Изерброк. Глава XXхIII

XXХIII




Что сподвигло Мамушку пойти туда, куда он пошёл вскоре после события с Левиафаном, он и сам не смог бы объяснить. Левиафаном в газетах обозвали выбросившееся из реки чудище. Фотографий кстати не было. То ли репортёры не успели сделать снимки, то ли все фотографии были позже изъяты из редакций таинственными людьми в сером.

В общем, Мамушке вдруг пришла в голову мысль, что необходимо посетить ещё одного свидетеля, если можно так выразиться, то есть ещё одного человека, лично знакомого с Надей и контактировавшего с ней незадолго до её исчезновения. Человек этот в принципе не являлся важным информатором. С самого начала следствия все о нём знали, и родители Нади, и соседи, и её друзья и даже незнакомые люди, живущие на улице Зелёной. Все знали, что Надя общалась с сумасшедшей Кларой, кликушей, чокнутой или дурочкой с улицы Зелёной, как её называли. Надя каким-то образом даже разговаривала с ней. Успокаивала её во время очередных припадков. Откуда взялась эта Клара в общем почти никто не знал. Появилась как-то около года назад, начала кликушествовать, побираться и так далее.

Никто из сыскного отдела, да и сам Мамушка, не обратили на эту связь никакого внимания. Что ценного может рассказать сумасшедшая девушка? Тем более, к тому моменту она уже находилась в госпитале Св. Лидвины, старейшем заведении метрополии для душевнобольных. Её забрали туда через неделю после исчезновения Нади.

Госпиталь Св. Лидвины в целом довольно примечательное учреждение. Когда Изерброк еще был небольшим городком в нём уже имелось специальное место, где за крепостными стенами содержались буйные и тихие городские помешанные. Там окончил свои дни и печально известный Король Виталий Второй Болтливый, по слухам упрятанный туда своими ближайшими родственниками, стяжающими власть. Расположена клиника в настоящем средневековом замке почти в  самом центре Старого Города – одного из старейших районов левобережной части Изерброка.

По легенде некий герцог, владелец замка, и основал заведение, а первой пациенткой была его родная дочь, в юности помутившаяся рассудком. Поначалу, конечно, заведение нельзя было назвать клиникой – сумасшедших в то время ещё не пытались лечить, поскольку не считали больными. Их просто держали взаперти как особый сорт заключённых преступников, требующих специального присмотра. Данные преступники совершили преступление более, возможно, страшное и загадочное, чем все "нормальные" преступления, – они преступили черту рассудка. Так или иначе, древние стены, а так же палаты-камеры, каменные мешки и подвалы в замке остались, и чуть облагороженные продолжают функционировать. Сумасшедшие также содержатся взаперти. Их так же часто связывают – теперь с помощью смирительных рубашек и лент. Но теперь по древним коридорам промеж палат ходят не гориллоподобные надсмотрщики с деревянной дубинкой на плече, а доктора-психиатры в пенсне. Гориллоподобные санитары, впрочем, тоже имеются.

К одному из таких докторов, заведующему отделением,  в котором находилась сумасшедшая Клара, и направили сыщика. Доктора звали доктором Коксом. Кокс – фамилия. А имени доктора, кажется, никто и не знал, кроме, естественно, его супруги.

Лысый, роста ниже среднего, щуплый доктор напоминал мальчика-подростка в белом халате и пенсне. Лицо гладкое, без морщин, с узкими плотно сомкнутыми губами, образующими прямую короткую линию; лицо – в целом бесстрастное, однако, благодаря, возможно, стёклам пенсне, – имеет несколько растерянное выражение. Доктору, несмотря на подростковое телосложение, юное лицо и в целом какую-то подростковую нескладность, было однако уже почти 50 лет. Он считался одним из опытнейших специалистов в психиатрии – сравнительно молодой области медицинских наук – специализировался на истериях и мономаниях, а также практиковал радикальные методы типа резекции лобных долей (лоботомия). Опубликовал несколько объёмных монографий, последняя из которых была посвящена исследованию влияния метода физического ограничения телодвижений больного на течение различных форм буйного истерического помешательства, включая белую горячку, а также на Пляску Святого Витта. Также в монографии затрагивалась тема физических процедур у пациентов со спонтанным выпадением повреждённого сознания в иные, созданные больным воображением, реальности и миры. Рассматривалось, например, как влияет на таких больных дозированное воздействие резиновых палок, то есть попросту говоря терапевтическое избиение умеренной интенсивности. За данную монографию доктор Кокс был удостоен почётного титула королевского доктора 1-й степени.

