Брошь

Ирина Никифоровна и Галина Ивановна  познакомились в церкви. Они и до знакомства встречались, даже вместе помогали матушке чистить лампадки, а на Прощёное разговорились, и познакомились. Разные были они. Ирина Никифоровна, хоть и приходила в полинялом пончо с вытянутыми петлями,  но все же в пончо, не в старом плаще, и Галина Ивановна как завороженная смотрела на это пончо, схваченное на груди тяжелой серебряной брошью, с двумя крупными камнями. Галина Ивановна была серой мышкой по сравнению с Ириной Никифоровной, рано состарившаяся, в стареньком пальтишке, плотных колготах цвета половой краски, и с крепко зажатой сумкой в левой руке -  правой она крестилась.

Женщины подружились, обменивались рецептами куличей на Пасху, переписывали редкие молитвы, и даже сходили пару раз в местное кондитерское кафе.


- У вас кто, Галина Ивановна?? - интересовалась Ирина Никифоровна.

- У меня дочь, - Галина Ивановна чуть робела новой подруги.

- А внуки?

- Не дал Бог, - смущалась она.

- Ох, - шумно вздыхала Ирина Никифоровна, - слава Богу, у нас с этим делом все в порядке. Двое. И не надо больше, - так и говорю своим - достаточно! У Сереженьки защита, Лерочка тоже, к этому идет.. И я сидеть не буду! - Я филолог, - выпрямлялась Ирина Никифоровна, вытирая расплывшуюся помаду,  и вытаскивая из рукава надушенный платочек.

Галина Ивановна, тоже машинально вытаскивала платочек из сумочки, кажется, он лежал там у нее годами и пропах корвалолом..

- Мои не постуют, - жаловалась, вздыхала Ирина Никифоровна, - То пельмени, то колбасу, да все налету..  Молодые! - приступала ко второму морковному  пирожному Ирина Никифоровна.

- Моя Танечка тоже... И в церковь не ходит.

- Молодежь, - повторила Ирина Никифоровна, обмахиваясь салфеткой.- А вот, вы, Галина Ивановна, много грешили? -  спросила вдруг Ирина Никифоровна.

Галина Ивановна растерялась. Она стеснялась Ирины Никифоровны, и кафе стеснялась, и белой гладкой чашки на белом блюдце..

- Дак, кто ж не без греха...

И вспомнила мужа-водителя, его зазнобу-полюбовницу с диспетчерской, и мать, не встававшую уже четвертый год, отчего вся квартира была уставлена бутыльками от лекарств.

- Да уж, тут вы правы, - вздохнула Ирина Никифоровна,- задумавшись о чем-то своем.

Галина Ивановна тоже задумалась. Мать умерла когда, и муж ушел, вот тогда уже и бутылочки начались. Танюшка с беды вытянула, доча. Чтоб она без Танюши! А сама-то тоже нахлебалась со своей любовью! Галина Ивановна вытянула ноги, напряглась.

- Что с вами?

- Да.. Свело, вот. - Надо домой, - подумала Галина Ивановна.

- У нас, знаете ли, все, слава Богу, так, по мелочи, грехи, я же в университете преподавала, филолог я... Знаете, мальчики-поэты, девочки поэтессы. Интересный народ молодежь, люблю. - Ах, как Светочка Скворцова Ахматову читала, - Ирина Никифоровна аж зажмурилась. - Знаете, это - "Я только вздрогнула! Этот! Может меня приручить!". Откуда в этой девочке, в этой хохотушке столько страсти, зрелой женственности?

- Потом попала в руки поэта наша Светочка, ну и все, любовь, ребенок, ну вы понимаете... Университет бросила.. "Приручил! " - хохотнула она, - поехала назад, в свое Еремеево, с ребеночком.

- Надо извиниться и уйти, - опять подумала Галина Ивановна, заерзала.

- Мой Сереженька раз, по молодости, тоже залетел. Правда, я в иносказательном смысле, не он залетел, конечно, девчонка его. Так, простушка. Милая, но не наша. Так все разрешили, честь по чести. Всех  подняла, а девочку в спецполиклинику пристроили, все подчистили, все вовремя.

Галина Иванна совсем скукожилась.

- Вы доедайте, доедайте, морковное же можно, - Ирина Никифоровна придвинула блюдце.

Галина Ивановна доедала. "Подчистили"! - Слово-то какое! Вот ее Танюшку выскоблили, как сковородку, неделю кровь хлестала. А у мужа с диспетчершей ребенок родился прям день в день! Долетела, новость-то, не задержалась, открытку под дверь просунули, с "23 Февраля". Лежала тогда неделю Танюшка, к ковру отвернулась, только плечи прыгали. Галина Ивановна к ней, а она - "Все хорошо, мама, ты только не пей". И бросила ведь! И больше ни капли, все с дочкой, в обнимку, и отплакали вместе.

- Богу богово, Кесарю кесарево, - вздохнула  Ирина Никифоровна.

Галина Ивановна машинально кивнула.

Отплакать-то отплакали, а когда встретила хорошего человека, ребеночка  не получилось. Тоже по врачам-экстрасенсам, но не помогло. А человек хороший, подумал, подумал, да и ушел.

- А вы где жили? - вдруг спросила Галина Ивановна.

- Мы?? В крупногабаритном, возле Парка, знаете?

Галина  Ивановна опять раскрыла сумочку, достала платочек. Так вот как! Сколько  Танюшка-то туда бегала! Рассказывала. За стол сажали! Скатерти белые, столовое серебро. Разговоры. Как она сказала - "Милая, но не наша"?

Галина Ивановна смотрела на подругу, и особенно на ее брошь. Дорогая брошь смотрела высокомерно, словно говоря - "Это в вашей, Галина Ивановна,  брошке-стекляшке  все камушки повыскакивали, а у нас тут все дорого и основательно.

- Поспешать мне надо, - заскулила почти Галина Ивановна, - домой мне.

- Ну, домой так домой, -  поднялась Ирина Никифоровна, перекрестившись немного картинно. Галина Ивановна тоже перекрестилась, но быстро, и чтоб не увидел никто. - "В кафе-то зачем?"

-  Дорогая, теперь только на Страстной увидимся!  - подсчитав что-то в уме,  сказала Ирина Никифоровна, оправляя пончо, и приобняв Галину Ивановну. - Не забудьте про молитву утром и перед сном.

Щека Галины Ивановны коснулась прохладного металла, и словно обожглась об него, она даже почувствовала запах броши, и удивилась, все было в этом запахе, и гордыня, и высокомерие, и даже запах неродившегося ребенка.



-  А кто не без греха, - повторяла Галина Ивановна, сидя на лавочке, и постепенно успокаиваясь. Что теперь?  А уж Танюшка-то как Ромку любит, нянчится, братик как никак, - улыбалась уже она, и мягчела, и текли обычные будничные мысли - К Чистому четвергу квартиру прибрать-подбелить, лоджию освободить. Ромке, вот, курточку к весне, китайскую, на рынке присмотрела. А там и куличи печь!  По новому рецепту, от Ирины Никифоровны.

Все хорошо-то как, - думала она, малиновый звон уже стоял в ушах, окутывал, золотые маковки сияли божественным светом.

А брошь темнела, тускнела, и скоро превратилась в обычную металлическую  безделушку, да и исчезла совсем.