С тобой, но без меня

  Да, наверное, была середина апреля. Они шли как всегда от школы к автобусной остановке вдоль неглубокого оврага. Снег уже почти растаял, и кое-где сквозь пожухлую бурую листву, перемешанную с жидкой грязью, пробивалась молодая трава и цветки мать-и-мачехи.  На  дне  оврага,  почти  неотличимая от коричнево-болотного фона, валялась пьяная тётка неопределённого возраста в задрипанном, много чего повидавшем полупальто, старых, растянутых «трениках», советского образца («с начёсом»), и жуткого вида сапогах-дутиках… В общем-то, обыденная для московской окраины картина… Проспится – выползет… Скоро лето – то ли ещё будет…
Вскользь глянув на неё, Танька, почти не замедляя шага, сказала с какой-то горькой усмешкой: «Годам к тридцати пяти я тоже окажусь на дне оврага»…
Трудно было понять, возникла ли эта фраза спонтанно – сиюминутной бредовой идеей – или же стала результатом частых, чересчур навязчиво пессимистических, размышлений о возможных вариантах развития её невнятной жизни, на которую, к слову, пока что грех было жаловаться. Или Таньке в очередной раз хотелось услышать активные, аргументированные возражения на столь мрачный прогноз? Возражения, естественно, не заставили себя ждать. Были они, как полагается, очень бурными и, на её взгляд, даже излишне эмоциональными, но всё же недостаточно убедительными. Вообще, все слова любви, нежности, восхищения,  поддержки  и  участия,  хоть и ласкали ухо, но почему-то казались недостаточно убедительными… Всегда… Их было сказано такое количество, что сейчас она уже не могла вспомнить ничего конкретного, чёткого и «научно обоснованного». Одно лишь смутное приятное журчание, которое раньше частенько вызывало у неё раздражение. Любое повышенное внимание к своей особе в конечном итоге Таньку раздражало. Её напрягало чувство несоответствия возложенным на неё ожиданиям. Страх не оправдать чьих-то надежд давил всё самое лучшее, подаренное ей природой, мешал сосредоточиться на чём-то самом важном, главном, ради чего стоит жить. Но как выглядит это важное и главное, на что оно похоже, хотя бы приблизительно, Танька понять не могла.  Вот  что  угнетало  её  всё  сильнее и сильнее. Ведь было ей тогда семнадцать с небольшим. Перед самым носом маячили выпускные экзамены и поступление в университет, которое вполне могло обернуться грандиозным провалом, увенчанным раскидистой клумбой непоправимых последствий и ужасающих неопределённостей.
Чуть ли не с самого рождения в Таньке воспитывали чувство тотальной ответственности.  Все  кому не лень,  начиная  с  родителей,  бабушек  и  дедушек, и заканчивая школьными учителями, руководителями всевозможных секций и кружков, которые она посещала… Преподаватели подготовительных курсов, репетиторы, одноклассники, а так же разные случайные или же напротив особо не случайные люди, непременно хотели от неё, чего-то эдакого – непонятного и практически невозможного.
Родственники постоянно напоминали, что в неё вбухана уйма средств, которые добыты с огромным трудом, и они вправе рассчитывать на солидные дивиденды со своих инвестиций, тем более, что старший сын (то есть брат Татьяны), которого ставили ей в пример, на которого не могли нахвалиться ни учителя, ни друзья семьи, неожиданно оказался лоботрясом и разгильдяем, неспособным (или нежелающим) пополнять копилку отдельно взятой ячейки общества, и при первой же возможности, сдрызнул из отчего дома. Все невоплощенные амбиции «старшего поколения», прежде делимые на два, теперь «с барского плеча» достались Татьяне. Возложенный на неё груз, казался Таньке абсолютно непосильным…
Была весна, солнышко весело пригревало, природа просыпалась от сумрачной дрёмы. Нестерпимо хотелось лёгкости, беззаботности…курить, напиться до потери реальности и после ни за что не отвечать… Желательно никогда… А тут, вдруг на тебе – тётка, спящая под кустом в овраге… Какое совпадение…
Поэтому в её голове и нарисовалась витиеватая цепочка ассоциаций, оформившаяся в странную, на первый  взгляд,  мысль:  «Годам  к  тридцати  пяти я тоже окажусь на дне оврага», которая стала пророческой. С той весны прошло практически полжизни… В   этом   году   Таньке   как   раз   стукнуло  тридцать пять, и через несколько месяцев будет тридцать шесть…  Теперь  она  уже  никакая  не  Танька, а Татьяна, даже – Татьяна Витальевна (по ситуации). Однако это никак не помешало ей очутиться на дне, примерещившемся тогда в ранней юности. Правда она вовсе  не  валялась  в  грязной  луже,  а  сидела в удобном винтажном кресле. Да и овраг на сегодняшний день принял облик просторной ухоженной комнаты в старой питерской квартире (кстати, в Москве её обиталищем уже некоторое время был Сивцев Вражек — редкостный пердимонокль). Своего рода VIP-версия  полного  краха  успешной  жизни.   Ведь не столь важно, как внешне выглядит дно. Важна суть, а, по сути, последние полгода были тем самым оврагом, в который она неуклонно  сползала с  каждым днём всё ниже и ниже.
Татьяна смотрела прямо перед собой, она привыкла смотреть прямо перед собой, видеть цель и двигаться к ней, стараясь не отвлекаться на мелочи. Сейчас перед ней зияла прямоугольная чёрная дыра огромного окна, за которым не было ничего, кроме бархат-
 
ной осенней петербургской ночи. По всему выходило, что впереди только темень и пустота – никаких новых целей и задач, сопутствующих их достижению, в обозримом пространстве-времени не просматривалось… Танька  не  переставала  удивляться,   насколько точно она всё угадала (или рассчитала?)… Что именно к этому возрасту, в районе тридцати пяти лет, все планы будут реализованы, желания исполнены, силы потрачены, время упущено, интерес к жизни утерян,
ну или практически утерян.
Она поняла это уже довольно давно, ещё года три назад, но не хотела себе признаваться, боялась своей правоты, от которой веяло обречённостью. Уговаривала себя, что всё наладится. Пыталась спихнуть душевный раздрай на пресловутый кризис среднего возраста, о котором твердили друзья, коллеги, психологи, СМИ и прочие источники актуальной информации. Нет, Татьяна честно сопротивлялась, мужественно преодолевала временные трудности («преодолевать трудности» вошло у неё в привычку), создавала для себя и окружающих убедительную видимость благополучия и удовлетворённости весьма комфортным существованием. Но задорный глагол «хорохориться» постепенно трансформировался в натужный и тяжеловесный – «пыжиться». И если хорохориться ей удавалось довольно долго, то пыжиться она явно устала. Так, что теперь любые рассуждения и размышления на тему белых и чёрных полос жизни неизменно заканчивались одним и тем же – жопой этой самой пресловутой зебры.
Бездонная  чернота  неба  за  окном  притягивала,
стремилась поглотить хрупкую Танькину фигуру, которая слабо, едва заметно отражалась в оконном стекле.  Танька  упрямо  продолжала  смотреть  перед собой, но только уже не вперёд, а назад. Ведь любая чёрная дыра сначала останавливает время, а после пускает его вспять, разматывая клубок событий метр за метром, день за днём, год за годом.
Почему  она  очутилась  в   Питере,   к   которому на самом деле не испытывала большой любви?
Петербург, бесспорно, вызывал у неё восхищение, уважение, она преклонялась перед его величественной холодной красотой, но любви к этому городу, не смотря на всяческие старания питерских друзей, всё же не возникало. Татьяна уже третью неделю самоотверженно таскалась (точнее кое-как таскала себя) с ними по хрестоматийно-плакатным окрестным достопримечательностям и тайным злачным местам. Фото достопримечательностей с короткими комментариями из серии «Ни о чём» она изредка выбрасывала в фейсбук («Главное направление этого года – Царское Село»), чтоб оставшиеся в Москве коллеги и знакомые лишний раз убедились, что у неё всё замечательно, можно сказать – «супер». И, возможно, даже позавидовали её свободе, независимости, весёлости и непринуждённости…
Однако, несмотря на то, что с погодой явно везло,
осень переливалась всеми цветами радуги, а температура, чуть ли не каждый день, била рекорды столетней давности, все публикуемые ею фотографии были выполнены в постельных, максимально приглушённых тонах. Пусть интернет-приятели считают их стильными, видят в них некую особую музейную эстетику. Они едва ли догадываются, что в этой чётко выверенной, почти безупречной графичности разнообразных оттенков серовато-голубовато-зеленоватого бледноцветия сконцентрирована её, Танькина, внутренняя блёклость, вернее – беспросветность… Одним словом — «унылое дерьмо»…
 
И не надо, чтоб догадывались. Их её проблемы касаться не должны. Они, вообще, никого не должны касаться, кроме неё самой. Это – закон, закон времени – суровый и непреложный: «Возникли проблемы – обращайтесь к специалистам по их устранению.  Нечего  грузить  своими  фанабериями  кого ни попадя». Татьяна старалась придерживаться этого закона как могла.  Обычно  получалось…худо-бедно, но всё же… К тому же сама она страшно бесилась, когда ей навешивали чужие катаклизмы и слёзно просили посодействовать в их разгребании. Она, разумеется, оказывала посильную помощь, однако, сам факт проявления человеческого безволия, а пуще того – беспомощности – раздражал.
Что негоже потакать чьим-то слабостям, ничего
путного из этого всё равно выйти не может, Танька знала не понаслышке, а испытала на собственной шкуре. Но до этого периода её жизни ещё разматывать и разматывать… «А всё-таки хорошее было время. Простое, без заморочек… Какое-то уютное, чистое», – с лёгкой тоской подумала Танька, но сразу же себя одёрнула – только ностальгии ей не хватало в довершение к нынешнему вялотекущему кошмару… Не фига перескакивать через годы и расстояния. Решила раскручивать по порядку, значит, надо по порядку. И пока что она, по собственному определению, откисала в северной столице, причём уже второй раз за три месяца. Со стороны создавалось впечатление, что у неё возникли в Питере некие дела, и она мутит что-то новое, интересное, выдающееся и готовится к очередному рывку в карьере. Чуть ли не замышляет переселение из родной Москвы. Татьяна слухов этих не поддерживала, но и не опровергала. Она их игнорировала. На слухи у неё попросту не было сил… Ха! Были бы у неё силы, стала бы она уходить с работы, к тому же в такой неподходящий момент, когда люди зубами цепляются за любой заработок. Из кожи вон лезут, чтобы, не дай бог, его не лишиться, а Танька, вдруг, в самый разгар эпидемической вакханалии подаёт заявление об уходе по собственному желанию, получив перед этим солидную годовую премию, и предусмотрительно отгуляв полагающийся ей оплачиваемый двухнедельный отпуск… Точнее слетав… и не абы куда, а на Байкал, о чём давным-давно мечтала… Закрыв тем самым очередной гештальт (обычно она произносила это слово без последнего «т» на французский манер). Пополнила длинный список достигнутых целей и сбывшихся желаний. Поставила галочку… Подвела жирную черту…
На что она надеялась, когда садилась в самолёт
Москва – Иркутск? На то же, на что и всегда перед долгим путешествием. Что вот она уедет далеко- далеко, а внутренние проблемы и внешние неурядицы останутся здесь, и если они вдруг вздумают увязаться за ней, тот она будет перемещаться так быстро и так непредсказуемо запутанно, что они её ни за что не догонят и не найдут. Каждый раз, загружаясь в автобус, поезд или самолёт, Танька надеялась именно на такой поворот  событий.  И  ехала не только, вернее, не столько за новыми впечатлениями, сколько за новой собой, которая обязательно поджидает  её,  где-то   там: в   Египте,   в   Испании, во Франции, в Исландии, на Алтае или же на  Байкале. А когда она возвратится в Москву лёгкая, полная жизненной энергии, и обновлённая до полной неузнаваемости, то вся прежняя шелуха, та  скорлупа, от которой Танька стремилась очиститься, больше к ней не пристанет уже никогда и всё будет
 
