de omnibus dubitandum 119. 21

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.21. ЭТО ХУЖЕ ПОРАЖЕНИЯ...

    Прямо перед нами в полутора верстах cepело квадратное здание вокзала, сейчас же левее на пути в Шмитовскую дымили паровозы трех стоящих составов, и вокруг станционных построек, точно муравейник, копошилась на снегу темная масса красногвардейцев.

    Выгрузившись из вагонов, партизаны рассыпались правee и левee пути в редкую цепь и во весь рост, не стреляя, спокойным шагом двинулись к станции. Какой убогой и жидкой казалась эта тонкая цепочка мальчиков в сравнении с плотной тысячной толпой врага!

    Тотчас же противник открыл бешеный пулеметный и ружейный огонь. У него оказалась и артиллерия; но шрапнели давали высокого "журавля" над нашей цепью, а гранаты рыли полотно и только 3—4 угодили в пустые вагоны. Наши орудия стреляли очень редко (каждый снаряд был на учете), но первым же попаданием был взорван котел паровоза у заднего эшелона противника, благодаря чему все три состава оказались в тупике.

    Партизаны продолжали все так же, спокойно и не стреляя, приближаться к станции. Было хорошо видно по снегу, как то один, то другой партизан падал, точно спотыкаясь. Наши эшелоны медленно двигались за цепью. Огонь противника достиг высшего напряжения, но с нашей стороны все-таки редко стреляло одно или другое opyдиe, да работали мой „Кольтъ" и „Максимъ" с другого эшелона. Уже стали хорошо видны отдельные фигуры красногвардейцев и их пулеметы, поставленные прямо на сугробы перед станцией.

    Наконец наша цепь, внезапно сжавшись, уже в 200 шагах от противника, с криком „ура" бросилась вперед. Через 20 минут все было кончено.

    Беспорядочные толпы красногвардейцев хлынули вдоль полотна на Шмитовскую, едва успев спасти свои орудия. На путях, платформах и сугробах, вокруг захваченных 13 пулеметов, осталось более ста трупов противника.

    Но и наши потери были исключительно велики, не только среди партизан (особенно бросившихся на пулеметы), но и малочисленного офицерского состава. Был ранен руководивший боем поручик Курочкин, убит ротмистр (гусар-ахтырец) Греков, ранено несколько юнкеров.

    Уже в темноте сносили в вагоны, спотыкаясь через трупы товарищей, раненых и убитых партизан. На матовых от мороза тускло освещенных стеклах „санитарного вагона" маячили тени доктора и сестер, да раздавались стоны и крики раненых.

    А в пустом зале I класса, усевшись на замызганном полу, партизаны пели:

От Козлова до Ростова
Гремит слава Чернецова.

    Сам же Чернецов (см. фото), узнав о потерях, сказал: "Это хуже поражения".

    В захваченных трех красногвардейских составах была копченая рыба, миндаль, изюм, пакованные бритвы, швейные машины и новенький зубоврачебный кабинет.

    Ночью несли охранение, а утром половина партизан с ранеными и убитыми вернулась в Каменскую. Этим же утром приехало верхами с десяток казаков из соседних с Лихой хуторов; несколько подъехало к собирающемуся отходить эшелону.

    В это время как раз переносили из одного вагона в другой раненого в живот лет 14-ти партизана. Его глаза были закрыты, он протяжно стонал. Казаки проводили глазами раненого, повернули лошадей. — „Дитё, а чего лез, спрашивается ?"... бросил один из них.

    Я, пишет далее Николай Туроверов, вернулся на паровозе в Каменскую около 2 часов в надежде найти в местных арсеналах орудийные снаряды.

    Каменский вокзал обстреливался высланной с Глубокой на платформе пушкой, у вагона с трупами партизан стояла толпа, опознающая своих детей, а в зале шла панихида.

    Вечером вернулись все остававшиеся на Лихой партизаны и, была получена телеграмма Атамана Каледина: есаул Чернецов был произведен прямо в полковники.

    За день пребывания Чернецова в Каменской была сформирована офицерская дружина и небольшой из учащихся младших классов отряд полковника Кузнецова. Офицеры Л.-Гв. Атаманского полка составили свою пулеметную команду. Поздно вечером, в дамской комнате, был составлен план завтрашней ликвидации Глубокинской группы большевиков.

