов выделяются:
   Натуральный кофе — любимейший и драгоценнейший продукт у немцев, целиком
   уходил «налево», а покупался у немцев дешевый «эрзац».
 
   Шоколад — два — три раза в год выдавался (к Рождественским праздникам или
   к Пасхе) только детям, и давали по 1—2 маленьких плиточек.
   Сигареты: планировались сверху — по пачке сигарет на человека в день.            
   95 процентов населения лагеря вообще никаких сигарет никогда не получало.
   Выдавались сигареты только частично и не по пачке в день постоянным служащим
   и рабочим лагеря в дополнение к маленькому жалованью немецкими марками.
   Женщинам же, направляемым по нарядам на кухонные работы (чистка картофеля,
   уборка, мытье полов) никогда ничего не платилось и не выдавалось.

     С особым презрением москвичи и некоторые другие, жившие в их бараке,
   относились к одному из соседей, жившему за фанерной перегородкой, у которого
   всегда была «масленица»: пироги, ватрушки и прочее. Периодически его навещала
   пожилая дама из Мюнхена (дочь известного русского писателя), которая уносила
   сливочное масло брусками (вероятнее всего на рынок). А он сам — такой розовый
   и холеный, будучи весьма «религиозным, всегда стоял в храме впереди всех, на
   правом клиросе и очень неистово молился. Совершенно другой вид был у него во
   время его «трудов праведных» — при выдачах пайка. У окна за перегородкой
   столовой он важно восседал и маленькими ножничками, не спеша,
   священнодействовал, отрезая талоны у благодарных беженцев.
 
    Население лагеря все это видело и обо всем знало, но куда пойдешь за правдой?   
   Попробуй пикнуть, сразу вылетишь из лагеря, с каким-нибудь ярлыком от дирекции
   (а впереди еще предстоят всякие проверки перед выездом за океан) – рассуждали
   беженцы.
          Хотя сами оккупационные власти такое не поощряли.
 
     «Серенькое» же население лагерей как-то тянуло жизнь: писатели и поэты
   создавали свои произведения, появились издатели, их издававшие,  художники
   писали картины, устраивали выставки, понемногу продавали, артисты зарабатывали
   немного на сцене, профессора и педагоги воспитывали в гимназиях молодежь.
     Все старались что-то делать, зарабатывать на жизнь, кто как мог, помня о
   главном, что «Шляйсхайм» — это временное пристанище. Все помыслы были
   устремлены на выезд за океан.  Все надеялись обрести там "тихую гавань". 

     А мой читатель силой воображения может перенестись в «Шляйсхайм», в момент
   когда удары по  подвешенной рельсе возвещают о наступлении обеда, и оказаться 
   на «Профессорском бульваре» и посмотреть на вереницу скромно одетых пожилых
   людей, шагающих за супом, и послушать изумительную симфонию из пустых
   консервных банок в их руках...
               
                *   *   *   
      Опять поползли слухи о новом «скрининге», — теперь в «Шляйсхайме»...
                Народ снова заволновался.
   
      Московичи не особенно надеясь на галицийские документы, решили заранее
   подготовить еще одни... румынские. Почему румынские — что за чушь? А потому,
   что к Румынии перешла после первой мировой войны большая западная провинция
   Бессарабии — бывшая часть России, где проживало чуть ли не более половины
   русских, сохранивших при румынах свой язык, гимназии и даже быт.

     А в том же бараке, где жили  москвичи, была интеллигентная дама из Кишинева,
  где она прожила более двадцати лет.  Она устроила москвичам  несколько уроков о
  Кишиневе и порядках при румынах. Нашлись в «Шляйсхайме» и другие русские из
  Бессарабии, у которых каким-то образом оказались бланки на  гербовой бумаге (с
  водяными румынскими знаками), на которых они приготовили всей семье москвичей
  великолепные документы, отпечатанные на румынском языке, с печатью и подписями
  Кишиневского городского управления. Адрес проживания в Кишиневе был указан тот
  же, где жила эта дама, — так что она  могла даже выступить свидетелем.

     Что это было? Что происходило с вполне нормальными образованными людьми?.
  Это была обычная борьба за выживание. Стремление любыми путями, идя наперекор
  здравому смыслу, избежать возвращения в СССР. И не просто в СССР, а под власть
  того режима, который царил там. Любыми путями, любым способом. Люди стремились
  не оказаться на западе для чего-то, а не попасть обратно в тот ненавистный
  многим сталинский режим. Возможно, что понимание этого поможет моему читателю 
  понять состояние и действия тех людей, оказавшихся беженцами и в том числе 
  москвичей – моих героев.   
                *   *   *   
      Комитет "Шляйсхайма" (общественная организация от жителей), в котором были
  профессора, люди владеющие иностранными языками, при поддержке директора лагеря
  - француза энергично выступили в главном управлении ИРО против «скрининга»,
  заявив, что в лагере нет советских людей.
 
    Это был уже 1948 год, когда американское командование многое понимало и   
  стало разбираться в вопросах советской политики. Отношения с советскими
  репатриационными представителями (НКВД) быстро и резко портились. Последние
  уже не разъезжали свободно по Баварии и побаивались заглядывать в лагеря               
  беженцев, которые бесстрашно их встречали, забрасывали камнями, машины
  переворачивали, разбивали и иногда сжигали, а они сами едва уносили ноги.
               
                Американцы иногда в это вмешивались постфактум.
   Как раз в это время начался знаменитый воздушный мост с Берлином, по доставке
   продовольствия, горючего и прочего населению и западным гарнизонам Берлина.
   Советская агентура почти совсем исчезла из Баварии.

                *   *   *   
     Одновременно с этими событиями появилось официальное обращение американского
   консула в Мюнхене к беженцам о том, чтобы никто не боялся принудительного
   возвращения на Восток (Советский Союз, Прибалтика, Польша, Венгрия, Румыния,
   Чехословакия, Болгария и Югославия). Консул призвал всех беженцев с Востока
   подать ему надлежащие заявления, с указанием настоящих имен, мест прежнего
   проживания, дат рождения и пр., так как консульство начинает заниматься 
   массовым переселением беженцев в США.

   Многие вздохнули с облегчением, в том числе и москвичи, которые составили
   подробное заявление и лично отвезли его в консульство в Мюнхене.
               
     Это стало возможным после того, когда президент Гарри Трумэн подписал акт о
  допуске в США до 1950 г. 202 тысяч ДиПи вне существовавшей в США квоты для
  въезда иммигрантов. Потом срок был продлён до 31 декабря 1951 и количество
  виз было увеличено до 341 тысячи, не считая 5 тысяч сирот. Выдача виз в США
  продолжалась до полночи 31 декабря 1951, а сам выезд и ликвидация Ди-Пи лагерей
  затянулась до марта 1952 г.               
                *   *   *   
                7 апреля 1948 года была среда               
             – основана Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ)

                *  *  *  *  *
                Среди беженцев из СССР было очень много украинцев. 
          Только в трёх лагерях в Мюнхене их насчитывалось 5320 человек.
      В самом «Шляйсхайме»  их было 2020, а в Баварии их насчитывалось 66 тысяч
 
   Михаил Иванович, проживший со своей семьёй в Сумах 6 лет, а потом в
   Звенигородке почти 2 года, хорошо их понимал и очень дружески к ним относился.      
                Среди них тоже было не мало художников.

   В 1945 году группа украинских журналистов, литераторов и критиков организовала
   МУР – Украинское движение искусства (Мистецкий украінський рух).  Они издавали
   четыре художественных журнала, пять газет, и много разных книг. Был
   организован и «Союз журналистов». В лагерях украинских беженцев было 72
   детских садика. В них  работало 139 воспитателей и принимали 2550 детей.
   В народных школах было 400 учителей, а занималось 2100 учеников. Для нужд этих
   школ было издано 82 разных учебника на украинском языке: по истории (11),
   литературе (6), математике и геометрии (16), географии (12), буквари (13),
   украинскому языку и литературе (16) и другие.    
             
                С 4 по 17 апреля 1948 года в Мюнхене               
       украинские беженцы организовали « Неделю украинской культуры ».
   В программе этой недели были организованы выставки художников и мастеров
   декоративно-прикладного искусства, сольные концерты певцов и музыкантов, 
   выступление хора «Украина», капеллы бандуристов имени Т. Шевченко, 
   национального украинского хора под руководством В. Божика, учеников балетной
   школы В. Переяславца, театральные спектакли «Театральной студии» под
   руководством актера и режиссера Й. Гирняка.    

     И если речь зашла об украинских беженцах, то надо признать, что они ко
   всему, что было связано с их прошлым, (культуре, искусству, литературе)
   относились очень трепетно, тем более к своей мове. Но к сожалению это был
   не литературный украинский язык, необыкновенно певучий, мелодичный, а тот
   простонародный, на котором и говорило большинство населения Украины, бывшее
   преимущественно сельским. Их речь была смешана с массой русских, польских и
   других слов произносимых на украинский лад. Правда на это никто особого
   внимания не обращал. Все друг друга хорошо понимали. Хотя со стороны эта
   речь была немного странноватой.   
                *  *  *  *  *

      И еще в апреле произошли очень важные для всех беженцев, вне зависимости
   от национальности и того, откуда они были, события. В это время среди
   общественности и руководства США стало распространяться понимание, что в
   решении проблемы беженцев в Западной Европе надо принимать более существенное
   участие. В этой связи очень важным оказалось обращение полковника армии США к 
                американскому правительству.   
 
       13 апреля 1948 года в эмигрантской газете «Эхо» была полностью
            опубликовано его выступление. Статья называлась –
                « РЕШИТЕ ПРОБЛЕМУ Ди-Пи! »

        Речь полковника Джерри Седжо начальника Службы Связи Отдела               
     Гражданских дел Американского командования в Европе произнесенная               
            в Нью-Йорке и обращенная к общественности США    

    « Положение  примерно 1 миллиона Ди-Пи Объединенных Наций, находящихся еще
    в Германии, является проблемой послевоенной  Европы. Эта большая гуманитарная 
    проблема должна-быть внимательно рассмотрена и изучена. Большинство Ди-Пи в
    Германии прибыло туда из побежденных стран. Остальные состоят из бывших
    заключенных в концлагерях и военнопленных, сражавшихся на нашей стороне. 
    Около 6 милл. были отправлены на родину летом 1945 г. вооруженными силами
    ген. Эйзенхауера.

      К началу 1947 года еще  приблизительно 700 000 чел. вернулись домой.
    В настоящее время в западных зонах Германии и Австрии находится около
    миллиона Ди-Пи, которые не могут или не желают вернуться на родину из страха
    быть преследуемыми по расовым, религиозным, национальным или политическим
    причинам, Около 100 тысяч из их числа прибыли в Германию в 1946 и 1947 г; г.
    В большинстве случаев это евреи, покинувшие Польшу по разным причинам: потеря
    крова, занятия, родственников во время войны, усилившегося антисемитизма
    после долгой нацистской оккупации, а также в следствии сильного сионистского
    движения в направлении Палестины. Эта эмиграция повысила число евреев в
    Западных зонах до 200 тысяч, составив приблизительно 20% всех Ди-Пи из
    примерно миллиона находящихся в Германии; 530 тысяч из них находится в
    американской зоне Германии и Австрии.
          По моем прибытии в Европу я нашел Ди-Пи проживающими в угнетающей
    атмосфере ненормальной лагерной жизни и был удивлен их способностью
    использовать свое положение для учения, работы самоусовершенствования,         
    В силу их желания продуктивной работы и необходимости экономии персонала   
    армии и ИРО, почти все управление лагерями было передано самим Ди-Пи. 
    Директором лагеря теперь можно встретить бывшего министра литовской
    республики, крестьянина и адвоката из Украины. В исполнении обязанностей им
    помогает совет из Ди-Пи, выбранный на демократических началах – так же как в
    любом маленьком городе нашей страны. Если бы меня попросили указать общину
    которую я считаю наиболее отрицательно относящейся к нацизму, фашизму, или
    коммунизму, то я направил бы вас не в маленький изолированный 100%
    американский город, а в один из лагерей Ди-Пи нашей зоны в Германии.

     Большинство населения США не любит эти «измы» и имело лишь небольшой контакт
    с ними; Ди-Пи же, забранный ночью, оторванный от семьи и отправленный в
    Германию, или тот у кого номер концлагеря написан на руке, активно
    противостоит любой форме нацизма или фашизма*
    Именно тот факт, что большинство Ди-Пи готовы подвергнуться всевозможным
    лишениям, лишь бы не быть высланными на родину, находящуюся под господством
    коммунистов, показывает их отношение к этому «изму».

       Ди-Пи – глубоко религиозные люди. В каждом лагере они собственными руками
    воздвигли церкви и совершают богослужения. Их, здоровье значительно лучше,
    чем здоровье немецкого населения. Не было никаких серьезных эпидемий,
    частично благодаря американским мероприятиям, частично благодаря работе 
    врачей и сестер милосердия из среды самих ДиПи. Их дети – самые здоровые
    каких я где-либо видел.

      В нашей зоне около 70 000 детей посещают школы, руководимые самыми Ди-Пи. 
    Полиция Ди-Пи, обученная американским военным персоналом, следит за
    внутренним порядком в лагерях. Нарушителей закона среди Ди-Пи в среднем 
    меньше, чем среди жителей больших городов.

      Надо иметь в виду, что большинство Ди-Пи трудолюбивые и мыслящие люди.
    Нацисты вывозили для работы в Германии в большинстве молодых людей способных
    к тяжелой работе. В наших лагерях можно найти относительно мало старых или
    физически нетрудоспособных людей. Сейчас они трудолюбиво работают в лагерях
    находящихся в ведении ИРО, при американских частях и в местной экономике, 
    поскольку имеется воз­можность найти работу в Германии. Большинство Ди-Пи    
    работает или изучает новые ремесла. Специалистов среди Ди-Пи очень много. Из
    400 тысяч трудоспособных около четверти опытные в земледелии, молочном
    хозяйстве, лесной и пищевой промышленности. Около 7% были строительными
    рабочими, 6% - портными и портнихами. 10% - представители свободных профессий
    (врачи, сестры милосердия, инженеры и др.)

      Мы, имевшие дело с ними в Германии, знаем, что Ди-Пи трудоспособный               
    элемент, стремящийся к политической и религиозной свободе американского
    стиля. Вопрос «что должно стать с людьми, еще находящимися в ведении армии в
    оккупационной зоне Германии является жизненно важным. Первая альтернатива 
    репатриация; в данном случае она должна быть насильственной, ибо нельзя
    сказать, оставшимся Ди-Пи: «Миллионы людей вернулись туда, откуда вы прибыли,
    почему вы не возвращаетесь?» Ответ ясен. Конечно, французы и другие западные
    европейцы вернулись домой, конечно, вернулись русские, верящие в коммунизм,
    но можно ли чтобы, например, литовцы, латыши и эстонцы, весьма враждебно
    относящиеся к системе, контролирующей их страны, вернулись домой, затая в
    сердце ненависть? Хотим ли мы заставить их принять коммунизм? Мы знаем, что
    для проведения репатриации их надо окружить и с винтовками заставить
    погрузиться в поезда!

      Вторая альтернатива - перевод Ди-Пи на положение немцев – наталкивается на
    значительные трудности. Антагонизм между Ди-Пи и бывшими угнетателями  –
    постоянный источник конфликтов. Они бы осложнили наши задачи в Германии.
    Существуют большие экономические трудности. Население американской зоны 
    увеличилось на 20% по сравнению с довоенным периодом за счет немецких
    беженцев из восточных областей и немцев из Чехословакии и Польши. Почти 30%
    жилой площади и промышленности в американской зоне разрушено и уничтожено.
    Кроме того, даже до войны эти области импортировали 20% продовольствия для
    своего основного населения. Закрыть лагери Ди-Пи и прибавить полмиллиона
    людей к перенаселенной зоне не было бы решением проблемы.

      Третья альтернатива – содержание Ди-Пи в лагерях - тоже не выход из
    положения. Это — вечное бремя для американского налогоплательщика.

      Четвертая альтернатива — расселение Ди-Пи по другим странам. Некоторые
    страны в этом направлении добились таких результатов:
       Канада просила ИРО доставить 20 000 Ди-Пи до июля 1948 г.
       О приеме Ди-Пи Австралией указывает следующая телеграмма австралийского 
       министра информации и эмиграции главной Квартире ИРО:

   « Восхищен первой партией Ди-Пи, прибывшей в Австралию на корабле
   «Генерал Генцельман» - реакция австралийской прессы и общественности
   на план переселения благоприятна».

     Объезжая бельгийские копи, где размещены 30000 Ди-Пи, наш представитель
   нашел бельгийских работодателей крайне удовлетворенными их работой; они
   просили прислать еще значительное количество Ди-Пи.

      Швеция сообщает об успехах литовцев, латышей и эстонцев, бежавших из
   своих стран.

      Другие- страны — Великобритания, Франция, Голландия, Норвегия, Бразилия,
   Парагвай, Аргентина и Венесуэла — приняли пока небольшое количество Ди-Пи.
   Но все имеющиеся уже соглашения о приме Ди-Пи ограничены и не могут разрешить
   эту проблему. Ясно, что четвертая альтернатива — широкая программа расселения
   — может быть успешной только тогда, когда США примут к себе значительное
   количество Ди-Пи.

     Я думаю, что этот вопрос должен быть решен народом США — людь­ми, платящими
   налоги, а не армией. Должны ли мы отослать обратно эти жертвы немцев к их
   преследователям? Должны ли мы при помощи налогоплательщиков других стран,
   бесконечно содержать их в Германии? Или мы должны принять участие путем
   расселения их в США, где они смогут заново устроить свою жизнь и в то же
   время облегчить ваши тяготы?
                Решите эту проблему в Конгрессе! .

                *     *   
                От редакции
    Благородный призыв полковника Джерри Сэдж с чувством глубокого удовлетворения 
   и искренней благодарности будет принят в среде Ди-Пи, сегодняшней заветной
   мечтой которых является переселение в другие страны, особенно в США — оплот
   свободы и мира.

     Многочисленные наши соотечественники вернулись на Родину вовсе не потому,
   что верили в коммунизм – таких лиц среди репатриантов было весьма немного. Они
   вернулись в силу наличия Ялтинского соглашения о репатриации, отнявшего у них
   свободу решения собственной судьбы. Многие из них «вернулись» в результате
   прямого давления властей, применявших винтовки и пулеметы. Если бы
   существовала свобода, выбора, то многие дополнительные сотни тысяч Ди-Пи
   свидетельствовали о своем отношении к коммунизму – единственной причине и
           главному виновнику мучительной и тяжкой проблемы Ди-Пи.

                *  *  *  *  *
              С 19 апреля по 25 апреля 1948 года в Москве в  Колонном зале               
      Дома Союза проходил  «Первый Всесоюзный Съезд Советских Композиторов».

                *   *   *   
                20 апреля 1948 года был вторник – Москва (СССР)               
         — Сообщение в газете «Правда» о присвоении Звания Лауреатов               
           « Сталинской премии » в области литературы  и искусства:
               
                Художественная проза:
                Первая степень:
     Михаил Бубеннов за (1-я книга романа «Белая берёза»)               
     Петр Павленко за роман «Счастье»,               
     Илья Эренбург за роман «Буря».
               
                Вторая степень:               
     Олесь Гончар за роман «Знаменосцы»,
     Эммануил Казакевич за повесть «Звезда», 
     Берды Кербабаев за роман «Решающий шаг», 
     Валентин Костылев за трилогию «Иван Грозный», 
     Вера Панова  за роман «Кружилиха», 
     Федор Панферов за роман «Борьба за мир».

                Третья степень: 
     Виктор Авдеев за повесть «Гурты на дорогах»), 
     Борис Галин за очерки «В Донбассе», «В одном городе»), 
     Тембот Керашев за роман «Дорога к счастью»), 
     Вера Кетлинская за роман «В осаде»), 
     Иван Козлов (книга за «В крымском подполье»), 
     Иосиф Ликстанов за повесть «Малышок»), 
     Николай Михайлов за книга «Над картой Родины»).
                Поэзия:
               Первая степень: 
     Николай Грибачев за поэма «Колхоз „Большевик“»), 
     Алексей Недогонов за поэма «Флаг над сельсоветом»), 
     Владимир Сосюра за сборник «Чтобы сады шумели…»).
             
               Вторая степень: 
     Ян Судрабкалн (сборник стихов «В братской семье»), 
     Максим Танк (сборник стихов «Кабы ведали»), 
     Мирзо Турсун-Заде (стихотворения «Индийская баллада», «Ганг»,               
                «Шли с туманного запада люди…», «Тара-чандри»,
                «Висячий сад в Бомбее», «В человеческой памяти»).
               
                Драматургия:
             Первая степень: 
     Борис Ромашов за пьесу «Великая сила»), 
     Аугуст Якобсон за пьесу «Борьба без линии фронта»).
            
             Вторая степень: 
     Николай Вирта за пьесу «Хлеб наш насущный»), 
     Анатолий Софронов за пьесу «В одном городе»).

                *   *   *   
                мая 1948 года была суббота — в СССР               
       отмечался праздник «Международный день солидарности трудящихся».
     В Москве на Красной площади состоялся военный парад и демонстрация
     трудящихся. Среди участников воздушного парада, которым руководил Василий
     Сталин (сын Сталина) была эскадрилья 63-го бомбардировочного полка, который
     базировался в Коломии в Западной Украине. В одном из экипажей штурманом был
     лейтенант Петр Пирогов, однофамилец знаменитого хирурга Пирогова. В 1941
     году он закончил Мелитопольское авиационное училище и был направлен на
     службу на Дальний Восток. Закончив в 1944 году школу воздушной разведки был
     направлен на Западный фронт. Совершил 125 боевых вылета на разведку разных
     целей у немцев. Пять раз был награжден орденами. В 1945 году был
     демобилизован, но через три месяца был опять призван и попал служить  в
     Западную Украину в бомбардировочную авиацию. Благодаря его книге               
     «За курс », изданной в Нью-Йорке в 1952 году, мы знаем как походил тот
                первомайский парад 1948 года.
 
                *   *   *   
     За месяц до праздника все участники воздушного парада на своих самолетах
     вместе с обслуживающими техниками вылетели в Подмосковье для тренировок и
     подготовке к параду. К вечеру в тот же день они прилетели на подмосковный
     аэродром Астафьево. Когда самолеты приземлились, им показали места стоянки и 
     объяснили условия и правила пребывания на аэродроме. После чего отвезли в
     приготовленные помещения. Уставшие от перелета и всего, что с ним было
     связано, сразу легли отдыхать. Впереди у них был целый месяц тренировок..
            Это был месяц сплошного нервного напряжения. 

     Проявлять инициативу, высказывать своё мнение, не говоря уже о спорах с
     начальством, было опасно. Их сразу могли снять с парада и с позором
     отправить обратно со всеми вытекающими последствиями, что было равнозначно
     концу военной карьеры, и не только её. Ещё они надеялись, что возможно после
     парада попадут в Кремль, как произошло с летчиками участниками прошлогоднего
     парада.  Об этом случае тоже интересно рассказать. Но это немного позже.

                *    *
       На следующий день  всем прибывшим летчикам сообщили, что воздушным парадом
     будет командовать Василий Сталин. Он уже был в звании генерала, хотя ни один
     из учившихся с ним офицеров-летчиков, даже из наиболее отличившихся на
     войне, не был старше звания капитана.
 
       Экипажи самолетов приступили к изучению маршрута полетов и усиленным
     ежедневным политзанятиям. Было приказано в Москву никого не увольнять:
     —  Нечего вам там делать. Поедете да еще разболтаете, что прилетели на
        парад! - было им сказано.
     Кто-то спросил: — А разве это секрет?
     — Само собой разумеется! — был твердый ответ.
 
     В начале апреля  весна пришла и в Подмосковье. Аэродром был жижей размякшего
     снега. Летать можно было только с одной полосы. Два дня все экипажи ходили с
     лопатами и очищали с полосы снег. Потом начались тренировочные полеты из
     Астафьева на Измайлово, потом на Клин и на Химкинское Водохранилище. Дойдя
     до Тушина, сворачивали в сторону, потому что впереди Москва, а над Москвой
     во время тренировок летать было строжайше запрещено. Лишив летчиков 
     увольнений, руководство каждый вечер уезжало в Москву. И летчики стали
     ходить в самоволку — кто к знакомым, кто на базар, кто просто погулять и
     город посмотреть.

       Участники прежних парадов имели в ближайших к аэродрому предместьях Москвы
     знакомых девушек или вдов. Истосковавшись по мужчине, ставшим после войны
     редким явлением в Советском Союзе, несчастные женщины рады были любой
     возможности иметь хотя бы временно личное счастье и не считали зазорным
     провести ночь - другую с человеком, который все равно в мае улетит снова на
     далекую Западную Украину. 
       Следили лишь за тем, чтобы все происходило без шума и огласки.

       Жили этот месяц участники парада не плохо. Кормили их прекрасно по какой-
     то, доселе им не знакомой прежде норме довольствия - «парадной» норме. Но
     неудачливым сержантам часто не везло. За пол минутное опоздание в строй,
     чтобы идти в столовую, бедняги попадали на гауптвахту. Она была переполнена
     до отказа. Сажали также и за всякую попытку вступить в пререкание, за
     малейшее слово возражения или оправдания перед начальством. Дисциплина была
     заведена очень строгая. Правительственное задание первостепенной важности!
             За пять дней до парада последовало распоряжение:
     — Осмотреть в последний раз самолеты и оставить на них лишь самое
     необходимое. К самолетам больше не подходить. На следующий день прибыла
     особая комиссия из представителей кремлевской охраны для осмотра самолетов.
     Они тщательно облазили и обшарили все самолеты, запломбировали все люки,
     которые можно было бы открыть в воздухе, и выбросили из кабин буквально все. 
     После осмотров объявили:
                К самолетам не подходить!
      До парада оставалось еще три дня. Участники парада надеялись на отдых в эти
     три дня, но оказалось, что эти три дня их инструктировали по очереди:
     начиная с командира эскадрильи и кончая командующим парадом.