Все видели Кокса в будущем главным доктором госпиталя Св. Лидвины, после того, как нынешний глава, 70-летний доктор Пейола, уйдёт на заслуженный отдых.
Снаружи – серые, массивные, местами покрытые зелёно-голубым лишайником, – стены госпиталя производили мрачное впечатление. Весь замок под низким серо-бурым небом выглядел зловеще. Но внутри, по крайней мере, на территории персонала, в вестибюле, где Мамушку встретил доктор Кокс, было тепло, светло, чисто и уютно. На полу лежали ковровые дорожки бордового цвета, на каменных стенах, напоминающих, что вы всё-таки находитесь внутри настоящего замка, тихо шипели газовые рожки.

Сначала доктор Кокс провёл сыщика в свой кабинет, обставленный с той неброской роскошью и солидностью, которую предполагают серьезные люди науки. Тяжёлая мебель позднеклассического стиля, золотые корешки дорогих собраний сочинений, мраморный бюст Иппократия, бронзовые фигурки на каминной доске, портрет Леопольда и прочее.
В кабинете надолго они не задержались. Доктор Кокс лишь вкратце рассказал об особенностях заболевания своей пациентки, сумасшедшей Клары, и о том, как себя вести в отделении, где непосредственно находятся общие и отдельные палаты, и некоторые больные перемещаются свободно, а другие, как Клара, заперты в отдельных по-разному оборудованных палатах. Где-то, например, мягкие стены, где-то голый кафель, а где-то вообще пациенты жёстко зафиксированы и подвешены на блоках в вертикальном положении между голых бетонных стен (новейшая методика доктора Кокса).

Крупный с мясистым бритым затылком санитар отворил тяжёлые двери, и Кокс с Мамушкой вошли в лечебное отделение. Оно было разделено на мужское и женское. Чтобы дойти до женского, сначала нужно было пройти по коридору через мужское.
Просторный, широкий и высокий коридор был хорошо освещён электрическим и частично газовым освещением.

На шахматном чёрно-белом полу кое-где стояли кадки с лимонными деревьями и прочими зелёными насаждениями; у стен стояли мягкие, привинченные к полу кушетки. По коридору медленно перемещались люди. В совокупности их было не мало, но в просторном коридоре они не теснились и, казалось, что их не так уж и много. Кто-то из коридора переходил в общие палаты в проёмы без дверей, кто-то выходил в коридор, кто-то замер в проходе. Почти все ходили каждый сам по себе, отдельно. Но были и парочки, а то и тройки. Одна парочка, неподалёку расположившись на кушетке, играла в шашки. Что сразу же бросилось в глаза Мамушке – все люди в коридоре двигались медленно, плавно и все с одинаковой постоянной скоростью. Словно в каком-то медленном сновидении общем на всех. Сыщику показалось, что он погрузился в большой тёплый аквариум с желтой водой и шахматным черно-белым дном – в аквариуме медленно плавают сонные рыбы. Вязкая атмосфера заполнила каждую щель в пространстве без окон; здесь установился свой особый ритм жизни.

Доктор Кокс так же медленно, но без плавной заторможенности, пошёл вперёд, Мамушка – рядом с ним, не без удивления разглядывая встречные лица. Тут же сбоку от доктора всплыл ординатор в жёлтом халате и серой шапочке – он в данный момент отвечал за порядок в отделении – всплыл, по-военному доложил обстановку и что-то спросил о каком-то пациенте. Доктор Кокс выслушал, сделал пометку в блокноте, распорядился о пациенте, и спросил о Кларе, дурочке с улицы Зелёной, в каком она состоянии. "Да как обычно. Без изменений, – ответил ординатор и спросил: – Будете заходить?"