совсем по-другому. Как именно? Этого она не представляла… Главное – по-другому. Как-то очень хорошо, счастливо, радостно. И произойдёт это само собой. Очень просто, естественно, будто по взмаху волшебной палочки,  на  роль  которой  назначались по очереди:  Египет,  Франция,  Испания,  Прибалтика, Исландия, Алтай и множество прочих далёких и не очень стран, городов, природных заповедников. Всевозможные, так называемые, места силы…
Да, поначалу, всё складывалось именно так: другая атмосфера, фантастические пейзажи, чудеса старинной и современной архитектуры, приятная, неотягощённая никакими взаимными обязательствами компания. Но стоило, где-то в далёкой дали, замаячить мысли о возвращении, как, вроде бы отхлынувшее напряжение, снова подползало к ногам, устремлялось вверх и накрывало Татьяну с головой. И по приезде в Москву она очень быстро покрывалась новой старой коркой, которая потихоньку превращалась в скорлупу, а затем и в  панцирь  –  тесный, неуютный и зябкий. Танька ненавидела его, страшно от него уставала, но избавиться не могла, потому что он как-никак служил ей надёжной защитой… От чего? Точно ответить на этот  вопрос она не могла. От  всего  понемногу,  в  зависимости от обстоятельств. На всякий случай. А случиться может всякое и в любой момент, когда меньше всего ожидаешь. Впервые Танька столкнулась с этим ещё в подростковом возрасте. Тогда к ней на день рождения не  пришёл  никто  из  «друзей-одноклассников». У всех почему-то вдруг возникли неотложные дела, и ей пришлось понемногу поесть изо всех, расставленных для  них,  тарелок,  чтобы  родители  (спасибо, что уехали из  дома) думали потом,  что у неё было полно гостей. Разбираться в причинах бойкота Танька не стала, мешали страшная  обида  на  весь мир, боль и стыд. Они-то, возможно, и послужили катализатором, запустившим «процесс кальцинирования». Всегда лучше чувствовать себя защищённой, чем очутиться в чистом поле, продуваемом всеми ветрами, да ещё и без кожи, когда любой может случайно задеть грубым словом или неловким движением ударить по оголённым нервам, и порвать их тонкие струны в клочья, причинив ей нестерпимую боль. Разве сможет она после этого нормально функционировать?! Конечно же – нет! И тогда кому она будет нужна? Очевидно – никому… Пожалуй, даже самой себе…Возможно ли допустить подобное безобразие, когда главная цель заключается в  том, чтобы жить долго и счастливо?
Но тут-то как раз возникала загвоздка. Если понятие «долго» представлялось абсолютно ясным, определяемым в числовом выражении промежутком между девяноста пятью и ста, то наречие «счастливо» было окутано густой пеленой, сквозь которую время от времени расплывчато проступал его краешек, и, не успев материализоваться во что-либо конкретное, похожее хоть на что-то, скрывался вновь.
С самого начала, с того момента как Танька себя помнила, ей казалось, что внутри неё поселились два несовместимых, непримиримых ни при каких условиях человека. Один – холодный, бесчувственный, расчётливый, прагматичный, жадный, завистливый, внешне всегда собранный, подтянутый, холёный, крепко стоящий на ногах и правильный до отвращения. А второй – лёгкий, талантливый, несобранный, безбашенный и безотвязный, нежный, ранимый, открытый людям и всему миру, совершенно беззащитный и какой-то несуразный. Им явно было тесно внутри Танькиного существа. Они постоянно пихались, наезжали друг на друга, задирались, но никто из них не хотел уступать другому и покидать периметр.
Меняя очередную работу, жильё или отправляясь в путешествие, Танька подспудно надеялась, что кто-то из этих двоих (неважно кто) отвалится по дороге и её, наконец-то, перестанет разрывать «на сто маленьких медвежат».
Но не тут-то было. Всё чаще Татьяна  подозревала (с подачи одного некогда очень, даже, пожалуй, слишком близкого ей человека), что это не шизуха, и личность  у  неё  всё  же  одна  –  единая,  неделимая и уникальная (по поводу уникальности сомнения оставались). Просто размах её настолько велик, что от одной крайности до другой как минимум марафонская дистанция. Только легче от этого не становилось. Вспоминались слова великого Фёдора Михайловича Достоевского: «Нет, широк человек, слишком даже  широк,  я  бы  сузил»…  Как  хорошо она  его  понимала.  Танька  измучилась  от  мотания из крайности в крайность, ей хотелось отыскать золотую середину и обрести покой, мерно покачиваясь около точки равновесия, как в тёплой морской воде  в   тихую  погоду.   Окончательно   запутавшись в себе и отчаявшись найти внутренний баланс, она подключила к поискам профессионального психолога, рекомендованного сведущими друзьями, креп- кого, грамотного специалиста. И уже несколько лет (точнее года четыре с гаком) они на пару регулярно, примерно раз в неделю, усердно ковырялись в неимоверном хаосе её сознания и подсознания. Однако, вместо кажущегося выхода из лабиринта, она утыкалась в очередной тупик.
 
Танька уставала всё больше и больше и, действительно, начинала ощущать себя Татьяной, а временами вовсе Татьяной Витальевной – измотанной, загнанной тёткой, погрязшей в трясине липкой повседневности. Она, насмотревшись сполна на некоторых коллег сверстниц, дико боялась стать тёткой, даже если сей факт будет ловко замаскирован звучным – «business woman», но считала его трагической неизбежностью, которую надо суметь принять стоически. Озабоченная этим, она продолжала дежурно улыбаться и тихо звереть.
Танька помнила, как у неё потемнело в глазах, когда три года назад в одном из разговоров, её знакомая сказала менторским тоном, не предполагающим возражений: «Таня, ты – взрослая женщина…»
Не смотря на свои «за  тридцать»,  ответственную должность, солидную зарплату, Танька никогда не считала себя «взрослой женщиной». И хотя её знакомая формально была права, смириться с  тем, что она – «взрослая женщина», (ушлая, зачуханная, многое повидавшая бабища), Танька никак не могла. Её существо по-прежнему откликалось на, полученное ещё в школе, прозвище «Fanfan» – дитятко. Придя вечером домой, она долго разглядывала в зеркале своё отражения, пытаясь угадать в нём признаки старения. Нет ни первых морщин, ни изменений овала лица, ни  уж,  тем  более,  седых  волос или расплывающейся фигуры не было и в помине. Единственное на что она обратила внимание, это – тёмные круги под глазами, которые можно было списать на  хронический  недосып  и  неприятности в личной жизни, донимавшие её несколько последних месяцев. «Ничего, дотяну до отпуска, скатаюсь куда-нибудь, проветрюсь и снова буду свежа, как майская роза»,  –  заверила  себя  Танька.  Но  фраза:
«Таня, ты – взрослая женщина», – продолжала звенеть  в  её  голове   набатным   колоколом,   который не собирался замолкать. И это невзирая, на её мысленные требования, сконцентрированные в полном соответствии со всеми усвоенными ею приёмами психотренинга в мощный волевой импульс: «Немедленно заткнуться». Да, манипулировать и управлять другими оказалось куда проще, чем собой. Организм категорически  отказывался  подчиняться   приказам, отдаваемым бесстрастным, трезвым разумом. Где-то в глубине души зашевелился сладко дремавший там дух противоречия, который не успел ещё хорошенько заснуть после недавнего, очень болезненного для Таньки, выпада родной матери.
Мать никогда не отличалась тактичностью, и в очередной раз, не обнаружив в жизни дочери ни малейшего намёка на респектабельного перспективного кавалера, заявила: «Татьяна, ты вышла в тираж». Что в действительности означало: «Ты – лузер! Жизнь твоя кончена! И никому ты не нужна!»
Нравоучительную беседу Танька пресекла на корню резко  и  жёстко  (в  этом  она  мастерица) и выскочила из родительского дома, громко хлопнув дверью, успев предварительно выступить с ответным далеко не дружественным словом в адрес матери. Произнесла короткую, но пламенную речь на тему того, что придерживается других устремлений и ценностей, и её личная жизнь никого не касается, тем более, что мать на самом деле ничего о ней не знает (это было абсолютной правдой).
После инцидента с матерью Танька не появлялась у родителей (даже в эфире) несколько месяцев, но, тем не менее, восприняла его почти как перст судьбы, указующий в сторону её «светлого» будущего – мол: «Овраг – там!» Последовавший за тем курс психотерапии был направлен та то, чтобы убедить окружающих в полном безразличии к их мнению по поводу её персоны –   её   поведения, привычек, пристрастий и образа жизни в целом. Многие поверили и перестали высказывать свои мысли касательно неё вслух. Психолог действительно оказался докой в своём деле и научил Таньку строить барьеры и другие оборонительные сооружения ещё на самых дальних подступах к её личному пространству. Получился нехилый необитаемый остров, где она была полноправным Робинзоном, не жаждущем появления на нём какого-либо «Пятницы». Всем «Пятницам» предлагалось бросить якорь в нейтральных водах, а особо настырным она предоставила возможность стоять на рейде около своих скалистых берегов. Сама же Танька покидала, с таким трудом отвоёванную у мира территорию, крайне редко, только в самых исключительных случаях и, в основном, тайком, чтоб никто не догадался о её вылазках. К тому же внешне это проявлялось примерно никак, потому что, оказавшись «не в своей тарелке», она умело маскировала страх под личиной насмешливости и надменности.
Но что  действительно  настораживало,  это  участившиеся «землетрясения». Уже года полтора как её реликтовый заповедник стало потряхивать, причём, без видимых на то причин. Накатившееся цунами смывало Таньку в открытый океан, и ей стоило немалых усилий догрести до родной, тихой бухты.
Она далеко не сразу заподозрила неладное (думать небыстро было одним из физиологических свойств Татьяниного организма), а когда заподозрила, решила, что надо срочно что-то менять. И активно стала менять, отталкиваясь от буквального смысла этого слова. Поменяла одно съёмное жильё на другое, обновила мебель, прикупила кое-какой одежды, памятуя о ключевом правиле: «Чтобы изменить что-то внутри, надо изменить внешнюю сторону». Внешняя составляющая менялась, внутренняя не желала. «Мало меняю, надо подналечь», – решила Танька и нашла десятидневный тур на Алтай, с программой «диджитал детокс», погружением в первозданную природу, неформальным общением с милейшими алтайскими лошадками, ночёвками в палатках под бездонным сибирским небом…
Полученного заряда хватило Татьяне до начала декабря. Могло бы хватить и на подольше, если бы не погода. Из-за её капризов лето совсем не было похоже на лето, а зима на зиму. Какая-то усреднённая затяжная осень. Она, как могла, пополняла запас энергии регулярным фитнесом, пока не нагрянула эпидемия, и жизнь не перекочевала в on-line. Карантин прошёл сравнительно легко – по касательной. Танька чуть больше времени стала проводить в соцсетях, чуть меньше двигаться и мечтала уехать куда-то чуть сильнее, чем всегда…
Намертво закрытые границы повернули её стопы в сторону Байкала, как только возобновилось авиасообщение. Добравшись до места назначения, Танька тут же поняла, что, несмотря на знание трёх языков (родного и двух импортных), ей не хватит никаких эпитетов, даже для примерного описания, представшего перед ней зрелища. Все сравнения, приходившие ей на ум, казались пошлыми и избитыми: «Седой старик Байкал. Могучая красавица Ангара», и тому подобное… А когда она не находила слов, чтобы передать свои ощущения, то начинала фотографировать, благо у неё имелось в богатом арсенале способностей природное чувство кадра. Снимала Танька не просто увлечённо, а самозабвенно, чего не случалось с ней уже давно, и выкладывала  по  пять-семь  фотографий в сеть ежедневно. Однажды, очутившись в рамках положенной по программе экскурсии на Берегу Шамана, Танька, не удержавшись от соблазна, попросила кого-то из группы «увековечить» её у края утёса, на фоне простирающейся во все стороны лазури неба- озера. Чтобы подчеркнуть динамику, некую полётность, она отвернулась в момент съёмки от объектива, и развивающиеся на довольно сильном ветру золотистые волосы скрыли от любопытных глаз её лицо. Этот снимок Татьяна с гордостью опубликовала в Инстаграме, пояснив для особо продвинутых в области географии коллег: «Это я довольная на Байкале!» Однако, вместо справедливо  ожидаемых  восторгов по этому поводу, первое, что получила в ответ: «Класс! Но что-то не жарко, да?» И это всё? Скудновато… Пришлось написать: «Ну, так в диапазоне от +18 до 25». На этом диалог и завершился. Она-то рассчитывала утереть нос всем коллегам, ведь никто из них не забирался ещё так далеко, но получилось, что ей пришлось почти оправдываться и за Байкал, и за своё там присутствие.
Нет, она бы в скором времени непременно выбросила такую мелочь из головы и навсегда забыла об этой короткой переписке, придерживаясь любимого с детства принципа: «Чего не помню, того не было»! Важно, что сама Танька осталась довольна вояжем, к тому же всё равно нашлось с кем отметить поездку, обменяться впечатлениями, поднять бокал за здравие «Славного моря, священного Байкала» в одном из бесчисленных кафе на Бронной…
 