      — Если над площадью сдаст мотор, немедленный разворот к Москве-реке и
        садиться в реку!
      — А если я сумею долететь до аэродрома? — спрашивает летчик.
      — Никаких «долететь»! Садиться в воду!
      — Но ведь это опасно!
      — А если там начнешь решать, что делать, и упадешь на Красную площадь,
        так это не «опасно»?
      — Слушаю!
    Все понимали смысл приказания: что произойдет с самолетом и экипажем не имело
    значения, но не смей бороться за жизнь над Красной площадью. Это позорно и
    опасно. Василий Сталин многим не понравился. Был он среднего роста, с
    веснушчатым лицом. Смотрел на всех свысока. Тон был резкий и надменный.   
    Сказанное им не подлежало не только обсуждению, но и обдумыванию, а лишь
    немедленному исполнению. 

      Накануне 1-го мая всех уложили спать в 10 часов вечера, чтобы отдохнули
    перед парадом. Наступило чудесное утро 1 мая. 
    Аэродром полон народа. В строю экипажи выслушали последние указания
    командира, а затем его сменил со своими, никому не нужными напутствиями
    комиссар:
-  ...надо  показать сегодня всему миру, на что мы способны... пусть они не
      забывают... — и заканчивает: — Да здравствует товарищ Сталин!
      Ура товарищу Сталину! Ура!

    Экипажи направляются к своим самолетам. Кремлевская охрана снимает пломбы с
   кабин и производит последнюю проверку в них. Экипажам не разрешено взять с
   собой ничего, кроме карты и карандаша. Особенно следили за тем, чтобы при
   летчиках не было какого-нибудь металлического инструмента. 
   На все эти проверки потрачено два часа. В определенное время самолеты   
   выруливают на старт. Сигнальная ракета, и самолеты звеньями поднимаются в
   воздух. Бомбардировщики идут сразу же за «лидером», за молодым Сталиным, на
   Подольск, Измайлово, Клин... Истребители, штурмовики и бомбардировщики уже
   вытянулись в величественную колонну. Направление указывают костры, а в самой
   Москве — установленные на крышах зеркала. Из включенных радиоприемников слышен
   голос диктора с Красной площади:
     — Через несколько минут над нами пронесутся сталинские соколы.

    Начинается Москва. На улицах столько знамен, что кажется -- кто-то расстелил
   красные ковры. Вот и площадь... Доносятся звуки авиационного марша и «над нами
   командующий парадом Василий Сталин...». Когда, самолеты пролетели площадь в
   наушниках звучит : — «Сокол! Сокол! Сокол! Поздравляю вас с успехом и
   благодарю всех ваших!»

    -  Служу Советскому Союзу! — отвечает «Сокол» и дает циркулярную радиограмму:
    «Спасибо всем вам, участники парада! Объявляю вам всем благодарность!»
    — Служим... служим Советскому Союзу! — посыпались радио ответы со всех
       самолетов.
    — Разойтись по своим базам! Приказываю разойтись по своим базам!

    Экипажи из Коломии сворачивают вправо и идут в направлении Тулы.               
    К себе на посадку им сразу идти нельзя. Там первыми должны приземлиться
    реактивные истребители, у которых малый запас горючего — всего на 40 минут.
    А эти самолеты приземляются только через два часа.               
    После приземления всем экипажам выдают юбилейные медали «Тридцать лет
    Советской Армии».

    После приземления всем разрешено ехать к родным или знакомым в Москву или
    окрестные города.

    Петр Пирогов переоделся и поехал в столицу к своим знакомым
    На всех зданиях флаги. Много транспарантов. Празднично одетые люди.
    Вечер провел в компании студентов, среди которых были две знакомые девушки. 
    Посидели отметили немного праздник и он их уговорил пойти гулять по Москве.
    Вернулся Петр в Астафьево на аэродром на следующий день. Знакомых летчиков
    почти никого не было. Пошел в столовую а там  уже выдали обычное питание.
    На его удивленный вопрос получил ответ:
       —  Парад окончен. С «парадной» нормы вас уже сняли.
    Днем он лег отдыхать, и лежа вспоминал рассказ своего пилота Горбова,
    который после предыдущего парада с группой летчиков был приглашен в Кремль
    на банкет.  Ниже его рассказ.
                *   *   *

    Прилетели мы с парада честь-честью, без инцидентов — рассказывал тот..
    Сели обедать. Вдруг объявляют, что в Кремль на парадный ужин из 300 человек 
    им выделили 10 приглашений. Поднялась кутерьма. Два часа отбирали. СМЕРШ
    выбирал из проверенных и сверх - проверенных. Попал и он. Начался инструктаж:
    удостоверение личности не забыть... как контрольный пункт проходить... по
    сторонам не смотреть и т. д. и т. д.
    Да, забыл — не пить! И тех, кто к спиртному слабость имеют, сразу же
    забраковали. А вышло, что совсем напрасно. Там ничего другого не оставалось
    делать, как только пить. Прямо силой заставляли!  Вот все!

      Петр тогда рассердился. Ему очень хотелось узнать весь ход торжества. 
   Хотелось и самому побывать в Кремле. Не может быть, чтобы было так
   неинтересно, как говорит Горбов.
         А тот продолжает -
   — Ну, что тебе еще? Ну, отобрали, проинструктировали, посадили на грузовик и
     подвезли к Кремлю. Сошли и ждем. Ждем час, не впускают.               
     А вечер выпал холодный, продрогли. Кое-кто стал проситься обратно,               
     или чтобы в Москве ночь прогулять. Командир стал ругаться:
     «Как же вы можете уйти? Что подумают? Не приехали, значит, пренебрегают
     приглашением Кремля. С ума сошли?! А что замерзли, так там согреетесь.
     Будет чем! Насчет этого не беспокойтесь...»

   Потом  выходят несколько человек. Кто в военном, кто в гражданском. Стали 
   впускать. Вызывают по списку, проверяют удостоверение  и сличают фотокарточки
   на нем и на пропуске, который нам должны дать. Потом завели в отдельную
   комнату и до нитки обыскали. Только после этого провели через внешние ворота.
   По двору путь указывают люди, стоящие один от другого на десять-пятнадцать
   метров. Каждый приговаривает: «Проходить!  Проходить побыстрее!» А как
   побыстрее, если трех пройдешь, а четвертому надо опять пропуск показывать? Не
   то, чтобы свернуть и на окружающие здания поближе посмотреть, а даже головой
   вертеть по сторонам запрещено. При входе во дворец опять та же история, что и
   у ворот и тоже с обыском.

    — У инженера нашего, полкового, в удостоверении какая-то описка оказалась.
   Мариновали у входа во дворец часа три. Вечер давно начался, а тут телефонные 
   звонки во все стороны, расспросы-допросы. Какие-то новые люди приходили,   
   смотрели, советовались, пока «званого гостя» пропустили. Он уже сам не рад
   был, просил разрешения вернуться. Куда там!

   — Неужели никто из начальства нашего не вмешался, не поручился за него? —  с
     недоумением переспросил Петр..

   — Сам командир дивизии пришел. «Это мой человек, — говорит, — я его десять лет
     знаю». А майор, что всем этим заведовал, ему ответил:

     «Вы, товарищ генерал, проходите, пожалуйста! Мы здесь без адвокатов привыкли
     обходиться». — Покраснел командир, обиделся, но майору ничего сказать не
     посмел.
     Ушел... А инженер, вообще почти непьющий, с горя да обиды через четверть
     часа вдрызг надрался. Да и мы все перепились. А что было делать? Нас
     рассадили, кажется, в Грановитой палате, а в соседнем зале в другом конце
     Сталин и Политбюро, потом маршалы и генералы, потом артисты, потом всякая
     знать. У них там концерт, пение, музыка, тосты, а у нас кругом какие-то
     суровые люди. Встанешь, пойдешь к двери на Сталина взглянуть, а тут-как-тут
     кто-нибудь с вежливым вопросом: «Что угодно?» — «Хочу в тот зал через двери
     посмотреть, послушать...»

   — «Нет, нельзя. Пожалуйста, садитесь, ешьте, пейте... Через репродуктор ведь
     слышно же, как поют...» Ну, и садились, ну, и пили. До того, что чуть до
     драки не дошло. «Истребители» говорят, что они лучше пролетели. Наши — что
     мы. Но там особенно не разойдешься. Сразу к доктору и через пять минут ты
    трезв, как младенец. Начинай снова.
   — Так что же, Сталина так и не видел?
   — Нет, удалось пол минутки посмотреть на него метров за сто. Я как раз встал
     от стола, когда он пожелал всем «спокойной ночи» и выходил с главными   
     правителями. Но меня сразу же посадили опять за стол. Потом стали нас
     потихоньку и вежливо выпроваживать из зала. Мы сначала заупрямились, да
     видим -- время позднее, да и скучно. Ушли...
   - Так вот что значит быть в гостях в Кремле, — подумал Петр, вспоминая тот
     разговор.
   — Неужели и к нам никакого доверия нет? Ведь нас же так проверяют, так
     сортируют, что дальше уж некуда?

                *   *   *
     Вечером Петр снова отправился в Москву уже к своим старым знакомым.
     У них сидел их сосед по коммунальной квартире, полковник.  Из разговора было 
   понятно, что он -- начальник лагеря, где проверяют лояльность бывших
   военнопленных.
   — Как? Три года прошло, а все еще проверяют? - удивился Петр.
   — О! Еще работы будет много.
   — И что же, много шпионов находите?
   — Да как сказать?  Шпионов-то не уличили,  а подозрительных много.
   — И вы их все у себя держите?
   — Куда там. Места и так не хватает. Кого по домам пускаем, а больше в   
     трудовые лагеря шлем. Они там работают, пока комиссия их дела рассмотрит.

     Вспомнился разговор с одним офицером, у которого отец попал в такой лагерь
     еще в 45 году. Писал сыну, просил заступиться, выяснить, почему держат. Тот
     обратился в СМЕРШ. Ему ответили: «Был увезен немцами в Германию...
     Выясняют». Он вздумал послать жалобу в Верховный Суд. Жалобу вернули, а ему
     пригрозили: если не успокоится, «скоро встретится с отцом».
 
    Полковник вздыхает, жалуясь на загруженность работой. Опасается, что скоро ее
    еще больше будет.
   — В Германии осталось много наших советских людей. Не  хотят возвращаться.
     Попали под пропаганду всякой белогвардейской сволочи  и боятся. Но рано или
     поздно, а мы их оттуда вытащим.
   — Выходит, что недаром боятся возвращаться, если вы их по три года в лагерях
     держать собираетесь для проверки! — смеётся Пирогов.
   — А иначе нельзя! Как же иначе? Мы же не хотим иметь в своей стране   
     иностранных шпионов. Возможно, что некоторые с немцами работали. Теперь их    
     бумаги попали к «союзникам». Те же не дураки! «Ну-ка, друзья, работали с
     немцами, теперь поработайте для нас...» Тем-то деваться и некуда. А потом к
     нам попадутся. Нужно же их выяснить?               
     Трудная работа! - снова вздыхает полковник.

    Действительно, какой-то заколдованный круг получается, -               
    Выходит, что он прав. Если никому не верить, то поступать иначе нельзя.               
    А можно ли кому ни будь верить при таких порядках? Верят ли самому
    полковнику? Верит ли он сам себе?

    Петр внимательно смотрит на этого человека. Вот он полковник. Через его руки
    прошла судьба десятков, а, может быть, и сотен, тысяч людей. Живет он тут в
    комнатке со всей семьей, и жена готовит ему обед в коридоре на примусе...
    Что же он, притворяется? Нет, видимо, он действительно «лояльный» — на все
    сто процентов.

   — Это верно! — говорит Петр, — но и в вашей работе ведь все-таки возможны
     ошибки.
   - Как же без них? Их везде много, — соглашается полковник.

   Хозяйка ставит на стол закуску Хозяин, открывая водку, обращается с улыбкой к
   полковнику:
  — После Рождества приезжала сестра. Проработала все лето и осень в колхозе, а   
    ни черта не получила. Так как вы думаете: это тоже ошибка?
  — Не то что ошибка, — замялся полковник, — а за войной о мужике забыли. Думать
     было некогда.
  — Забыли, значит, чей хлеб едят? А после войны вы его по три года в лагере
    манежите, узнаете — чем он дышит. А, может быть, ему уже и дышать-то нечем, —
    добродушно смеясь, наливает стаканчики хозяин.
  — Ничего!  Как-нибудь подышит! - смеется полковник.
  — Да что об этом говорить, товарищи, давайте выпьем.
  — Да, выпьем вот, — полковник обратился к Петру, — за вас, за наших соколов.
    Молодцы. Как хорошо и внушительно вчера пролетели! С уверенностью можно
    сказать, что наш воздушный флот занимает теперь первое место во всем мире.
    Не правда ли?

    Петр кивает головой. Чокаются и пьют. И Пирогов поймал себя на мысли, что 
    пьет за тех, кому на своей земле дышать нечем стало...

    Полковник как-то быстро хмелеет и настойчиво допытывается.
  — Заняли ли вы первое место или нет? Скажи, лейтенант!
    А тому становится совсем не по себе. Не то, что противно его слушать,
    а как-то жалко его стало. Попробовал отшутиться.
  — Насчет нашего воздушного флота, по своему скромному положению, точно не знаю.
    Я вот больше думаю  над тем, удастся  ли моему пилоту сегодня ночью занять
    первое место в очереди, чтобы купить своей жене туфли.
            
              Полковник смотрит на него, как на сумасшедшего:
    —  Да о чем вы говорите?
    —  Об очереди в магазин, где продаются дамские туфли, товарищ полковник.   
  Наверное, послезавтра улетим, а моему другу-пилоту жена  приказала без новых 
  туфель для нее из Москвы не возвращаться. Сколько дней мается, еще не купил.
  Все дружно хохочут, и опорожняют уже третий или уже четвертый стаканы

                *   *   *   
                1 мая 1948 года была суббота               
                – Ушел из жизни советский живописец и график –
                Штеренберг Давид Петрович, (род. в 1881). 

                *   *   * 
                Голодающие актеры театров.
                5 мая 1948 года была среда – В Мюнхене (Бавария)               
    – В городе врачи констатировали факт сильного истощения у многих театральных
      актеров. В результате чего спектакли показывались с малым количеством
      участников. И в результате спектакли на этой неделе были отменены сначала
      в среду, потом в четверг.
   
                *   *   *   
                6 мая 1948 года был четверг – Москва (СССР)
     – Ушел из жизни Дмитриев Владимир Владимирович, советский театральный
      художник, Заслуженный деятель искусств РСФСР, лауреат четырёх 
      «Сталинских премий» (род. в 1900).

                *   *   *   
            8 мая 1948 года была суббота – Москва (СССР)
    – в ГМИИ имени А. С. Пушкина открылась художественная выставка               
      «30 лет Советских Вооруженных сил. 1918—1948» Экспонировались
      работы Михаила Авилова, Ольги Богаевской, Исаака Бродского, Юрия
      Непринцева, Ярослава Николаева, Александра Самохвалова, Владимира 
      Серова, Василия Хвостенко и других мастеров изобразительного искусства.

     – В городах Сибири и Дальнего Востока: Хабаровск, Омск, Новосибирск.
      демонстрировалась «Передвижная выставка произведений ленинградских
      художников».  А в самом Ленинграде открылась «Выставка молодых
             ленинградских художников», посвященная 30-летию ВЛКСМ.
               
                *   *   *   
                Выдающийся дирижер в Мюнхене
          
            9 мая  1948 года  было воскресенье  – В Мюнхене (Бавария)               
      – Один из самых значительных международных дирижеров молодого поколения,
         Леонард Бернстеин, из Metropolitan Opera в Нью-Йорке, прибывает по
         приглашению Баварского государственного оркестра в Мюнхен, чтобы
                дирижировать IV концертом Музыкальной академии.

                *   *   *   
                14 мая 1948 года была пятница — Ближний Восток               
        – Израиль официально объявил о себе, как о независимом государстве.

                *   *   *   
                Мюнхен приветствует Франкфурт
            
                15 мая  1948 года  была суббота – В Мюнхене (Бавария)               
      – К ежегодному празднику 100 Zusammentritts национального собрания во
        Франкфуртской церкви Пауля  муниципалитет Мюнхена  посылает сегодня
        следующее послание городу Франкфурту:

        « От  подножья Баварских Альп совету города Франкфурт-на-Майне наши
        поздравления к 100 годовщиной праздника Zusammentritts национального
        собрания 18 мая 1848 в тамошней церкви Пауля. В воспоминании об этом
        большом событии в истории развития демократической Германии
        муниципалитет столицы Баварии Мюнхена добавляет к  поздравлениям 
        надежду в верности Zusammenstehens в исполнение большой идеи, которой
        должен был содействовать созыв национального собрания 1948.
                Муниципалитет столицы Баварии  Мюнхена,               
                Доктор Шарнагль, обер-бургомистр. » 
               
                *   *   *   
              В этот же день 15 мая 1948 года — Ближний Восток               
      – Войска пяти стран: Египет, Трансиордания, Сирия, Ирак, Ливан начали               
         военную агрессию против, объявившего себя независимым, Израиля. 

                *  *  *  *  *
             19 мая 1948 года была среда – В Регенсбурге (Бавария)               
      – В этот майский день в Гимназии лагеря Регенсбурга  был школьный               
        праздник. Поводом к нему было получение коллективом школы своего               
        персонального флага.  Это событие было организованно в подобных
        традициях кадетских корпусов России. Надо напомнить, что директором               
        лагерной гимназии был бывший генерал – начальник кадетского корпуса
        в лагере русских эмигрантов в Югославии в 30-е годы. Некоторые элементы
        строгих правил обучения кадет он перенес и в эту гимназию.
               
                *    *
                РУССКАЯ ГИМНАЗИЯ и НАЧАЛЬНАЯ ШКОДА
                г .Регенсбург.Гангофер Зидлунг.
               
                Среда, 19 мая 1948 г.
                ШКОЛЬНЫЙ  ПРАЗДНИК ПО СЛУЧАЮ ПРИБИВКИ И
                ОСВЯЩЕНИЯ СВОЕГО НАЦИОНАЛЬНОГО ФЛАГА.
                ПРОГРАММА:
     — Торжественное Молебствие в походном храме Гимназии – в 6 часов в.
               
                УЧЕНИЧЕСКИЙ КОНЦЕРТ
                в театральном зале лагеря               
                1 отделение – в 8 часов вечера.
  1 а) «Коль Славен» - Гимн – Исполняет Ученический хор„               
    б) «Колскола» Стих. К.Р. (Кон. Романов) Исп .уч . 3 кл. Л.Добродий               
    в) «Вечерний звон» – Исп. Ученический хор, Соло уч. З кл. М.Гельман г)   
       «Уморилась» песня – Исп. Ученический хор0 Соло уч. 6 кл. А. Кутепа,               
  2.   Боярский танец – Исполняет Группа старших учениц               
  3 а) «Русь» Стих Л Никитина – Исп. ученик 1 класса А.Мердюшов.               
    б) «Родина» Стих А. Толстого – Исп. ученик 2 класса В.Соловьев.               
  4.   Вальс,  Муз Штрауса – Исп. ученица 3 класса Маруся Гельман.               
  5 а) «Растворил я окно»  Стих. К.Р. – Исп. ученик 3 кл. Л.Добродий   
    б) «Москва» - Стих ГлинкИ – Исп. ученик 4 кл. А.Терских.               
  6.   Шварцвальдский народный танец - Исп. Группа младших учениц 7.               
    а) «Маша» - Стих в прозе И.С.Тургенева – Исп. ученик. 4 кл. В.Коркунов и
                Г.Бодасов;               
    б) «Внимая ужасам войны» Стих Некрасова – Исп. учк 4 кл. А.Терских.      
  8.   "Французская полька" Рахманинова – Исп. ученица 2 кл. Свет. Пасечник               
  9.   «Помнишь 'Алеша» Стих. К.Симонова – Исп. ученик 5 кл. Рогозин.
               
                2 отделение

 10.   "Классическая элегия" Муз. Минкуса - Исп. М.Гельман в сопровождается
                игрой на скрипке в исп.уч.2 кл. А.Абрамова.               
 11. а) «Голуби» Стих в прозе И.С.Тургенева – Исп. ученица 4- кл. В.Рапшанова.               
     б) «Моей Матери» Стих Скиталъца. – Исп. ученик  В.Соловьев,               
 12.    Голландский танец  – Исп. уч.2 кл. Э.Кольцов и уч. 3 кл. Нач.Шк. Д. Абрамова               
 13.    «Два богача» Стих в прозе И.С.Тургенева – Исп. ученик 4- кл. А.Терских.               
 14.   Неаполитанский танец – Исп. ученики М. Гельман и С. Пасечник,               
 15.   «Гимн Родине» Стих Лугового – Исп. ученик  .А.Кутепа.               
 16.   "Тарантела"  танец Исп. ученики А. Терских и С. Пасечник.               
 17.   «Мать»  Стих. С Т. – Исп. ученик  А. Кутепа.               
 18.   «Красная шапочка» - Исп. ученик  М. Гельман               
 19.   «Воробей» Стих в прозе И.С «Тургенева. – Исп. ученик З кл. Г.Чернопятов.               
 20.   Русский танец - Исп. смешанная группа  Э.Кольцов, А.Абрамова, С.Пасечник,
                А.Терских,  М.Гельман к Г.Чернопятов               
 21. а) «Певцы» Стих в прозе И.С. Тургенева – Исп. ученик Б. Рогозин   
     б) «Однозвучно гремит колокольчик" – Исп. Ученический хор соло М. Гельман.               
     в) «Кукушечка» - Исполняет Ученический хор               
     г) «Мы дети Великой России»  Марш. Слова Кобиевой  Исполняют все учащиеся.
                У рояля  Г-н. Фриделъ.
        Декламация под руководством - преподавателя Г.П. Стадницкого               
        Постановка балета - преподавательницы Е.И. Сергеевой.               
        Хор под управлением - преподавателя Б.Я. Жукова.
               
                *  *  *  *  *

                Захватывающее дух цирковое искусство
               
            21 мая 1948 года была пятница – В Мюнхене (Бавария)               
     – « На территории Старого Ботанического сада труппа Камиллы Майер
       показывает в настоящее время своё мастерство. Мачты высотой 3 25 м.               
       несут проволочные канаты, на которых на высоте демонстрируются               
       цирковые номера, возбуждающие риском. 18-летняя Гизела Ленорт
       выполняет с деревянным балансом весом ПРИМЕРНО 25 кг. подъем по канату
       длиной 250 м. на башню старого Дворца Правосудия » – писалось в газете.
                *   *   *   
                22—23 мая 1948 года – В Литовской ССР (СССР)
     — проводилась операция «Весна», которая заключалась в депортации
       участников антисоветских партизанских отрядов в Литве и их семей.
       Всего было переселено на восток и север страны 39 766 человек.

                *   *   *   
                30 мая 1948 года было воскресенье —  Пресса в СССР               
     — В газете «Правда» было опубликовано сообщение отражавшее внешне-
       политический курс СССР на Ближнем Востоке. В нем говорилось: 
       «Надо ясно сказать, что, ведя войну против молодого израильского
       государства, арабы не сражаются за свои национальные интересы, ни за
       свою независимость, но против права евреев создать своё собственное
       независимое государство. Несмотря на всю свою симпатию к движению
       национального освобождения арабского народа, советский народ осуждает
               агрессивную политику, ведомую против Израиля».

                *   *   *
                Демонстрация голодающих студентов
            17 июня 1948 года был четверг – В Мюнхене (Бавария)               
     – В этот день до полудня примерно 11.000 студентов Мюнхенских               
      институтов проводили демонстрацию против плохого питания и против
      деятельности Франкфуртских экономических органов власти. Из Технического
      института шла колона с транспарантами с надписями‚ «духом без тела!»‚
      «Почему ландтаг получает надбавки?», «Мы тоже много действуем!» по улицам
      перед министерством продовольствия, Перед зданием которого несколько
                минут продолжались манифестации

                *   *   *   
                20 июня 1948 года было воскресенье - Западная Германия               
             –  сепаратная денежная реформа в Западной Германии.
          Валютно-финансовая реформа - введение немецкой марки
   
        20 июня 1948 года  было воскресенье – В Мюнхене (Бавария)               
    – В городской сберегательной кассе можно было видеть уже в начале недели
      чрезвычайно большой наплыв  посетителей. В течение последних 2 дней
      ежедневно городскую сберкассу посещает от 6.000 до 8.000 человек.
      Многочисленные очереди из людей переводят в другое помещение. За порядком
      следит полиция . Неделями примерно 450.000 вкладчиков сберегательной кассы
      ведут себя очень неопределенно. Взносы превосходят выплаты около 10 млн.
      ДМ. Некоторые вкладчики сберегательной кассы и снимают все сбережения,
      через немного часов они снова вносят, и забирают их в тот же день снова

                *   *   *   
             21 июня 1948 года был понедельник – Берлин (Германия)               
      — начало первого Берлинского кризиса (1948—1949) — одного из
                драматических эпизодов «холодной войны».

                *   *   *   
              23 июня 1948 года была среда— Берлин (Германия)               
      – Введение в обращение в Западном Берлине сепаратной  Западногерманской
        марки. Ответная денежная реформа в Восточной Германии.

                *   *   *   
      в 1948 году Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры
      имени И. Е. Репина» окончили: Лев Богомолец, Павел Боронкин, Николай
      Брандт, Виталий Вальцев, Прасковья Дербизова, Семен Левенков, Маргарита
      Лихницкая, Семен Ротницкий, Мария Смирнова, Ивана Сорокина, Лев
      Чегоровский, Лидия Шарлемань и другие художники.

                *   *   *   
         В СССР открыт Дом творчества художников «Академическая дача».

                *   *   *   
                «Адрес солидарности» для Берлина
         
          4 июля 1948 года  было воскресенье – В Мюнхене (Бавария)               
      – На Генеральной Ассамблее муниципалитета по предложению обоих бургомистров
        прошла демонстрация симпатии и поддержки Берлина со следующим дословным
        текстом: «Муниципалитет столицы Баварии Мюнхена приносит своё признание и
        свою верную поддержку населению Берлина для укрепления в демократическом
        духе, для защиты европейской культуры и европейского единства.
        Муниципалитет благодарит все слои родной Баварии и других земель, которые
        поддерживают население Берлина в этой борьбе, так как эта борьба идет в 
        первую очередь за демократические основные права народа и о человеческом
        достоинстве и европейской культуре.» 