"Вероятно", – ответил доктор.

Ординатор отстегнул от связки ключей с пояса один ключ и отдал доктору Коксу.

"Отвар чабреца сегодня вливали?" – спросил доктор.

"Сегодня нет. Вчера вливали. Снизили на раз через три. Теряет в весе".

"Хорошо".

Ординатор растворился в пространстве.

Пациенты были одеты в ветхие застиранные полосатые пижамы, робы, бумажные штаны и рубахи.

Почти все так или иначе выглядели жалко, как действительно страдающие, очень несчастные люди. Они выглядели так, как будто их придавило каменной плитой – какой-то тяжёлой проблемой, и они, не в силах её ни разрешить, ни сбросить, углубившись в себя, сосредоточившись на своей тяжести, вынуждены потихонечку тащить её на себе, беззвучно шевеля губами и вращая воспалёнными глазами. Они тащат эту тяжесть даже во сне.

– Почему они так медленно двигаются? – спросил Мамушка. – Им дают какие-то тормозящие препараты?

– Некоторым дают. Другим нет. Здесь всегда такой ритм. Да и куда им спешить? Пациенты находятся здесь месяцами, многие – годами. Раз в день их выводят на 45-тиминутную прогулку во внутренний дворик. Когда человек долгое время находится в одном и том же ограниченном пространстве, он и двигаться начинает иначе, и все вещи воспринимает по-другому. К тому же, некоторые тут действительно заторможены препаратами. Человек под давлением пространства и бесконечно пустого времени, которое тянется невыносимо медленно, и сам начинает двигаться медленно.

В этот момент в коридор из палаты выскочил пациент в красной рубахе, который своим шумным поведением и всем своим видом резко отличался от других пациентов. Двигался он быстро, энергично (судя по всему, его недавно сюда определили); лицо у него было красным, вспотевшим и весёлым, курчавые волосы на голове топорщились, как пружины.

Человек начал быстро ходить по коридору и громко говорить, широко разводя в жесте удивления руки, обращаясь сразу ко всем:

– Вы что такие унылые? А? Что с вами? Бодрее надо быть! Не надо падать духом! Тоже мне беда! Веселее надо! Веселее! Что вы в самом деле как эти? Не надо терять надежды! Ну!

Все, кто был к коридоре, замерли и с ужасом уставились на балагура. Некоторые, то ли следуя его призывам, то ли от необычности ситуации, или просто от шока, начали улыбаться. Необыкновенное явление весёлого шумного человека в красной рубахе действительно стало здесь событием. Правда, продлилось оно недолго.

Будто из воздуха рядом с нарушителем спокойствия материализовались два огромных санитара и под ручки уволокли бедолагу вперёд по коридору, в одну из отдельных палат, точнее камер. Вязкая тихая атмосфера вскоре восстановилась, будто очаг возмущения на болоте затянулся; однако среди пациентов ещё какое-то время стоял удивлённый ропот.

Доктор и сыщик продолжили свой путь и вошли в ту часть коридора, ничем не отделенную, куда санитары уволокли весельчака. Здесь начиналась территория закрытых камер (в одной из которых санитары с весельчаком скрылись), лабораторий и процедурных помещений.

Освещение приугасло. Людей здесь совсем уже не было, как и зелёных насаждений с кушетками. Чёрно-белый шахматный пол, однако, продолжался без изменений. По обе стороны коридора находились закрытые железные двери (с окошечками и без), выкрашенные белой краской. Напряжённая тишина стояла за каждой дверью. Проходя мимо двери, за которой скрылись санитары с весельчаком, сыщик невольно прислушался – там тоже было тихо.

Мамушка оглянулся и посмотрел в светлую часть коридора, оставленную позади – там, в жёлтом свете, продолжали медленно и плавно передвигаться фигурки людей.
Наконец дошли до женской половины отделения. Доктор Кокс своим ключом открыл дверь с зарешёченным окошком, потом вторую, без окошка, и провёл сыщика в точной такой же коридор, как и на мужской половине, с кадками, кушетками и открытыми общими палатами. Пациенты женского пола почти ничем не отличались от пациентов мужского. Только вместо полосатых пижам на них были серые халаты, а на некоторых – ситцевые платья. Многие были коротко острижены. У многих на головах были повязаны косынки. И почти у всех был такой же удручённый и замученный вид, как и у мужчин, – осунувшиеся лица, усталая самососредоточенность, тёмные круги вокруг глаз.