Но через неделю по возвращение в Москву ей аукнулось.
Проверяя свою электронную почту, Танька открыла на всякий случай папку «Спам» и обнаружила в ней письмо, которого не ждала и, при этом, ждала всегда… Привет «с того света»…
Два с лишним года назад она в одночасье, стараниями всё того же психолога, похоронила заживо и утилизировала адрес человека, с которым они полтора десятка лет были взаимным «alter ego». Человека, которого она винила теперь во всех своих проколах, огрехах, провалах, обломах и, вообще, во всём, что составляло негативную сторону всего её прежнего и нынешнего существования, вдохновенно, с отчаянным упоением, рисуя совершенный, тщательно отполированный образ врага – получалось красиво… (Все достижения и успехи Татьяна приписывала единственно одной лишь себе, чтоб не обрушить, ненароком,  довольно  увесистую,  заметно  округлившуюся за пять лет самооценку, себе же на голову) – так же по настоянию специалиста.
Но, несмотря на «пионерский задор» по вымарыванию из «Книги Судьбы» здоровенного куска своей биографии, Танька оставила-таки узкую щёлочку, через которую изредка просачивался тонюсенький лучик другой, якобы совсем ей чуждой теперь жизни. После очень резкого и очень болезненного разрыва их отношений, за всё время она получила три или четыре небольших, довольно невнятных, переполненных тоской и горечью послания. Татьяна вскользь пробегала их глазами, параллельно генерируя в себе чувство презрения к слабости некогда самого близкого ей человека, и вновь убеждалась в правильности своего решения оборвать связь.
Но это письмо кардинально отличалось ото всех предыдущих. Во-первых, к  нему  была  прикреплена та самая её фотография с Берега Шамана (ох, не зря она подозревала, что кто-то из многочисленных общих знакомых «сливает инфу»). А, во-вторых, далее следовал подробный, всесторонний, детальный анализ снимка. Письмо содержало следующий текст:

«Сегодня я ухожу с работы. Совсем. Не хочу больше прикидываться, что у меня  кругом  сплошной  праздник. Слишком тяжело, и нет сил. Хоть денег осталось почти нисколько, как выяснилось. Но это меня не особо напрягает. Обходиться без них у меня всегда получалось неплохо – ты же знаешь. К счастью, материальные потребности во мне давным-давно атрофировались. А кататься без тебя по свету неинтересно (иногда езжу по делам). Ведь в одну харю испытывать восторги и радость я не умею, боюсь треснуть от изобилия. Хотя ты никогда этого не понимала.
Мне тут недавно прислали твою фотографию с Байкала, (все почему-то считают своим долгом, ставить меня в известность о твоих делах). Здорово, что ты добралась до Байкала.
Однако, фото меня удручило – «что это, Бэрримор»?.. Не знаю, кто снимал, но слишком явный акцент сделан на нижнюю половину туловища, будто всё остальное автору совершенно по фигу (маленькие, безвольные ручки, сутулая спина), ты похожа на бройлерного цыплёнка, основной смысл которого сосредоточен в ногах, а голова – всего лишь рудимент. Хотя в целом, композиционно грамотно. Но природный пейзаж на заднем плане читается не очень – воздуха маловато (твоя фигура лишает кадр лёгкости). Создаётся впечатление (т.к. ты эту фотографию выложила, значит, считаешь её хорошей), что ты либо не осознаёшь действительность, либо тебе очень важно продемонстрировать себя ниже пояса, и своего лица ты будто стесняешься, (к сожалению, такая тенденция появилась у тебя давно). Это больно. Ты мотаешься по «местам силы», (Алтай, Байкал), а что толку? Хотя они прекрасны и дают много положительных эмоций, энергии и впечатлений (когда-то мы собирались туда вместе, правда тебе удобнее сделать вид, что ты об этом забыла, ведь на забывчивость можно списать всё, что угодно), только не всем и не всегда. Боюсь, напрасно ты стараешься. Чем дальше, тем хуже тебе будет, и силы будут утекать только быстрее, потому что ты предала саму себя и надругалась над своей природой. Люди, которые находятся рядом, сильно тебя жалеют, видя, как ты врёшь (в первую очередь себе). А заметно ох как сильно. Особенно по фотографиям. Хорохоришься, доказываешь свою значимость, демонстрируешь благополучие. Только многие в тихую посмеиваются над тобой (знаю об этом не по слухам), однако подыгрывают, чтоб не нарушать общепринятых правил приличия. Иногда  бывает  очень за тебя стыдно (ты хоть записывай куда-нибудь своё враньё – слишком уж много у людей возникает вопросов и нестыковок). Даже подпись под фотографией обращает на себя внимание. («Я довольная на  Байкале»). Не радостная, не счастливая – довольная. Финиш. Ты думай над словами, если хочешь показать, как тебе «замечательно» (и над изображением тоже).
Что и кому ты всё время доказываешь? Хочу задать тебе твой же любимый вопрос, которым ты постоянно изводила меня: «Какая цель»? Может, ты пытаешься убедить себя в том, что добилась чего-то выдающегося? А сама-то в это веришь, хоть немного? Или как? Твои потуги производят жалкое впечатление и смотрятся глупо, невзирая на то, что мастерить подобие правдоподобия, ты обучена превосходно (более чем).
Говорю тебе об этом, потому что  кто-то  должен сказать.  Я  же  всегда  говорю  тебе  то,  что вижу, и что думаю – привычка. Терять-то нечего. Вероятность, что это письмо ты прочтёшь близка к нулю (ты же закрыта для той части мира, которая как-то связана со мной, отсекла её, выдрала с корнем (вот ты себя нае**ла)). Но плевать, я делаю то, что необходимо сделать. Потому что люблю тебя. А любовь, в моём понимании, и размазывание розовых слюней по всему торсу – вещи всё-таки немного разные, точнее – совсем разные.
 
Вот. Писем больше не будет, доступ к компьютеру у меня закончился вместе с работой».
Это был удар под дых. Все известные Таньке матерные слова, на всех известных ей языках, сложились в одно очень длинное слово. Со злости она тут же заблокировала свой аккаунт в Инстаграме для пары общих знакомых, которых заподозрила «в работе на вражескую разведку». Ей вдруг почудился в прохладном воздухе едкий запах дыма. Явно пахнуло жаренным, то есть её, Танькиным, полным и окончательным выгоранием.
Татьяна и раньше догадывалась, что ей будет очень сложно снова прийти в родной офис после отпуска, сесть за компьютер и, попивая кофе, параллельно, мило  болтать   с   коллегами   по-русско-французски о всяческой, как ей теперь казалось, ерунде, попутно налаживая некие коммуникации между такими абстрактными и совершенно неинтересными для неё торгово-промышленными бизнес-партнёрами. А ведь ещё задолго до того, «на заре туманной юности», предупреждал Таньку один старый приятель  по  фамилии Мичурин, что род выбранных ею профессиональных занятий плохо влияет на «дао» (или на «де», точно она уже не помнила, но всё – один хрен). Ей также вспомнился отрывок одного из бесконечных, надоедливо-поучительных диалогов с, тогда уже почти незначимым для неё, человеком: "Прекрати наматывать себя на шестерёнки!" В тот раз, сдаётся, она прикинулась дурочкой (отличный способ избежать неприятных тем) и сыграла неподдельное удивление: "Не понимаю, ты о чём ?"..
   И вот оно - "понимание" - явилось "во всей красе": "Кушайте, не обляпайтесь"!
  «Хватит!» – решила Танька, и подала заявление об уходе, чем шокировала не только генерального директора Палаты, но и своих подчинённых, которые относились к ней скорее нейтрально-положительно нежели, нейтрально-отрицательно. Во всяком случае, повода ненавидеть её у них точно не было.
На самом деле, решение бросить работу, которое,
в сущности, означало для неё – «бросить всё», зрело в Танькином (именно в Танькином, а не в Татьянином) подсознании уже давно. Татьяна – взрослая женщина – оттягивала этот шаг, как могла, анализировала его последствия, думала о сопряжённых с ним проблемах. Танька же больше не хотела ни о чём думать, и ничего анализировать. Чтобы решиться на столь отчаянный, не только по её личным меркам, поступок, не хватало всего одной капли… И вот она, эта капля: «Не счастливая, не радостная, а довольная… Финиш!» Да, в самом деле – финиш! Старт – «недовольная». Финиш – «довольная». А между ними? Что? Прочерк? Суета, о которой хочется поскорее забыть? А чего не помню, того не било? Только две крайние точки – недовольная, довольная…
Плыли, плыли  и  приплыли…  Точнее,  всплыли кверху брюхом…
Татьяну трясло от негодования, когда кто-то произносил при ней словосочетание «офисный планктон», потому что она теоретически вполне подходила под это определение, но практически ни за что не хотела себя к нему причислять. Не считая свою должность бессмысленно-рутинной, доказывала (себе в первую очередь), что в ней присутствует даже некая творческая составляющая.
Но, увы, «самообман не может являться репрезентативным приёмом для объективных выводов» – сама собой припомнилась, где-то услышанная или прочитанная фраза… Всему есть предел…Финиш!..
Финишная ленточка мерещилась Таньке и до этого, и даже не один раз.  Особо  отчётливо  –  зимой,  ещё до карантина, накануне дня рождения – злосчастного тридцатипятилетия.
Но    забив    упадническое    настроение    ногами (в буквальном смысле), она погрузилась в череду праздников,  которые   следовали   один   за   другим в режиме non-stop: католическое Рождество, Новый год,  «юбилей»,  наше  Рождество,   Старый   Новый год, именины… Гуляли шумно, весело (пожалуй, слишком весело  –  Танька  помнила  далеко  не  всё), в несколько заходов. Одна компания сменяла  другую, коллеги, подруги, родственники, ещё подруги, приятели и приятельницы,  бывшие  однокурсники и так далее… Дорогие рестораны, домашние посиделки, ночные клубы… Отрывались по полной, будто предчувствовали, что скоро все «народные гуляния» прикроются «медным тазом», и, как сказала ведущая одной из новостных программ: «С завтрашнего дня школьники будут отправлены на двухнедельные, бессрочные каникулы…» Количество веселья точно зашкаливало, чего нельзя было сказать  о  количестве радости, которое предполагалось от него получить. Точно так же бывает часто и с подарками – их может быть очень много, однако, среди них нет того самого, пусть скромного, но, именно, того главного, о котором давно мечтал… Только разочарование своё показывать ни в коем случае нельзя, чтоб не обидеть кого ненароком. Люди же старались, хотели сделать приятное от всей души…
Танька об этом знала и виду не подавала – смеялась, шутила,  танцевала,  а  про  себя  прикидывала с кем ещё и сколько ей предстоит встреч и застолий. Пару раз теряла  контроль  над  собой  и  напивалась до беспамятства (водился за ней такой грешок ещё лет с пятнадцати – «эх, детство моё босоногое»), но поутру вставала свежая (от похмельного синдрома добрейшая мать-природа её уберегала), «готовая к труду и обороне». А за беспамятство – отдельное спасибо. Ведь: «Чего не помню, того не было».
В итоге, она осталась, вполне довольна тем, как всё прошло.
 