        Кроме коммунистической фракции все фракции встали при оглашении этого
       заявления. Берлинская блокада" продолжалась с 26 июня 1948 по 12 мая 1949.

                *   *   *   
                Отъезд евреев в Израиль
         
             13 июля 1948 года  был вторник – В Мюнхене (Бавария)               
      –  В этот день 600 евреев, принудительно угнанные из разных стран в
         Германию, покидают Мюнхен, отправляясь в Марсель, чтобы там на кораблях
         плыть в Палестину. Это был первый официальный и при этом легальный      
         транспорт еврейских Ди-Пи, который покидает Германию со времени
         основания государства Израиль. До этого все группы европейских еврейских
         беженцев, желающие попасть в Палестину вынуждены были это делать 
         нелегально, на рискуя погибнуть, или попасть в лагеря устроенные
         англичанами на Кипре. Многие годы, имея мандат от Лиги Наций на
         управление Палестиной, англичане создавали такую ситуацию в том регионе,
         которая  будет проблемой на многие десятилетия, и решение этой проблемы
                даже через 75 лет после войны не будет найдено.

                *   *   *   
                Протест против подорожания яиц на рынке

             31 июля 1948 года была суббота – В Мюнхене (Бавария)               
      – В этот день на рынке «Viktualienmarkt» полиция вынуждена была защищать
        продавцов яиц и наводить порядок. Возбужденные покупатели доходили до
        рукоприкладства из-за растущих цен на яйца. Продавцы яиц требовали по 
        37 пфеннигов за штуку. Их начали избивать. Была вызвана выездная
        полицейская команда, которая быстро навела порядок и защищала обиженных
                продавцов яиц с их товаром.

                *   *   *   *   * 
      Осмотревшись в Шляйсхайме и пожив в нем, москвичи интуитивно почувствовали,
    что среди этого скопления беженцев придется жить и возможно, не один год,
    прежде чем судьба смилуется и куда-то направит их дальше. Во всяком случае
    надо было свободное время заполнять трудом, который, как считал Михаил
    Иванович, всегда организует и дает внутренние силы. Ну а как у художников,             
    у него с сыном было то занятие, которое их спасало и в Австрии и помогало в
    Германии - их живопись.   

       Надо понимать, что у них были все преимущества по отношению к другим
    художникам. Напомню, что Михаил Иванович был членом Общегерманского союза
    художников, а Константин имел студенческий документ академии в Вене.
    Им было доступно многое, чего не имели другие. В частности, Михаил Иванович
    мог официально продавать свои картины в любом месте, и в том числе в немецких
    галереях. Да и отношение к ним немецких художников и дилеров было другое, как
    у своим. Вот они усиленно и занимались живописью.
         
                Условия для этого в «Шляйсхайме» были отличные.
      В пятом бараке лагеря, в котором жила и семья Черкашениновых, обосновались
    многие творческие люди из эмигрантов. Лагерь был одним из самых больших
    русских лагерей в Баварии, и в нем образовалась большая группа русских
    художников живущих в самом лагере, в Мюнхене (на частных квартирах) и в
    других лагерях и городах Баварии.

      Общегерманский союз художников (бывшая «Кунсткамера»), в своё время из 
    Берлина, после изрядных бомбежек, обосновался в Вене, а после поражения
    Третьего Рейха все оказалось запутанным. В этих условиях немецкие художники,
    находившиеся в американской зоне оккупации, избрали своей временной столицей
    Мюнхен и в нем организовался новый союз художников, с участием разных
    мастеров «кисти и резца». Русская небольшая группа художников, хотела войти
    в сотрудничество с немецким союзом и для этой цели организовала в одном из
    больших бараков лагеря свою коллективную выставку, на которую были приглашены
    руководители немецкого союза. Выставка прошла очень успешно, понравилась
    немцам. Обратили внимание и на работы Константина. Пришли на выставку
    президент союза, два вице-президента и несколько немецких художников.   
    Договорились, что русские художники входят самостоятельной секцией в союз на
    равных правах с немецкими.

      Помимо морального удовлетворения, это обстоятельство оказалось весьма
    полезным для русских художников по следующим причинам. В то время, когда   
    Мюнхен и другие промышленные города лежали в развалинах, абсолютно негде было 
    приобрести по доступным ценам какие-либо материалы (краски, масло, кисти,
    холст, картон) для изобразительного искусства. Немецкий Союз быстро
    организовал снабжение своих членов нужными материалами, хотя и в малых
    количествах, но работать было можно.

      У москвичей установились весьма добрые отношения с немецким союзом
    художников на весь период пребывания в «Шляйсхайме». Безусловно, что имело
    значение и то, что Константин занимался в Вене в академии искусств, а Михаил
    Иванович был членом Общенемецкого союза в Австрии, о чем уже говорилось..

      После Венской академии, Константин постоянно работал маслом: писал
    натюрморты, портреты, композиции, ходил на этюды. В большом количестве он
    делал карандашные рисунки. Живопись требует значительного хозяйства, а для
    рисунков необходимы только хорошая бумаги и карандаш. Его отличные рисунки
    исчислялись сотнями и имели разнообразнейшую тематику: быстрые портретные
    наброски, жанровые сцены, обнаженная натура, натюрморты и прочее. Особое
    место занимала архитектура немецких городов, местечек, монастырей, церквей,
    старинных зданий, городских узких улиц и переулочков с деревянными тротуарами
    и длинными лестницами. В этих его рисунках присутствовали характер, быт
    история, настроение.               
                *  *  *  *  * 
     Попав в «Шляйсхайм» и познакомившись с немецкими художниками, Константин
    решил к лагерному сидению присоединить и дальнейшую учебу. Уже в 1947 году в
    пригороде Мюнхена, в более-менее уцелевшем просторном особняке, немецкие
    художники открыли академию искусств.  Москвичи решили, что Константин
    попробует поступить туда студентом. К этому побуждало следующее
    обстоятельство: скученная жизнь в бараке, когда семья имела маленькое
    жизненное пространство в несколько квадратных метров, отделенное от других   
    семейств, в лучшем случае, тонкими фанерными перегородками, а то и просто
    одеялами, организовать написание маслом обнаженной натуры было делом
    невозможным. Да и не только это. Константин пройдя разные школы живописи в
    Москве и Вене, хотел найти свой интересный ему стиль, почерк, манеру.
    А этого пока не произошло. Ну и занятия в Академии давали возможность
    общаться и видеть других художников, их работы, быть внутри самого этого
    творческого процесса, ну и бесплатные материалы.
 
                *  *  * 
      Даже в те послевоенные годы художественная жизнь столицы Баварии давала
    о себе знать. Прошло три года поле войны и город постепенно восстанавливался, 
    возвращался к нормальной жизни. Немецкие художники тоже не сидели сложа руки. 
    Между двумя бульварами, не на окраине где-то, а в центральном районе  города
    - великана, в нескольких маленьких кварталах, тоже на большой магистрали,
    расположилась, примерно, дюжина арт галерей, помещения которых были
    специально приспособлены для выставок.

      Произведения  изобразительного искусства в этих галереях, меняющиеся раз в
    месяц, представляли собой образцы современной немецкой живописи 40-х, начала
    50-х годов, которую реалистической назвать было не просто. На Михаила
    Ивановича она производила тяжелое впечатление.

      На площадке при входе в одну из таких галерей  была установлена почти трех
    метров высоты металлическая скульптура, изображающая как бы скелет некоего
    существа.
      « Не иначе как из Дантова ада » - подумал Михаил Иванович, глядя на неё
    первый раз. Шедевр был сделан (спаян) из различных кусков железа, зубчаток,
    болтов, старых деталей машин, шестеренок, отрезков рельс, труб, больших и
    малых кранов и прочего заржавевшего металлолома.

      Когда Михаил Иванович приходил на ту улицу и видел скульптуру у него
    возникала мысль:
    – Проделана, безусловно, «египетская» работа: разыскать все эти детали,   
    скомпоновать их по замыслу и соединить электросваркой. Это произведение
    талантливое. Приданная фигуре поза, а главное, выражение оскаленного,
    смеющегося черепа — изумительно страшное.
 
      Он считал, что эта скульптура есть квинтэссенция, визитная карточка 
    упомянутых двух-трех кварталов изобразительного искусства. А может быть, —
    тонко продуманный шарж, не понятый хозяевами арт галерей?. Так и хочется
    приклеить железному скелету фразу:
                «Сатана здесь правит бал, здесь правит бал...»
        И однажды придя сюда вместе с Константином и Антониной сказал им :
    – Если бы встали из гроба Коро, Монэ, Констебль, русские:  Саврасов и Левитан
    и принесли бы под другими именами свои произведения в любую из этих галерей с
    предложением устроить их выставки, — они, безусловно, получили бы от­каз. Даже
    им не сдали бы за хорошие деньги в аренду на две - три недели одно из
    выставочных помещений. Разве можно допускать их работы к осмотру публикой?      
    Они же испортят нам «всю музыку»...
 
       Район этот был густо населен. Много публики идет в эти два-три квартала
    взглянуть на «крики моды» и этих посетителей здесь усиленно обрабатывают под
    стиль выставленного искусства, считал он. Пойти больше некуда, ибо на больших
    расстояниях, нигде никаких арт галерей нет.
               Антонина посмотрела на него, а потом говорит:
    – Миша, что это ты так разошелся?  Мне тоже это не очень нравиться,               
      ну и что с того. Это их искусство. Им видней, что продавать и покупать.
             
                А Константин заулыбался и говорит.
    – Папа, а ты знаешь, мама права. Это их искусство. Оно им нравиться? – пусть 
      платят деньги. Я хочу тебе напомнить, что вот здесь в Мюнхене 19 июля 1937
      года была организована выставка под названием « Дегенеративное искусство » 
      На ней немцы по указанию Гитлера собрали всю живопись, которую заклеймили,
      как  дегенеративную. Это было больше 650 разных работ 112 художников  А
      сегодня многие из этих художников вызывают большой интерес у всех в
      Германии и в Америке. Их разыскивают и охотно покупают. 

                *  *  *  *  *               
        Захватив кое-что из своих работ, Константин отправился в Мюнхенскую   
      академию, познакомился с профессорами, которые ему сказали:

      — Вы совершенно законченный художник и нам нечему учить вас, но если вы
      этого хотите, мы примем вас в число студентов, с правом свободного   
      посещения занятий, ведь вы уже занимались 3 семестра в Вене.
 
     В это время в академии занимался и Сергей Голлербах, тоже из русских
     беженцев и ещё другие русские художники..
               
                *   *   *   
       А Михаил Иванович добился для себя в одном из общественных бараков, рядом
     с библиотекой, небольшое тихое помещение и с головой ушел в живопись.
     Ему живая натура не нужна была, тем более, что его тематикой в основном были
     российские пейзажи. Но как говорят — За не имением гербовой, пишем на
     простой. Природа Баварии в отдельных местах напоминала Россию, но главное
     заключалось в том, что у него была хорошая зрительная память. Свои пейзажные
     полотна он писал по воспоминаниям, когда-то виденного и крепко осевшего в 
     сознания. Говоря об этом, он объяснял:
     — Возьмите закаты. Каждые несколько минут меняются композиции облаков, общий
     колорит. Попробуйте уложиться в такое короткое время! Пока усядешься да
     приготовишься, ан глядь! и цвет изменился, и все. Приходилось в таких   
     случаях прибегать к хитрости. Достанешь свою заветную книжечку-блокнот,
     быстро карандашом набросаешь композицию пейзажа, а все остальное, цветовое,
     обозначишь своим особым «шифром». Вот этюд и готов! Посидишь еще пару минут,
     окинешь крепко взглядом эту Божью красоту, с ее ароматом, недосказанностью,
     и смело можешь книжечку положить в карман. Затем случалось и так. Забудешь
     эту запись или руки не доходят до нее, а годы идут. Найдешь страницу
     книжечки, осмыслишь свои значки, вспомнишь место, свое тогдашнее состояние,
     и через несколько дней или даже часов — картина готова.
                Иногда зритель спрашивает художников:
     —  Скажите, как долго вы писали эту картину?
       И можно в таких случаях сказать: — Картина пишется несколько часов и               
     всю жизнь.
        В то время Михаил Иванович не понимал, что этот принцип сослужит ему
     плохую службу. Как художник, в своем творчестве он останется на том, старом,
     прошлом уровне. Стремление создать для зрителей и покупателей картины
     соответствующие их ностальгии по русским пейзажам приведет его в творческий
     тупик. 
 
       Был момент, когда к нему обратились с просьбой из лагерной гимназии
     организовать уроки рисования и живописи. Но на этом поприще он не закрепился.
                *   *   *
       Когда у москвичей еще не было никаких вариантов попасть в США, они
     подумывали о выезде в одну из Южно-Американских стран. С Аргентиной (через
     Православный Синод) дело провалилось, с Бразилией — тоже что-то не
     ладилось... Подвернулась Венесуэла. Недалеко от их лагеря был ещё один
     большой лагерь в многоэтажных стационарных зданиях (помещения бывших «С.С.
     казарм»). Туда явился консул из Венесуэлы со своим штатом, для набора
     желающих переселится к ним в страну.

       Михаил Иванович и Константин с утра были уже там, но желающих ехать не
     только в Венесуэлу, а куда угодно, было так много, что в окружающих комнату
     консула коридорах была такая давка, и разыгрывались такие тяжелые сцены,               
     что не каждый это мог выдержать. Москвичи промучились там целый день и, к
     счастью, вернулись домой ни с чем. До них даже очередь не дошла, Квота была
     уже заполнена. Из их лагеря, все же, нескольким семьям удалось уехать в
     Венесуэлу. Перед отъездом они ходили по лагерю настоящими героями... Опять
     же, люди совершенно не понимали, что делают, на что идут. Главным был страх,
     страх, и еще раз страх... Куда угодно, только подальше.

       Из русского населения лагерей Германии, все же, выехали весьма
     значительные группы в Бельгию (на работу в шахтах), Марокко, Англию,
     Аргентину, Бразилию  и Венесуэлу, так как условия въезда в США были по
     многим причинам более сложными. Но все эти страны принимали тех, кто им
     больше всего подходил. А нужны им были в первую очередь рабочие и
     специалисты в сельское хозяйство. Но даже по прошествии 10—15 лет многие
     из поспешивших уехать в другие страны, будут стремиться попасть в США,
     став на квоту американских консульств в этих стран. Среди таких были и
     знакомые Михаила Ивановича и Константина – тоже художники. Некоторым из них
     со временем удастся это сделать. К этому вопросу я вернусь немного позже.
     А ещё  среди таких была семья Рихарда Середы, отец которого работал главным
     инженером третьего дистрикта лагерей Ди-Пи американской зоны. Об их семье я
     рассказывал прежде (оккупация Харькова).

                *  *  *  *  *
                ХРОНИКА СОБЫТИЙ ОСЕНИ 1948 ГОДА
             
             8 августа1948 года было воскресенье –  Москва (СССР)               
       завершилась специальная сессия ВАСХНИИЛ, в результате которой
       Т.Д.Лысенко и его школой генетика была официально объявлена лженаукой.
               
                (Мысли вслух)
     Это ещё один пример, когда научная посредственность расправилась с
    талантливым ученым, который смотрел на много лет вперед, отбросив советскую
    науку в этой области в черное мракобесие. И такое же положение было и в
    других вопросах развития советской науки. Посредственность в то время брала
           верх над творческой пытливой мыслью и её результатами.
               
                *   *   *   
                Открытие газетного кафе в Мюнхене
            
            12 августа 1948 года был четверг – В Мюнхене (Бавария)               
     – В помещении известного трактира «Simplicissimus» хозяин Симпл Тео Бросль
    открыл первое в Мюнхене газетное кафе. Теплый прием должен оказываться не
    только страстным читателям газет и журналов, но и художникам и журналистам.
    При умеренной стоимости примерно 120 газет и журналов Баварии и других стран
    будут в распоряжении у посетителей кафе.

                *   *   *   
                18 августа 1948 года была среда – В Москве (СССР)               
    – Ушел из жизни Михаил Тарханов, актёр театра и кино, народный артист СССР
(1937).
                *   *   *   
                В тот же день 18 августа 1948 года –               
    – на Белградской конференции подписана придунайскими странами               
             «Конвенция о режиме судоходства на Дунае».

                *   *   *   
              25 августа 1948 года была среда – Брюссель (Бельгия)               
        – вступил в силу сроком на 50 лет Брюссельский пакт о создании
            военно-политического Западного союза (НАТО).

                *   *   *   
                26 августа 1948 года был четверг – в Москве (СССР)               
        – Президиум Верховного Совета СССР издал указ «О праве граждан на
          покупку и строительство жилых домов», разрешивший массовое
                строительство индивидуальных жилых домов.

                *   *   *   
                31 августа 1948 года был вторник – в Москве (СССР)               
        – Ушел из жизни Жданов Андрей Александрович, советский партийный
                и государственный деятель (род.1896)
               
                (Мысли вслух)
        Это был человек из той советской партийной верхушки, которая была
        виновна во многих деяниях бывших категорическим злом для страны и
        её народа. Когда такие люди уходят из жизни естественным образом, 
        создается ощущение, что на этой земле не всё так, как следует в
                вопросах справедливости.
 
                *   *   *   
                1 сентября 1948 года была среда –  В СССР
      – в советских школах и других учебных заведениях начался учебный год.

                *   *   *   
                Мюнхен нуждается в новом стадионе!

             2 сентября 1948 года был четверг – В Мюнхене (Бавария)               
     – на пленуме Мюнхенского муниципалитета было решено выделить для ремонта
       Stehtrib;ne стадиона на Грюнвальдерштрассе 110.000 ДМ. Но при этом было
       подчеркнуто, что этот стадион не достаточен для крупного города как
       Мюнхен и что необходимо начинать как можно скорее планирование нового
       стадиона.
                *   *   *   
        9 сентября 1948 года был четверг – на севере Корейского полуострова   
      провозглашена Корейская Народная Демократическая Республика. Премьером
      Административного совета КНДР стал генеральный секретарь Коммунистической
      партии Кореи Ким Ир Сен, председателем Президиума Верховного народного
                собрания КНДР Ким Ду Бон

                *  *  *  *  *   
                10 сентября 1948 года была пятница.
     Для жителей небольшого немецкого городка, стоящего на реке Эмс, совсем
     недалеко от голландской границы  это был необыкновенный праздничный день. 
     Этого дня они ждали более трёх лет. Было их всего 6-8 тысяч человек.
                Но их радость была безграничной. 
 
       Они праздновали своё освобождение... от поляков, которым в мае 1945 года               
     были вынуждены оставить свой город и свои дома вместе со всем имуществом
              по приказу британского военного командования.

       Англичане определили, что Харен должен стать лагерем для прежних польских
     подневольных рабочих и военнопленных, лагеря которых во время войны
     находились в Южной Саксонии.

       Теперь, три года спустя, проводился благодарственный молебен и крестный
     ход. Харен вновь принадлежал его жителям – харенцам:

           «Защити наш Харен, Господи,               
           От новой поляков пропасти»               
           «Ведь это походит на сказку,               
          Что из сей мы выбрались встряски»
   
     Произойти такое могло только по решению властей Великобритании.
     Всегда в своей политике, разыгрывая «польскую тему», Великобритания брала
     на себя определенные обязательства. Не сумев ничего сделать для защиты
     Польши в 1939 году (да и не собиралась ничего делать, иначе как бы Германия
     могла добраться до СССР), англичане приняли у себя правительство Польши (в
     изгнании) и в дальнейшем с его помощью старалось решать разные свои вопросы.
     А после победы над Германией, в силу того,, что на территории Польши была
     создана Польская Народная республика, а не такое государство, как хотели в
     Лондоне, Великобритания была вынуждена продолжать оказывать своим подопечным
     полякам помощь и содействие. Вот и было дано согласие на организацию
     польского анклава в Германии. Тем более, что в составе их вооруженных сил
     на протяжении всей войны участвовали польские части. Именно они брали в
     Италии крепость Монте Касино. Поляки отдавали свои жизни в борьбе с нацизмов 
     на всех фронтах той войны. Воевали везде, где воевала армия Великобритании. 
               Пришло время хотя бы что-то сделать для поляков.

       19 мая 1945 года жителям этого города англичане выделили лишь несколько
     дней, чтобы очистить свои дома. Мебель, посуда, печи – всё это они должны
     были оставить. Британские и польские военные сопровождали их «исход» из
     городка, попасть в который они теперь имели право только по специальному
     пропуску. Вынужденно размещённые в окрестных районах, они могли наблюдать
     издалека, как Харен за несколько недель превратился в польский городишко
     с почти 4000 жителей – с собственным бургомистром, городским советом,
     гимназией, двумя начальными школами, кино и двумя театрами. И имени даже не
     осталось: Харен теперь зовётся Мачкув (Maczk;w), по фамилии Станислава
     Мачека, командующего первой польской бронетанковой дивизией, которая
     сражалась на стороне союзников в Эмсланде, где установила оккупационный
     режим. То, что их городок теперь носил имя польского героя войны, должно
     было укрепить харенцев в их мнении: беспомощные перед лицом «поляков», они
     видели в себе невинных жертв такой «встряски».
   
       Была очевидно и ещё одна причина выбора этого города для обустройства
     поляков. Союзные войска и руководство укрепились в  мысли, что перемещённых
     лиц следует размещать отдельно от немцев. Вопросы безопасности выходили на
     первый план, и это объясняет, почему упомянутый Харен был выбран как лагерь.
     Городок окружён с двух сторон рекой, с третьей – болотистой местностью.
                Его можно было легко охранять.

       « Англичанам было нелегко держать нас под контролем», – говорила               
       виолончелистка Анита Ласкер-Валфиш, выжившая в Аушвитц-Биркенау               
       и Берген-Бельзене – «Они желали любой ценой предотвратить акты               
       возмездия и суды Линча ». И она была права.   

     Точно также был в шоке американский майор Ирвинг Хэймонт, когда принял      
    руководство Ландсбергом, лагерем для перемещённых евреев в американской               
    зоне, Перемещённые лица находились не только в лагерях, но и за колючей               
    проволокой и воротами со сторожевыми вышками.
      
      Он захотел убрать колючую проволоку, отозвать вооружённые патрули,
    устранить систему пропусков. Но ничего не смог поменять, тем более, после
    того, как во время выселения немцев из домов в окрестности произошли
    столкновения и грабежи.

      Это еще один пример, как жилось беженцам второй мировой войны в Германии.
    Лагеря с польскими беженцами были не только в Южной Силезии, но и в других зонах.

                18 сентября 1948 года была суббота – В Москве (СССР) 
   – рано утром, в аэропорту Внуково был арестован генерал Крюков, приехавший 
     встречать  жену. Почти одновременно с ним была арестована и Лидия Русланова,
     которая  находилась в Казани. Лидии Руслановой было предъявлено обвинение
     по статье 58 УК РСФСР («Антисоветская пропаганда») и обвинение в «грабеже и
     присвоении трофейного имущества в больших масштабах», что в конце войны,
     опустошая жилища отступавших немцев, генерал Крюков перевёз себе в Москву
     большое количество мебели, картин, драгоценностей. Согласно материалам
     следственных дел № 0046 и № 1762, в ходе обысков у Владимира Крюкова и
     Лидии Руслановой были изъяты: 
           автомобиль «Horch 951А»,               
           два «Mercedes-Benz», «Audi»,               
           132 картины русских художников,               
           35 старинных ковров,               
           гобелены,               
           антикварные сервизы,               
           меха,               
           скульптуры из бронзы и мрамора,               
           декоративные вазы,               
           библиотека старинных немецких книг с золотым обрезом,               
           700 тысяч рублей наличными,               
           312 пар модельной обуви,               
           87 костюмов и другое.

      Боясь, что будут арестованы её родственники и близкие ей люди, она сообщила
      где спрятаны все её драгоценности, которые не были найдены при обыске в её
      квартире и написала записку, чтобы они были отданы.

     5 февраля 1949 года следователь объявил, что «дополнительным обыском в
     специальном тайнике на кухне под плитой в квартире её бывшей няни Егоровой,
     проживающей на Петровке, 26, были изъяты принадлежащие ей 208 бриллиантов,
     изумруды, сапфиры, рубины, жемчуг, платиновые, золотые и серебряные
     изделия».

     Русланова объяснила, что эти бриллианты куплены на деньги, заработанные
     исполнением русских песен, и их приобретению были отданы все последние годы:

     «Я, не задумываясь, покупала их, чтобы бриллиантов становилось всё больше и
     больше. Я хорошо зарабатывала исполнением русских песен. Особенно во время
     войны, когда „левых“ концертов стало намного больше». На вопрос о полотнах
     русских художников Лидия Русланова признала, что «приобретению
     художественных полотен отдавалась со всей страстью»

     В январе 1949 года вышло распоряжение Главного управления по контролю за
     репертуаром при Комитете по делам искусств СССР о наложении запрета на
     песни Руслановой:

     « Снять с дальнейшего производства и запретить использовать в открытых
     концертах, трансляциях и радиопередачах все грампластинки с записями
     Лидии Руслановой. Разрешить реализацию имеющегося в наличии количества
     грампластинок в торговой сети, не допуская рекламной трансляции этих
     пластинок в магазинах »

     28 октября 1949 года Лидия Русланова была приговорена Особым совещанием
     при МГБ СССР к 10 годам исправительно-трудовых лагерей с конфискацией
     имущества.

     А 2 ноября 1951 года Военной коллегией Верховного суда СССР по статье 58-10
     части 1 УК РСФСР и Закону от 7 августа 1932 года был осуждён её муж - Крюков
     к лишению свободы в исправительно-трудовом лагере сроком на 25 лет, с
     поражением прав на 5 лет, с конфискацией всего имущества и с лишением
     медалей «За оборону Ленинграда», «За оборону Москвы», «За победу над
     Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», «За взятие Берлина»,
     «За освобождение Варшавы» и «30 лет Советской Армии и Флота».

      29 февраля 1952 года Указом Президиума Верховного Совета СССР лишён
     звания Героя Советского Союза и всех наград.  Постановлением Совета
         Министров СССР от 10 ноября 1952 года лишен воинского звания.