Преодолев зону общих палат, доктор Кокс и Мамушка вошли в зону особых закрытых помещений, в одном из которых и находилась сумасшедшая Клара. Дверь в её одиночную палату, или даже можно сказать изолятор, располагалась в самом конце коридора, в самом дальнем плохо освещённом углу.

Доктор Кокс открыл окошечко в двери и поглядел через зарешёченный проём внутрь палаты – там, в ярком свету (освещение за дверью было гораздо ярче, чем перед дверью, – на привинченной к полу кушетке возле пристеночного столика сидела пациентка в грязно-белой робе. Она низко опустила голову, так, что космы рыжих нечёсаных волос шторкой закрывали её лицо.

– Посмотрите, – предложил доктор сыщику взглянуть на пациентку.

Сыщик заглянул в окошко. Девушка сидела прямо по центру, напротив окошка, и как бы вписывалась в прямоугольную рамку. Поза девушки – опустив голову, локтями в колени, – показалась спокойной, расслабленной. Девушка не подняла головы, хотя должна была услышать, как звякнула защёлка на открываемом окошечке.

– Давно она здесь сидит? – спросил Мамушка.

– С момента поступления. Cкоро уже шесть месяцев.

– Почему её не поместят в общую палату?

– Это невозможно. Она совершенно невменяема.

– Она опасна для окружающих? – приглушив голос, спросил сыщик.

– Нет. Она не буйная. Истерики у неё почти сразу прекратились, буквально на следующее утро после того, как её привезли, что удивительно. Впрочем, доктор Пейола полагает, что так подействовал лауданум в сочетании с бромидами. Но это странно, учитывая, в каком состоянии её привезли. Вообще говоря, удивительный пациент. Нетипичный.

– Что с ней было?

– Истерические припадки на фоне полного помрачения рассудка. Она бегала по улице, стучалась в окна домов, ломилась во все двери с криком "выпустите меня!".

– Выпустите?

– Вот именно. Выпустите меня, выпустите! Как будто её заперли в помещении, и у неё развился парадоксальный клаустрофобический припадок. Приехала карета. Связали, доставили сюда. Здесь у неё уже началась каталепсия, судороги, потеря сознания. Сделали инъекцию, холодное обёртывание, фиксацию. Поместили в эту палату. И, что удивительно, здесь она моментально успокоилась. И, кажется, почти пришла в себя. Ясный взгляд. Всё вроде бы понимает, но ничего не говорит. Развязали её и оставили здесь. Проводим щадящую терапию.

– Но если, как вы говорите, она пришла в себя, то почему её не выпустить к остальным? – задал резонный вопрос сыщик.

– Пришла в себя – это относительно того, что с ней до этого было. Помрачение рассудка у неё не прошло, хотя и кажется иногда, что она всё понимает и даже создаёт впечатление вполне разумного человека. Она сидит тихо в палате, смотрит, но умом она совершенно не здесь и не с нами, а неизвестно где. Полная умственная невменяемость. Естественно, в таком состоянии её нельзя переводить к остальным, у которых сознание в целом сохранено. Клара здесь не одна такая. В других отдельных палатах сидят другие тяжёлые пациенты. Почти все они безнадёжны. Ушедший ум практически  не удаётся вернуть обратно. По крайней мере, на моей памяти нет ни одного подобного случая. Это вам не истерика, не мономания, не психоз… Это всё. Личность переступила черту. Мы, конечно, пытаемся сделать всё возможное, чтобы вернуть их. Применяем новейшие препараты и методики. Держим их здесь от года до двух лет, кого как.

– А потом?

– Потом, собственно, лечение прекращается, их переводят вниз, в отделение для безнадёжных.

– В подвалы?