«Вот, блин, опять – довольна», – подумала Танька и заёрзала в кресле, расправляя, как-то незаметно сами собой опустившиеся, плечи. «Спину держи!» – почудился  ей знакомый,     полузабытый     голос…
«Не отвлекаться», – одёрнула себя Танька, – «продолжаем разматывать». Но разматывать становилось всё сложнее и сложнее, особенно, придерживаясь хронологической последовательности. Память всё меньше походила на клубок, а скорее представлялась в виде разрозненных фрагментов пазла, по которым с трудом угадывалась полная картина её прошлого. И картина эта отнюдь не отличалась богатством красок. Танька обычно ссылалась на то, что не обладает эмоциональной памятью. Вспоминая о каких-то значимых или неважных, проходных для себя, событиях, она испытывала сожаление, разочарование или удовлетворение, от произошедшего с ней когда-то. Но это были теперешние сожаление, разочарование и удовлетворение, а чувств, которые она испытывала тогда, Танька больше не ощущала, не помнила. Они были словно намертво заблокированы, забетонированы, погребены в вечную мерзлоту. И всё происходившее с ней на протяжении всей жизни выглядело чем-то умозрительным, превратилось в бесцветные, сухие факты автобиографии. Эта особенность Татьяниной психики прекрасно вписывалась в общую  концепцию её жизни, мягко, но настойчиво культивируемую личным психологом: «Нужно жить не прошлым или будущим, а сегодняшним днём, здесь и сейчас, принимая себя такой, какая есть, стараться  получить от жизни максимально возможное количество доступных удовольствий. Не тратить время  и  силы на погоню за полумифическим журавлём, которого фиг поймаешь, а крепко зажать в кулаке свою синицу и радоваться тому, как весело она в нём трепыхается (главное – не задушить). Другие же  пусть  думают, что хотят – плевать. У них – своя жизнь, у неё – своя. Пересечения возможны только в поле общих интересов и по обоюдному согласию»…
Танька  и  свои  интимные  отношения  последние пять  лет  выстраивала  по  такому  же  принципу. У неё периодически появлялись и исчезали мужчины. Таньку тянуло к мужикам лет с пятнадцати, когда она впервые узнала, что это такое. Особенно сильно тянуло с бодуна, когда мозг впадал в анабиоз, и просыпались глубинные наклонности «femme fatale». Индикатором их пробуждения служила губная помада цвета «привет, бордель», которую, в здравом уме, Татьяна не стала бы использовать даже под угрозой расстрела. Но если она и теряла самоконтроль, то после всё равно об этом благополучно ничего не помнила, а случайные свидетели её разнузданного поведения благоразумно предпочитали «помалкивать в тряпочку». Единственное, что Танька отчётливо сохранила в памяти, несмотря на пьяный угар, – свои танцы на барной стойке в арбатском ночном заведении «Дикий койот». Почему? Этого она понять не могла, но в том, что дальше танцев дело в тот раз не зашло, гарантировала… почти…
  Да, ещё в памяти иногда смутно всплывал один   незначительный   инцидент,   произошедший на каком-то корпоративе, когда Танька вдруг неожиданно протрезвела, раньше положенного, и испытала серьёзную неловкость за свою чрезмерную «раскрепощённость». Больше ничего «эдакого» она, как ни старалась, припомнить не могла (мелкие издержки ранней юности не в счёт).
Рядом с подругами, то и дело беззастенчиво делившимися очередными сексуальными похождениями во всех подробностях («мужиков надо менять, как работу, каждые пять лет, а лучше раз в три года…»), Танька считала себя почти святой и чуточку обделённой. Погружать их в перипетии своей личной жизни, объяснить, что хоть тело её и свободно, но душа давно занята (а не наоборот), не пыталась. Не хотела показаться чокнутой, ведь к тридцати годам для подсчёта партнёров по постели пальцев и одной руки оказалось слишком много (хотя вполне возможно, что-то проскочило мимо её сознания, не оставив в памяти ни малейшего следа, но, что поделать, так уж причудливо было устроено её существо).
Хуже  в   плане   интима   дела   обстояли,   только, у Танькиной лучшей подруги Наташки (если считать дружбой редкие SMSки и короткие вылазки в кафе раз в пару месяцев). Та на почве несчастной любви, глобальной бесцельности и "бренности всего сущего", уже примерно лет в девятнадцать, очутилась на грани самоубийства, и с тех пор прочно сидела на антидепрессантах. Всё в её жизни было чётко расписано и регламентировано: скромная, но непыльная (без надрыва) работёнка во французском посольстве, косметолог, массаж, психиатр, маникюр, время для посещения родственников, курорты и тому подобное, по  кругу;  бойфренд  регламентом не предусматривался. Ей Танька по-честному сочувствовала и никогда не завидовала ни высокому материальному положению, ни отдельной квартире в центре Москвы, ни отсутствию необходимости задумываться о денежном благополучии в будущем (Наташка происходила из весьма обеспеченной семьи), ни стабильности её безбедного существования, а к небольшим странностям и капризам относилась с пониманием. Для Таньки она являлась живой иллюстрацией поговорки «не в деньгах счастье»…
Хорошо, если не в деньгах, то в чём тогда? В семье? В детях?
Вдоволь нагулявшись (ещё с окончания школы) на свадьбах многочисленных  друзей,  приятельниц и приятелей, а после, наслушавшись бесчисленных жалоб на тяготы общего семейного быта и постоянные дрязги, неизменно приводившие к разводам, Танька по сей день не могла наверняка определиться – хочет она выйти замуж или нет. С одной стороны, безусловно, хотела, потому что всякая нормальная женщина (к коим она себя причисляла) просто обязана этого хотеть. Ей даже несколько раз удалось во время свадебных церемоний поймать «букет невесты», который торжественно занимал своё место  в  стеклянной банке на кухонном столе. Но, с другой стороны, процедура  последующего  развода  с  дележом  детей и совместно нажитого имущества, через которую уже прошли практически все её знакомые (а некоторые даже  не  один  раз),  заставляла  Татьяну  усомниться в целесообразности этого шага. К тому же в её окружении становилось всё больше приверженцев «свободных отношений»…

Танька, в общем-то, была не против. Что её тормозило? Воспоминания о Кирилле? Они почти стёрлись из памяти… Слишком давно и скоротечно… Был когда-то, примерно в «прошлом веке», Кирилл. Только у Таньки с ним ничего не было. Наверное, могло бы, но не было, не успело…
Они просто хорошо проводили время, гуляли вместе, дурачились, пили пиво, болтали о пустяках. Он то говорил, что не может определиться с ориентацией, то уверял, что у него есть девушка. Танька верила, её устраивало и то, и другое, так как испытывала к нему
«братские чувства». Не известно, сколько бы продлилась их «дружба», но придя однажды в университет, она увидела в холле у портрета с траурной лентой толпу сокурсников…
Кирилл погиб глупо, за компанию с отцом, известным адвокатом, который «перешёл кому-то дорогу»… Просто парень оказался в ненужное время в ненужном месте.
Через некоторое  время  Таньке  сообщили,  что в компьютере Кирилла  следователи  нашли  её  фото и записки, в которых он якобы неоднократно объяснялся ей в любви… Она до сих пор сомневалась, что это правда, и речь шла действительно о ней (лично-то ни этих записок, ни фотографий она не видела)…
Тем не менее, история с Кириллом надолго заставила Таньку дистанцироваться от подобного рода
«неоднозначных отношений». Боль и страх – лучшие наставники… Самая мощная сдерживающая сила…
Как бы то ни было, немилосердно подстёгиваемая временем («биологические часы тикают»), и возжой общественного мнения – в лице близких подруг, которые с недвусмысленными намёками дарили «Танюхе» на дни рождения, именины и «Восьмые марта» откровенное
кружевное нижнее бельё; родной матушки, поведавшей ей о неминуемой угрозе «выхода в тираж»; психолога, считавшего это одним из самых надёжных и проверенных способов поднятия самооценки, – на излёте третьего десятка Татьяна «отправилась на охоту». Мужественно натянула на нежное, капризное своё тело колючие розово-сиреневые кружавчики, старательно убеждая себя, что они довольно приятно щекочут кожу (ах, кто бы только знал, как она ненавидит щекотку и боится её просто до ужаса), и занялась «ловлей»… Вернее перестала отмахиваться от того, что само плывёт в руки.
Так в Татьяниной жизни появился Антон, коллега по предыдущей работе – талантливый и амбициозный архитектор. Появился не сразу, не с наскока, хотя Танька буквально таяла перед всем талантливым, но обычно делала это на «безопасном» расстоянии. Она довольно долго присматривалась к Антону, взвешивала все за и против, иногда слегка, не очень умело кокетничала с ним, закидывая «пробный шар». И только сменив место работы, почувствовала, что скучает по нему, что ей очень его не хватает, и стала искать встреч, решительно взяв инициативу в свои руки  и  капитально  закупившись  презервативами (на всякий случай). Однако, душевно-телесный порыв не помешал заключить им двухсторонний договор, что они будут поддерживать близкие взаимоотношения ровно до той поры, пока устраивают друг друга и получают от этого обоюдное удовольствие.
Поначалу,    всё     складывалось  замечательно.
Антон был участлив, нежен и внимателен. Таня поверила в серьёзность их общих намерений (своих, так уж точно) до такой степени, что в одном из разговоров с кем-то из подруг употребила сакраментальный термин «невеста».
Но через несколько месяцев взаимного узнавания выяснилось, что Антон, как любой творчески одарённый человек, весьма непостоянен в своих увлечениях, ни так уж и надёжен, как её хотелось бы. А кроме того, за ним тянется длинный шлейф прежних отношений, и в качестве «скелета в шкафу» выступает ребёнок лет пяти, отцом которого он вроде бы является, и якобы даже любит в глубине души, где-то очень глубоко… По всем законам жанра они расстались, опять же по инициативе Татьяны, но сохранили виртуально-дружеские отношения. Танька взяла тайм-аут «для подумать», с головой погрузившись в «трудовую деятельность» и «культурный досуг», а стратегический запас презервативов убрала в дальний ящик комода «на потом».
После несколько  затянувшегося  антракта  возник Лёша. И тоже осенью, как Антон. Вообще,  осенью Таньку всегда тянуло к кардинальным переменам. И новую работу, и новое жильё, и молодых людей она заводила именно осенью, ближе к концу сентября, словно в противовес «легкомысленным весенним пташкам». Весной же она, как правило, с трудом доигрывала старый, уже дышащий на ладан, сценарий.
Итак, Лёша – художник, скульптор (именно его сильные, проворные руки и покорили Танькино женское начало) модный, успешный настолько, что входил в топ-5 молодых (относительно молодых), многообещающих... Один из многочисленных знакомых художников Танькиных соседок по квартире...
 Он смотрел на Таньку, в первую очередь, как на произведение искусства, свежий источник вдохновения... Ей это, естественно, льстило... И несколько утомляло...
 Их отношения  развивались  по  образу и подобию предыдущих. И прошло около полугода, прежде чем Таня во всеуслышание объявила, что у неё «появился новый молодой человек». Слова «влюбилась» она упорно избегала…
Правда, на вопрос: «Ну, и на сколько он появился?» – Танька только неопределённо пожала плечами, мол «Как пойдёт… Посмотрим… Пока у меня всё хорошо…»
 