     Знали ли обо всём этом  жившие в лагере перемещенных лиц в Шляйсхайме под
     Мюнхеном жена Константина Черкашенинова и её мама не известно, так же как
     неизвестно, были ли они родственниками, или просто однофамильцами.
     Известно только, что после смерти Сталина генерал-лейтенант Крюков Владимир
     Викторович был реабилитирован и восстановлен в звании и в наградах.
    
       Если в те послевоенные голодные годы такие действия — поступки генералов
     воспринимались однозначно и их осуждение в том числе, то со временем после
     смерти "Вождя народов" и до сегодняшних дней все это воспринимается более
     чем не однозначно.

     И в этой исторической неоднозначности кроются многие проблемы современной
        России, которая никак не может определиться со своей историей.   
 
                *  *  *  *  *   
                ХРОНИКА СОБЫТИЙ ОСЕНИ 1948 ГОДА
      
             30 сентября 1948 года был четверг – В Москве (СССР)               
             – ушел из жизни актёр Василий Иванович Качалов,

                *   *   *   
                Сталинские премии за 1948 год               
                в области изобразительного искусства присуждены:

      Александру Лактионову – за картину «Письмо с фронта»,
      Виктору Орешникову  за картину – В. И. Ленин на экзамене в Петербургском
                университете», 
      Владимиру Серову – за картину «В. И. Ленин провозглашает Советскую власть.

                *   *   *   
              Председателе Ленинградского Союза советских художников               
      избран Ярослав Сергеевич Николаев, занимавший этот пост до 1951 года.

                *   *   *   
               9 октября 1948 года была среда – В Коломии (СССР)       
  – произошло событие, о котором в СССР не сообщалось. О нем знали те немногие,
  кто в силу своих служебных обязанностей был с этим связан. Все остальные, кто 
  имел к нему отношение, обязаны были молчать — дали подписку о неразглашении.
  Но подробности произошедшего интересны для моего повествования по двум
  причинам: к этому имел отношение В. Пирогов — участник воздушного парада на
  Красной площади 1 мая  этого года, и второе, что оно непосредственно связано с
     американской зоной оккупации Германии и беженцами — эмигрантами.
    
     Произошло это 9 октября на аэродроме той авиационной части в Коломии летчики
  которой участвовали в первомайском параде. Главными фигурантами этого события
  был участник парада Петр Пирогов и его друг пилот Анатолий Борзов. Они, на
  своем самолете, выполняя учебный полет, отклонились от заданного маршрута и
  улетели в Австрию в американскую зону оккупации. Свой побег из СССР они
  задумали давно, но осуществить его помог случай, странное стечение обстоятельств.
                *   *   *               
                Вот подробности этого происшествия.
   Октябрь в том году в Западной Украине менее всего заслуживал названия «золотая
   осень». Недавно окончившееся лето что-то слишком легко уступало свое место
   надвигающейся зиме. Рано наступили холода. По утрам землю сковывал мороз.
   Только после полудня слегка теплело, но ненадолго. В Коломие, где располагался
   авиационный полк Петра Пирогова, почти ежедневно шел мелкий дождь и дул
   пронизывающий до костей ветер. Солнце появлялось редко, да и то какое-то
   тусклое, неприветливое. Словом, погода установилась не летная, по авиационной
   терминологии.

     Над Карпатами висели густые, тяжелые облака. Каждый раз, выезжая на
   аэродром, Петр с беспокойством взглядывал в их сторону Туда, где лежал
   намеченный ими путь. Время шло, а случая не представлялось. Между тем,
   поглощенный своим планом и думами о будущем, он с каждым днем все больше и
   больше отрывался от среды, в которой жил до сих пор.

    Проснулся он в этот день рано, еще до звонка будильника, в сильно приподнятом
   настроении. Делал все так, точно ему кто-то приказывал. Помылся, одел сразу
   две пары белья на себя: было холодно, но брать теплое вязаное белье не
   хотелось. Одел почему-то парадный китель со всеми орденами. Пересмотрел
   содержимое сумки, захватил пистолет и вышел.

     Город еще не проснулся, когда их машина тронулась на аэродром. Борзова в ней
   не было. На аэродроме техники развели костры и грелись. Утро было очень
   холодное. Как всегда, начались воспоминания о военных эпизодах и анекдоты.

     Борзов приехал к восьми. Петр узнал, что его пилот болен и не приедет.
   Петр подошел к Борзову и сказал об том. А у того заблестели глаза.

   — А у меня штурман сегодня в наряде при штабе полка, дежурным.             
      Вот так здорово! Может быть, сегодня и махнем.

   У Петра точно клещами сжало сердце, жаркая волна прокатилась по телу от груди
   к ногам. Настал, наконец, долгожданный момент. Есть шанс, что мы полетим
   вместе.

   - Отчего ты такой бледный сегодня? — спрашивает Борзов, но, не дожидаясь
      ответа, деловито добавляет - Значит, все по-старому? Решено?
   - А как с радистом?
   - Радист будет с нами .
     Хорошо.

   В 10 часов им передали приказание лететь вместе — Петру Пирогову и Борзову.
   Тридцать минут полета по определенному маршруту для практики ориентирования
   в облаках.
                Это был их первый шанс !
   - Анатолий, а где твой пистолет? - 
   - Ах ты, дьявол! Забыл! Всегда брал, а сегодня забыл. А у тебя есть?               
     Так ничего, одним обойдемся.

   Петр стал готовить свой учебный маршрут. К нему подошел Борзов.
   Делая вид, что тоже его изучает, шепчет:
   - Итак, условимся. Взлетаем, делаем круг над аэродромом и пойдем сначала
     курсом учебного маршрута. А потом свернем куда надо.

   - Не плохо было бы сходить на метеостанцию и посмотреть, какова погода в
     районе Вены.
   - А не покажется ли это кому-нибудь странным?
   - А мы никого ни о чем спрашивать не будем. Взглянем на карту мельком.
     Никто и не заметит.

   Пошли вдвоем. Район Вены -  дождь. Вена же для нас -- главный, опорный
   ориентир.

   - Ну, как? Не заблудишься -- спрашивает Борзов.
   — Не беспокойся, Анатолий. Это даже лучше. На наших аэродромах               
     в Австрии, видимо,  сегодня летать не будут.
   - Это верно. С этой стороны — лучше, — согласился Борзов.

   Прибежавший посыльный докладывает, что самолет уже готов и командир приказал
   взлетать.
   — Так вот что, Петр, как было условлено. Взлетим. Если не раздумаешь, то
     скажешь: «За курс», а я тебе пожму руку. Значит, и я согласен.
   - Хорошо. Все ясно.

   К самолету надо проходить  мимо командного пункта, где собралось
   уже все начальство.

   — Борзов, Пирогов, — кричит им командир полка, хороший, заботливый начальник,
     которого все очень любили и называли между собой «Батя»,

   — Будьте осторожны. Погода плохая. В облаках ходят и другие самолеты.
     Смотрите, не столкнитесь.
   — Слушаем, товарищ командир.

   Техник докладывает, что горючего заправлено на один час.
   Борзов протестует. Мало! Техник указывает, что полет всего 30 минут.
   - Послушайте, -- вмешивается Петр, — погода паршивая, вдруг потеряем
     ориентировку и заблудимся. Да и вам лучше, для следующих останется,
     им заправлять больше не надо будет.
 
   Техник соглашается и наполняет бак. В ожидании отходим в сторону и закуриваем.
   - А как с радистом? — спохватывается Борзов. Подзывает очередного сержанта.
   Тот ему не нравится: опытный,  расторопный,  много летавший.
   — Вы не устали? Ведь вы сегодня уже несколько раз летали?
   — Да, я успел сделать три полета.
   — А вон тот? — и Борзов указал на проходившего мимо простоватого сержанта.
   — Хорошо. Я ему скажу. Он будет рад. Тот с охотой побежал готовиться.
   — Ну, вот, Петр, прощай все, чем столько времени жили.

   Тот не успел ответить, как подошли двое, которым предстояло лететь после
   них на том же самолете.

   — Вы, пожалуйста, недолго болтайтесь. Возвращайтесь скорее.
     Суббота сегодня. Скорее бы кончить и домой.
   — Ладно. Поторопимся.

   Пирогов подумал - Знали бы они, что нам предстоит сделать 1.100 километров!
 
   — Это хорошо, что заправляют теперь. Мы сразу и полетим. Ждать не придется, —
     добавил второй.
   — Все в порядке, -- крикнул техник, и они кинулись к самолету.  Моторы
     работали. Борзов на плоскости одевал парашют. Потом не выдержал и махнул
     несколько раз рукой в сторону стоявших неподалеку друзей.
                Те приняли, как шутку, и, смеясь, ответили.
   — У меня все готово, — обратился Петр к Анатолию.
   — Штурман, я готов. Радиостанция исправна. Связь со стартом установлена, —
     доложил радист.
   — Хорошо.
   — Ну, «поехали», - улыбнулся Борзов, и самолет тронулся.
 
     Ровно в 12.00 они оторвались от земли, сделали круг над аэродромом, 
   проверили арматуру и легли на курс учебного полета.

   — За курс! — кричит Петр, но Борзов молчит.
   — За курс!
   Ответа нет. Неужели струсил, — думает тот в отчаянии, щупает шнур ларингофона
   - он разъединен с сетью. Поспешно включает, и слышит нервный голос Борзова.
   — Что же ты молчишь?
   Объяснил и заканчивает
   — Так, за курс!
   Он протягивает руку. Крепкое рукопожатие.
   — Курс 280, - командует Петр.
   — Есть 280, - и самолет, повинуясь воле Борзова, после легких колебаний,
     ложится на заданный курс. Самолет в облаках.
   — Товарищ штурман, земля запрашивает, где мы?
   — Передайте, что идем по заданному маршруту
   — Есть.
   Через десять минут облачность разорвалась, и они увидели под собой
   Станиславов. Никогда за 9 лет летной работы земля не казалась им такой
   мрачной и враждебной, как сейчас.
   — Станиславов под нами, —
   — Хорошо. Взглянем-ка на него в последний раз. Хороший городишко, слов нет, —
     говорит Борзов и накреняет самолет. - А Коломии отсюда уже не видать?
   — Нет, в ясную погоду еще можно было бы видеть, не сегодня...
   — Бог с нею. Когда-нибудь еще раз увидим.
   — В облака! — скомандовал Петр — Есть, в облака!
   Самолет пошел с набором высоты и через несколько минут скрылся в облачности.
   — А скоро ли Стрый?
   — Сейчас будет.
   — Ну, что? Пройдем над аэродромом? Посмотрим твою «старушку»?
   
   Петр понял, о чем речь. В Стрые стоял полк, в котором он воевал, и на
   аэродроме стоял тот самый самолет, на котором он столько летал во время войны.

  — Пройдем, Толя. Хочу взглянуть в последний раз.
  — Только смотри внимательнее.
  Но облачность сильно сгустилась, и аэродрома мы не увидели. Сквозь короткий   
  облачный разрыв мелькнул город, — и мы снова среди облаков и мглы.

  — Земля запрашивает наше место, говорит радист.
  — Передайте: идем к своему аэродрому
  И снова тишина. По расчетам они подходили к границе. Дрожь проходит по телу.   
  Петр смотрит бегло на приборы. Моторы работают превосходно. Спрашивает.
  — Анатолий, как моторы?
  — Как часы. Все хорошо. А скоро?
  — Скоро... - и Петр ему пишет на  борту:  «Через микрофон  не  говори. 
    Пиши вопросы здесь. Радист может догадаться».
  — Хорошо.
  Высота 4.500 метров. В учебных полетах они уже одели бы кислородные маски,
  но в нервном возбуждении не чувствуют недостатка кислорода. Облачность 
  разрывается, и перед ними граница. Но чем ее определить точно? Та же земля,
  тот же горный хребет. Он осматривается кругом. Возможно, что их уже преследуют.
  Но нигде не видно ни одного самолета. Время учебного полета давно кончилось и
  на земле, видимо, волнуются. 

  — Штурман! Штурман... Земля просит наше место немедленно.
  Петр подумал: значит, еще ничего не предприняли. Но если радист будет
  продолжать работать с землей, то они могут нас запеленговать и узнать,
  где мы.
  — Приказываю выключить радиостанцию и земле не отвечать.
  — Почему? — недоумевающе спрашивает радист.
  — Так надо! Ясно?
  — Ясно.

  С этого момента он почувствовал, что с той землей, которая осталась позади,
  у них ысё порвано. Порвано надолго. Может быть, навсегда.
  Борзов пишет: - Скоро ли будет граница?
  — Перелетели десять минут назад.
  Он внимательно смотрит, как будто сомневается.
  — Да, да, Толя, совершенно точно. Уже больше десяти минут.  Скоро поворотный   
    пункт, -- пишет Петр.
  — Потом скажешь. — Он внимательно осматривает приборы, поворачивается и
    показывает большой палец, что должно означать «отлично».
  — Разворот, Курс 240! -
  — Есть 240! - и самолет разворачивается влево.
  — Сколько минут до Дуная? - пишет Борзов.
  — 35.
  Погода в районе Прешова чудесная. Небо ясное и только изредка отдельные кучевые
  облака, они  этому очень рады. Скоро должны подойти к Дунаю, там надо
  сориентироваться и начать обход Вены с юга, через Альпы. Все идет хорошо.
  Радист молчит, но Петру кажется, что он до сих пор не понимает, в чем дело.
  Вот и хорошо. Пускай не волнуется раньше времени.
  Пролетев курсом 240 двадцать минут, они увидели, что тот район, где мы должны
  были точно определиться, закрыт черной сплошной облачностью, верхняя кромка
  которой на высоте 4.000 метров. Пройдя минут пять за облаками, Петр решил их
  пробить и идти на снижение.

  — Хорошо, — соглашается Борзов. Самолет стрелой понесся через мрачную черную 
    массу облаков вниз. Но спустя несколько секунд Петр вспомнил о рельефе и
    крикнул:
  — Нельзя здесь пробивать облака!
  Самолет снова мгновенно выпрямился и полез вверх.
  — Почему? — спрашивает Борзов, когда они снова оказались за облаками.
  — Здесь горы...
  — Что будем делать?
  — Необходимо вернуться в тот район, где нет облачности, снизиться и продолжать   
    полет под облаками.
  Они вернулись и через 8-10 минут вышли на границу облачности, спустились до
  400 метров и пошли снова по тому же курсу. Шел дождь. Видимость сократилась до 
  минимума. По всем расчетам скоро Дунай. Но он не показывается. Облачность еще 
  ниже и прижимает самолет к земле. Он на высоте всего 200 метров.
  — Река! — кричит Борзов.
  — Хорошо... Это Дунай! - в волнении они забыли об осторожности, и радист понял,   
    что находимся над Дунаем, но вероятнее всего он все еще не понимал что
    происходит. Приказ офицера для сержанта был закон.
  — Смотри, озеро! Мы должны были выйти на него.
  — Хорошо, - отвечает Борзов.
  Дунай круто поворачивает вправо. Значит, недалеко Братислава, а впереди справа
  Вена. Они шли южнее обоих.
  — Озеро впереди, - сообщает Борзов.
  — Отлично. Курс 270, за облака.
  — Есть 270. За облака! — Самолет нехотя, устало полез вверх.
  — Красивая!
  — Справа большой город.
  — Это Вена, —
  — Да. Очень. Я над нею был несколько раз во время войны.
  — Бомбил?
  — Нет, фотографировал.

   Набрав высоту 3000 метров, они вышли за облака. Те лежали ровным белым ковром 
   и казалось, что самолет не в воздухе летит, а скользит на тройке по необъятным
   степям России в солнечный, морозный зимний день. Температура была —20° по
   Цельсию. Из облаков торчали вверх одиночные - вершины гор. На одну из них 
   направили  самолет. Она - самая высокая - здесь и была отмечена на карте. Петр
   делает расчет и приказывает взять курс 310 и идти на той же высоте 8 минут.   
   Потом разворачивает самолет на курс 270, и они  пробивают облака. Он
   рассчитал, что они находятся над Дунаем, над его долиной, и наткнуться на гору   
   не должны. Самолет стремительно идет вниз. Под ними видна лента Дуная. Все
   правильно. Они проходят посредине, между двух поднимающихся высот.
  - Город, -  кричит Борзов, - впереди город!
  - Линц, — торжествующе отвечает Петр. — А впрочем пройди над ним.
    Удостоверимся.

  Самолет на высоте 300 метров пронесся над городом. Все расчеты правильны, но
  надо точно убедиться. Всякая ошибка может оказаться роковой.
  — Петр, смотри на карту. Я тебе буду говорить. Три моста через реку.

  Верно, на карте три моста. Потом внимательно всматриваясь он узнает, что это, 
  действительно, Линц. Это был конечный на их карте. Дальше — неизвестность.

  — Сколько горючего? — спрашивает Петр.
  — 250 литров.
  — Хорошо. Пойдем на Мюнхен. Все же дальше будет.
  — Но как же без карты?
  — Я помню, курс 270. Ну, а вообще на первом попавшемся нам аэродроме произведем   
    посадку.
  — Есть! — отвечает Борзов, - и самолет продолжает нестись над Дунаем.
    Кругом  горы.
  — Толя, как ты думаешь? В случае отказа моторов — садиться лучше всего в реку?
  — Ты прав. Я уже решил. Аэродром! — сообщает Борзов.
    Слева от них аэродром, но далеко. Они не могут увидеть: есть ли на нем
    самолеты и какие. Но это уже хорошо. В случае неполадок, будет где садиться.
    Через десять минут самолет попадает в сложный гористый район. Горы прижимают
    их к облакам. Дальше идти явно опасно.
  — Анатолий, вернемся и сядем там.
  — Хорошо! Самолет слева...
    Слева, им навстречу, быстро промелькнул самолет незнакомой конструкции.    
    «Стрекоза».
  — Американский, — с удовлетворением замечает Анатолий, хорошо...  Только,   
    Петр, прежде чем сесть, пройдем на бреющем над аэродромом. А ты хорошенько
    смотри — какие самолеты стоят. Не нарваться бы на советский аэродром.
    Хотя это было бы невероятной возможностью, -
    От этой мысли у Петра замирает сердце. Он отвечает:
  - Слушаю! — и самолет, снижаясь, направляется вдоль бетонированной дорожки и
    потом с ревом проносится над ней. Аэродром пуст Ни людей, ни самолетов. 
    Переговорив еще раз между собою и осмотрев местность, решили идти на посадку.
    Когда уже с выпущенными шасси шли к земле, он вдруг увидел на клумбах, перед
    строениями, выложенные из камней пятиконечные звезды.
  - Конец!  — пронеслось в голове, но сказать Борзову о своем открытии не смог:   
    было поздно. Самолет уже коснулся земли и побежал.
  — Тормози, тормози! —
  — Тормаза не работают, — странно спокойно отвечает сквозь шум Борзов.
   
  Вот уже кончается полоса бетона. Впереди яма. Он упираюсь ногами в доску с
  приборами. Борзов выключил моторы. Толчок. Треск. Чувствуется, как самолет 
  кренится вправо. Сломали правое шасси. Петр срывает колпак и выскакивает на
  плоскость крыла. Радист стоит уже на земле и изумленно смотрит на них.
  Борзов выходит из кабины последним. Хороший осенний день. После трехчасового
  шума моторов и страшного нервного напряжения хочется упасть тут же на землю и 
  забыться в глубоком, долгом сне. Но перед ними еще невыясненный вопрос.
  Они еще не поняли, чей аэродром. Вдруг советский?

  — Петр, если к самолету подбегут наши, стреляй в меня первого... — Потом,
    немного подумав, Борзов добавил:
  — Только так, чтобы я не видел. А сам потом, что хочешь с собой, то и делай...
  — Хорошо, — и Петр вынул из кобуры пистолет.
  В этот момент из-за ангара показалось несколько машин, и они уже окончательно
  поняли, что аэродром не «наш».
   
    Борзов подошел к все еще ошеломленному радисту:
  — Ну, Саша, вот мы и в Америке...
  — Как так?…. Как мы сюда попали?
  Они ему наскоро объяснили, просили простить, что его обманули и не могли
  рассказать ему всего раньше.

  Американские офицеры уже соскочили со своих машин и подошли к ним.
  Их попытки заговорить с летчиками на разных языках, были безуспешны.
  Заученные английские фразы не шли на ум. Наконец, Петр вспомнил:

  — Аи из рашэн пилот.
  — О-кей.
  — Ит из Линц? — указывая пальцем в сторону города, спросил Борзов.
  — Йес.
 
    Борзов весело улыбнулся, да и у Петра сразу отлегло от сердца.
  Нас уже усаживали в машину, чтобы везти в штаб. В штабе Борзов схватил 
  английский учебник и долго искал в нем слово «эмигрант». Нашел, подчеркнул
  и подал кому-то из окружавших нас американцев.
  Тот кивнул головой.

  Вечером их повезли из Линца на юго-запад. В машине с ними сидел переводчик,
  и они с ним оживленно разговаривали.
  — А жалко, что у нас не было карты дальше, — говорит Борзов.
  — В Мюнхен бы прилетели?.
  — Да, в Мюнхен хотели лететь, чтобы подальше быть от русской зоны.
  — Да-а,— протянул тот. —  Не в Мюнхене вы были  бы, а лежали бы где-нибудь
    уже пять часов мертвыми.
  — Почему? — обернулся к нему Петр.
  — А потому, что у вас в баках осталось не больше семи литров бензина.
    На сколько бы его вам хватило?
  Петр в уме посчитал:
  — 1 минута и 40 секунд.
  Летчики переглянулись между собой.
  Только теперь они ясно поняли, что после того, как сказали друг другу свой 
  пароль - «За Курс» и пожали руки, им пришлось сыграть ва-банк, и из этой
  «игры» они вышли победителями!
                *   *   *   
               18 октября 1948 года был понедельник – В Линце (Бавария) 
      В этот день произошла последняя встреча и объяснение советских летчиков         
   улетевших из Коломии в американскую зону оккупации Германии с представителем
   советского командования. 
 
     Эта встреча настолько интересна для моего повествования, что я о ней 
  расскажу подробно. Вернее расскажет один из главных её участников Петр Пирогов.    
  Его рассказ очень ярко и образно демонстрирует их состояние, мысли и их
  намерения, объясняя многое, о чем говорили и думали и чего боялись тысячи
    беженцев из СССР в те годы, находясь в лагерях перемещенных лиц.
               
                *   *   *
                Слово самому Петру Пирогову.:
  Что с нами будет? Мы, виновники шумной сенсации, успевшей за два дня облететь
  западный мир, переживаем величайшую драму в нашей жизни.               
  Что нас ждет?
  Три дня, как мы находимся в Австрии, и с каждым часом все больше и больше   
  растет неуверенность в завтрашнем дне. Нервное напряжение становится
  невыносимым. Мы плохо спим. Размышляя о нашем положении, строим разнообразные
  проекты, которые, возникнув, вырастают в воздушные замки, но в следующий
  момент рушатся, сбрасывая нас в бездну отчаяния.

     Мы подозреваем, что американцы принимают нас за агентов советского
     правительства, и при мысли об этом замирает сердце. С отчаянием искал я
     чего ни будь прочного, на что можно бы было опереться в окружавшей нас
     пустоте, как внезапно вспомнил давно вычитанную где-то фразу: «Если все 
     потеряно и нет надежды, жизнь — позор; смерть — долг».
     Эта фраза быстро начинает приобретать реальное значение в моем напряженном
     до отказа мозгу; она становится единственной опорой в хаосе моих мыслей, и 
     закрывает собою очертания того страшного, что иногда появляется на
     горизонте с неизменным вопросом:

     — Раскаиваешься в сделанном?

     Раскаяния нет, есть потеря будущего, которое должно было быть построено за 
     пределами Советского Союза; в будущем было все — и это все потеряно. А если 
     так, значит, жизнь - позор. Значит, смерть - единственный замок, который не 
     рухнет и избавит нас от дальнейших поисков.

     Я говорю о своей «находке» Борзову. Она нравится ему. И вся ночь уходит
     на разговор о смерти, а к утру нам кажется, что будет величайшим
     несчастьем для нас, если обстановка лишит нас этой возможности.
     Мы чувствуем себя виновными только перед сержантом. Ведь он случайный 
     человек в этой истории. Нам жаль его. И мы стараемся убедить его в том,
     что он спокойно может вернуться в СССР, что ему не грозит наказание.

       Он выслушал внимательно наши доводы, потом, оскорбленный, со злостью
     заговорил:
     — Почему вы думаете, что я должен вернуться? Куда? Туда, где жил чужим
     среди знакомых, где правительство убило моих родных, сослав их в 1930
     году в Сибирь? — и он рассказал нам об этом.

     В 1930 году родителей сержанта раскулачили. Всю семью сослали, а его
     взяли к себе какие-то дальние родственники. Из школы его исключили, и
     он ребенком помогал пасти скот, зарабатывая этим себе на питание.
     А позже вернувшийся отец рассказал, что все его родственники умерли от
     цинги и голода. Дед простудился, по телу пошли нарывы, медицинской помощи   
     никакой, кроме того, что дед сам перочинным ножом разрезал нарывы, надеясь
     этим предотвратить их распространение.

     - Нет, больше я не хочу этого видеть, — заключил свой рассказ сержант.
     Мы страшно довольны таким решением сержанта. Наша совесть успокоилась,
     и мы уже с полной откровенностью принимаемся обсуждать стоящий перед
     нами «на повестке дня» вопрос: что нам делать, если американцы захотят
     нас выдать? Мы и раньше не раз говорили об этом, но до конца не
     договаривали. Никто никакого твердого решения не предлагал.

     — Живым в руки «своим» я не дамся, - начал Борзов, — лучше смерть,
       чем все то, что ждет по возвращении. А что делать — я уже надумал.

     Я тоже пришел к тому же выводу и, перебрав все возможные в наших
     условиях способы самоубийства, остановился на лезвии безопасной
     бритвы, чтобы перерезать себе вены. Я рассовал несколько штук в разные
     укромные места своей одежды и в обувь. Говорю об этом Борзову, но тот   
     неодобрительно качает головой:

     — Не успеешь истечь кровью, как тебя схватят, перевяжут раны,
       и ты готов. Надо похитрее что-нибудь.
     - Что ж ты предлагаешь? - спрашиваю я.
     - А вот, смотри, — и Борзов вытаскивает из кармана большой гвоздь.
       — Он-то и спасет меня.