    Сам Чернецов с полутора сотней партизан при трех пулеметах и одном орудии должен был, выступив рано 20 января, походным порядком (это был первый случай) обойти Глубокую с северо-востока, испортить жел.-дор. путь на Тарасовку и атаковать станцию с севера.

    Оставшаяся часть партизан с другим орудием при поддержке офицерской дружины должна была, продвигаясь по железной дороге, одновременно атаковать Глубокую с юга. Атаки приурочиваются точно к 12 часам дня. Таким образом, операция рассчитывалась на окружение и полную ликвидацию противника. Силы же его приблизительно (в то время разведки не вели, а определяли количество врага уже в бою) считались в 1000 с лишним штыков.

    Но, повторяю, вопрос с Подтелковским комитетом считался ликвидированным и возможности встречи с казачьми „красными" силами никто не допускал, так как не имелось даже слухов об их существовании.

    Подъем среди партизан после блестящего дела под Лихой вследствие получения первых наград — георгиевских медалей и производства в полковники их вождя — был неописуем.

    Никто не спал в эту длинную январскую ночь. Залы и коридоры Каменского вокзала были заполнены партизанами с возбужденными блестящими глазами: всех чаровал завтрашний решительный и несомненно победный день.

    Сужу по себе: когда мне было предложено остаться в Каменской, чтобы охранять со своим пулеметом вокзал на случай выступления местных — из „яра" — большевиков, то какой острой, какой оскорбительной обидой мне показалось это предложение и сколько отчаянного упорства я приложил, чтобы отстоять свое участие с полковником Чернецовым в обходной колонне!

    На мутном январском рассвете обходная колонна двинулась от вокзала через пустынные улицы Каменской. Партизаны с пулеметами были погружены на ломовых извозчиков. С орудием, запряженным в шестерку добытых лошадей, шла конная часть юнкеров и сам полковник Миончинский. В раздобытой откуда-то патронной двуколке поместились две сестры и врач. Мною же был взят принадлежащий строящемуся в Каменской орудийному заводу автомобиль-лимузин, в котором я удалил стекла и приспособил „Кольт". Со мной поместилось два юнкера инженерного училища с ломом и французскими ключами; динамитных шашек достать не успели.

    Полковник Чернецов верхом, в фуражке мирного времени и длинном, крытом синим сукном, полушубке, нагнал отряд на деревянном мосту.

    Перейдя замерзший Донец и миновав Старую станицу, отряд, не пошел по тракту, а ударил степью, избегая населенных пунктов.

    В Старой станице бросилась резко в глаза неприязненность казаков. Автомобиль не брал по гололедице, — нужна была цепь, и когда, не найдя другой, мы сняли с одного колодца—журавля необходимую нам цепь, то целая станица подняла шум, точно мы убивали кого среди бела дня.

    День начинался, серый, промозглый; с неба падала мгла, и в степи стоял редкий холодный туман. Шли без дороги, обходя буераки, — это удлиняло путь. И скоро стало видно, что проводник путает. Начали кружить.

    Чернецов пересел с коня в автомобиль, где был и проводник. Пошли по компасу. Стало ясно, что к 12 часам, как было назначено, к Глубокой мы не выйдем.

    А тут одна за другой лопнули на автомобиле три шины, запасных не имелось, и машина едва шла, прямо на ободьях колес, во главе растянувшихся дрогалей с замерзшими, усталыми партизанами. Но, я уверен, что в это время никто, не говоря о самом Чернецове, ни на секунду не сомневался, в удачном исходе дела, в полном разгроме противника. И эта необычность движения походным порядком только подчеркивала общую веру в победу.

    И какая очаровательная самоуверенность расцветала среди туманной степи в неожиданном, раздавшемся с одной из подвод новом куплете очередного „журавля":

Под Лихой лихое дело
Всю Poccию облетело

    Только около 16 часов, скрыв движение по откосу балки, отряд вышел к господствующему холму верстах в трех северо-восточнее Глубокой. Автомобиль, по диспозиции, должен был выйти вперед на жел.-дорожный путь, разобрать его, лишив этим возможности отхода эшелонов противника на север, к ст[анции]. Тарасовке, но лопается последняя, четвертая шина и машина окончательно становится на дороге с другой стороны балки. Я, сгрузив с юнкерами пулемет, присоединился к отряду.