Эйфория продлилась месяцев шесть и по-взрослому, со  всеми  положенными  атрибутами  –  экспроприацией  у  Лёши  кожаного  рюкзака (давно о таком мечтала), в котором лежали ключи от его квартиры,  пилюлями (как бы чего  не  вышло)  вместо  презервативов (что было свидетельством максимальной степени близости) и элементами совместного быта. Татьяна с детства любила готовить и хорошо умела это делать, всё остальное (как то: убираться,  стирать, гладить  бельё,  пришивать  пуговицы,  забивать гвозди  и  т.д.)  она  тоже  умела,  но  не  любила, в особенности, не любила мыть посуду, однако, для этой операции в хозяйстве имелась посудомоечная машина. Старый Лёшин рюкзак, который Танька взяла, будто бы на время, занимал особое место в её отношениях с Лёшей. Встречаясь с кем бы то ни было в театре, в кафе или где-то на скамейке в сквере, Танька снимала его со спины и ставила (автоматически,  не  отдавая  себе  в  том  отчёта)  между  собой и собеседником, что указывало на незримое присутствие Лёши рядом с ней, и её защищённость этим присутствием. Самого же Лёшу в его натуральном, телесном виде  Татьяна  не  афишировала,  ключами от своей  дружески-коммунальной  квартиры  с  ним не делилась, сохраняя  за  собой  право  на  свободу и неприкосновенность личной территории. Их, якобы совместное, существование строилось по принципу "вместе-врозь": Лёша - в работе и каких-то грандиозных проектах, она - сама в себе...  Пересекались, в основном, в районе постели... Лёшин к ней интерес, даже  в тот вдохновенный период,, когда она выступала в роли музы  и служила моделью для его "бессмертных творений, ограничивался отрезком между декольте и бёдрами.
Отношения держались и не тонули окончательно, только благодаря Танькиной любви к искусству...
Но потихоньку, то ли от недостатка общения, то ли от избытка свободы, отношения сами собой, без дополнительных усилий стали затухать и через год тихо окочурились… Рюкзак остался у Таньки, как боевой трофей, залог того, что в любой момент можно открутить историю назад, и "попробовать ещё раз" (ключи от квартиры она, естественно, Лёше вернула).
Не  собираясь  останавливаться   на   достигнутом и войдя во вкус (ещё не расставшись окончательно с Лёшей), Танька продолжила было «охоту», но однажды придя с подругой в театр, услышала, как одна почтенная дама говорит другой, кивком головы указывая в сторону Таньки, - «ты только посмотри»: «Ну, явно видно – женщина в поиске…» Эта реплика незнакомой бабенции сильно её задела, и она несколько поумерила свой пыл, перестав проявлять хищнические замашки, которые оказывается стали заметны издали и со спины, чуть ли не каждому  встречному.  Поэтому Танька забила на серьёзные отношения и остановилась на облегчённом варианте, который одна её знакомая называла «дежурный хэ» (да здравствует неисчерпаемая www.). «Важно в этом деле – вовремя смыться», – напутствовали Таньку видавшие виды подружки. Уж что-что, а уходить она умела, да так виртуозно, что покинутый испытывал не только растерянность, но и чувство вины за случившееся расставание. Фундамент этого умения был прочно заложен в неё ещё в самом глубоком детстве, когда родители, собираясь куда-то уезжать, чуть не забыли ребёнка дома, вместе с какой-то сумкой. После того случая Танька стала бояться, что её потеряют, бросят, оставят сидеть на чемоданах, и решила действовать на опережение – сбегать первой. Своеобразный чемпионат по спринту…

  Последовала  целая  череда  однотипных  «короткометражек»  –  быстро  и  просто  сошлись,  и  просто, быстро разбежались...
  Это и впрямь походило на довольно скучный «кинофестиваль» без призовых мест и поощрительных дипломов, на котором Татьяна одновременно была и зрителем, и участником, и членом жюри.
  Её жизнь всё больше напоминала ей бесконечный, однообразный «день сурка», до краёв заполненный бессмысленной, изматывающей суетой. Ночью, засыпая, Танька загадывала, что завтра всё будет по-другому. Наступало завтра, в нём были другие страны, другие встречи, другие книги, спектакли, фильмы, другая музыка, другие ухажёры, уходы, возвращения, снова уходы, но ничего не было по-другому. Как по-другому? Танька не имела понятия, однако, верила, что сразу же узнает это самое долгожданное «по-другому», как только оно появится. Хотя, что-то внутри подсказывало ей, что «по-другому» уже было, когда-то давно, в прошлой жизни, которую она сейчас считала странным, нелепым наваждением, затянувшимся на целых пятнадцать лет. Тень прошлого преследовала её, не хотела отпустить, оста- вить в покое. Или это сама Танька никак не могла расстаться со своей тенью? В этом Татьяна признаться себе не хотела и отмахивалась от дурацкой, на её взгляд, версии руками и ногами, всячески демонстрируя «не виноватая я, оно само…»
«Оно само» после окончательного разрыва материализовалось дважды. Оба раза совершенно случайно, но Татьяна всё равно подозревала подвох.
Первый раз их пути скрестились, когда позапрошлой зимой Татьяна Витальевна, задержавшись дольше обычного, вместе с сотрудницей своего отдела вынырнули после работы из переулка на Мясницкую и столкнулись лоб в лоб со спешащим по каким-то своим «тёмным» делам «Наваждением». В первый момент Танька растерялась от неожиданности, даже обрадовалась, но через миг очнулась, «опустила забрало». Заметив столь разительную перемену в лице начальницы,  сослуживица  предпочла  распрощаться и развеялась как сон. «Наваждение» прямо-таки засияло от счастья, словно галогеновая лампа в тысячу ватт. Чтобы не поддаться на провокацию, Татьяна подчёркнуто сухо поздоровалась (как полагается взрослой, деловой женщине – Татьяне Витальевне) и, сказав, что страшно опаздывает, побежала к метро. Хотя, если быть честной, никуда она не опаздывала, а про- сто собиралась заехать в гости к своей тёте в Кожухово, и ей наоборот следовало бы ещё немного задержаться, чтоб не попасть в самый час пик…
А ведь она боялась этой встречи и ждала её, потому что знала – они толкутся «на одном маленьком пятачке», где должны неминуемо пересечься.
Дальнейшее Танька помнила смутно: они вместе очень быстро шли по улице, потом очень долго молча ехали в поезде, тесно прижатые друг к другу толпой, у неё не было ни малейшей возможности отстраниться, и от этой вынужденной близости, Таньку била дрожь. Уже выйдя из вагона на платформу в Выхино, она стала кричать, умолять оставить её в покое, но в ответ услышала какую-то жалкую бредятину… Про какой-то грандиозный сюрприз, якобы приготовленный ею на день рождения («настоящий подарок будет попозже,   так уж получилось»), и зажуленный. Возможно… Если честно, Татьяна давно об этом забыла. По её меркам прошло довольно много времени с того последнего дня рождения, который они отмечали вместе. К тому же, мало ли кто кому и что обещает. Ну, наверно ляпнула нечто подобное, не подумав, просто, чтобы сделать человеку приятное – всё-таки какой-никакой, а праздник. Но нельзя относиться серьёзно к чему попало… И ещё о том, что она, Танька, обещала «быть всегда»… (Это, и впрямь, имело место, то есть было правдой).
Тогда  она  злобно  огрызнулась,  как  поступала обычно, когда знала, что не права, заявив: «Значит, я человек, которому нельзя верить, и нечего со мной связываться…» Но была прервана на полуслове потоком совсем уже невразумительной ахинеи про «люблю, тоскую» и, кажется, ещё что-то про «содранную кожу» и тому подобное. Не найдя ничего умнее, она зачем-то позвонила общей хорошей знакомой и, словно маленький   ребёнок,   стала   ябедничать,   что   её   преследуют и она не знает, что делать, и ей срочно нужна помощь… Однако, вместо ожидаемой помощи была очень вежливо и мягко послана, а так же получила мудрый совет – разбираться самой, не впутывая третью сторону… После чего, Танька пригрозила вызвать полицию, но её угрозы не возымели действия… И она стала тоже нести полную чушь, уговаривать: «У тебя всё будет хорошо. Надо только немного подождать, потерпеть и всё пройдёт, наладится…» Что-то ещё в том же роде… Говорила вполне убедительно, самозабвенно, вкладывая в свой монолог весь актёрский талант, сама не веря ни единому своему слову… И только, когда подошёл Танькин автобус, они, наконец-то, расстались. Она наблюдала через запотевшее стекло, как «её прошлое», не оглядываясь, идёт к станции, приметная красная куртка скрывается за поворотом, и не понимала, что это было… Что, вдруг, на неё нашло?! Почему её «переклинило» на ровном месте, и она испытала жесточайшее эмоциональное потрясение от какой-то заурядной, банальнейшей встречи? Ответов на эти вопросы она не знала и не хотела знать…
Во второй раз, прошлой зимой, в конце декабря,
они прошли в двух метрах друг от друга в подземном переходе на Лубянке. Заметили друг друга, издалека, узнали, встретились глазами и прошли мимо, как два чужих, случайных человека, ни жестом, ни взглядом, не показав ни радости, ни смущения, ни удивления… Ни-че-го…
Инстинктивно, памятуя о прошлой встрече, Татьяна напряглась, приготовилась дать отпор. И когда никаких встречных движений не последовало, выдохнула с облегчением. Но, вместе с тем, столь странная ответная реакция, вернее её полное отсутствие, ударила Таньку ещё больнее, чем предыдущая «бурная разборка».
«Что же, получается», – подумала она, – «пятнадцать лет (а если уж быть совсем точной, то семнадцать с лишним) псу под хвост? Будто ничего не было? Полжизни ничего не было?!» У Таньки появилось чувство, что её предали, что она больше никому на свете не нужна, и никто никогда не придёт к ней на помощь, просто так, не по долгу службы, не защитит, не заступится, не пожалеет, не обнадёжит, не…
Она постаралась разогнать тараканью стаю, всевозможные «не», противно копошащуюся в голове, убеждая себя, что это был всего лишь тактический ход, «хитрый план Путина», мелкая месть за все предыдущие её выходки, за всю х ню (как выражалась Танька в прошлой жизни). Такой психологический приём самовнушения её несколько утешил, кое-чему на многолетних сеансах психотерапии она всё же научилась. Однако, на следующий вечер Таньке снова почудился через дорогу около книжного магазина знакомый силуэт, но вглядываться в темноту её было некогда (на этот раз она действительно опаздывала), а так как никаких воплощённых последствий видение не вызывало, то она сочла его приступом паранойи и перестала глядеть по сторонам.
Да, ещё! Телефонный звонок с незнакомого номера!
Совсем недавно. Всего месяц назад… Обычно, Татьяна сбрасывала подозрительные звонки, а тут, разомлев от   байкальского   воздуха,   потеряла   бдительность и ответила. «Привет», – услышала она голос, который никак не ожидала услышать, находясь за несколько тысяч километров от Москвы (даже не сразу его узнала) и обалдела. Повисла пауза. У Татьяны перехватило дыхание, ей понадобилось несколько секунд, чтобы взять себя в руки и дать отбой. Естественно, номер она тут же заблокировала…
Почему Танька настойчиво пыталась вымарать, вытравить из своего сознания огромный, в полжизни, пласт личной своей истории? Выскребала, как случайного, по недомыслию прижитого, ребёнка, который грозил стать лишней обузой. Стиснув зубы, превозмогала боль, страх и стыд… Что её коробило, не давало двигаться вперёд легко, без оглядки, без пудовых баулов, плотно набитых кучей потрёпанных, ненужных вещей? Что мешало ей дотащить этот хлам до ближайшей помойки, бросить в мусорный бак и с грохотом опустить толстую железную крышку? Трусость? Жадность? Привычка длиной в полтора десятка лет? Сожаление о напрасно потраченном времени?..
Нет, конечно же, нельзя сказать, что она не старалась. Старалась, и ещё как. Работала над собой без устали, чётко выполняла все указания психотерапевта, медитировала, периодически устраивала сама себе сеансы психоанализа и аутотренинги. Но когда Татьяне казалось, что она, наконец-то, абсолютно свободна, с прошлым покончено раз и навсегда, обнаруживалась тайная лазейка, откуда выползал ядовитый туман, застилавший радужные виды распахнутого перед ней прекрасного мира, в котором, как в рекламном слогане «ещё больше вкуса, ещё больше позитива». Все Танькины старания сводились к нулю с незавидной регулярностью. Она понимала, что  бегает по кругу, как цирковая лошадь («морда – в цветах, жопа – в мыле»). Уже много лет словосочетание «я устала» было самым ходовым в её обширном лексиконе. «Я устала», – было причиной и следствием всего, что она делала или не делала (не делала гораздо чаще). «Я устала», – работало безотказно. Это понимали все и вся, сочувствовали Таньке, жалели, старались не тревожить лишний раз.
«Я устала, я устала, я устала», – жалобно пищал ватный комочек, без разрешения поселившийся в её организме.
«Я устала, я устала, я устала…», – совсем не та мантра, которую надо повторять, чтоб держать форму (особенно спину, она первой принимала удар на себя). Танька с остервенением гонялась за «этой сволочью», не гнушаясь никакими подручными средствами – ни СПА процедурами, ни фитнесом, ни витаминами, ни более серьёзными «чудесами» фармацевтики. Но «ватный гадёныш» был неуловим и только рос, крепчая день ото дня. Вся беда заключалась в том, что это была очень плохая, «неправильная» усталость. Усталость без «чувства выхода».
А Таньке когда-то была знакома совсем другая усталость, пусть не  менее  сильная,  но  прекрасная. В последний раз Танька чувствовала такую усталость, перекрасив за один день все стены в своей комнате, когда после валялась на мягкой кровати «как тряпочка» и любовалась проделанной работой. Примерно такое же ощущение у неё было и после того, как она в одиночку отмыла почти до блеска целый подъезд, все три этажа их, почти общего, дома в Эстонии, казалось безнадёжно заляпанные цементной крошкой, строительной пылью и прочими «прелестями» ремонта. Танька не поленилась тогда сделать запись в дневнике, который вела по просьбе психотерапевта, где ежедневно фиксировала своё душевное состояние  и  перепады   настроения:   «…помыла   подъезд и даже получила от этого удовольствие». Обе эти усталости приходились,  на  так  называемую,  «буферную
прослойку» – короткий отрезок, включавший в себя
«финальный акт» «наваждения» и начало нынешнего этапа одновременно. Тогда две её крайности схлестнулись «не на жизнь, а на смерть», молотя друг друга почём ни попадя, «без выходных и перерывов на обед». В том же дневнике Танька аккуратно и серьёзно анализировала, кто и чего от неё хочет, и чего хочет она сама. Относительно «кто и чего», она всё определила точно и безошибочно. Но вопрос: «А чего же хочу я?» – так и повис в воздухе. Ей не удалось выдавить из себя ни строчки. У неё не было на него ответа до сих пор. Глагол «хотеть» всегда был сопряжён для Таньки с прошедшим временем и получал однозначность только постфактум: «Думала, что не хочу, но, оказывается, хотела именно этого» (пример: мытьё подъезда). И обратное: «Чувствовала, что хочу, но когда получила, то поняла, что не хотела…», или хотела совсем другого и по-другому (пример: работа вне офиса со свободным графиком;  работа  в  офисе  с  жёстким  расписанием;
«такая» работа…)
Все Танькины несчастья происходили от неразберихи с желаниями. То, что со стороны, в теории казалось абсолютным идеалом, на практике оборачивалось, если не полной задницей, то каким-то жалким фуфлом. Чтобы избежать разочарований, приходилось снижать планку. Ещё немного, и она опустится до того, что каждый вечер перед сном будет говорить себе: «День прошёл, и слава Богу…» Ну, чем не «Спокойной ночи, малыши»?! Такое вот, уныло-умильное, убелённое сединами, стариковское представление о благополучии. Сколько раз Танька подстёгивала себя, приказывала: «Соберись, тряпка. Надо срочно что-то решать, что-то делать!» Но что? Чего только она не перепробовала за свои тридцать пять («ой, тридцать шесть уже не за горами…») лет. Всего по чуть-чуть: чуть-чуть играла в театре, снималась в кино, чуть-чуть писала рассказы, чуть-чуть занималась репетиторством, чуть-чуть подрабатывала переводчицей, чуть-чуть была политическим аналитиком, чуть-чуть читала лекции по социологии в «Школе Родченко», чуть- чуть, чуть-чуть, чуть-чуть… Даже чуть-чуть забивала дюбеля и тянула гофру на стройке, где-то в Куркино. За-ши-бись!!
И, ведь, по сути ничего не боялась, хоть и ныла постоянно, что ей страшно…
Наверное, потому что было кому ныть, плакаться, сетовать. Высказывать недовольство, предъявлять претензии… Это она и называла «наваждением». Вместо того, чтоб сосредоточиться на карьере, как настаивали родители, заниматься не пойми чем, шарахаться из стороны в сторону в поисках себя и ничего не найти – разве это не наваждение?
Очевидно же  –  для  того,  чтоб  добиться  успеха в жизни, всё в ней должно быть систематизировано, рассортировано, разложено по полочкам: родственники, друзья, приятели, знакомые, коллеги,  молодые люди, деловые партнёры и те, кто обеспечивают нормальные условия существования (личный психолог, фитнестренер, парикмахер, стоматолог, гинеколог и т.д.). Каждый должен знать своё место. А «Наваждение» ну никак не получалось засунуть ни в одну из этих коробочек. И совсем уж непонятно, кем в их иррациональных (или как модно сейчас говорить – «токсичных») взаимоотношениях являлась сама Танька. Подругой? Сестрой? Матерью?  Ребёнком?  Ученицей? Учителем? Ангелом Хранителем? Музой? Люби- мой Игрушкой? Диктатором? Нянькой? «Лучом света в тёмном царстве»?.. Кем?!
 