     План Борзова состоял в том, чтобы в решительный момент приставить острие
     гвоздя к темени и удариться изо всей силы головой о стену. Моментальная 
     смерть, без лишних мучений. Ему когда-то рассказывали о подобном случае.
     Этот способ мне очень понравился. Дело оставалось за гвоздем, а я не мог 
     найти его в комнате. Радист молчал, внимательно смотря на нас и слушая.   
     Потом медленно поднялся, взял карандаш и принялся набрасывать на бумагу
     красивую горную панораму, открывавшуюся из нашего окна.
     К вечеру мои поиски увенчались успехом, и я оказался вооруженным тем же
     «смертоносным» оружием, что и Борзов. На сердце стало спокойнее.
     Я повеселел, начал шутить. Борзов меня поддержал. Только радист оставался, 
     как обычно, неразговорчивым.

     Но «спокойное» настроение длилось недолго. Пришло приказание о нашем
     переезде. Куда - неизвестно. Как только тронулась машина, я сразу
     определил направление: на восток. Значит, везут в Россию. Нащупав
     гвоздь в кармане, я зажал его в руке. Но не успели мы проехать и десяти   
     километров, как свернули направо и взяли юго-западное направление. Я   
     успокоился, хотя все-таки стал искать для проверки Большую Медведицу.
     Нет, не ошибся. Как потом мне рассказал Борзов, ехавший в первой машине,
     он пережил то же самое.

     Войдя в свое новое помещение, мы радостно вздохнули. Нас привезли в 
     старинный замок, стены которого были увешаны всевозможным оружием.
     К нашим услугам были целые коллекции кинжалов, шпаг, сабель. На ружья
     и пистолеты мы не обратили никакого внимания ввиду их бесполезности
     для наших целей.
     - Вот это замечательно! — воскликнул Борзов. И не успел сопровождавший
     нас американец выйти, как мы — все трое -— кинулись исследовать окружавшие 
     нас сокровища. После долгих обсуждений и споров остановились в своем
     выборе на шпагах. Приставить к левой стороне груди, разбежаться и ударить
     о стену... Спасен. Спасен в один миг.

     Мы говорили не о смерти, а о «спасении», склоняя это слово и спрягая 
     соответствующий глагол на все лады. Бесконечными разговорами на эту
     тему мы довели себя до такого состояния, что даже не пытались обсуждать:
     а не остается ли у нас хотя бы самый незначительный шанс на «прощение»,
     если нас выдадут. Я не могу вспомнить, чтобы мне в голову, хоть на один
     миг, пришла подобная мысль.

     Появление машины НКВД будет сигналом к «спасению». И в то же время мы
     снова и снова возвращались к своему поступку, анализировали его со всех
     сторон и не чувствовали ни тени раскаяния в сделанном, ни сожаления.
     Америка или смерть. Ничего третьего.

     Прикомандированный к нам офицер часто заходил в нашу комнату, приносил
     папиросы и пытался нам объяснить что-то важное, касающееся нас. Говорил
     он по-английски, переходил на язык жестов и, потеряв терпение, махал
     рукой с каким-то сочувственно-виноватым видом.

     Немедленно после его ухода мы принимались вспоминать его слова, раскрывали
     словарь, старались воспроизвести его жесты и найти в них смысл непонятого
     нами монолога. Вывод был неизменно один и тот же - надо быть все время 
     начеку и не прозевать появления энкаведистской машины. Днем один из нас
     по очереди дежурил у окна и следил за входной дверью. Каждый входящий
     делался объектом подробного анализа, кто он, зачем пришел, каковы
     возможные последствия для нас от его прихода. Ночью мы запирали дверь, 
     заставляя ее мебелью, чтобы не быть захваченными спящими. Сейчас все это 
     представляется таким глупым и смешным, но тогда эти предосторожности   
     казались нам верхом гениальности.

       На восьмой день вечером в нашу комнату вошел высокий крепко сложенный
     офицер со словами: «Ол раит» и начал размахивать руками. Я побелел. Мне
     почему-то вспомнился эпизод в книге Шишкова, когда инженер-американец   
     подрался с хозяином и, избивая его, кричал:
     «Райт, раит». Я вообразил, что пришедший требует от нас чего-то и
     предупреждает, что изобьет нас, если мы его не послушаем. Но он добродушно
     улыбался и продолжал очень энергично жестикулировать.

       Мы стали тоже улыбаться, ничего не понимая. К счастью, вслед за ним
     появился переводчик, и мы узнали, что великан поспешил принести нам только   
     что полученное известие, что завтра приезжает смешанная советско-
     американская комиссия, перед которой мы должны окончательно решить свою   
     судьбу и выбрать совершенно свободно: остаемся мы здесь или возвращаемся
     в Россию.
 
       Оказалось, что все окружающие нас американцы прекрасно понимали наше   
     состояние и очень нам сочувствовали. Больше того, они страшно волновались за
     нашу судьбу и с нетерпением ждали, какое решение относительно нас вынесет
     главное командование. Переводчик сообщил нам, что решение это очень 
     благоприятно для нас, и, если мы не пожелаем вернуться, нам гарантируется
     свобода и безопасность от всяких посягательств со стороны советского
     правительства. Однако, о своем выборе мы должны торжественно заявить перед 
     смешанной комиссией завтра в 10 часов утра на том же самом аэродроме, на 
     котором мы сели после своего перелета.

      Мы охвачены нахлынувшей на нас радостью. Как неожиданно просто разрешаются
    все мучившие нас столько дней сомнения и страхи! Но они не хотят так легко
    оставить измученную душу. Как-то трудно поверить после всего пережитого,
    передуманного, что умирать еще рано, что смерть совсем не «спасение», что
    открывается дверь в жизнь — в жизнь на свободе.

      Мы с Борзовым смотрим друг на друга, точно просыпаясь от долгого тяжелого
    сна, и я вижу, как его бледное, осунувшееся лицо постепенно оживает, в нем
    появляются краски. Движения становятся резче, энергичнее. Он снова прежний,
    живой Анатолий.
     - Значит, не все еще потеряно, и есть надежда...
       Надежда не на какой-то ржавый гвоздь, а на жизнь, - медленно произносит 
       он. — И жизнь еще не позор.
 
    Переводчик смотрит на него с недоумением, и тогда Борзов вытаскивает
    свое заветное оружие:
     — Утопающий, чтобы спастись, и за соломинку хватается.
       Вот это была моя соломинка, чтобы спастись. Но не от смерти,
       а от жизни, от мучительного ожидания конца в подвале НКВД.

    Переводчик поражен и передает офицеру слова Анатолия. Тот бледнеет и что-то 
    быстро говорит. Мы улавливаем несколько раз повторенные:
     «О, ноу, ноу... О, май Год...»

    Он вдруг быстро выбегает из комнаты и приносит бутылку водки.
    Усаживает нас вокруг маленького столика, и бутылка быстро пустеет.
    Офицер просит нас спеть «Очи черные». Мы запеваем тихонько, а он   
    подхватывает, коверкая слова, но верно передавая мелодию. В нашу комнату
    вошла радость жизни, той самой жизни, от которой мы полчаса тому назад
    были готовы так легко отречься.
     - А все-таки она хороша, - говорю я Борзову.
     — Кто?
     - Жизнь...
    Американец с переводчиком уходят, а мы хотим спать, спать. Напряженные 
    столько дней нервы сдают, и нечеловеческая усталость охватывает мозг и
    тело. Не хочется ни говорить, ни думать о завтрашнем дне. Под нашей
    усталостью скрыто душевное спокойствие и уверенность, что все будет хорошо.
    Эту ночь мы спим каждый на своей кровати. До сих пор мы ложились двое на
    одну, чтобы чувствовать даже во сне близость живого человека.

    Машина, на которой мы едем в это памятное утро, входит на территорию 
    аэродрома. Уже 10 часов. Прекрасный светлый осенний день.
    С деревьев падают листья и, сделав несколько кругов в воздухе, мягко
    ложатся на землю. Вспоминаются детские осенние прогулки в лес за грибами
    и хочется соскочить с машины и пройтись по золотистому ковру упавших
    листьев. Но это слабость, так как весь я полон напряженного ожидания   
    предстоящей встречи с «человеком оттуда». Но какая разница между этим 
    напряжением и тем, которое мучило меня предыдущие дни. Тогда был гнет, 
    приводивший в отчаяние, сейчас — предчувствие жестокой схватки с открытым 
    врагом, уверенность в том, что из нее я выйду победителем - свободным
    человеком. Мною овладевает нетерпение вступить в бой и скорее закончить
    эту последнюю встречу с тем, кто будет представлять все то, что я
    несколько дней тому назад покинул. Я стараюсь угадать среди десятка
    стоящих перед домом машин ту, на которой этот человек приехал.
          Мы входим в зал, и к нам навстречу выходит пе­реводчик.
      — Приехал?   Да? — спрашиваю я.
      — Приехал.
      — А кто он? Какой?
      — Майор наземных войск. Кажется, из пехоты.
        Сейчас договариваются о процедуре заседания. 
        Вы будете вызываться по одному
      — Я хочу разговаривать с ним первым, -- прошу у переводчика.

    В голове теснятся вихри всего того, что я собираюсь высказать этому
    человеку, что накопилось в моей душе за двадцать лет сознательной
    жизни в Советском Союзе. Сердце начинает усиленно биться, по всему
    телу пробегает дрожь, а перед глазами проходят красные полосы злобы.
    Но тотчас рассудок напоминает мне, что предстоящий разговор является
    актом официальным, имеющим международный характер, что грубостям там
    не место, что я могу своим несдержанным поведением произвести
    неблагоприятное впечатление на американского представителя и испортить
    все дело. Но мне трудно представить себе, что я смогу разговаривать
    спокойно.

    Разговор о формальностях затянулся на целых два часа.
    Майор отстаивает все детали привезенной им на этот предмет инструкции.
    Ожидание делается томительным, нестерпимым. Наконец, вызывают, но не
    меня, а Борзова. Я остаюсь с нашим сержантом-радистом.
    У него очень испуганный вид. В нашу историю он попал помимо своей воли
    и был к ней совершенно не подготовлен, в то время как мы отважились на
    нее после стольких месяцев обсуждений и размышлений. Видно, что его нервы
    напряжены до отказа уже сейчас,  и у меня возникает сомнение, хватит ли у
    него решимости заявить майору в глаза о своем нежелании вернуться домой.
    Он, наверное, не выдержит и, в конце концов, согласится на предложение
    майора.

     Но попытки сопротивляться воле последнего ему обойдутся дорого впоследствии,
    когда он окажется в его власти за пограничной чертой.
    Мне делается не по себе от жалости к этому слабому человеку.
    - Саша, делай так, как считаешь лучшим. Никакого совета я тебе дать
    не могу.  Кто знает, что с нами будет дальше. Вдруг начнутся неполадки в
    будущем, и тогда я буду перед тобой виноват. Решай сам.
    Он молчит, и только видно, как ходят желваки по его исхудавшему лицу.
    Замолкаю и я.
    Нам не слышно, что происходит в соседней комнате, но все чаще и чаще
    раздаются какие-то громкие выкрики Борзова. Напрягаю внимание, и до
    меня доносится:

       —  Не хочу и не желаю! Это она писала под вашу диктовку! 
          Вы говорите глупости, это — я, Борзов, а никто другой.   
          Хорошо, вызовите врача!
    Я не могу понять, что такое происходит там, за дверью. Уже три часа
    длится «беседа» с Борзовым. Вдруг кто-то выходит из комнаты и проходит
    к выходу. В зале все стихают, только какой-то американец подходит к
    нам и несколько раз повторяет с сочувственной улыбкой. «Доктор, доктор»

    Я волнуюсь, предполагая, что с Борзовым случилось что-то трагическое.       
    В соседней комнате громко стучит дверь, слышны голоса и быстрый и
    непонятный разговор, среди которого схватываю: «... по кромке ковра»
    и мне становится ясно: майор обвиняет Борзова, что он пьян, чтобы
    приписать его отказ состоянию невменяемости...               

    Через несколько минут выходит Борзов и быстро кидает мне:
     — Не смотри ему в глаза. Это труп — не человек! 
    Его выводят из зала, и я не успеваю даже рассмотреть, как он
    выглядит после всего пережитого в соседней комнате.
    Вызывают радиста. Я остаюсь один, но ждать приходится недолго.
    Через полчаса мне сообщают, что сержант согласился вернуться.

    Мне становится почему-то легче, и вдруг я начинаю думать, что теперь
    советская пропаганда не посмеет утверждать, что американцы удержали
    нас у себя силой, раз один из нас троих мог по своей воле вернуться.               
    А почему его, Сашу, не провели сюда, через нашу комнату?
    В этот момент слышу свое имя и вхожу в такую же большую комнату,
    в какой ждал до сих пор. На стене американский флаг, налево большой
    круглый стол, за которым сидят четыре человека. Рядом стол меньших
    размеров, и за ним две стенографистки. Сажусь на указанное мне место.
    Осматриваюсь. Передо мной седоватый американец-полковник со своим
    переводчиком, слева «он» со своим. Я не смотрю пока на него. Слова
    Борзова запечатлелись в моей памяти, но потом мне становится стыдно
    от такой трусо­сти, и внутренний голос говорит: «Не бойся, смотри
    прямо в глаза, смотри...» Я встречаю его взгляды, начинаю внимательно
    рассматривать его лицо. Молчание продолжается.

    Предо мной упитанный человек в прекрасно сшитой форме майора пехоты.
    Но лицо... Лицо, которое я почему-то сразу же назвал «пуховое». Оно
    холеное, с правильными чертами, но какое-то мертвенно-бесстрастное.
    Я чувствую, что он меня изучает. Его губы кривятся в какую-то
    неестественную ироническую улыбку, и он лукаво щурит глаза. Но я
    замечаю в его взгляде беспощадную ненависть ко мне. Такая же ненависть
    закипает во мне, и мы сверлим друг друга глазами. Ясно вижу, что это не
    «пехота» сидит передо мной, а чистое, подлинное НКВД и немалого калибра.

      В нашей дуэли взглядов побеждаю я. Он медленно опускает глаза и
    нарушает молчание:
      — Закуривайте, товарищ Пирогов.
    Я смотрю на стол и только сейчас замечаю слева от меня коробку
    советских папирос «Казбек» и спички, а справа пачку американских «Кэмэл»
    и тоже амриканские спички. У меня нет еще привычки к американскому табаку,
    меня тянет к своим, по которым я успел сильно соскучиться, но что-то мне
    говорит, что здесь какая-то ловушка, и я беру «Кэмэл» и закуриваю.
    Немедленно после этого слово берет американский полковник и, объяснив
    обстановку, предлагает сделать совершенно свободно свой выбор. Затем он 
    заявляет, что американское командование гарантирует мне свободу и
    безопасность, обещает помочь найти работу по своему вкусу — и ничего
    больше.

      Я как-то забываю, что мой выбор сделан давно, и мне представляется,
    как за этими двумя людьми стоят два разных мира. Один — моя родина, где
    все мне так бесконечно дорого: ее необъятные просторы, простые, милые
    люди с их песнями и в часы горя и в часы радости. Там все близко и
    знакомо, все понятно, все родное. Мелькают образы многих лиц, которых
    я больше никогда не увижу. Но все это задергивается туманом, и на первый
    план выступает «пуховая» физиономия сидящего против меня майора. Я читаю
    на ней все то, что я так ненавижу: жесткость, презрение к чужим страданиям,
    страх и ложь повседневной жизни, безрадостный труд и нависший надо всеми
    гнет невыносимого произвола.

      Затем выступает неизвестная мне Америка, где я буду чужаком, где мне
    будет так трудно слиться с совершенно иной, непривычной жизнью, но где
    я в это глубоко верю — я почувствую себя свободным человеком.
    Попаду ли я туда, станет ли она моей второй родиной -- я не знаю, но на
    старой, на той, где я родился, я больше жить не могу, жить рабом среди
    миллионов других рабов, сознавая  свое бессилие помочь и им, и самому
    себе. Чтобы помогать другим, надо раньше стать самому свободным!

   — Ваше слово, господин Пирогов, — прерывает мои мысли полковник.
   — Я пять месяцев назад решил сделать то, что сделал. И сейчас считаю,
     что сделал правильно. Если американский народ примет меня в свою среду,
     я буду только благодарен ему и бесконечно счастлив.
   — Почему? — вмешивается майор.
   — Потому, что я не хочу больше жить под властью Сталина и его холуев.
   — Покажите мне ваши документы, — продолжает он ледяным тоном.
   
   Я молча передаю ему через стол свое военное удостоверение личности.
   — А где ваши ордена?
   — Остались на моей квартире в Коломие. — Жду, что он уличит меня во лжи и
     скажет, что при обыске там их не найдено, но майор, видимо, предпочитает
     об обыске промолчать. Ордена мои разобрали американские офицеры в первый
     день в качестве «сувениров». Я был тогда в опьянении от удачного перелета
     и очень охотно раздал их.
   — Вы партийный, тов. Пирогов?
   — Кандидат партии, — и даю свою карточку. Он внимательно изучает документы
     и старается отыскать что-нибудь, что бы послужило доказательством его
     явного подозрения, что перед ним не настоящий Пирогов, а подставное лицо.
     Он заставляет меня тут же расписаться и долго сличает мою подпись с подписью
     на документах.

   Я слишком был увлечен наблюдением за действиями майора, чтобы следить за
   впечатлением, которое эта комедия произвела на полковника.

    Наконец, последний испытующий вопрос:
  — Кто с вами был еще на самолете?
  — Только трое нас, больше никого, — отвечаю я.
  — А как посмотрят на ваш поступок ваши друзья? — укоризненно тянет он.

    Тут вмешивается полковник:
  — Господин майор, мы собрались сюда не для того, чтобы задавать подобные
    вопросы. Прошу спрашивать по существу дела.
 
    Я хочу ответить и на этот вопрос и получаю на то разрешение.
   — Я желаю лишь того, чтобы мои друзья имели возможность понять мой поступок
     сами, без комментариев со стороны органов власти. Тогда, я думаю, они
     поймут его правильно.
   — И вы уверены, что они скажут, что вы поступили правильно?
   — О, нет, они этого не скажут, потому что ни у кого нет охоты попасть
     за это в НКВД. Но думать будут. Говорить же им придется в строго
     выдержанном тоне агитации.

    Майор понимает, что таким маневром он меня не проведет, а потому сразу
    пускает в ход свое самое мощное оружие. Он достает из портфеля письмо и
    с дьявольской улыбкой протягивает мне:

   — Я привез вам письмо.

   Теперь мне понятен слышанный из-за двери вы крик Борзова:               
   «Это она писала под Вашу диктовку», и я спокойно отвечаю:
   — Ну, и что же?
   — Желаете прочесть?
     Нет, спасибо. Писем, привезенных вами, я не читаю.
   — Да, но ведь оно от Вали!
   — Это безразлично от кого. Я читать его не же­лаю...
           Майор вскрывает письмо и начинает читать.
   — Я не желаю слушать, — в бешенстве кричу я.
     Вмешивается полковник и требует прекратить чтение. 
   — Товарищ Пирогов, — снова начинает майор, — вы хороший офицер, и
     правительство считает, что вся эта история произошла в порядке
     несчастного случая. Вы просто заблудились. И все. Если вы вернетесь,
     то вам гарантируется полная свобода, служба в армии без единого упрека.
   — Только человек, абсолютно не разбирающийся в авиации, может говорить
     подобные глупости. Положим, что мы, по-вашему, заблудились, так неужели
     же мы могли два с половиной часа лететь с одним и тем же курсом в поисках
     своего аэродрома? Да, что мне вам об этом говорить. Вы сами это знаете.   
     Ведь все, что вы мне здесь обещаете, говорится лишь для того, чтобы
     посадить меня в свою машину, а как только мы въедем на советскую
     территорию, вы прикажете связать мне руки.

   — Я, как официальный уполномоченный, заявляю, что этого не будет.
   — Ваши официальные полномочия имеют силу только здесь, а там вы такой же
     подневольный зверь, как и вся та организация, к которой вы принадлежите!
   — Это какая? — возмущается он.
   — НКВД, - отрезаю я.
   Майор молчит. Американский полковник, видимо, утомленный тянущимся уже
   столько часов заседанием, старается доказать майору, что разговаривать
   больше нечего, что пора кончать. Но майор настаивает и начинает снова:

   — А что сказать Вале?

  Валя - это девушка, которая была близка мне, но я с ней резко и даже грубо
  оборвал отношения, как только у меня с Борзовым окончательно созрел план
  побега. Она не понимала тогда причины и была очень несчастна. Так вот на
  этом и хочет сыграть «пуховый» майор. Если уж добрались до нее, то мое
  возвращение не спасет ни ее, ни меня.

   На этот вопрос вы не обязаны отвечать, — замечает полковник.
  — Нет, я отвечу. Вы, майор, хотите напомнить мне, что эта девушка ответит за
    мой поступок, если я не вернусь. Это я понимаю. Но вы-то знаете, что она
    ни в чем не виновата. И вот вы теперь сами показали иностранцам, что в
    СССР официально пишут одно, а делают другое, — вне себя от раздражения
    кричу я.
  — Как так?
  — Да так, что в конституции сталинской написано черным по белому:               
    «За поступки отца не отвечает сын, так же, как отец не отвечает за
    поступки сына». А причем здесь совершенно посторонняя девушка? Хотя я   
    понимаю, что варварам нужна пища, все равно какая...
  — Каким же это варварам? — издевается майор.
  — Аппарату НКВД.

   Тут майор не выдерживает и обращается к американцу:
  — Господин полковник, я ясно вижу, что Пирогов говорит по чужому конспекту...
  — Неправда! — прерываю его я. — Это вы привыкли видеть в каждом русском
    человеке запуганное покорное существо. Сибирь и каторга, ваши подвалы и
    расстрелы сделали из нас безгласных униженных рабов. Это вы их заставляете
    говорить только по вашим конспектам. Дайте им только право безнаказанно
    говорить, и они вам скажут — кто вы. Они все еще молчат, но придет время, 
    когда они заговорят. Вы говорите здесь, что выполняете конституцию.
    А когда весной этого года из Крыма улетел в Турцию летчик, то вы издали
    по армии приказ, где говорится, что совершивший подобный проступок будет
    наказан 25 годами каторги и все его родственники будут осуждены на различные
    сроки в зависимости от степени их соучастия. Но ведь вы хватаете
    родственников не за их соучастие, а только за то, что они родственники.
    Разве это не ваш, энкаведистский лозунг: «Лучше арестовать сотню невинных,
    чем оставить на свободе одного виновного». Вот какова правильная картина
    жизни в СССР, а вы здесь рисуете все в таких радужных красках. И, главное,
    кому и перед кем? Это говорится мне, который десять дней назад покинул СССР.
    Где же у вас совесть, майор?

    Майор начинает нервничать, и его лицо, как мне кажется, теряет свою
    мертвую маску.
  — Я желал бы... — продолжает он, но полковник его останавливает, говоря,
    что все вопросы по существу исчерпаны и что все совершенно ясно.

    Майор секунду молчит, но тут я встаю и заявляю, что больше ничего говорить
    не желаю и ни на один вопрос отвечать не буду. Прошу меня отсюда увести.

  — Товарищ Пирогов, — с какой-то особенной мягкостью и любезностью обращается
    ко мне на прощанье майор.
  — Если вам придется плохо в Америке, то в любой момент вызывайте нашего
    русского, советского представителя, и наше правительство возьмет вас
    под свою защиту.

   Я чувствую, что белею от бешенства, но цежу сквозь зубы, чтобы не взорваться:
  — Спасибо, но не беспокойтесь, пожалуйста. Обойдусь как-нибудь и без помощи
    вашего правительства. Лучше умереть, чем к вам обращаться. — Поворачиваюсь
    круто и ухожу.

    За дверями меня встречает целая группа американских офицеров и солдат,
    терпеливо ожидавших конца «беседы». Они с аплодисментами окружают меня,
    хлопают по плечу и жмут руку. Наш старый переводчик не успевает переводить
    сыплющиеся со всех сторон приветствия.

    Я взволнован, слабо понимаю, что мне говорят. Ноги подкашиваются от
    усталости. Сзади меня открывается дверь, и входит тот самый полковник,
    который был «секундантом» в моем жестоком поединке с майором.

    Он что-то приказывает. Откуда-то появляются два бокала. Подают один
    мне, он берет другой, чокается со мной, а переводчик передает его слова:

    — Теперь не бойтесь, пейте смело: доктора никто не станет вызывать! 

                *   *   * 
             Показ моделей осеннего и зимнего сезонов.
         
          20 октября 1948 года была среда – В Мюнхене (Бавария)               
   – На этой неделе в Мюнхене демонстрировалась коллекция моделей осень – зима               
     1948/49. Школы мастеров моды Мюнхена и модельной студии бывших её               
     учениц. Тонкие талии, мягкие плечи, колоколом юбки, примерно 32-35 от
     земли преобладают в этом показе. Мягкие и не резкие цвета. Бедра
     подчеркнуты, плечи прямоугольно, богатые ручные детали. Свободно
     падающая талия еще более узко и бедро более подчеркнуто. Практически               
     удобные брюки длиной только лишь на ширину ладони ниже колена.               
     В остальном от шляпы до изделий из кожи, все современно, практически
     совершенно. Женщина будет снова женщиной.

                *   *   *   
                В Мюнхене новый профессор игры на фортепьяно

          24 октября 1948 года было воскресенье – В Мюнхене (Бавария)               
      – В этот день Рос Шмидт (Rosl Schmid), талантливая пианистка, получила
        должность профессора в государственном институте музыки благодаря
                своей прекрасной игре на фортепьяно.
               
                *   *   *   
             В этот же день 24 октября 1948 года – в Бад-Ишль (Австрия)               
        – Ушел из жизни Франц Легар, венгерский композитор и дирижёр. 

                *   *   *   
           28 октября 1948 года был четверг – Москва (СССР)               
      – в залах Государственного Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина
        открылась «Всесоюзная выставка произведений молодых художников, 
        посвященная 30-летию ВЛКСМ,». Экспонировались работы Михаила Аникушина,
        Александра Лактионова, Юрия Непринцева, Владимира Серова, Василия
           Соколова и других живописцев, скульпторов, графиков 

                *   *   *   
        Была организована передвижная выставка произведений ленинградских   
        художников в городах Сибири и Дальнего Востока: Хабаровск, Омск,
                Новосибирск.