– Да. Раньше там были подвалы. Погреба. Я предпочитаю называть тот уровень нулевым этажом. Их переводят на нулевой этаж, и там они проводят остаток своей жизни. Поверьте, обращение с ними гуманно, и даже более того, учитывая в каком состоянии они находятся. У них хорошее регулярное питание. Иногда,  в тех случаях, когда это необходимо, принудительное. Есть поддерживающая симптоматическая терапия.

– Но на прогулку их не выводят?

– На прогулку – нет. Зачем им? Поймите, у них отсутствует человеческое сознание. Свежий воздух поступает к ним всегда, через систему вентиляции. А прогулки… У нас не хватает площадей для прогулок умосохранных пациентов.

Мамушка вновь посмотрел в окошечко на сумасшедшую Клару. Та сидела, не меняя позы, опустивши голову, спрятавшись за шторкой спутанных волос. Сыщик и доктор некоторое время молчали. Доктор Кокс делал какие-то пометки в блокноте.
 
– Значит, вы считаете, – повернулся к нему сыщик, – что эта девушка тоже безнадёжна, и через год-полтора её отправят на нулевой этаж?

– Да. Откровенно говоря, я в этом не сомневаюсь. Вы же приблизительно знаете, кто она? Сумасшедшая Клара, дурочка с улицы Зелёной, блаженная, кликуша. Несколько лет её заболевание медленно и неуклонно приближалось к финальной черте. Какое-то время она ещё могла существовать на улице в сумеречном состоянии сознания с редкими просветами. Таких больных могут принимать за блаженных, пророков, искупителей, как это повелось ещё со времён трёх религий. Сейчас простой народ склонен приписывать им магические свойства. Но больше трёх-четырёх лет они обычно не удерживаются. Все в итоге скатываются в мрак окончательного безумия. У кого-то это происходит быстрее, у кого-то медленнее. Я назвал Клару нетипичным случаем потому, что здесь, в палате, она перестала проявлять многие клинические признаки, какие проявляла на улице, особенно в последнюю неделю перед тем, как её забрали сюда, когда она бросалась на все двери с криком "выпустите меня!". Она перестала истерить, кликушествовать, рвать на себе волосы, падать на пол и прочее-прочее, что она должна была продолжать делать и здесь. И мы, как положено, успокоили бы её эффективными в таких случаях средствами. Но она ничего не делает, не проявляет никаких симптомов, молчит и смотрит обманчиво осмысленным взглядом. На провокации не поддаётся. Иногда, чтобы проявить скрытый патологический психический процесс, необходима провокация. Но с нею ничего не получается. Вот что странно.

– Так может она нормальна? – неуверенно предположил сыщик.

– Нет. Вы не понимаете. Сознание у неё находится в стадии затмения, это несомненно, и, боюсь, что полного. Я не дам ей и половины шанса, но, конечно, буду внимательно следить за её состоянием настолько долго, насколько это возможно. Поскольку это довольно редкий и интересный в моей практике случай.

– А потом всё-таки на нулевой уровень?

– Нулевой этаж. А куда деваться? Мы не всесильны, – доктор Кокс развёл руками и растянул свои тонкие губы в улыбке, обнажив мелкие плотно составленные зубы. От улыбки кожа на его висках натянулась, а на лбу и возле глаз сморщилась, отчего лицо доктора ужасно постарело и на миг приобрело черты некой страшной оскалившейся маски в пенсне.

– Всё, что можем, мы делаем. Но можем мы не так уж и много. Человеческий мозг до сих пор в значительной степени для нас терра инкогнита, – сказал доктор, спрятав улыбку; лицо его вновь сделалось гладким, юным и бесстрастным. – В нём множество темных загадок. Кстати, если вы сомневаетесь, можете сами убедиться. Хотите зайти к ней?

– А можно?

– Да. Она не представляет опасности. Уже несколько месяцев  она в неизменном тихом состоянии. Но, боюсь, что это не ремиссия, а, напротив, окончательный уход. Полное затмение. Давайте зайдём. Мне как раз нужно провести очередной осмотр.

Доктор Кокс закрыл окошечко, открыл ключом дверь и вошёл в палату. Мамушка вошёл вслед за ним. В палате пахло какой-то полевой травой – так показалось сыщику.