    Полковник Чернецов был уже на холме, около спешно устанавливающейся нашей пушки, - он на скорую руку обучал резерв в 23—30 новичков-партизан, как держать винтовку, целиться и вкладывать обойму.

    В начинающихся сизых сумерках еще были хорошо, видны прямо перед нами ветряные мельницы, дома и сады на околице Глубокой, и дальше дымы паровозов на станции. Правее, внизу, темнела насыпь жел.-дорожного пути на Тарасовку.

    Была тишина, какая только бывает в зимние сумерки; наступали ли партизаны от Каменской, как было условлено, в 12 часов на Глубокую или, заняв исходное положение, ждали нашей запоздавшей атаки, никто не знал. Полковник Чернецов приказал выдать замерзшим партизанам по 1/2 бутылки водки на троих, и они, рассыпав цепь, скорым шагом начали спускаться к ветрякам.

    В балке позади холма доктор с сестрами возились около двуколки, стояли с лошадьми коноводы-артиллеристы, и, нахлестывая кнутами, мчались назад, в Каменскую, ломовые извозчики.

    Наша пушка была установлена, но только полковник Миончинский скомандовал — огонь, как в совсем уже синих от темноты Глубокинских вишняках мелькнули один за другим четыре полымя и над нашим орудием низко разорвались шрапнели.

    Два юнкера артиллериста упали. Батарея противника (это была 6-я Донская гвардейская, конечно, без офицеров, но на ее присутствие в Глубокой мы совершенно не рассчитывали) стреляла очень бегло и удачно.

    Я подошел к полк. Чернецову доложить относительно брошенного автомобиля, но только кончил, как меня ударило точно обухом по голове, и я присел. По щеке и затылку потекла кровь, но высокая и мохнатая папаха меня спасла: шрапнель вскользь сорвала только кожу и мясо на голове. Полк. Чернецов нагнулся надо мной.

    — Вы ранены? сказал он, — надеюсь, легко. Перевяжитесь и пытайтесь пешком пройти к полотну и испортить путь. Что делать, каша здесь заваривается круче, чем я думал.

    У меня в глазах пошли красные круги, но, замотав бинтом голову, я с французским ключом в руке, в сопровождены двух юнкеров с ломами начал спускаться вправо к полотну. Уже сзади был слышен голос полк. Миончинского: наше орудие стрелять не может — испорчен ударник.

    И в ответ крепкое слово полк. Чернецова. Влево же, в стороне Глубокой разгоралась пулеметная и ружейная стрельба, горели огни на вокзале, и все так же часто полыхали вспышки орудийных выстрелов.

    На полотне никого не было, но только мы успели отвинтить одну гайку на стыке, как со стороны Глубокой увидели идущий на нас без огней эшелон. Бросив на рельсы две-три лежавшие вблизи шпалы, мы едва успели залечь в пахоту саженях в 30 от пути.

    Эшелон из 4-х товарных вагонов, наткнувшись на шпалы, стал. Из вагонов раздалась матерная ругань и беспорядочная стрельба в нашу сторону. Освободив путь, эшелон медленно продвинулся с l/3 версты и остановился.

    По шуму и крикам в уже спустившейся ночи я понял: красногвардейцы сгрузились и рассыпают цепь лицом на нас. Таким образом, появилась совершенно неожиданная угроза нашему флангу, почти тылу, противопоставить которой мы могли лишь 30 партизан резерва (если он еще не был расходован) и испорченную пушку.

    Мы повернули назад к бугру, спеша сообщить полк. Чернецову о новом движении; но, немного пройдя, наткнулись на цепь красноармейцев, идущих со стороны Глубокой, лицом к только что выгрузившимся из вагонов.

    Понять что-либо было трудно. Нас приняли за своих. Стараясь как можно неистовее ругаться в унисон товарищам, мы спешили выкарабкаться из этого сужающегося коридора идущих навстречу друг другу цепей.