                *   *   *   
         2 ноября 1948 года был вторник – президентские выборы в США.
            – Победу одержал действующий президент Гарри Трумэн.

                *   *   *   
           В этот же день произошла передача музыкантам Мюнхенского 
           филармонического оркестра дара от американских коллег
            
            2 ноября 1948 года был вторник – В Мюнхене (Бавария)               
       – В присутствии представителей американских военных властей и баварских
         органов власти музыкантам Мюнхенского филармонического оркестра был
         передан дар от коллег (симфонического оркестра Детройта) наборов
         струн к музыкальным инструментам. С конца войны музыканты Мюнхенского
         филармонического оркестра страдали от нехватки струн для своих
         музыкальных инструментов, которая постепенно могла угрожать всему
                концертному процессу.

                *   *   *   
                В МЮНХЕНЕ ПЕРЕБОИ С ЭНЕРГОСНАБЖЕНИЕМ
      
           5 ноября 1948 года была пятница – В Мюнхене (Бавария)               
        – В ближайшее время в Мюнхене будет происходить увеличение часов
          отключения электроэнергии с 20-ти до 30–ти часов в неделю. Северный               
         район будет отключаться в первой половиной дня, южный район во второй
      половине дня. Воскресенья и праздники остаются временно без отключения.

                *   *   *   
        11 ноября 1948 года был четверг – Совета министров СССР приняло
       постановление  « О мероприятиях по улучшению торговли ». Решено провести
       межобластные оптовые ярмарки для распродажи скопившихся на складах
                излишков товаров.

                *   *   *   
           15 ноября 1948 года был понедельник – Ленинград (СССР)
        Ушел из жизни художник Ионин Николай Александрович, (род. 1890).

                *   *   *   
                20 ноября 1948 года была суббота – Москва (СССР)               
       – принято секретное решению Совета министров о роспуске Еврейского
                антифашистского комитета.

                *   *   *
     Это было то время в СССР, когда опять запахло 1937 годом. Хотя,
    если быть до конца честным, надо признать, что его запах никогда не
    выветривался полностью. Дочка Сталина Светлана Аллилуева написала
       об этим:

      В конце 1948 года поднялась новая волна арестов. Попали в тюрьму            
      мои тетки — вдова Павлуши, вдова Реденсаг Попали в тюрьму и все               
      их знакомые. Арестовали и отца моего первого мужа — старика И. Г.
      Морозова, Потом пошла кампания против «космополитов*, и арестовали
      еще массу народа. Арестовали и Полину Семеновну Жемчужину — не
      убоявшись нанести такой страшный удар Молотову. Арестовали
      А. Лозовского. Убили Михоэлса. Они все обвинялись в том., что
                входили в сионистский центр*.
    – Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька», — сказал мне
      некоторое время спустя отец.
    – Папа, да ведь молодежи это безразлично, — какой там сионизм?»  —
      пыталась возразить я,
    – Нет, Ты не понимаешь! — сказал он резко — сионизмом заражено все
      старшее поколение, а они и молодежь учат»,»
      Спорить было бесполезно.
      Про теток моих он сказал, когда я спросила, в чем же их вина?
    — «Болтали много. Знали слишком много, — и болтали слишком много.
      А это на руку врагам..,.
    Он был предельно ожесточен против всего мира. Он всюду видел врагов.
    Это было уже патологией, это была мания преследования — от опустошения,
    от одиночества.
    – У тебя тоже бывают антисоветские высказывания» — сказал он мне
      совершенно серьезно и зло... Я не стала ни возражать, ни спрашивать,
      откуда, такие сведения...
                Мне хотелось уйти из дома, хоть куда-нибудь.

                *   *   *   
                в Мюнхене вновь открыт ломбард
      
            30 ноября 1948 года был вторник – В Мюнхене (Бавария)               
       – В этот день было сообщено о деятельности городского ломбарда
         с 22.7.1948 (открытии) до 30.11.1948: То, что возобновление
         деятельности этого учреждения было крайне необходимо, говорит
         факт, что с тех пор происходит неизменно оживленное в его работе.
         В течение первых 2 месяцев было сделано в целом 10.304 залогов с
                общей суммой 354.731 ДМ.

                *   *   *   
              декабря 1948 года была суббота – Москва (СССР)               
       – Государственный комитет Совета министров СССР по внедрению
         передовой техники в народное хозяйство зарегистрировал за номером
         10475 изобретение И. С. Бруком и Б. И. Рамеевым цифровой
                электронной вычислительной машины.

                *  *  *  *  *
                5 декабря 1948 года было воскресенье
   В этот день для некоторых жителей лагеря беженцев в «Шляйязайме» был
   знаменательный, праздничный день. Это был праздник русского Полоцкого 
   Кадетского корпуса. Самого корпуса уже конечно не существовало, но его
   бывшие кадеты по-прежнему держались вместе, там и тогда, когда это
   удавалось. Они во всём помогали друг другу и, даже расставаясь, разъезжаясь
   в разные страны, старались не выпускать друг друга из виду: если кто-то
   прочно оседал на месте, к примеру в Латинской Америке (Каракасе или
   Лиссабоне), непременно писал оттуда, чтобы однокашники в случае чего могли
   рассчитывать на него. В «Шляйчхайме» тоже была значительная группа бывших
   кадет. Они очень берегли всё, что было связано с их корпусом. Любая
   реликвия, любой предмет имевший отношение  к тому времени, к их учебе в
   корпусе был для них важен. Главной же реликвией было знамя родного корпуса.
   Практически это была единственная. тем более самая главная святыня. Её
   удалось вывезти из Белой Церкви (Югославия) в сентябре 1944 года. Для всех
   кадетов она служила главным воплощением всей истории у корпуса и их учебы.
   В этот день корпусного праздника состоялся последний торжественный вынос
   этого знамени перед строем собравшихся кадет.  Знаменательно и то, что в
   Мюнхене находился и бывший командир кадетского корпуса генерал-майор
   Александр Григорьевич Попов, работавший директором гимназии в лагере
   беженцев в Регенсбурге. Среди кадет – беженцев был и  55 летний Семченко
   Сергей. Ему будет суждено еще раз «спасти»  эту святыню корпуса. Все
   понимали, что в Германии уже долго они все не задержаться. Решили, что
   знамя нужно переправить в Америку, где уже жило немало бывших кадетов. 
   
    А дальше я хочу предложить моему читателю  очень интересный рассказ о
   судьбе четырех кадет этого корпуса, которые в далеком 1910 году поклялись
   в дружбе, верности. Эту  уникальную историю я нашел на просторах интернета
   и благодарю её автора, за возможность к ней прикоснуться. Вначале хотел
   коротко рассказать об этих людях, а потом понял, что всё в ней на своем
   месте, и каждое слово - это та жизнь, те мгновения, которые и есть самое
            важное – наша жизнь, совесть, любовь, верность. 
              Одним из этих четверых и был Сергей Семченко
               
                *   *   *   
                Вот эта история.
        Семченко и в Америку-то поехал именно по кадетской линии, с важной               
     миссией – спасая знамя своего родного корпуса..

    Вещи до такси Сергею Сергеевичу помог поднести сосед по дому – огромный
  черный - дальнобойщик по имени Сэм. Он играючи закинул чемодан в багажник
  желтого «Чеккера-Марафона» и с улыбкой хлопнул Семченко по плечу:

   — Порядок, старина?
   — Полный, Сэм. Пожелай мне счастливого полета.
   — Have a good flight, — отозвался Сэм. – И не забудь привезти мне из России   
     что-нибудь, не то в следующий раз потащишь свой чемодан сам!
   — Белый медведь сойдет?
   — Ладно, согласен на белого. Хотя для меня лучше черный. – И Сэм захохотал.

  Сосед помог Сергею угнездиться на заднем сиденье и замахал на прощанье.
  Машина резко взяла с места и повернула с 95-й Уэст-стрит на Коламбус-авеню.   
  Таксист, крутивший ручку настройки радиоприемника, сделал погромче, и до
  Семченко донеслись слова радио-ди-джея:

  — Совсем недавно, 8 мая, свет увидела очередная студийная пластинка «Битлз».
    К несчастью, теперь уже все мы понимаем, что продолжения не будет… В нашем
    эфире сингл «Let It Be» с нового альбома великих ливерпульцев.
  Зазвучала музыка, запел Пол Маккартни… А Семченко с усмешкой вспомнил, что
  творилось в центре Нью-Йорка шесть лет назад, когда бывшие на пике популярности
  «Битлз» впервые приехали в Америку на гастроли…

   Бывший штабс-ротмистр Сергей Сергеевич Семченко жил в Нью-Йорк-Сити вот уже
   на протяжении двадцати лет. Он приехал сюда в 1949-м, когда ему было пятьдесят
   шесть, и тогда он думал, что в этом возрасте жизнь подходит к логичному финалу
   и от нее уже нельзя ничего ожидать. Но неожиданно выяснилось, что его жизнь
   только начиналась. Правда, это была совсем другая жизнь, не та, что прежде…

   В различных лагерях для перемещенных лиц – сначала в Зальцбурге, потом в
   замке «!Шляйсхайм» на окраине Мюнхена, – Семченко находился четыре года.
   У людей, находившихся там, был выбор – вернуться в Россию, оставаться в
   Европе либо отправляться на поиски счастья дальше: в Латинскую Америку,
   просто Америку, Австралию… Сергей решил остаться. Взвешивал все «за» и
   «против» очень долго, и решение это было трудным. Ведь если бы он вернулся,
   он увидел бы Одессу, может, застал бы в живых отца, нашел бы Юрона и Карлушу…
   Но, с другой стороны, где гарантия, что в СССР его тут же не поставили бы к
   стенке как белогвардейского офицера, да еще кадетского воспитателя?..
   Историй о том, как наивных «возвращенцев», поверивших в то, что Красная
   Армия с погонами – уже почти царская армия, прямо на границе пересаживали
   из одного эшелона в другой, тюремный, и везли в Сибирь, Семченко наслушался
   предостаточно. А здесь, в разрушенной голодной Европе, по крайней мере никто
   не учинял ему допрос о прошлом и политических убеждениях в настоящем. К тому
   же здесь оставались ребята, с которыми он связал свою судьбу в 1944-м – кадеты
   1-го Русского корпуса.

     И пусть самого корпуса формально уже не существовало, кадеты по-прежнему
   держались стайкой, во всем помогали друг другу. Но уже тогда было принято
   решение для большей сохранности переправить реликвию за океан, где к тому
   времени обосновалось уже множество кадет.

     В июне 1949-го генерал-майор Александр Григорьевич Попов передал знамя   
   кадетам Валентину Мантулину и Михаилу Лермонтову, а те – Борису Белоусову,
   отправлявшемуся в Штаты. Вместе с ним, как представитель полочан, уезжал и
        Сергей. Европу он покинул в два часа дня 8 августа 1949-го…

   Так знамя Полоцкого кадетского корпуса, врученное еще в 1844-м, при               
   Николае I, оказалось в США. С 1957 года оно хранилось в Знаменском Синодальном
   соборе Нью-Йорка, на углу Парк-авеню и 93-й стрит. Этот собор был настоящей
   сокровищницей – там находились коронационная мантия Николая II, облачение
   патриарха Тихона, знамена Дроздовских стрелковых полков… Настоящий русский 
   оазис на Верхнем Манхэттэне! Семченко часто бывал в этом соборе, тем более что
   жил от него всего лишь в двух кварталах – по-Нью-Йоркски, блоках.
 
     Сергей Сергеевич до сих пор отчетливо помнил, какое ошеломляющее впечатление
   произвел на него Нью-Йорк в первый же день. Всё здесь – дома, деревья,
   автомобили, порции кофе, кобуры у полицейских, прогулочные пароходы на Ист-
   Ривер, — было в несколько раз больше, чем в Европе. А самым первым
   разочарованием, которое вспоминалось с улыбкой, было, пожалуй, то, что
   небоскребы в Нью-Йорке вовсе не везде, а только в двух районах Манхэттэна,
   Среднем и Нижнем. В остальном же город был застроен просто очень высокими, в
   20-30 этажей, домами, между которыми каким-то чудом встречались десятиэтажки,             
   а то и совсем трогательные старинные домики в два-три этажа. Иногда между
   каменными громадами попадался небольшой парк, где можно было передохнуть от
   окружающей суеты и шума. Впрочем, шумным Нью-Йорк казался Семченко только
   поначалу, после долгих лет жизни в тишине Шипки и Белой Церкви. Со временем он
   понял, что особой суеты в жизни огромного города как раз нет – множество людей
   занимались в нем самыми разными делами, но при этом как-то умудрялись не
   мешать друг другу. Это касалось всего, от уличного движения до отношений на
   работе.

     Но переезд – переездом, а нужно было что-то делать: учить язык, искать   
   работу, круг общения и вообще как-то встраиваться в новую реальность.
   В этом Семченко очень помогло Нью-Йоркское объединение кадет, созданное в
   феврале 1950-го. На первом собрании присутствовали 17 человек. Вице-
   председателем объединения был избран Павел Олферьев – выпускник XIV выпуска
   1-го Русского корпуса, еще до войны служивший в югославской армии, попавший
   в апреле 41-го в плен и до конца войны сидевший в немецком лагере. А
   секретарем общества выбрали еще одного хорошо знакомого Сергею Сергеевичу
   кадета – Максимилиана Михеева, выпускника 1942 года. Именно Олферьев и помог
   Семченко с первой работой в Штатах. Сам он к тому времени уже преподавал
   верховную езду в частной школе, и по его протекции туда же устроился и Сергей.
   В конце концов, первое образование у него было именно кавалерийским.
   И хотя после ранений и двадцати лет неподвижности он уже не рискнул бы сесть в
   седло, но ухаживать за лошадьми – отчего ж нет?.. А Михеев подсобил со второй
   работой – воспитателем в Нью-Йоркском летнем лагере разведчиков, который
   заработал в августе 1950-го.

     Так княжеконстантиновское братство выручило его за океаном впервые – и
   выручало еще не раз… Ну а третью работу Семченко получил уж совсем странно.
   В первые месяцы жизни в Нью-Йорке он неустанно рыскал по городу, изучая его
   ключевые точки, и вот во время одного из таких странствий забрел на угол Уэст-
   Энд-авеню и 73-й Уэст-стрит в Верхнем Уэст Сайде. Шел себе, рассматривая дома,
   и вдруг замедлил шаг, увидев на одном из магазинчиков вывеску «Maris Peters
   Toothpaste Shop». Фамилия заставила его зайти внутрь. Вдоль стен стояли
   стеллажи с тюбиками зубной пасты.

   — Can I help you? – приветливо обратилась к Сергею Сергеевичу девушка-
     продавщица.

   Он стесненно объяснил ей, что хочет видеть хозяина, и через пару минут откуда-
   то из задов магазина появился вылитый Карлуша, только старый и совершенно
   седой, лет под 70 на вид…
 
    Разговорились, и выяснилось: действительно родной брат Карлуши, Марис.
  Узнав о том, что Сергей дружил с Карлушей всю жизнь, Марис неожиданно
  всплакнул, сказал, что предлагал «этому дураку» еще десять лет назад
  перебраться в Америку, а тот не послушался. Где брат и его семья теперь,
  Марис не знал. Дела у него шли плохо – компания по торговле зубным порошком,
  которая процветала в конце 1930-х, не выдержала сложностей военных лет, и от
  былого величия остался только этот вот магазинчик, еще слава Богу, что удалось
  удержаться на Манхэттэне…

    У Петерса Семченко начал работать водителем – ночами гонял по городу
  старенький delivery van, развозя продукцию немногочисленным клиентам, главным
  образом членам латышской общины. Продолжалось это недолго – в 1954-м Марис
  Петерс умер…
 
    Параллельно Сергей учил на курсах английский язык, старался больше общаться с   
  американцами и в итоге уже через полгода никаких особых трудностей в бытовых   
  разговорах с местными не испытывал. Квартирку, правда, снимал скромную, но зато
  отдельную – в двадцатиэтажной кирпичной громадине на Верхнем Манхэттэне, где
  жили главным образом новоявленные эмигранты вроде него самого. У него появился
  даже автомобиль, без чего в Америке, как выяснилось, было никак не прожить.
  Сначала он купил за двести долларов облупленный «Хадсон-Купе» 1941 года, а
  потом, через пару лет, сменил его на куда более приличный «Додж-Коронет-Седан»
  1949-го. С тех пор Семченко сменил уже восемь машин – автомобильная мода в
  Америке менялась быстро, и, езди ты здесь на автомобиле десятилетней давности,
  на тебя смотрели бы просто как на сумасшедшего. Зачем, если относительно
  недорого можно купить новый, с модным кузовом?.. Последним его приобретением
             был темно-синий «Меркьюри-Парк Лэйн» 1966 года.

    Такси, скрипнув тормозами, замерло перед светофором на шумной площади
  Коламбус-сёркл. Здесь, как обычно, кучковались туристические автобусы, которые
  привозили пассажиров к Сентрал-парку, и толпились бренчавшие на гитарах хиппи.
  Дальше можно было ехать по Бродвею, но таксист разумно решил избежать вечных
  пробок в деловом и туристическом центре и, обогнув площадь с памятником Колумбу
  по кругу, пошел на юг по 9-й авеню. Слева виднелись остро заточенные карандаши
  небоскребов Среднего Манхэттэна, справа мелькнул маленький уютный Челси-парк, а
  еще через двенадцать блоков началась длинная Хадсон-авеню. Иногда справа в
  перспективе боковых улиц промелькивали корпуса судов, стоявших у многочисленных
  причалов на Гудзоне. Впереди вздымалась две высоченные коробки Всемирного
  торгового центра – нижние этажи левой уже были застеклены и отблескивали на
  солнце, верхние были еще в стадии отделки, а правая еще почти вся была в
  процессе строительства…

    В целом после двадцати лет жизни в Америке Семченко мог с полной
  откровенностью сказать, что ему нравилась эта страна. Нравилась своими
  масштабами, размахом, обилием возможностей, а еще – откровенностью. Здесь всё
  было просто и понятно: деньги решают дело, и если у тебя есть голова на плечах,
  а руки растут из того места, из которого надо, ты найдешь возможности   
  заработать. Такая логика могла кого-то возмущать, не устраивать, но Америка
  никого ни к чему не принуждала. И, как ни странно, в этой огромной стране
  нашлось великое множество мест, которые совсем напоминали Сергею Сергеевичу
  Россию. Таким было русское кладбище в Нануэте, в часе езды от Нью-Йорка. Когда 
  Семченко стоял на службе в храме Ново-Дивеевского женского монастыря, он
  забывал о том, что находится в Америке. И дня не проходило, чтобы он не молился
      за тех, кого никогда больше не увидит – Юрона, Карлуши и Иванко…

    Но время шло, воздух менялся, мимо катились 1950-е, и девочки слушали рок-н-
  роллы Элвиса Пресли, и мчались по Манхэттэну пузатые округлые машины, шли в
  кинотеатрах фильмы с Мэрилин Монро и выступал по черно-белому телевизору
  президент Эйзенхауэр, а потом наступили 1960-е, полетел в космос Гагарин, убили
  Кеннеди, и девочки уже слушали «Битлз», а машины стали плоскими, длинными, с
  четырьмя фарами, началась война во Вьетнаме, и выступал по цветному телевизору
  президент Джонсон, а на улицах бушевали антивоенные демонстрации молодежи в
  клёшеных джинсах и митинги «Черных пантер», выступавших за равноправие негров.
  И после триумфального визита Хрущёва в США (тогда Сергей Сергеевич тоже
  любопытства ради сходил посмотреть на советского лидера, который показался ему
  по крайней мере живым человеком), Семченко всё чаще и чаще подумывал: а почему
  нет?.. Конечно, поездка встала бы ему в копеечку, но за годы американской жизни
  он научился откладывать деньги. Но то одно, то другое (с годами начали
  напоминать о себе ранения; ноги, правда, действовали по-прежнему, но стали
  болеть в плохую погоду, а летом 65-го случился гипертонический кризис), и в
  итоге он собрался только сейчас. Но Семченко был даже рад этому. Ведь он летел
            не просто так, а по очень-очень важному поводу.

    Такси резко перестроилось в крайний левый ряд и теперь летело вперед на   
  максимальной скорости. В приемнике громыхал какой-то тяжелый рок-н-ролл. С
  правой стороны уже виднелись заходившие на посадку самолеты. Значит, до
  аэропорта JFK (Сергей иногда еще по привычке называл его Айдлуайлд, хотя со
  времени переименования в честь покойного президента Кеннеди прошло уже около
  семи лет) осталось недалеко.

    Припарковавшись у входа в аэропорт, низенький черноусый таксист-мексиканец
  помог выгрузить чемодан из багажника и перебросил его на тележку носильщика.
  Ловко поймал брошенный в ладонь квотер.

  — Далеко летите, мистер?
  — В Россию, — улыбнулся Семченко.
  — Ух ты, — покачал головой таксист. – Ну, удачи вам.
    Я слышал, там чертовски холодно.
  — И еще там коммунисты, — кивнул Сергей Сергеевич. – Ну ничего,
    может, и не пропаду.

     Зарегистрировавшись на рейс, он зашел в бар, заказал себе кока-колу и
  сэндвич. В огромное окно было видно всё летное поле, заставленное самолетами
  авиакомпаний со всего мира. Среди американских «Дугласов», «Боингов»,
  «Локхидов» и «Конвэров», французских «Каравелл», английских «Трайдентов» и
  «Комет» виднелся и длинный, изящный силуэт советского «Ил-62» компании
  «Аэрофлот». Сердце Семченко невольно заколотилось быстрее. Неужели совсем
  скоро, через каких-то десять часов, он ступит на русскую землю?.. В это и
  верилось, и не верилось…               
               
                *    *   
                Иван Панасюк, 28 мая 1970 г., Новосибирск

     Как всегда перед длительной отлучкой из собора, отец Варсонофий сам обошел
   все помещения, как говорится, от подвалов до креста. Хозяйство большое, за ним
   нужен глаз да глаз, и оставлять его без присмотра всегде было болезненно.
   Присмотр, конечно же, был – в конце концов, диакон в соборе человек небольшой,
   — но всё равно уезжать даже на краткий срок отсюда было почти болезненно.
   На прощанье отец Варсонофий остановился перед небольшой иконой Божьей Матери и
   погрузился в молитву. Окончив, трижды осенил себя крестным знамением. К нему
   неслышно приблизился иподиакон:
    — Отец Варсонофий, там машина пришла.
    — Ну, значит, пора… Следи тут за всем.
    — Да уж буду, — улыбнулся иподиакон. – А вы летите спокойно,
      всё будет хорошо.
    — Дай-то Бог.

   Прежде чем пойти к машине, отец Варсонофий подошел под благословение к отцу   
   Софронию – сорокалетнему иерею, назначенному в собор чуть больше года назад.
   Отец Софроний, в миру Будько, был его земляком – родился в 1930-м недалеко от
   Каменца, что под Брестом, закончил Минскую духовную семинарию. Несмотря на
   большую разницу в возрасте, между священником и диаконом возникли теплые
   дружеские отношения. Именно отец Софроний посоветовал ему при хиротонии
   выбрать имя «Варсонофий» — в честь святого преподобного старца Варсонофия
   Оптинского, а в миру – полоцкого кадета Павла Плиханкова, дослужившегося на
   военной службе до чина полковника.

    — Ну, с Богом. — Отец Софроний перекрестил диакона. – Кланяйтесь Белоруссии.   
      Мы с вами хоть и сибиряки уже, а все одно – оттуда.
    — Конечно, — улыбнулся отец Варсонофий. – И поклонюсь,
      и помолюсь в тамошнем храме…

     Сын остановил свой грузовик на улице перед входом в храм. Выходя, отец
   Варсонофий по привычке неодобрительно бросил взгляд на громадную стройку рядом   
   с собором – нашли место, где цирк ставить, конечно же, специально строят
   именно здесь, рядом с храмом…

     И тут же споткнулся глазом о пустое место у калитки, где еще два месяца
   назад сидела Ликушка. Она была привычной принадлежностью собора, прихожане
   знали, что всегда увидят ее у входа, и весть о ее смерти стала для всех
   неожиданностью.

       Отец Варсонофий хорошо помнил, как впервые увидел Ликушку.
   Это было в 1955-м, когда он только освободился и впервые пришел в собор.
   Старая, лет под семьдесят, нищенка, сидевшая у калитки, посмотрела на него с
   такой ясной и светлой улыбкой, что он не мог не улыбнуться в ответ. И что-то
   знакомое в складе старого лица, в глазах… Где же он раньше видел эту женщину?

    — Подай Ликушке, добрый человек, — певучим голосом произнесла нищенка.
    – А Господь тебя спасет, в светлый рай заберет.

      Блаженная, понял Иван Павлович, и начал шарить в кармане старенького
   пиджака в поисках монетки. Уже нащупал пятиалтынный, вынул, протянул… и монета
   выпала у него из рук. Он вспомнил, где и когда видел это лицо, эту улыбку…
   Перед ним стояла Леокадия Петерс.

      Расспросив прихожанок и причт, Панасюк убедился в том, что Лика стоит у
   собора уже очень давно, лет десять. Должно быть, она сошла с ума в ссылке,
   лечение в спец.больнице признали бесполезным, ну и выпустили ее на поселение.
   Панасюк пытался разговаривать с несчастной, напоминал ей о муже, сыне, Риге,
   Вильне, об их собственном знакомстве у виленского храма Святой Анны, но все
   было напрасно. Лика помнила только собственное имя, и то в уменьшительной
   форме. Так – Ликушка – ее и звали все, кто знал…

      Так в жизни Панасюка (а позже – отца Варсонофия) появилась еще одна
   ниточка, связывавшая его с Карлом Петерсом. Он заботился о жене друга, кормил
   ее, зимой согревал чаем, устроил жить в маленькой каморке в доме для причта.
   Лика все принимала от него благосклонно, с улыбкой, но что с ней происходит,
   по-прежнему не понимала. Просто стояла у калитки, просила подаяния у всех, кто
   входил, и всем обещала Божий рай. Летом стояла в ситцевом платьишке и
   платочке, зимой – в драной шубейке; осенью не уходила из-под дождя, не
   пользуясь зонтиком, который давал ей отец Варсонофий…

      И вот она умерла. Похоронили Лику на окраине города и указали на могиле ее
   полные имя, отчество и фамилию: Леокадия Яновна Петерс. Отпевал ее отец
   Софроний, а прислуживал ему отец Варсонофий.