Но главное, Татьяна всегда думала, что отдаёт гораздо больше, чем получает, а это несправедливо. Ведь она затрачивает столько сил, времени, таланта, душевной энергии… А где результат? Где признание зрителей, восторги читателей, премии за достижения в науке, «родники серебряные, золотые россыпи»? Где оно всё?! Алё?!
Когда Таньку звали на какую-нибудь ежегодную встречу одноклассников (а что гораздо хуже – однокурсников), она делала вид, будто бы не существует в природе – адресат выбыл в неизвестном направлении и в ближайшей пятилетке не появится, или отшучивалась, ссылаясь на какие-то загадочные обстоятельства («скрытность, скрытность и ещё раз конспирация – наше всё»). Она малодушно «растворялась в космосе», опасаясь, непременных для подобных сборищ, вопросов об успехах в материальной сфере, в отношениях, в работе, и прочих обязательных атрибутах, определяющих статус и престиж. Тут похвастаться ей было нечем… Вот, если бы Татьяна могла подкатить к месту встречи на крутой тачке, выпорхнуть из неё в модном, дорогущем прикиде, благоухающая монетизированными ароматами полного благополучия: «Салют! Я на минуточку, проездом из Парижа в Амстердам…» Тогда было бы, зачем встречаться. Но пока все Танькины однокашники поднимались наперегонки в скоростных социальных лифтах, она – видите ли – самовыражалась (распустивши сопли, бегала с детским сачком за призраками), да так и не самовыразилась ни в чём и нигде.
Всё, хватит уже – набегалась до полного изнеможения.
Как могла она пойти на поводу, дать заморочить себе голову идиотскими фантазиями, не имеющими под собой никакой, даже самой зыбкой, почвы? И угробить на это больше семнадцати лет?! (Пятнадцать так уж точно, если считать без «переходного периода»).
И каким чудовищем, ужасным монстром надо быть, чтоб полностью подчинить себе её детскую неокрепшую волю. Внушить ей, будто бы она является редким, поцелованным природой или Богом (кто там обычно целует?) «Создателем». Что она может всё, стоит лишь по-настоящему захотеть… Да, её хвалили, признавая разностороннюю одарённость, порой отмечали несомненный талант, даже «пели дифирамбы» – будто гладили по голове маленького, симпатичного ребёнка, который выучил наизусть стишок и храбро, без запинки, с выражением его рассказал. Ну и?! …?! …?! В итоге? Что она создала? Удачную декорацию (вернее фрагмент) к любительскому спектаклю, несколько неплохих ролей, всё в той же самодеятельности разных уровней, приличную повесть и штук пять рассказов, которые на хер никому не сдались, кандидатскую диссертацию по социологии, о которой лучше забыть, три шарфа необычного оригинального дизайна, и недоделанную (без ручек) тумбочку в технике «декупаж». И больше ничего. Фотографии, пожалуй, не в счёт – сейчас не фотографирует только совсем ленивый…
Кстати, о фотографиях…
Танька вернулась из своего мысленного путешествия в питерскую комнату. Ей вдруг захотелось запечатлеть себя «во всей красе» в этом просторном светлом интерьере. Сначала она хотела сделать селфи, но прикинув кадр так и сяк, поняла, что придётся всё же прибегнуть к помощи приятельницы – хозяйки квартиры. Посмотрев на Татьяну взглядом дизайнера- профессионала, та предложила придать образу художественности. Так на Танькины плечи улёгся огромный, игрушечный удав, очень похожий на настоящего, а под правой рукой, на полу разместился здоровенный плюшевый розовый пони. Снимок получился превосходным. Немного выбивался из общего замысла розовый мех пони… Это поправимо… Танька убрала цвета. Получилось строго, брутально, но, вместе с тем, шикарно. «… Нет, не принцесса – королевна…», – всплыла в голове цитата из фильма «Морозко». Гордая осанка, прямая спина, холодный взгляд, аристократичный вид – белая футболка, чёрные лосины, белая шкура неведомого природе зверя под босыми ступнями… Татьяна всем другим цветам предпочитала чёрный, но белый был её фишкой, «вишенкой на торте». В любых условиях, в любую погоду, по любым грязям она неизменно щеголяла в белых футболках, белых кроссовках или белых носках. Они являлись, в своём роде, символом лёгкости, свежести, изящества и непорочности…
Когда ей было шестнадцать, Танька впервые вышла
на школьную сцену в роли Снегурочки и после играла Снегурочку ещё много раз, даже в настоящем театре на Новогодней Ёлке.
Ох, уж эти Ёлки… Одно, такое представление чуть было не стоило ей жизни. Она работала на аттракционе «бенгальские огни» и какой-то неразумный, шкодливый детёныш  ткнул  искрящейся  палочкой в декорацию. Та полыхнула. Танька мгновенно схватила медный таз, в который дети бросали использованные фейерверки, и плеснула водой на огромный факел. Раздалось громкое шипение. Её на миг обдало пламенем… И если бы кто-то (лучше не вспоминать – кто) накануне насильно, игнорируя её недовольство, не пропитал костюм «Шамаханской царицы» огнеупор- ной жидкостью и не заставил (разве можно заставить взрослого человека?) убрать волосы под некое подобие чалмы… Она, даже испугаться толком не успела, как всё закончилось – подоспел дежурный пожарный с огнетушителем… Могли бы спалить весь театр, а так осталась лишь небольшая чёрная отметина на узорчатом дубовом паркете… После Татьяна конечно же уверяла, что ничего страшного с ней всё равно бы не случилось, и нечего было кипишить…

Но это – много позже. А тогда, в шестнадцать лет, после первой своей премьеры она услышала предостережение: «Смотри,   как   бы   Снегурочка   однажды не превратилась в Снежную Королеву»…
 
«Действительно – Снежная Королева», – с тоской подумала Татьяна и одним лёгким движением добавила к изображению золотистый контур короны над головой (и наплевать мне на все плохие приметы)… Корона повисла как нимб, сдвинутый набекрень…
«Забавно», – уныло улыбнулась Танька.
В своё время предупреждение о том, что Снегурочка может стать Снежной Королевой, тоже вызвало у неё подобие улыбки, но с иным подтекстом: «Не волнуйся, этого не может произойти никогда, и ни при каких обстоятельствах. Я слишком далека от того, чтоб использовать людей в корыстных целях, а уж тем более идти по головам. Плохо же ты меня знаешь, если такое могло прийти тебе в голову…» (или примерно, как-то похоже, сейчас точно  уже  не  припомнить)… На её взгляд, замечание, больше походящее на пророчество бутафорского оракула, чья пыльная картонная маска с широко разинутым ртом, выглядит скорей убого, нежели зловеще.
Она,  вообще,   весьма   скептически   относилась ко  всяческим  предсказаниям,   народным   приметам и прочим суевериям. Не по нутру ей была любая мистика, эзотерика и хиромантия. Ну не верила Танька ни в карму, ни в реинкарнацию, ни в высшую справедливость, ни в небесный суд, ни под каким соусом, хоть убейся. Вот к йоге относилась благосклонно, рассматривая её, как полезный комплекс упражнений для укрепления здоровья, а не в качестве философии. Правда, гороскопы пролистывала регулярно, иногда просила даже погадать на картах, но это больше для самоуспокоения, потому что все гороскопы можно трактовать в свою пользу, а гадание на картах вовсе было занятной игрой, нацеленной на утешение и создание положительного настроя на будущее. Лажа, разумеется, эти гадания, наглое манипулирование сознанием, но ободряющее и обнадёживающее. Для отвода глаз, чтоб Танька не заподозрила подвоха, ей по ходу прогнозировали мелкие неприятности, но кто же обходится без них.
Однако,   «светлая»    перспектива    превращения Fanfan – её такой доброй, отзывчивой, неуверенной в себе и доверчивой – в Снежную Королеву, со всеми причитающимися той чертами характера и поступками, была вовсе не результатом «раскладывания картишек» или дешифровки каракулей судьбы на ладонях, а тяжёлым предчувствием самого близкого и родного тогда для неё человека.
Высказанное опасение показалось ей в тот момент глупым, ничем не обоснованным и даже немного обидным, ведь Танька не замечала в себе никаких (то есть совсем никаких) предпосылок предстоящей трансформации, поэтому только слегка улыбалась с некото- рой долей иронии…
 
