Усач

   Дрова в печи плевались, - то словами, то так. Время от времени они даже принимались драться, ну и вообще, вели себя крайне неподобающе. Особенно, если учесть тот факт, что вскоре, кроме пары-тройки углей, да горсти золы, от них не должно было остаться ничего. Их свару не могли удержать в рамках пристойности ни печные заслонки, ни чугунная кованая дверца. Вовлечённая в то печь возмущалась, гудела, и, распаляясь в ответ розни напоследок, едва заметно расшатывала не только дом, но и саму землю, из которой он рос, словно гриб...

- Мама, мама пришла! - Примерно так он приветствовал моё появление в кухне каждое утро.
- Какая я тебе мама? - Нарочито притворно возмущался я. - Скорее уж папа!

   Мы постелили ему у печи, но обыкновенно он сидел на подоконнике, равнодушно поглядывал на птиц в снегу за пыльным стеклом, никогда не просил отпустить его погулять во дворе, а находил себе занятие дома. Чаще всего я заставал его у цветочных горшков. Он возился с цветами неумело, но осторожно, так что не было от того ни проку, не ущербу. Тешил сам себя в тиши, да и ладно.

   Он оказался у нас случайно, прибыл с первой в зиму вязанкой сосновых дров. Кот выследил его, тронув аккуратно за плечо, и спросил вкрадчиво:
- Товарищ! А вы к нам зачем?

   И тем так испугал жука, что с последним приключился припадок. Кот кинулся кричать, призывая подмогу, тут же сбежался народ... Вскоре после того, как непрошеный гость был приведён в чувство, задумались, что с ним делать. На улице мороз, не прогонишь. Ну и оставили у себя жить, до весны.

   Усач*, а это был именно он, оказался приятным, тихим соседом. Общество любил, но своё не навязывал. Стоило переступить порог кухни поутру, как тут же слетал с оконной рамы на стол и вежливо, сочувственно внимал любой, по делу и бестолку, болтовне. Жук, что странно, вполне очевидно боялся высоты, и был совершенно непривередлив в еде. В отсутствие кота, с удовольствием угощался из его миски, и не брезговал тем, что, по простоте душевной, предлагал ему я.
   Прежде, чем приступить к трапезе, усач деликатно пританцовывал, приседал неглубоко, как это делают барышни, потирал ручки, отряхивая их, и принимался вкушать. Он с одинаковым наслаждением обгрызал застывшие капли морковного сока и плёнки бульона из куриных потрохов. Причем, даже если был сыт, оставлял после себя совершенно чистую тарелку. Видимо полагал, что не дело это, обижать хозяев заботой, куда девать объедки.

  Ночами жук дремал, прислушиваясь к прощальному пению бересты, что раздавалось в печи. Сквозь шумную брань поленьев, оно была едва различимо, но достоинством, с которым таял в огне верхний, светлый слой берёзовой коры, манкировать было немыслимо.
   Преисполненный благодарности за возможность дожидаться наступления своего последнего, единственного лета не в забытьи, между холодными простынями лыка, но у тёплой печи, в здравом уме и твёрдой памяти, жук пестовал уважение к окружающим, вкупе с осознанием собственной значимости.
   Ну, оно и понятно, что ещё остаётся? Кто ж его будет уважать, коли не сам. Жук он, насекомое, и больше ничего...

__________
* - Ребристый рагии; (лат. Rhagium inquisitor);