    — Здравствуй, батя. Садись, поехали.
      Сын распахнул перед отцом дверцу, подсадил на высоченную подножку, на
   которой был еще и ящик для инструментов. Отец Варсонофий с трудом забрался в
   кабину, угнездился на пухлом сиденье. Сын бегом обогнул машину, захлопнул за
   собой дверцу, со скрежетом врубил первую передачу; мотор машины натужно
   взревел, и трехосный самосвал ЯАЗ-210Е тяжело тронулся с места…

      Воистину неисповедимы пути Господни. Если бы офицеру-воспитателю 1-го
   Русского кадетского корпуса капитану Ивану Павловичу Панасюку еще в начале
   1943 года кто-нибудь сказал бы, что он станет диаконом в новосибирском соборе
   Вознесения Господня, Иван Павлович счел бы его сумасшедшим. Но всё заранее
   расписано на небесах. Значит, нужен был зачем-то в его судьбе Йозеф Ляхор,
   нужен был лагерь Ясеновац, при виде чудовищных злодеяний которого Панасюк дал
   себе обет – если он спасется, то посвятит свою жизнь служению Богу. Но до
   этого был еще арест в апреле 45-го и долгие десять лет лагерей. Срок он
   отбывал в Сибирском исправительном трудовом лагере, сокращенно Сиблаге, под
   Новосибирском.

       И всё происходившее с Иваном Павловичем было тем более неслучайно, что на
   первом же построении, когда шла пофамильная перекличка, Панасюков в ряду
   оказалось двое. Когда Иван Павлович услышал «Панасюк Павел!», то почувствовал,
   что сердце его споткнулось и пропустило один удар, но он запретил себе
   волноваться – мало ли Панасюков в мире, в том числе и Павлов… Но все же после
   отбоя решил подойти к однофамильцу. Как оказалось, тот тоже решил к нему
   подойти… Так и подходили одновременно, боясь признаться себе самим в догадке.
   Что это сын, Иван Павлович понял с первого взгляда. Именно так и выглядел бы
   его сын в свои 27 лет. Лицо сына дрогнуло, пошло ранними морщинами; он тоже
   узнал его, родная кровь говорит и через четверть века…

     — Ну здравствуй, сынок, — тихо произнес Иван Павлович.
     – Значит, вы с мамой не погибли на Днестре в 1920-м?

     — Нет… Вернулись в Одессу. Здравствуй, папа…
       Обнявшись стояли не меньше десяти минут. Оба плакали…

   Потом уже Павел рассказал отцу всю свою эпопею, а Иван Павлович сыну – свою, и
   Павел всё удивлялся тому, что они встретились – мало ли лагерей в СССР, а вот
   поди ж ты! – а Иван Павлович про себя думал, что как раз это совершенно не
   удивительно: нужно было, чтобы встретились – и встретились, у Господа Бога все
   на примете, каждый стежок к стежку, вот и получается в итоге стройный узор,
   настолько стройный, что слабый ум человеческий принимает его за случайность,
   за совпадения…

       Тогда оба дали друг другу обещание – непременно выжить в лагере, чтобы
   после уже никогда не расставаться. И сдержали обещание. Павла освободили
   досрочно, в октябре 1953-го, вскоре после расстрела Берии; он остался в
   Новосибирске, жил на проспекте Дзержинского, в 10-м квартале спец. поселенцев,
   и работал водителем грузовика на заводе имени Чкалова, выпускавшем самолеты
   «Су». Иван Павлович вышел в мае 1955-го, отбыв свой срок от звонка до звонка.
   Павлу тогда было 37 лет, Ивану Павловичу – 62…
 
      И началась новая жизнь. 10-й квартал состоял из одноэтажных деревянных
   бараков с одним входом. Изнутри бараки были поделены фанерными перегородками
   на маленькие клетушки, одну из них и занимал Павел Панасюк. Угол в этой
   клетушке отгородили занавеской, втиснули раскладушку, и получилось вроде как
   отдельное купе в поезде, где теперь жили оба Панасюка. Первым делом Иван
   Павлович отправился в Одессу, чтобы найти жену. Путешествие оказалось длинным
   и трудным, на перекладных: самолетом до Москвы, а оттуда до Одессы.     И
   сразу разочарование: по довоенному адресу, который дал ему Павел, жили уже
   совсем другие люди, а адресный стол в Одессе данными на Панасюк Анну Ивановну
   не располагал. «Уехала, умерла, погибла в оккупации, сменила фамилию, мало ли
   шо», — грубо ответила ему тётка, сидевшая в окошке справочного киоска…

      Иван Павлович какое-то время просто стоял молча на углу Дерибасовской, а
   потом так же молча остановил проезжавшее мимо такси и попросил его отвезти на
   Второе Христианское кладбище. Он не знал, почему он это делает – просто знал,
   что так нужно, и всё тут.

      У ворот кладбища бело-серая «Победа» с пояском шашечек остановилась, Иван
   Павлович сунул шоферу десятку и направился к небольшому зданию, в котором
   размещался кладбищенский архив. Там на него посмотрели без всякой радости, но
   попросили погулять с полчаса. За это время Панасюк сходил на могилу младшего
   брата Сергуна Семченко и убедился, что в этой же могиле был похоронен и его
   отец. Надгробный памятник потемнел от времени, глубоко вдавленные в камень
   буквы «Павелъ Сергеевичъ Семченко» и цифры 1895 и 1918 читались уже еле-еле, а
   вокруг буйным цветом росли какие-то сорняки – видно было, что за могилой никто
   не ухаживает… Он прополол эти сорняки, сходил к колонке за водой и протер
   памятник тряпкой, одолженной у проходившего мимо сторожа. Протер и
   металлическую оградку, которую красил серебряной краской в далеком,
   невообразимом апреле 1919 года, в день, когда узнал о предстоящей эвакуации
   Одессы… Краску с тех пор никто не обновлял, и серебро уже было еле-еле видно.
   Через полчаса в архиве ему молча протянули бумажку, на которой был 
   машинописный текст. Черные буквы складывались в слова: «Панасюк Анна Павловна,
   умерла 22.04.1945, 4-й участок, № 1221»
 
      Вот так просто. Молча дают тебе бумажку, и ты узнаешь, что твоей жены
   десять лет как нет на свете. И теперь это уже не твои догадки, а точно…

      22 апреля 1945-го… Тот самый день, когда Драгутин спас его от неизбежной
   гибели (ведь комендант явно приходил по его душу), и он бежал из Ясеноваца.
   Значит, когда он спал на холодной земле в хорватском лесу, ты, Аня, умирала
   здесь, в Одессе. Десять лет назад. Как? Никто никогда не узнает…

      Могила у Ани тоже была заросшая, но далеко не так сильно, как у Семченок.
   Вместо памятника – деревянный крест. Фотографии не было, только имя и даты.
   И никаких «Память любящего мужа». Те, кто ставили крест, просто не знали,
   что у Ани есть любящий муж…

      Сколько он просидел тогда у Ани на могиле, Иван Павлович не помнил. Тем же
   вечером он уехал из Одессы в Москву, а оттуда в Новосибирск. Теперь он точно
   знал, что именно будет делать…

      Впервые в жизни переступив порог храма в качестве диакона, отец Варсонофий
   (такое имя Иван Павлович принял при хиротонии в диакона, которое в 1959-м
   провел епископ Новосибирский и Барнаульский Донат, сам прошедший через лагеря,
   а в Великую Отечественную раненный на фронте) почувствовал какую-то
   необыкновенную сладость. И всё его служение отныне – начиная от возгласов
   «Паки и паки миром Господу помолимся», «И весь живот наш Христу Богу предадим»
   до обязанностей помощника настоятеля – было именно тем, к чему он стремился,
   чего подсознательно хотел всю жизнь.

      Собор Вознесения Господня был одним из двух действующих храмов + 
   Новосибирска. Построенный в 1913-м, он был закрыт в 1939-м, приспособлен под
   склад зерна и вновь возвращен верующим в 1944-м. В будние дни в храме бывало в
   среднем по триста человек, по воскресеням – девятьсот, на Пасху – до пяти
   тысяч. В этом соборе и служил отец Варсонофий, выполняя все полагающиеся
   диакону обязанности – от помощи священнику во время служб до хозяйственных
   дел. Жил он в домике для причта, в отдельной комнатке. Павел же Панасюк в
   1959-м женился, год спустя в семье появился сын, которого назвали Юрием. Еще 
   через год, вскоре после визита в Новосибирск Хрущёва, Павлу дали хорошую
   двухкомнатную квартиру в новой пятиэтажке, а в 1967-м, к 50-летию революции,
   наградили медалью «За трудовое отличие». Фронтовые награды ему вернули по
   реабилитации еще в конце пятидесятых.

      Конфликтов между отцом и сыном по поводу того, что Иван Павлович стал
   диаконом, не возникало. Павел, хоть и был атеистом, глубоко уважал выбор отца
   и понимал, что к нему его привела вся его прежняя жизнь. А Юрку воспитывал
   отчасти на примере Ивана Павловича – рассказывал пацану, что его дед еще в
   раннем возрасте выбрал служение Родине, стал кадетом – «так раньше назывались
   суворовцы». И в итоге Юра Панасюк в свои десять лет уже твердо знал, куда 
   будет поступать в 1974-м, когда ему исполнится 14, — в ближайшее к
   Новосибирску Суворовское военное училище, Свердловское.

       Грузовик шел через все правобережье Оби, по Красному проспекту, к
   аэропорту «Северный». В окошке мелькали купола собора Святого Александра
   Невского, в котором уже давно работала Западно-Сибирская студия кинохроники.
   Только это и спасало собор, стоявший в ста метрах от обкома партии, от
   неминуемого сноса… Миновали постройки 1930-х – Стоквартирный дом,
   Крайисполком, жилые кварталы в стиле конструктивизм, Дом с часами, Дом Ленина,
   потом площадь Ленина, Облпотребсоюз и два гиганта, самых больших в СССР –
   театр оперы и балета и железнодорожный вокзал…

      ВАЗ шел медленно, натужно ревя. Трехосную машину обгоняли многочисленные   
   «Волги», «Москвичи», ГАЗы-51 и ЗИЛы-130, троллейбусы – уже не лобастые желто-
   синие МТБ, что пошли по Новосибирску 7 ноября 1957-го, а «ЗиУ-5», поновее.
   Павел, с усилием вращая тяжелый руль, искоса посмотрел на отца. Все-таки
   долгий перелет… Да еще катастрофа эта недавно случилась. Как и все
   новосибирцы, Павел знал о том, что 1 апреля недалеко от города разбился
   летевший в Братск «Ан-24», столкнувшийся с шаром - метеозондом, погибли 45
   человек…

    — Бать, ты точно хорошо подумал? Может, надо было все-таки поездом ехать?

    — Да что мне сделается, — отмахнулся отец Варсонофий. –
      Мне уж ничего не страшно.

     Приятный голос дикторши объявил «Внимание, внимание! Объявляется посадка на
   самолет «Ту-114», выполняющий рейс 173 по маршруту Новосибирск – Москва».
   Вместе с другими пассажирами отец Варсонофий направился на посадку.
     Павел обнял отца:

   — Ну давай… Не забывай фотографировать. И запоминай все, что увидишь, мне
     потом расскажешь подробно. Да и Юрке интересно будет знать, куда дед слетал.
   — Само собой, — улыбнулся отец Варсонофий.
               

                *   *   *   
                Юрий Варламов, 29 мая 1970 г. Масква

      Как выяснилось, добраться до Полоцка было не так уж и просто. Можно
   самолетом, но Юрий Владимирович уж лет десять как плохо переносил полеты.
   Прямого поезда из Москвы нет, изволь ехать до Витебска, а там или автобусом,
   или электричкой, а каждая пересадка в 77 лет – это, знаете ли, испытание.
   Но всё равно Юрий Владимирович Варламов решил на него пойти. В конце концов,
   ехал он в Полоцк по более чем уважительной причине, ну и нечего придумывать
   себе отговорки и оправдания.

       На Белорусском вокзале его провожали жена, пятидесятилетняя Нина
   Валентиновна, и сын, двадцатилетний Сергей – курсант Московского высшего
   общевойскового командного училища имени Верховного Совета РСФСР.

       Варламов женился во второй раз осенью 1949-го, и назвал сына в честь
   погибшего в Берлине Сергея. В купе, кроме Юрия Владимировича, оказался только
   какой-то длинноволосый по современной моде хлыщ с транзистором. Впрочем, он
   почтительно вскочил, увидев седовласого человека с многочисленными орденскими
   планками на пиджаке, и вежливо заверил Нину и Сергея в том, что беспокоить
   соседа громкой музыкой не собирается.

    — Ну всё, идите уже, — поторопил Варламов родных, — проводили, и будет.
      Долгие проводы – лишние слезы.

    — Аккуратней там. – Жена поцеловала его в щеку, в последний раз критически 
      оглядела пиджак. – И не вздумай долго гулять по солнцу, слышишь?
      Тебе это нельзя.
    — Да помню я, — отмахнулся Юрий Владимирович.
       Сын лихо козырнул, тоже поцеловал отца.

    — Счастливого пути, товарищ полковник! Завидую я тебе, пап, по такому
      поводу едешь…
    — Ну ладно, ладно, — ворчливо прервал Варламов Сергея, — давай.
      Скоро уже отправление.

       Тронулись. Перрон, лица жены и сына, замелькали станционные постройки… 
    Москва плыла мимо величаво, как река, показывая то один, то другой бок. Это
    была уже совсем другая Москва, не та, которую Юрий Варламов увидел в 1915-м,
    и не та, в которой он жил в 1920-х, 1930-х и 1940-х, это был город, который,
    словно птица Феникс, сгорал в костре и снова оживал, реставрировал старое и
    безжалостно сносил то, что считал ненужным, вскрывал древние грунты, забирал
    реки в коллекторы, срывал прежний Арбат и прокладывал на его месте проспект
    Калинина, и рос, рос, ширился во все стороны, и уже к бесчисленным привычным
    «Черёмушкам», панельным пятиэтажкам, впервые появившимся в 1957-м,
    присоединились дома повыше – серые современные девятиэтажки, а где-то на
    окраинах, говорили, ставили уже и двенадцатиэтажные башни…

       В купе заглянула проводница, забрала билеты. Волосатый пижон с
    транзистором сидел тихо, уткнувшись в какую-то книжку. Поезд набирал ход, а
    под стук колес Юрию Владимировичу всегда хорошо думалось…

        После войны он продолжал служить в управлении военно-учебных заведений
    военного ведомства, которое тогда меняло названия, как перчатки, только
    успевай запоминать: то Наркомат Вооруженных Сил, то Министерство Вооруженных
    Сил, то Военное министерство. В 1946-м получил звание «полковник», а два года   
    спустя вышел в отставку за возрастом. Впрочем, дома он не отсиживался – почти 
    сразу же его пригласили на работу в районное отделение ДОСАРМа, где,   
    собственно, Варламов и познакомился с Ниной. Чувства между ними возникли 
    далеко не сразу. И хотя разница в возрасте у них была большая, ничего не 
    скажешь, и родные Нины были против, они все-таки поженились. Жили сначала в 
    коммуналке на Гоголевском бульваре, а в 1960-м Юрий Владимирович получил 
    новую двухкомнатную квартиру в Черёмушках. Уезжать из центра было не жалко: 
    слишком многое здесь напоминало Варламову о довоенной жизни, о Лизе и Сереже-
    первом, как он теперь называл старшего сына.
    Жизнь новая шла своим чередом, радостные события сменялись горестными и   
    наоборот. В 1950-м родился сын, год спустя похоронил старшую сестру, в 1952-м
    обзавелись собственным автомобилем «Победа», в 1953-м умер Сталин, в 1957-м
    сын пошел в школу, в 1959-м было предынфарктное состояние, в 1960-м переехали
    в новую квартиру, в 1962-м впервые съездили в Берлин, в Трептов-парк, на
    могилу Сережи-первого… Если написать всё это и многое другое в ряд, на
    бумажке, получится скучно, мещанство какое-то. А если разобраться – какое ж
    это мещанство?.. Это и есть жизнь.

        Вот, собственно, и всё. Иногда Юрий Владимирович сам удивлялся: о его
    жизни можно было бы при желании написать роман. А как задумываешься сам о
    себе – а что же было, к чему ты пришел? – так и сказать нечего, по большому
    счету. Прошлое отходило всё дальше и дальше, то, что было когда-то бесценным,
    воспринималось уже спокойно, затмевалось другим, а иногда воспоминания
    накладывались и наслаивались друг на друга, и тогда Варламов уже сам не мог
    определенно сказать, когда это было, и было ли вообще, потому что свое
    соприкасалось с чужим, кем-то рассказанным и прочитанным, и подхватывалось
    общим бессчетным потоком. И это было справедливо. Он был всего-навсегда
    пушинкой в гигантском ветре, крохотной составляющей своей страны, ее истории,   
    ее бед и побед, и претендовать на какое-то отдельное значение, гордиться чем-
    то и выпячивать себя было глупо и недостойно.

        Только одно по-прежнему оставалось для Юрия Владимировича неизменным:
    корпус. Странно, но с годами он гораздо отчетливее, яснее помнил именно юные
    годы, и даже не юные, а детские, проведенные в Полоцке. И то, что началось
    в невообразимом уже 1903 году на берегу Западной Двины, теперь было для него
    единственно возможным и правильным истоком всей его последующей судьбы.
    Конечно, было грустно от того, что ХХ век поглотил без следа Сергуна и Иванко
    (уже после войны Варламов снова пытался наводить о них какие-то справки, но
    снова получил ответ в духе «Никакими данными не располагаем»), но Карлуша
    был, жил недалеко, в Риге, и с ним можно было переписываться, разговаривать
    по телефону, взаимно приезжать друг к другу. Варламов бывал в Риге начиная с
    1946 года двенадцать раз, да Карлуша приезжал в Москву десять. Вот и сейчас
            во внутреннем кармане пиджака лежало его последнее письмо.

      Юрий Владимирович вынул из кармана смятое письмо, развернул и прочел:

   «Дорогой Юрончик,
   Я очень рад, что у тебя эта идея возникла одновременно со мной.
   Иначе и быть не могло. Итак, встречаемся в 12.00. в нужный день
   в известном тебе месте. Обнимаю тебя.  Карлуша».

     Дверь купе отодвинулась, из коридора донесся усиленный радиоприемником голос
   Эдуарда Хиля, певшего свой новый шлягер: «Потолок ледяной, дверь скрипучая…»
   «Опять этот потолок, — с досадой подумал Варламов, — надоели уже с потолком
   этим, неужели нельзя какую-нибудь хорошую песню поставить?!»

     — Чайку не желаете? – спросила проводница.
      Волосатый пижон помотал головой, а Юрий Владимирович попросил чаю.               
   Поезд набирал ход, мимо летели дачные платформы, на которых в ожидании
   электричек толпились пассажиры.               
               
                *   *   *   
                Карл Петерс, 29 мая 1970 г., Рига — Витебск

       Моторы «Ту-124» гудели монотонно и ровно. Юная проводница, словно
   сошедшая с рекламы «Аэрофлота», грациозно двигалась по салону, разнося
   прохладительные напитки. У кресла, где сидел Карл Андреевич, она остановилась
   и с неподдельной заботой спросила:
     — Как вы переносите полет? Всё ли хорошо?
   Петерс улыбнулся.
     — Спасибо, всё в порядке. Мне же не сто лет, а всего-навсего 77.
   Проводница рассмеялась.
     — Ну, значит, действительно всё в порядке. Не хотите минеральной воды,
       или лимонада?
   Карл Андреевич поблагодарил, отказался и снова раскрыл свежий номер «Огонька»
   с кроссвордом. Остановился на пятнадцатом слове по горизонтали: учащийся
   начального военного учебного заведения до революции, пять букв.
   Дрогнувшей рукой Петерс вывел карандашом в нужной графе: кадет.
   И задумался…

      В 1948 году он, по-прежнему служивший в 49-й гвардейской стрелковой
   Латышской Рижской дивизии, вышел в отставку в звании гвардии подполковника и
   получил квартиру в относительном центре Риги, в старом доме постройки 1912
   года, на улице Стабу, два года спустя переименованной в улицу Энгельса.
   После отставки Карл начал работать в Доме офицеров Прибалтийского военного
   округа – организовывал выступления участников войны в воинских частях,
   заведовал культмассовым сектором.

      Шли годы, а он надеялся на то, что однажды на пороге его квартиры появится
   седенькая худая женщина с фанерным чемоданом в руках – его Лика… Но Лика так
   и не появилась. Только в 1956 году, когда начались массовые реабилитации жертв
   сталинских репрессий, Карлу выдали в МВД Латвийской ССР справку о том, что
   Леокадия Яновна Петерс заболела психически и в связи с заболеванием 29.05.1942
   была переведена на принудительное лечение в спецбольницу.
 
      Значит, когда он воевал под Старой Руссой, его Лика находилась в какой-то
   неведомой спец. больнице. И была безумна. В это не хотелось верить, и боль от   
   новости была сильной, острой, несмотря на годы, прошедшие с тех пор…
   А об Иваре вовсе не было ни слуху ни духу. И узнать о нем было негде.
   Но, сопоставляя и анализируя те отрывочные данные, которые были в его
   распоряжении – как-никак, довоенный опыт разведчика никуда не денешь, —
   Петерс пришел к выводу, что сын, скорее всего, бежал в Германию вместе с   
   отступавшими осенью 44-го из Латвии немецкими войсками. А уж как сложилась
   его судьба после – об этом в точности не мог сказать никто. Точно так же не
   было никаких сведений и о старшем брате, Марисе, которого Петерс видел в
   последний раз в 40-м. Жив, нет ли – Бог весть, наверное, умер, ему и до
   войны-то было 57, хотя, может, и жив, наверняка в Америке медицина хорошая…

      Так текла одинокая жизнь Карла Андреевича Петерса, и чуть ли ни
   единственной отдушиной в этой жизни была переписка с Юрием Варламовым. Они
   довольно часто бывали друг у друга – в 46-м впервые Юра приехал в Ригу, потом
   нанес ответный визит Карл, так и повелось; несколько раз в 50-х и 60-х Юра с
   новой семьей (второго сына он тоже назвал Сергеем) отдыхал на Рижском взморье,
   приезжал из Москвы на своей «Победе», вместе снимали с Карлом на все лето дачу
   в Дзинтари или Майори и жили там все вместе. А сейчас, в 1970-м, и вовсе
   возникла замечательная идея. Родилась она одновременно у Карла и Юрия,
   списались, порадовались и решили обязательно воплотить ее в жизнь. Сказано –
   сделано. И вот Карл Андреевич сидел в удобном кресле «Ту-124», летевшего по
   маршруту Рига – Витебск, билет стоил всего-то 15 рублей. 15 рублей – и у тебя            
   на руках пропуск в твое прошлое…

       Пять букв. К-а-д-е-т. Петерс машинально пристукнул карандашом по глянцевой
   страничке «Огонька». Как же давно, невообразимо давно это было!.. И как
   близко, как рядом, словно и не уходило никуда… Кадет.  Ему 77, и он
   возвращался в город своего детства, город, давший ему то, без чего не было
   бы его дальнейшей судьбы.

                *   *   *   
                30 мая 1970 года была суббота – Полоцк (БССР)
             Юрий Варламов, Сергей Семченко, Карл Петерс, Иван Панасюк,               
               
      Автобус пришел из Витебска в Полоцк с опозданием на десять минут. Солнце
    стояло высоко, погода была почти летняя, и в тесном ЛАЗике всё накалилось
    так, что дышать было нечем. Поэтому Юрий Владимирович некоторое время просто
    сидел в тенёчке на лавочке рядом с перроном автовокзала и приходил в себя.
    Когда долго был на жаре, поджимало затылок, в глазах появлялись черные мушки               
    и холодели почему-то руки. Нехорошо, неприятно.

       Отсидевшись, он поднялся и неторопливо двинулся в сторону центра. Дорогу
    ни у кого не спрашивал, решил дойти по памяти. Но, бредя к центру, Варламов
    понимал, что идет по какому-то новому, незнакомому городу. Улицы, прилегавшие 
    к вокзалу, были застроены серыми жилыми пятиэтажками, а он помнил здесь
    сплошные сады, окружавшие деревянные избы деревенского типа. Таким же
    неузнаваемым был и центр – широкий бульвар, дома на котором были, судя по
    всему, построены лет двадцать назад.
      –  «Значит, Полоцк сильно пострадал во время войны и
         отстраивался заново», — подумал Варламов.
    Выйдя на площадь, Юрий Владимирович не сразу понял, что именно в ней
    изменилось. А потом сообразил – не было больше собора Святого Николая. 
    Кадетского собора, словно прикрывавшего собой здание корпуса…               
    Душу защемило болью. Когда его взорвали – еще до войны или же немцы
    постарались?.. Спросил у прохожего. И услышал изумивший его ответ:
 
     – « Да недавно совсем, в январе 1964-го… »
    На вопрос «Зачем?» прохожий только пожал плечами и пошел своей дорогой.

    Там, где стоял собор, было пустое место. Не было и красивого чугунного
    памятника в честь героев Отечественной войны 1812 года.
    В душу закрался страх:
     – Может, и Святой Софии уже нет? И самого корпуса?..

    Но с корпусом всё было в порядке – судя по большим серым воротам, из которых
    выехал защитного цвета УАЗик с красным крестом, там размещался военный
    госпиталь. Ну, и то слава Богу – военные не порушат то, что создавалось до
    них, наоборот, будут сохранять.