Она ещё раз оценивающе взглянула на свой фотопортрет и решительно выложила его в соцсеть – найдутся «добрые люди», переправят по нужному адресу. И пусть подавится своей правотой…
Татьяна Витальевна страшно ненавидела, когда кто-либо делал вид, будто знает о ней больше, чем она сама, и сторонилась таких доморощенных «нострадамусов», справедливо опасаясь быть запрограммированной ими на определённые, несвойственные ей действия и поступки.
А во времена своего «наваждения» Танька периодически чувствовала себя не только голой, но и лежащей в таком виде под рентгеновским аппаратом. Правда, с одной стороны, как ни странно, была в этом какая-то защищённость, надёжность. Но с другой стороны, всё чаще возникало чувство страха получить неожиданный удар из-за угла. Потому что, если кто-то реально знает всё о твоих слабостях и недостатках, то в любой момент может воспользоваться этим знанием, и невозможно будет этому помешать…
Неудивительно, что Танька тяготилась чрезмерной опекой и заботой о себе, хотя ей очень долго было уютно ничего не решать, а если решать, то не отвечать за последствия своих решений, предоставляя эту обязанность более взрослому, опытному и рассудительному человеку.
Постепенно, с годами, Таньке становилось тесно и душно в любящих объятиях. Стремление к самостоятельности и  независимости  вытесняло  в  ней все добрые чувства, а порой и здравый смысл: пусть утопну, но ни за что не признаюсь, что не умею плавать, и о помощи не попрошу! Этот принцип до сих пор оставался основополагающим, благо, что надобность в его применении на сегодняшний день почти отпала.
 
Не было рядом с Танькой человека, который бы позарился на её независимость и самостоятельность, усомнился бы в её самодостаточности.
«А если вам нравится «шедевр современного зодчества» по имени Татьяна, будьте любезны, любуйтесь на расстоянии, близко к экспонату не подходите и руками не трогайте, конструкция хрупкая, вдруг рассыплется и погребёт под обломками неосторожного посетителя музея» – таковым было её нынешнее жизненное кредо.
Танька    действительно     ассоциировала     себя то со сложным архитектурным сооружением, то с тонким, хорошо отлаженным механизмом. А в  последнее время, всё чаще, с прекрасной (за внешностью она внимательно следила и претензий к ней не имела) ста- туей, способной завораживать, но холодной, безжизненной и полой внутри.
Про актёров, которые не могут проникнуться своей ролью, хотя мастерски произносят текст, обычно говорят: «Пустой, как барабан».
Сейчас Танька была именно таким актёром-барабаном. Она уже несколько лет существовала отдельно от мира, не было эффекта присутствия внутри жизни, будто она находится в зале круговой кинопанорамы, где показывают очень красивый, но совсем неинтересный, не затрагивающий  её  душу  фильм… И никого нет рядом с кем можно было бы поделиться впечатлениями от просмотра, выразить свои мысли. Все расположились по другую сторону экрана, никто не слышит и не понимает её. Она больше не продюсер этого грандиозного кинопроекта, он развивается сам по себе, без её участия.
«Нет в тебе любовного восторга», – вспомнилось Татьяне реплика из одной старинной испанской пьесы.
 
Но откуда бы взяться «любовному восторгу», если весь он давно исчерпан, а источников пополнения она не видит. Ищет и не может найти.
И снова всему виной её затянувшееся на полжизни наваждение. «Любовный восторг» в ту пору бил из неё неудержимым фонтаном. Танька искренне недоумевала теперь, что могло «сорвать водопроводные краны» и вызвать потоп, в котором она, чуть было, не захлебнулась?
Ну, не способны нормальные  люди  в  здравом уме и твёрдой памяти испытывать такой любви друг к другу! Не влюблённости, основанной, как ни крути, на природных инстинктах и физиологических потребностях. Именно – любви. Но всё, в основе чего не лежат инстинкты    и     потребности,     противоестественно, а по сему – безобразно, разрушительно и подлежит обязательному уничтожению, какого бы «свинячей радости» не вызывало.
«Пятнадцать лет почти полной телесной аскезы!» – до сих пор не укладывалось в Танькиной голове, но, тем не менее, было реальным фактом. А ради чего? Она-то (нет – они вместе) рассчитывала  (нет  –  надеялись) на Большой Взрыв, который приводит к образованию Новой Вселенной, а вместо миллиарда звёзд и удиви- тельных, непостижимых человеческому разуму галактик, она (не они, а конкретно, именно она – Танька, Татьяна, Татьяна Витальевна) получила Большой Пшик,  послуживший  причиной  полного  выгорания и опустошения. Короче, оказалась в том бедственном положении, в каком оказалась, и выхода из него она не видит.
Этого нельзя было простить!
Таньку затрясло от ярости, как трясло когда четыре года назад они сидели в кафе (на горизонте у неё уже возник Антон) и она в бешенстве, шёпотом, чтоб не привлекать внимания людей, орала: «Какое тебе дело, кому я буду готовить ужин, и с кем я буду спать! Ты мне кто?!» … Ответной реакции она не помнила, но встречных воплей с пеной у рта и битья казённой посуды (как показывают в сериалах) не было точно. Но, наверное, тогда Танька впервые заметила растерянный, даже какой-то затравленный, беспомощный взгляд и жалобное, такое тихое, что расслышала с трудом: «Пожалуйста, не убивай меня…» После она ещё не один раз слышала это убогое: «Пожалуйста, не убивай меня!» Но вместо жалости и сочувствия в ней закипала ненависть, ей хотелось давить и топтать, топтать и давить, чтоб прекратить этот «мерзкий писк». И она топтала и давила… Сначала исподтишка, с едва уловимой изощрённой издёвкой, но постепенно всё более открыто и грубо. Её излюбленным запрещенным приёмом было обещание, звучавшее как угроза:
«А если я в июне выйду замуж, а в декабре рожу!» Разница в шесть месяцев между этими событиями Таньку ничуть не смущала. Она с козерожьим упрямством испытывала терпение, которое казалось бесконечным. Её выбешивала такая запредельная, щенячья преданность, потому что Танька не могла ответить тем же. Всякая преданность, в её понимании, означала – зависимость, и тем самым ущемляла права свободолюбивой Танькиной личности. Ведь, если рассмотреть дело по существу, она не совершала ничего предосудительного, просто хотела равновесия во взаимоотношениях, только-то и всего… Поэтому Татьяна целенаправленно выискивала в этой проклятущей преданности прорехи, шла на таран, ехидно злорадствуя, когда удавалось прошибить в ней брешь. И в результате заявила однажды: «Да, я издеваюсь над тобой! Не знаю почему, но я так хочу!» Конечно же, такое заявление по отношению к человеку, сделавшему для неё неописуемо много и готовому сделать ещё больше – стоило только попросить – готовому отдать за неё жизнь («Я не желаю, чтоб кто-то отдавал за меня жизнь, потому что сама не собираюсь её ни за кого отдавать!»), было верхом наглости с её стороны и вершиной самоутверждения. Чудилось, что самооценка её взлетела до небес, вышла в открытый космос и вот-вот покинет пределы Солнечной системы. Но земное притяжение оказалось сильнее… Правда, это выяснилось значительно позже. Тогда же на все просьбы вместе попробовать разобраться в том, что пошло не так, и постараться вместе же поправить, она дипломатично обещала поду- мать… может быть… когда-нибудь… однажды…  Что на её языке означало категорическое: «Нет! Ни за что! Давно уже нет никаких вместе, а есть два отдельных человека, и каждый из них должен решать свои проблемы отдельно, сам с собой или же вместе со своим личным отдельным психологом. И если, вдруг, такой вариант тебя не устраивает, то нам, вообще, не о чем больше разговаривать. Я устала. Точка!»
Отдавала ли Татьяна себе отчёт в том, что творит? Несомненно. Но, чем больше она бывала неправа, тем упёртее отстаивала свою правоту (эта черта характера перешла к ней по наследству от мамы и в своём аутентичном виде дико Таньку бесила, но в её-то исполнении – совсем другое дело…).
Многие с некоторого расстояния и определённого ракурса по-прежнему видели в ней нежного свет- лого  ангела.  Однако,  стоило  изменить  угол  зрения и несколько приблизиться, как человек попадал в зону вечной мерзлоты, сражения с которой не выдерживал ни один ледоруб…
 