Доктор подошёл к девушке и мягко произнёс:

– Здравствуй, Клара. Ну как у нас дела? Мне доложили, что ты опять не ешь? Нехорошо. Есть надо, – сказав всё это, доктор Кокс быстро и спокойно взял левой рукой правое запястье девушки и принялся отсчитывать её пульс, следя за секундомером карманных часов в своей правой руке, которые он успел вынуть из кармашка жилета, откинув полу халата. Отсчитав пульс, он отпустил руку девушки и убрал часы, мягко клацнув крышечкой.

Девушка продолжала сидеть, не поднимая головы и никак не реагируя.

Доктор Кокс пощёлкал пальцами возле её висков.

– Вот видите, никакой реакции. Полное отсутствие контакта. А вы говорите, нормальна. Она бывает в каком-то смысле нормальна, когда самостоятельно принимает пищу, и нам не приходится кормить её через трубочку, что скоро, кажется, опять придётся делать.

В этот момент девушка вдруг шевельнула головой – просто слегка мотнула ею из стороны в сторону и посмотрела на доктора Кокса сквозь космы волос. Доктор ловким движением отодвинул волосы с её лица и заглянул в один её глаз, потом во второй – в руке доктора теперь очутилось зеркальце – он поймал световой зайчик от электрического светильника и посветил им на радужку левого глаза пациентки. Та даже не сощурилась, однако зрачок резко сузился.

– Так-так, хорошо. Замечательно, – прокомментировал свои действия доктор, отстранился от пациентки, положил на столик какую-то серую книжечку, видимо, историю её болезни, раскрыл на чистом листе и принялся что-то быстро и неразборчиво записывать коротким карандашом.

Мамушка, не прерываясь, смотрел на девушку. У неё было худое, узкое лицо с чересчур большим лбом и немного косящими глазами зелёного цвета. Вдруг девушка посмотрела прямо в глаза сыщику разумным и даже проницательным взглядом. Сыщик внутреннее содрогнулся. Он не мог отнести к девушке с таким ясным, пронзительным взглядом всего того, что говорил о ней только что её лечащий врач. Он не мог поверить в то, что она безумна, и всё продолжал смотреть в её глаза. А она смотрела на него – она как будто узнавала его или хотела вспомнить; но она не могла знать его раньше. Мамушка видел её впервые.

Какой-то вопрос читался в зелёных глазах девушки. Доктор закончил запись, закрыл книжечку и засунул её в боковой карман халата.

– Ну, вот так вот. Без особых улучшений, но и без особых ухудшений, – сказал доктор, вновь обернувшись к девушке.

Она опять наклонила голову вниз, будто в чём-то печально соглашаясь с доктором; спутанные рыжие волосы вновь занавесили её лицо.

– Ну что, господин сыщик, убедились? Можно назвать её нормальной? – спросил доктор, убирая карандашик в нагрудный карман.

 Сыщик понимающе покачал головой и потом вдруг неожиданно для самого себя (мысль эта ему пришла в голову мгновенно) попросил:

– Доктор, вы не оставите нас на минутку?

Доктор усмехнулся – на этот раз лицо его не успело превратиться в страшную старческую маску – быстро напоследок осмотрел Клару, как бы завершая осмотр, и вышел из палаты, произнесши на ходу: «Дверь открыта, я здесь, за дверью, даю вам полминуты. Но это бесполезно, господин Мамушка, уверяю».

Когда доктор вышел, девушка подняла голову, посмотрела на сыщика, но сразу отвела глаза. Сыщик присел с ней рядом на кушетку. Так они какое-то время посидели в спокойном печальном молчании.

Сыщик о чём-то задумался. Взгляд девушки, направленный в пол, застыл. Сыщик вздохнул, поправил тулью на шляпе (которая всё это время была при нём – он держал её в руках). Ему хотелось выпить и закурить.

"Что привело меня сюда? – спросил он себя в мыслях. – Зачем? Жаль девушку. Я немного иначе её себе представлял. Лицо необычное, но, пожалуй, красивое, по-своему. Худа слишком. Что-то в ней есть, в её глазах".