                *   *   *   
        Отец Варсонофий приехал в Полоцк электричкой из Витебска. И только сойдя               
    на перрон незнакомого, явно построенного в 1950-х вокзала, понял, насколько
    же устал. И то сказать – длинный перелет из Новосибирска в Москву, там на
    Белорусский вокзал, потом в поезде до Витебска, а там еще одна пересадка…
    Умаялся. Да еще и жара стояла вполне июльская. За годы Сиблага и жизни в
    Новосибирске он отвык от жаркого климата, а вот к холодам, наоборот, привык.               
    В этом январе, к примеру, до минус 30 доходило. А когда он уезжал, было плюс               
    18, не тепло и не холодно, в самый раз…

        Конечно, отцу Варсонофий очень хотелось бы первым делом пойти на поклон
    к мощам Святой Евфросинии Полоцкой, в церемонии переноса которых он когда-то
    участвовал кадетом. Но, взглянув на часы, он понял, что надо поторапливаться.
    Делал сотню шагов и садился на лавочку. Здоровье-то после двух лагерей
    подряд, Ясеноваца и Сиблага, расшаталось порядком, оттого и волновался за
    него сын, не хотел отпускать в дальнюю поездку…

                *   *   *   
         Сергей Сергеевич Семченко еще в Москве почувствовал, что на него смотрят
    все вокруг – кто откровенно, кто исподволь, но внимание он вызывает
    повсеместное, будто рок-стар, приехавший на гастроли. Его в Штатах
    предупреждали, что в СССР любой иностранец воспринимается как гость из иного
    мира, но все-таки такого любопытства он не ожидал. Как и того, что в холле
    московского отеля «Россия», где он ждал, пока представитель туристической
    фирмы оформит ему железнодорожный билет до Полоцка, к нему подсел молодой
    человек и интимным, приглушенным голосом забормотал на одной ноте, без
    знаков препинания:
    — Куплю у вас всё пластинки джинсы галстук рубашку черные очки ремень
      носки сигареты…
    Семченко даже испугался за парня – может, больной, — но подошедший 
    представитель турфирмы объяснил: не обращайте внимания, это так называемый
    фарцовщик, они докучают иностранным туристам своими приставаниями…

    В Москве выяснилось одно неприятное обстоятельство: сотрудник турфирмы мягко,
    но непреклонно сообщил Сергею Сергеевичу, что поедет в Полоцк вместе с ним.
    Мотивировал он это тем, что «дорога дальняя, возраст у вас более чем
    почтенный, а сервис на периферии пока не ахти, вдруг, не дай Бог, что
    случится – не будете знать, куда обращаться, да и веселее будет, к тому же
    не везде у нас отношение к иностранцам доброе». И как Семченко не убеждал
    гида в том, что прекрасно доберется и сам, тот настоял на своем.
    Так же, во все глаза, как на экспонат, пялились на Сергея Сергеевича его   
    попутчики по мягкому вагону в поезде – лысеющий мужчина лет пятидесяти в
    нелепом костюме с криво повязанным галстуком и его жена, полная, плохо
    одетая женщина с неприветливым лицом. Они смотрели не на самого Семченко,
    а на его одежду – галстук, рубашку, пиджак, брюки, туфли, — на его зажигалку
    и темные очки, на пачку сигарет «Лаки Страйк», которую он положил на столик.
    Когда Сергей предложил мужчине сигареты, тот с опаской взял одну и затянулся
    с таким наслаждением, как будто пробовал какой-то сладостный наркотик.
    А докурив, с независимым видом выбросил окурок в окно и сказал:
       — Да ну, наши лучше…
    Смотрели на Сергея Сергеевича и другие обитатели СВ. Уж как они сразу   
    распознавали в нем иностранца, Бог весть, ведь он был одет не кричаще и не
    вычурно, но видимо, было в нем все же что-то такое, что отличало от местных…
    Смотрели, но не решались подойти. А гид, стоявший рядом с ним в вагонном
    коридоре, с улыбкой сказал:
       — Вот видите – не будь меня, они бы вас уже осаждали с расспросами.
         А так едем спокойно…
    А Семченко больше всего и хотелось этих самых расспросов. Он с волнением и
    любопытством вслушивался в звучащую вокруг русскую речь, рассматривал людей –
    конечно, не так пристально, как они его. Ведь не был в России, страшно
    сказать, с ноября 1920-го, с того самого дня, когда его, обезноженного,
    внесли на носилках на борт «Херсона»!.. Полвека назад. Конечно, после, и в
    Болгарии, и в Югославии, и в лагерях для Ди-Пи, и в Штатах он постоянно
    общался с русскими, в Нью-Йорке, бывало, неделями не говорил по-английски –
    не было надобности, — но это ведь были такие же, как он, выброшенные, а тут –
    коренные, подлинные. Он надеялся поболтать с ними, но гид все время с
    вежливым видом торчал рядом – скользкий какой-то, неприятный тип.

       В Москве для него устроили обзорную экскурсию по городу. С гордостью
    провезли по безликому современному проспекту, обставленному по обе стороны
    бетонными башнями, как в каком-нибудь Чикаго: «Проспект Калинина». На Красной
    площади предложили посетить мавзолей Ленина, от чего Сергей Сергеевич в ужасе
    отказался (гид обиделся: «22 апреля было сто лет со дня рождения Владимира
    Ильича…») Прокатили в метро, особенно напирая на то, какое оно красивое по
    сравнению с другими (здесь Семченко был согласен – здорово и, главное,
    прохладно; в нью-йоркском сабвэе неимоверно душно и тесно, астматикам вообще
    смерть). Повезли на Ленинские горы, на ВДНХ. Хотели затащить в Третьяковскую
    галерею, но и тут он воспротивился: не картины же приехал в Москву смотреть!
    Прошелся по улице Горького, постоял перед памятником Пушкину, свернул на
    бульвары… Гид поспешал следом, неустанно рассказывая разные ненужные разности
    о том, о сём.

        В целом столица СССР оставила у него какое-то рваное, суматошное   
    впечатление – но так, наверное, воспринимается любой огромный город, в
    который впервые попадаешь на день. Запомнились серые, облупленные колонны
    Большого театра; бочки с теплым квасом на улицах; магазины «Берёзка», где
    товары продавались за иностранную валюту, а советские граждане приобретали их
    за какие-то сертификаты; могила Неизвестного солдата у Кремлёвской стены…
    Запомнилось и то, что на улицах ничем не пахло. В Нью-Йорке, так там везде
    воняет прогорклым маслом, на котором жарят на всех углах бублики с кунжутом,
    и еще душным, теплым дыханием метро, которое вырывается из-под земли. А в
    Москве не пахло ничем – ни листвой, ни людьми, ни бензином, ни рекой…

        Поразили его московские улицы – вроде бы широкие, просторные, но машин на
    них было мало, и все они были одинаковыми, что частные, что такси: одной
    марки, одной модели, по дизайну явно середины 1950-х. Его и самого возили по
    Москве на такой же. Гид объяснил Семченко – это «Волга», выпускается в
    Горьком. Но Семченко так и не понял, почему «Волга» должна быть одна. В
    Америке масса автомобильных фирм, конкуренция, компании борются за
    потребителя, предлагают лучшее, развиваются, идут вперед… Гид вежливо кивал,
    но глаза у него были равнодушные, и Сергей Сергеевич понял, что его мысли   
    нисколько неинтересны этому постороннему человеку.
    И лишь одно врезалось в память острым рывком – встреча на Ленинских горах.
    Мальчик в белом летнем кителе, белой фуражке и черных брюках, с красными
    погонами на плечах. Если бы не кокарда и не звезда на ремне – совсем кадет!..
    Семченко взволнованно обернулся к гиду:

    — Скажите, это кадет?
    — Это – суворовец, — сухо произнес гид. –
      Воспитанник Суворовского военного училища.
    — Суворовцами раньше называли кадет Варшавского Суворовского корпуса, —
      сам не зная зачем сказал Сергей Сергеевич. Гид еще суше пожал плечами:
      очень может быть…

      Полоцк по сравнению с Москвой оказался еще более сонным царством. На
    разморенных улицах, застроенных серыми пятиэтажками, царила тишина. Сергей
    Сергеевич спустился к реке, как в детстве. Он боялся увидеть здесь бетонную
    набережную с кафе и ресторанами, но нет – такой же плавный склон, поросший
    травой, где хорошо сидеть на летнем закате… В тишине где-то отчетливо
    слышалось блеяние козы, потом сонно гавкнула и умолкла собака. Протрещал
    мотоцикл, и снова всё стихло…

     — А вон и Святая София, — неожиданно хриплым голосом проговорил Семченко и
    обернулся к гиду: — Пожалуйста, не нужно меня провожать к собору.
     — Но как же вы узнаете историю этого выдающегося архитектурного памятника?
     — Никак. Я хочу побыть там один…

                *   *   *   
      Карл Андреевич Петерс запрокинул голову и долго смотрел вверх, на уходящие
    в небо стройные башни собора Святой Софии. Странно, но здесь почти ничего не
    изменилось: тот же обрыв, та же Западная Двина, только на противоположном
    берегу, насколько он помнил, деревья были поменьше. Собор был очень запущен,
    видно было, что он долгие годы не ремонтировался; стены вблизи выглядели
    серыми и неопрятными. У входа разгружался фургончик, водитель выносили оттуда
    упакованные в серую бумагу пачки книг и заносили в собор.

       Петерс опустился на мягкую майскую траву, свесил с обрыва гудящие после
    долгой ходьбы ноги. Все-таки 77 лет – не фунт изюма. Голова звенела,
    покалывало в висках, хотелось пить, и легкое нытье было в тех местах, где
    его ранило когда-то. Болеть не болело, но ныло после долгих физических
    нагрузок…  Он взглянул на наручные часы: без пяти двенадцать. Значит, Юрон
    где-то на подходе. Карл обернулся – может, уже подошел, — и медленно начал
    подниматься с края обрыва…
                *   *   *   

       К старому храму с разных сторон подходили трое старых людей. Как выглядит
    Юрон в старости, Карл знал, и потому его облик его не удивил. А вот двое
    других выглядели необычно.
 
       На Сергуне была одежда явно иностранного покроя, а Иванко отпустил
    длинную седую бороду и больше всего напоминал священника, правда, одетого в
    обычный дешевенький костюм.
             
                Все трое среагировали по-разному:
    Юрон, увидев Сергуна и Иванко, остановился;
    Сергун, наоборот, ускорил шаг, заулыбался и приветственно замахал обеими
    руками, словно они и должны были здесь встретиться и он нисколько не
    удивлен, а Иванко перекрестился, подтвердив догадку Карла относительно
    священника…

    На часах было ровно двенадцать, 30 мая 1970 года, когда они встали               
    в кружок на том же месте, где 60 лет назад поклялись быть верными
    кадетской дружбе.
       
       И первым, как и тогда, заговорил Юрий Владимирович Варламов:
 
       — Здесь, на берегу Двины, под стенами Святой Софии я,
         кадет Юрий Варламов, выпуск 1910 года, клянусь всегда быть
         братом своим братьям-кадетам…
       — и помогать им в силе и слабости,
         в успехе и в трудных днях… — хриплым от волнения голосом
         продолжил Карл Андреевич Петерс:
 
       — …прощать им невольные ошибки и помогать найти себя в
          этой жизни, — добавил Сергей Сергеевич Семченко,
          и все кадеты услышали в его русской фразе иностранный… нет,
          не акцент, а интонацию.
       — …а если я нарушу эту клятву, то пусть наказанием мне будет
          презрение моих братьев-кадет, — договорил отец Варсонофий.
        — Я, кадет Карл Петерс…
        — Я, кадет Иван Панасюк…
        — Я, кадет Сергей Семченко…
        — Я, кадет Юрий Варламов…
        — Клянёмся. Клянёмся. Клянёмся.
      
                …Это был самый долгий день их долгих жизней.
   Сергей отдал Юрию сбереженный им пакет с орденами и мемуарами генерал-
   лейтенанта Владимира Петровича Варламова и рассказал о том, где и как он
   встретил свой смертный час.

   Карл узнал от Сергея о том, как сложилась в Нью-Йорке судьба его старшего
   брата Мариса.

   Отец Варсонофий поведал Карлу, где и как оборвалась жизнь его жены Леокадии…

   И еще сотни, тысячи вещей нужно было успеть рассказать друг другу.               
   И они говорили, перебивая друг друга, смеясь и плача и время от времени
   хлопая друг друга по плечам, словно желая проверить – да здесь ли ты, не
   кажется ли это мне?.. Мы выжили, пересекли это гигантское поле под названием
   «Жизнь», спасли друг друга, вытянули своей дружбой, и всё остальное не имеет
   значения…  Наверняка со стороны это выглядело странно, и работники
   книготорговой базы, размещавшейся в соборе Святой Софии, с недоумением   
   поглядывали на четверых седых стариков, из которых двое были в пиджаках с
   орденскими планками, один – явным иностранцем и еще один – служителем культа…

       Через полчаса к старикам приблизился сотрудник туристической фирмы и
   вежливо, но твердо обратился к Семченко:

   — Мистер Семченко, жаль прерывать ваше интересное общение с местными
     жителями, но… нам пора.

       Кадеты переглянулись. Не успел Семченко сказать что-либо, как гида
    взял за локоть Варламов:
   — Давайте отойдем на секунду.
   Они отошли на десять шагов и встали в тени храма. Юрий Владимирович с улыбкой
   взглянул в глаза молодому человеку.

   — Послушайте, капитан…
     Экскурсовод нахмурился.
   — Я не понимаю о чем вы, гражданин…
   — Да всё вы понимаете… — Варламов вынул из внутреннего кармана пиджака
     удостоверение, раскрыл. – Вы ведь капитан, верно?
      Экскурсовод перевел дыхание.
   — Как вы догадались?
   — Опыт, сын ошибок трудных… Погуляйте по Полоцку еще часика четыре, добро?
     А мы пока пообщаемся.
      Экскурсовод замялся.
   — У меня приказ, товарищ полковник… — неуверенно проговорил он.
   — …правильно, приказ – сопровождать интуриста. Вот вы его и сопровождайте.   
      Считайте, что повезли его смотреть Новополоцк… А сами в это время
      действительно приобщитесь к культуре. Город-то древний, такая же колыбель
      России, как Киев, когда еще сюда попадете…
      Экскурсовод тяжело вздохнул.
   — А если что случится? С меня потом голову снимут.
     Юрий Владимирович с улыбкой оглянулся на однокашников. Они по-прежнему
     стояли в обнимку и оживленно разговаривали, перебивая друг друга…
   — Да не случится ничего. Шестьдесят лет ничего не случалось –
     вот и сегодня не случится. »
                *   *   *   
              Эта удивительная история является эпилогом книги
             Вячеслава Бондаренко «Четыре судьбы – одна Родина».
                Спасибо ему а неё.
        Вероятнее всего, именно таке книги учать реальному патриотизму
 
    Ну а Михаил Иванович знал Сергея Семченко, общались несколько раз в лагере,
    они были почти одногодки, тот родился на год позже. но это было общение,
    как у многих в лагере. Здоровались при встрече, традиционное – как дела и
    встречи в лагерном храме во время богослужений. Белая эмиграция держалась
    более обособленно, от беженцев из СССР. Так было и в Германии, и в Америке,
    и в других странах. Константин же будучи более молодым общался с молодыми
    бывшими кадетами. Те были более общительны и не  так отстранялись от новых
    беженцев.   
         
          А сам Сергей Сергеевич был в лагере личностью заметной. Это он вместе
    с поручиком Константином Лесниковым вывел сотню кадет 1-го Русского корпуса
    из под Вены с Гмюнде в апреле 1945 года в американскую зону оккупации и 
    вместе со многими из них находился потом в лагерях беженцев. Некоторые
    продолжали обращаться к нему, как к штабс-ротмистру. В некоторых ситуациях,
    его слово было для многих решающим. При этом он оставался истинным одесситом
    и всегда, когда того требовала, или позволяла ситуации, своим одесским
    юмором, оптимизмом помогал молодым справляться и переносить многие моменты
                той не простой лагерной жизни.
   
                *   *   *   *   *
                9 декабря 1948 года был четверг – Нью-Йорк (США)
               
                *   *   *               
        10 декабря 1948 года была пятница – в Стокгольме (Швеция)               
      — были вручены Нобелевские премии  за 1948 год. Премия по медицине была
        вручена швейцарскому химику Паулю Герману Мюллеру «за открытие ДДТ
        как контактного яда». Швейцарец первым догадался, что
        дихлордифенилтрихлорэтан, позже прославившийся как ДДТ, способен с
        необычайной эффективностью убивать самых разных насекомых — как
        сельскохозяйственных вредителей, так и возбудителей многих заболеваний,
        включая малярию. Мир торжествовал: казалось, с малярией, выкашивавшей
        целые африканские деревни, покончено навсегда. Однако лет через двадцать
        выяснилось, что ДДТ убивает не только комаров и мошек, но и вообще все
        живое. Накапливаясь в организме человека и животных, он приводит к
        генетическим мутациям, и потомки тех, кто подвергся его действию, часто
                рождаются дефективными или бесплодными.

        Первыми запретили ДДТ Соединенные Штаты — в 1972 году. А к 2001 году
        использование смертоносного инсектицида было запрещено практически во
        всех странах. Мир выдохнул с облегчением: фатальные последствия
        очередной ошибки Нобелевского комитета в этот раз удалось предотвратить.
               
                *   *   *               
              11 декабря1948 года была суббота – Нью-Йорк (США)               
         — В ООН принята резолюция о праве беженцев на возвращение на
             родину или по их выбору на материальную компенсацию.

                *   *   *               
             12 декабря 1948 года было воскресенье –  Мюнхен (Бавария)               
      — Объединение зарубежных русских сестер милосердия Красного креста
      выдало своё удостоверение Екатерине Кушнир, работающей в медицинском
      пункте лагеря перемещенных лиц «Шляйсхайм». Как и все другие документы
      имевшие место тогда в оккупационной зоне Германии, оно было на трех
      языках: русском, английском и немецком. Кроме русского языка, на разных
      документах были ещё и польский, украинский, литовский, латышский,
      эстонский и некоторые другие, в зависимости от национальной
      принадлежности тех, кто пользовался такими документами. Но английский
                и немецкий были обязательными.

                *   *   *   
           24 Декабря 1948 года была пятница – католический сочельник

             Всюду в Мюнхене царило праздничное оживление.
             В домах светились елки, люди суетились, стараясь закончить
             все приготовления, запастись подарками и всем прочим. Хотя
             возможности у многих были довольно - таки скромные, но всюду
             все равно чувствовалось праздничное настроение. И несмотря
             на то, что русские беженцы ожидали своё православное рождество,
             они живо участвовали во всех приготовлениях, как немцы.

             Многие в лагерях беженцев занимался изготовлением новогодних
             игрушек и своеобразных традиционно - русских сувениров.

                *   *   *   
            25 Декабря 1948 года была суббота – Католическое Рождество.

               
                *   *   *   
          До Нового Года остаётся несколько дней и пока мои герои и жители               
          лагеря Шляйсхайм готовятся к его встрече, я попробую напомнить что               
              ещё интересного происходило в мире в этом 1948 году.

                *  *  *  *  *

                ИНТЕРЕСНЫХ СОБЫТИЯ В ЕВПРОПЕ И США В 1948 ГОДУ
 
         Среди фильмов снятых в США и вышедших на экраны Германии были:
       
       « Веревка », (реж. Альфред Хичкок)               
       « Обнаженный город », (реж. Жуль Дассен)               
       « Похождения Дон Жуана », (реж Винсен Шерман)               
       « Сила зла », (реж. Абрахам Полонски)               
       « Три мушкетера », (реж. Джордж Сидней)               
       « Триумфальная арка » (реж. Льюис Майлстоун)

                *   *   *   
                СОБЫТИЯ В СССР В 1948 ГОДУ
 
       Очень важным событием в жизни послевоенной страны была отмена
              начисления  так называемых «наградных денег».
               
   С 1936 года дополнительные деньги и льготы получали орденоносцы. Эти выплаты
   не были уменьшены в ходе реформы 1947 г., но были полностью отменены почти
   сразу же после нее – в 1948-м. Так, награжденному золотой звездой Героя
   Советского Союза перестали ежемесячно выплачивать 50 руб., отмеченному
   Орденом Ленина – 25 руб., Орденом Отечественной войны 1 степени или Орденом
   Красного Знамени – 20 руб., Красной звездой – 15 руб.

    На основании ряда сталинских приказов военным уже с первых дней войны начали   
   выплачивать премии за успешные боевые действия. Первыми стали поощрять
   летчиков. Так, согласно приказа № 0299 за сбитый немецкий самолет летчик-
   истребитель награждался разовой премией в размере тысячи рублей, за ликвидацию
   стоящего на аэродроме самолета – от полутора до пяти тысяч, за бомбардировку
   промышленно-военных объектов – 500 рублей. К слову, каждый участник
   августовской бомбардировки Берлина в 1941 году получил по 2000 рублей.

     С лета 1943 года разовые премии стали выплачивать всем красноармейцам.
   Чаще всего деньгами поощряли за вражеские танки. За уничтожение из
   противотанкового ружья наводчику давали пять сотен, а его помощнику – две
   сотни. Повышенную премию выплачивали тому, кто уничтожал танк гранатой, –
   целую тысячу. Танкистам, подбившим вражескую машину, платили тоже разово:
   механику-водителю и командиру – по пять сотен за каждый танк, остальным
   членам экипажа – по две сотни. Материально награждали и тех, кто спасал
   свою технику. За эвакуацию неисправного танка с поля боя или оккупированной
   территории платили по следующим расценкам: за спасение «Клима Ворошилова» –
   5 тысяч, за вывод Т-34 – 2 тысячи, за Т-60 и Т-70 – 500 рублей

      Эти премии выплачивали разово – за каждый подвиг отдельно. Существовали и
   поощрительные надбавки: рядовым особо отличившихся частей платили двойной
   оклад, а вот офицерам доплачивали только 50%. Снайперам ежемесячно
   «накидывали» по 25-200 рублей, десантникам – 15-25% от стандартного оклада.

      Понятно, что за каждой наградой был конкретный подвиг солдата, и фактически
   в 1948 году эти подвиги были полностью обесценены. Как говорили фронтовики,
   дело было не столько в деньгах, хотя для колхозника, получавшего 150 рублей,
   доплата в 15-50 рублей была существенной. По воспоминаниям писателя-фронтовика   
   Григория Бакланова, отмена наградных была воспринята как пощечина – вы, мол,
   своё отвоевали и благодарность от страны получили в полном объеме. «Теперь не
   нужны! Гуляйте, ребята!».
               
                *   *   *
                Среди музыкальных премьер 1948 года были :
   — Опера « Повесть о настоящем человеке » (Прокофьев, Сергей Сергеевич)               
   — Вокальный цикл « Из еврейской народной поэзии » (Шостакович, Д.. Д )               
   — Первый скрипичный концерт (Шостакович, Дмитрий Дмитриевич)               
   — 26-я Симфония  (Мясковский, Николай Яковлевич)               
   — 2-я виолончельная соната (Мясковский, Николай Яковлевич)

                *   *   *               
              Среди фильмов вышедших на экраны страны были:
     « Кето и Котэ », (реж. Вахтанг Таблиашвили и Шалва Гедеванишвили)               
     « Мичурин », (реж. Александр Довженко)               
     « Молодая гвардия », (реж. Сергей Герасимов)               
     « Первоклассница », (реж. Илья Фрэз)               
     « Повесть о настоящем человеке », (реж. Александр Столпер)               
     « Страницы жизни » (реж. Борис Барнет, Александр Мачерет)
   
                *   *   *   
     В 1948 годы среди театральных спектаклей выделялись постановки пьесы
        Александра Галича и Константина Исаева «Вас вызывает Таймыр»
            (первая публикация была в журнале «Огонёк» № 22, март 1948):
       В марте спектакль в Ленинградском государственном театре комедии,            
                режиссёр Эраст Гарин
           в мае — в Московском театре сатиры, режиссёр Андрей Гончаров

                *   *   *
      Пьеса «Московский характер» А. В. Софронова впервые была поставлена               
       в Саратовском драматическом театре режиссером А. Л. Грипичем.

                *   *   *   
           Среди литературных произведений увидевших свет были
   « Мы — советские люди » — книга Бориса Полевого.               
   « Портрет неизвестного » — произведение Натали Саррот.               
   « Русский дневник » — путевые заметки Джона Стейнбека о СССР.               
   « Тишина » — книга Бориса Зайцева из тетралогии «Путешествие Глеба».               
   « Алитет уходит в горы » — роман Тихона Сёмушкина.               
   « Далёкий фронт » — роман Вадима Собко.               
   « Далеко от Москвы » — роман Василия Ажаева.               
   « Даурия » — роман Константина Седых               
   « Честь смолоду » — роман  Аркадия Первенцева.               
   « Костёр » — сборник стихов Сергея Наровчатова.

        А в Баварии в Шляйсхайме был издан сборник стихов Ивана Елагина               
  Константин и Кира и их друзья очень радовались появлению этой книги их друга.   

                *   *   *   
              26 Декабря 1948 года было воскресенье – Ленинград (СССР)
    — в залах ЛССХ открылась Отчетная выставка работ ленинградских художников,
    организованная Ленизо, ставшая первой после войны большой отчетной выставкой.             
                Среди участников выставки были: 
  Т. К. Афонина, В. А. Горб,  В. Я. Боголюбов, С. Е. Захаров, М. А. Зубреева,               
  А. А. Казанцев, А. М. Любимов,  А. А. Мыльников, М. Д. Натаревич,               
  С. И. Осипов, Л. А. Острова, Я. С. Николаев,  Г. В. Павловский,               
  В. М. Орешников, Г. А. Савинов, А. И. Сегал, И. А. Серебряный,
  В. А. Серов, Н. Е. Тимков, А. С. Чеснокова, А. А. Трошичев, Р. Р. Френц
  и другие.
               
                *   *   *               
                Поздравление мюнхенцев с  Новым Годом
            30 декабря  1948 года был четверг – В Мюнхене (Бавария)               
        – Обер-бургомистр Томас Виммер поздравил население Мюнхена по               
          случаю наступления Нового года и выразил всем наилучшие
                новогодние пожелания.

                *   *   *   
             31 декабря 1948 года была пятница – Канун Нового Года
             Новый год москвичи отмечали все вместе – вшестером.               
          Это был самый спокойный Новый год за последних восемь лет.               
          Это было для них самым главным, да еще и с внуком, которого
                они все обожали..

                *  *  *  *  *