От тех же, кто пробуждал в Татьяне хоть малейшее чувство вины, она научилась, долго не раздумывая, избавляться без сожаления и каких-либо угрызений, для чего обзавелась неслабым набором успешно отработанных приёмов (подошла к искоренению проблемы радикально)…
Кокон лопнул, а из  него  вышла  на  белый  свет, во всём своём алмазно-ледяном сиянии и морозном блеске, холодная и неприступная Снежная Королева. Нет больше в природе никакой дурочки-Снегурочки, которая готова растаять от любви при первом же удобном случае…
Вот и сказочке конец. Счастливо оставаться! А мне некогда, я теперь должна из осколков своего отражения собрать слово «ВЕЧНОСТЬ»…
В самом конце их последней встречи, когда Татьяна уже входила в лифт, ей в спину «влетело очередное предсказание» (ну, куда же мы без этого…): «Потом ты будешь вспоминать это время как самое счастливое…» Обернувшись, Танька насмешливо хмыкнула, пожав плечами: «Посмотрим… Может быть…»  Подумала, ища в сказанном скрытый смысл и с раздражением, даже с какой-то злобой (а на самом деле с отчаянием) выкрикнула последний вопрос: «Это что? Значит, по-твоему, я больше никогда не буду счастлива?»
Ответа не последовало. Двери закрылись, лифт медленно пошёл вниз.
Танька облегчённо вздохнула – она не хотела бы услышать ответ на свой вопрос. Да и на что ей этот ответ, если впереди у неё – вечность. А в вечности обязательно найдётся место для счастья… Много места для огромного счастья…
Вот Танька и пустилась «во все тяжкие» в поисках того самого «огромного счастья», единоличного, только ей принадлежащего, которым ни с кем не надо делиться…
Она вдруг вспомнила, когда в последний раз делилась своим счастьем. Как же давно это было… На Сааремаа. Они сидели на краю кратера, оставленного доисторическим метеоритом. На его дне в небольшой луже, которую местные жители гордо называли «Брюква-озеро», плавала одинокая кувшинка. Они сидели, слушали группу «Metallica», композицию «The Unforgiven» («…won’t see what might have been…») – потому что ей вдруг так захотелось, – связанные  одним  проводом от её наушников, и чувствовали, кажется, одно и то же. Не два отдельных человека, но и не один, а что-то безграничное, необъятное. Вне времени и пространства. Только мелодия, тёплый ветерок, приятный запах каких-то растений, кувшинка… и весь мир. Шесть минут невообразимого счастья под песню, в которой оптимизма не найти и с фонарём… Абсолютный покой и тихая радость. Хотелось, чтобы это длилось бесконечно… Всегда…
С позиции сегодняшнего дня, Татьяна убеждала
себя (и достигла определённого прогресса), что её было по большому счёту безразлично, кто находится рядом с ней. Просто хотелось, чтоб кто-то был…
После были удачи, успехи, победы на разных фронтах, но счастья они не добавляли, принося только так называемое «удовлетворение». Нечто вязкое, жирное и приторное настолько, что у Таньки стал пропадать вкус к жизни.
Чем больше Татьяна получала удовлетворения, тем меньше становилось вкуса. Чтобы вернуть его, она потребляла всё больше и больше (а вдруг упустит что-нибудь ценное, главное, без чего, ну никак…). Отдавала же всё меньше и меньше (нельзя ничем поступаться…). Её жизнь превращалась в разновидность булимии – душевные обожратушки. В этой, казавшейся бесконечной, гонке (впереди-то целая вечность), Танька убегала всё дальше и дальше от себя прежней, от себя настоящей. Пока не скатилась в овраг (самою же себе и напророченный).
Перспектива провести остаток вечности на дне оврага повергла Таньку в ледяной ужас (хотя ей ли бояться холода, могла бы уже и попривыкнуть). Бес- порядочные метания сменялись полным оцепенением. Однако, ноги всё ещё продолжали бежать – она, как зачумлённая, носилась по Питеру, общалась с друзьями, вела активную переписку в Сети… А в голове стучало: «Где же выход? Где же выход? Где же выход? Где…» Выхода не было. Нет, на самом деле, выход, конечно же, был. Выход есть всегда, просто она – Татьяна Витальевна, Татьяна, Танька – его не видела. Голова отказывалась думать – выгорание… «Выход там же, где вход», – мелькнула плоская, избитая мысль, – «чирик-чирик»… «Чирик-чирик», – снова пискнул смартфон, словно бы извиняясь, что отвлекает хозяйку от размышлений.
Танька взглянула на экран. Сообщение. На самом деле ничего существенного. Несколько дней назад возник из забвения один её знакомый (слегка знакомый – несколько раз одной компанией участвовали в Новогодних Ёлках, однажды даже составили пару: Дед Мороз и Снегурочка). По старой памяти просил помочь на съёмках курсового фильма. Спросил, промежду прочим, как у неё дела? Танька отве- тила, что  у  неё  всё  хорошо,  она  работает,  но  сразу в просьбе отказывать не стала и  попросила  прислать график съёмок. График он  прислал  не  мешкая:  пять съёмочных  дней,  начиная  со  вчера.  Возвращаться в Москву ей не хотелось,  пришлось сказать, что у неё важные дела в Питере (интересно какие), однако, она постарается выбраться (Танька поступала так всегда, если ей не хотелось чего-либо делать).
«Дед Мороз» оказался настойчив. Нет, ничего личного. Когда разница в возрасте составляет двенадцать лет не в её пользу (хороша внучка), ни о чём личном речи быть не может. Она ещё не настолько стара, чтоб связываться с малолетками. Правда, если поставить их рядом, то выглядят они, примерно, на один возраст, ну, где-то на двадцать пять. К тому же он был неправдоподобно  хорош,  и   как-то  слишком  уж  идеален. Но поскольку нет на свете ничего идеального, где-то обязательно скрыт изъян, и надо быть начеку. Не зря, наверное, к нему приклеилось шутливое прозвище Герой-Злодей (нестандартное амплуа)… А в каждой шутке, как известно… Называли же её когда-то кукушонком, тоже в шутку…
Он писал, что не может свести концы с концами,
что  людей  на  площадке  категорически  не  хватает, и что он будет рад, если Танька согласится присоединиться к группе, когда разберётся со своими делами, в любой из перечисленных им дней…
Что-то настораживало Татьяну в этой настойчивости – «Дед Мороз» относился к числу «общих знакомых», а осенью у неё обострялись приступы мании преследования. Несмотря на попытки абстрагироваться,  она  постоянно  чувствовала,  что  находится
«под колпаком у Мюллера», поэтому решила пере- страховаться и спросила: «Нет ли среди  помощников, он сам знает кого»? «Дед Мороз» ответил: «Нет». И Танька, почему-то сразу поверила ему на слово. Действительно, почему бы не помочь хорошему человеку
(делать же всё равно нечего)? Она сообщила, что вернётся к концу недели домой и готова «присоединиться к команде» в последний съёмочный день.
Таньке, вдруг, захотелось чего-то зримого и очень конкретного,  а,  главное,   полезного   для   кого-то ещё кроме  себя…  Чего-то  вроде  «мытья  подъезда». У неё возникло нечто похожее на ощущение праздника, однако, Татьяна быстро подавила его, из опасения разочароваться результатом, наученная богатым, горьким опытом постоянных обломов… Как пела в своё время «АВВА»:
«No more champagne
And the fireworks are through, Here we are me and you Feeling lost and feeling blue»…
Но чтобы от глубинной, хорошо закамуфлированной немалыми волевыми усилиями, трусости «не дать по тормозам», она тут же, не вставая с кресла, купила билет в Москву на ближайшую субботу, и попросила «Деда Мороза» прислать ей сценарий.
Чем чёрт ни шутит… А вдруг?..
Вообще-то, богемная среда, всегда возбуждала в Таньке двойственные чувства. С одной стороны её туда тянуло, Но вот изнанка - ложь, интриги, мелкий подхалимаж... Фу-у... Поэтому Татьяна, вроде бы пребывая внутри, держалась несколько в стороне, с трудом балансируя, где-то на самом краешке...
                ****************
…В последний раз Танька была на съёмочной площадке тринадцать лет назад, когда в отчаянном-нескончаемом  «поиске  себя»,  чуть-чуть  поработала в кино. С  той  поры  почти  ничего  не  изменилось  – та же суета и неразбериха, те же накладки и досадные
«ляпы». Группа приняла её приветливо-осторожно. Танька поступила так же. Её появление на площадке в последний  день  съёмок  недоумения  и  вопросов ни у кого не вызвало (народ меняли постоянно из-за «сложных отношений с вирусом»). Она испытала некоторое облегчение – хотя бы не придётся ничего никому объяснять. «Дед Мороз» отрекомендовал её как свою давнюю знакомую, любезно согласившуюся их выручить. Тут, у входа в павильон, на неё радостно набросилась Варька, ещё одна «давняя знакомая» из «ёлочной бригады». Танька опешила, внутренне сжалась, готовясь отвечать на неудобные вопросы: про работу, карьеру, личную жизнь и общих знакомых. Но Варька, похоже, не собиралась её допрашивать и, вправду, испытывала сильную, искреннюю радость от встречи. На всякий случай Татьяна  просканировала  взглядом помещение – вдруг в каком-нибудь тёмном углу таится ещё какой-то подвох и сейчас «как выскочит, как выпрыгнет…»
«Кто-то хитрый и большой наблюдает за тобой», –
пронеслась в голове строчка из полузабытой песни её детства.
Но никто не выскочил и не выпрыгнул…
Варька – весёлая и деловая – скороговоркой поведала Татьяне,  что  к  последнему  съёмочному  дню в этом «дурдоме» дослужилась до должности второго режиссёра. (Ого! Это за четыре-то дня?! Круто!). Она в общих чертах обрисовала её, Танькины, обязанности, спросив мимоходом, читала ли та сценарий? Танька сценарий прочла ещё будучи в Питере, и он ей, к счастью, понравился, что стало основным аргументом «за»… Варька пожелала всем удачи «в последнем рывке» и отвалила по своим важным делам. Татьяна снова обшарила газами павильон, подумала, удивляясь на себя: «Вот я – дурак!» И окончательно расслабилась… Расслабилась настолько, что у неё потекли слёзы. Такого безобразия Танька от себя не ожидала и списала внезапное, неконтролируемое слезотечение на аллергию, которая у неё вроде бы и была, но никто из врачей не мог определить, на что именно (наверное, на жизнь – грустно шутила она).
Однако,  рефлексировать  было  некогда.  Людей на площадке, и в самом деле, катастрофически не хватало. На каждого приходилось по несколько функций. Таньке досталось следить за реквизитом в кадре. Кроме того она помогала художникам, подклеивала какие-то детали декорации и даже держала дверь, чтоб  какой-нибудь  случайный   болван   не   впёрся во время съёмки в павильон. В общем – «принеси, подай, пошёл вон»… Но Таньку  это  ни  в  коей  мере не обижало. То, чем она занималась, было простым, понятным и нужным – здесь и сейчас. Она перестала замечать, что периодически вытирает глаза, прекратила заморачиваться на тему. Ну, слёзы и слёзы… Мало ли… Раздражение слизистой… Смена промелькнула незаметно. Из графика почти не выбились. Танька и устать-то нормально не успела, когда услышала традиционное: «Съёмка закончена. Всем спасибо!»
К ней подошёл выжатый, как вчерашний лимон,
«Дед  Мороз».  Поблагодарил  за   помощь,   напомнил, что Танька обещала подумать над названием фильма (рабочее «Последний этаж» ему не нравилось). Она предложила  назвать  картину:  «Страшной силы непреодолимые обстоятельства», – чем вызвала у него крайнее удивление. В сценарии, даже если читать его с лупой и по слогам,  невозможно было обнаружить никакого, хоть малейшего, намёка на   «непреодолимые   обстоятельства»,   к   тому   же «страшной силы»…
Они разговорились, пока техники собирали оборудование. И  Танька  сама  вдруг  сказала,  что  ушла с работы, что у неё нет сил (совсем), что она окончательно выгорела, но очень  рада  сегодняшнему дню, он её немного взбодрил. «Дед Мороз», как бы вскользь, заметил, что не она одна ушла с работы (Танька прекрасно поняла о ком идёт речь, но сделала вид, что не в курсе). На Танькин дежурный вопрос:
«Почему?» – стал рассказывать о каком-то конфликте с начальством, о болезни, но подробностей он не знал. И, наконец, спросил: «Что произошло? Из-за чего они расстались?» – именно этого Татьяна с самого начала и остерегалась. Танькино приподнятое настроение вмиг улетучилось. Она пробурчала что-то вроде «Это очень долгая история», – и заторопилась домой. Хотя всю историю можно было бы изложить в двух словах:
«Мне надоело, захотелось чего-то ещё, чего-то нового, другого, и я ушла». «Дед Мороз» предложил подвезти, но Татьяна отказалась – якобы уже вызвала такси, и теперь неудобно отменять заказ. В действительности, она боялась продолжения беседы. Говорить правду не хотелось, а выкручиваться, сочинять что-то на ходу было нечем – мозг объявил ей бойкот… Они тепло распрощались, Татьяна сказала, что готова к «дальнейшему сотрудничеству» и будет рада при случае помочь снова.
Она села в машину и закрыла глаза…ну, вот, ещё одна галочка в списке «чего-то нового, другого»… Таньке почудился полузабытый голос:  «Ты  похожа на жадного дракончика из мультфильма «Сладкая сказка»: «Всё мне, мне и мне…» Чем закончилась эта история? Кажется, он чуть не утонул в чане с шоколадом, после чего сразу же, резко перевоспитался…
Ох, если бы всё было так просто. Но в жизни, почему-то, происходит совсем по-другому. Ей захотелось попросить таксиста изменить маршрут и поехать не домой, а…
 
Нет, что-то мешало ей назвать другой адрес, хотя она знала, что там её очень ждут, должны ждать, обещали…
Ну, мало ли, что обещали?
Никто никому ничего не должен… Надо ещё подождать, я пока не готова… Нет в тебе любовного восторга…
Опять не то…
Выход там же, где вход…
Только сдвинь корону на бок,  чтоб  не  висела на ушах…
«It’s the end of the party and the morning seems so grey so unlike yesterday»…
«What l’ve felt what l’ve known never shined through in what I’ve shown»…
Страшной силы непреодолимые обстоятельства… Очутиться на дне оврага…
В такси было душно. Таньку начало укачивать… Ей казалось, что она проваливается куда-то и летит, летит, летит… кувырком, вверх тормашками… А кругом играет музыка, шумит праздничная толпа. Сверкают огни…бенгальские огни… искры летят во все стороны…яркая вспышка и костюм на ней превращается в факел… Ей становится жарко, нестерпимо горячо… Нет, она не может сгореть, её одежда обработана противопожарным составом… Она больше не Снегурочка, которая сгорает от любви. Она – Снежная Королева… Прекрасная и недосягаемая… Полновластная хозяйка ледяных сияющих чертогов… Впереди – вечность…
Скоро зима, пора бы уже преодолеть детскую неприязнь к лыжам…
Надо неустанно работать над собой…
Холодно… До чего же холодно…
Таньку знобило.
Она поняла, что заболела…
 


Сен.-окт. 2020.
Рисунок сделан автором.