Сыщик искоса взглянул на её профиль.

"Совсем не производит впечатления умалишённой. Странно даже. И грустно. Но что поделать? Кажется, пора уходить".

Сыщик сделал движение, собираясь встать.

"Прощай, Клара", – мысленно он попрощался с девушкой, искренне печалясь за её судьбу, несмотря на то, что он совсем не знал её прежде.

"Прощайте", – вдруг раздался в его голове голос девушки.

Сыщик резко повернулся к ней, думая, что она произнесла это вслух. Но она, не размыкая губ, спокойно смотрела на него абсолютно вменяемым взглядом всё понимающего человека.

– Вы что-то сказали? – спросил сыщик вслух.

"Да. Я попрощалась с вами. Ведь мы больше не увидимся", – ответила ему девушка в его голове. Губы её, сомкнутые, даже не дрогнули.

Сыщик хотел что-то спросить опять вслух, но за секунду до этого вопрос уже всплыл у него в мозгу: "Вы умеете читать и передавать мысли на расстоянии?"

И тут же получил мысленный ответ – голос девушки спокойный и приятный прозвучал прямо у него в голове: "Да. Кажется, это называется телепатией".

"Не брежу ли я? – подумалось Мамушке, – Может, я уже допился до чёртиков?"

Он встал с кушетки, встревоженный. Девушка ничего не отвечала ему, ни мысленно, ни вслух. Она молча и внимательно глядела в его лицо.

"А доктор об этом знает?" – сыщик послал ей этот вопрос мысленно, сопроводив его особым "усиленным" взглядом.

Девушка молчала. В глазах её промелькнули тревога и огорчение; она как будто тревожилась за сыщика. Возможно, она пожалела о том, что сделала – ворвалась в его мозг и заставила его засомневаться в собственной психической нормальности.

"Почему вы молчите?" – мысленно спросил сыщик.

На самом деле внутри него происходил сумбур, мысли его метались. "Надо меньше пить". "Вероятно, мне показалось". "Этого не может быть!" "Но почему она так смотрит?" "Наверное, сама атмосфера этого заведения так вредно воздействует. Мне уже слышатся голоса…" "Бл**ство какое!" – вот, например, какие мысли проносились в его мозгу.

Девушка молчала. И вдруг сыщик заметил в её глазах слёзы – слёзы скопились двумя небольшими озерцами, но проливаться не спешили – они только блестели на нижних веках.

– Прощайте, Клара. Простите меня. Простите… нас всех, – тихо промолвил сыщик и уже повернулся к выходу, как девушка ответила ему вслух:

– Она заберёт меня. Вот увидите. Мы улетим.

Голос был таким же, что он слышал в голове.

Сыщик резко обернулся и спросил:

– Кто? Надя? Где она?

Девушка молчала. Слёзы в её глазах высохли. Теперь сыщику казалось, что девушка едва-едва одними только глазами, влажными и блестящими, улыбается.

Сыщик смотрел и понимал, что она не скажет больше ничего. Те несколько слов, что она произнесла, уже были чудом, учитывая историю её болезни.

Мамушка вышел из палаты и весь путь до мужского отделения молчал. Доктор Кокс о чем-то спрашивал его, но сыщик не отвечал, будто не слышал.

«Да что с вами?» – наконец, до сыщика как будто дошло.

Они уже вошли в мужское отделение.

– Ничего. Извините, я задумался. Что вы говорите?

– Да что-то говорю, говорю… А вы в себя ушли. Часто с вами такое?

– Нет. Извините.

– Сказала она вам что-нибудь разумное?

После небольшой паузы Мамушка ответил:

– Нет.

Блуждающий взгляд сыщика наткнулся на красную рубаху. Два огромных санитара вели под ручки того весельчака, теперь, видимо, из отдельной палаты в общую; но теперь он был не бодр, не весел, никого ни к чему не призывал, вообще ничего не говорил, ни на кого не смотрел, был замкнут и самососредоточен; иногда он подволакивал ноги; выражением лица, унылым и даже скорбным, он теперь не отличался от большинства пациентов в коридоре.