Серебряный плач седых берёз

               
  -Дождь, дождь, дождь! Утром дождь, вечером дождь, - НА-ДО-Е-ЛО! Бросить всё к чертям собачьим, да убежать, куда глаза глядят. Уехать, улететь, ускакать, упрыгать в горы, в пустыню, в тайгу, в тундру, к лешему на лысину, на самую плешь его - мать всех так, только подальше от этой промозглой сырости! От этой зарёванной и ошалевшей погоды. Скорее домой! В баню, в жару! Пар, веник, пиво! А опосля – «долбануть»  стакан самогонки, нет кружку, ковшик, ведро и..., забыться к  едреней фене! Прочь от всего, от всех, от прошлого и будущего, от светлого и несбыточного, от грязного и настоящего! - думал Василий, шлёпая тяжеленными, облипшими грязью сапогами, по нескончаемым лужам.
   Осень никогда не радовала его, а нынешняя и того хуже. Столь заплаканной  осени он давно не видывал и не мог припомнить. Да и вряд ли кто, из местных старожил, мог такое припомнить. Да и кому припоминать, если от села треть домов осталось. Не сразу, не вдруг всё случилось, а только нет больше села, как нет и тех, кто врастал  в эту землю могучими корнями на века! Раскидала жизнь всех по бескрайним просторам земли-матушки, по стране огромной. Будто поигралась над судьбами – «девка капризная». Не в диковину всё это мужику русскому, да только нет, и не было на свете жизни другой, и другой земли, с громким, как грозовой раскат, названием - РОДИНА! Что-то печальное в этом слове звучать стало. Вроде есть она, а вроде - нет её. Словно оттяпали кусок души  и оставили рану кровоточить. Обратился бы к кому с болью этой, да нет кругом никого. Разбежались все по погостам с такими же ранами. Увенчали могилы свои крестами да звёздами, а тут дотягивай век, в одиночестве неуспокоенный. Природа вокруг настоящая, сибирская, река - матушка, лес - батюшка, поле-сестрица, горы дальние, укутанные белым саваном чуть ли не до середины лета. Но жил Василий и не жаловался, разве что вздохнёт иногда тяжко. Да прильнёт иной раз к сердцу тоска кисло-горькая,  сдавит душу, и не отпускает. Так порой навалится, что и продохнуть нет силы, хоть в землю ложись до времени. Встают в такие минуты перед очами картины из далёкого, давно отзвеневшего, а потому - невозвратного. Вырисовываются в памяти лики тех, кого на свете белом уже нет. То вдруг вспомнится брат Савелий с Лукерьей, которая славна была непутевостью, да сильной тягой к «горькой». Вспоминался иногда и Митрофан, безногий конюх, проносивший на широкой груди все медали и ордена с трёх войн. Лихой был вояка, так война и добила его. Понимал дядька Митрофан в последние годы, что не долог час его на свету белом, поскольку сильно болела и кровоточила  рана, вернее то место, где до войны нога была, от того и пил нещадно. Напьётся бывало, и ковыляет на конюшню, целует морды лошадям, а сам плачет, да так горько, с таким надрывом, что и лошади слёзы льют. Может, и впрямь понимали гривастые своего кормильца, или ещё что-то, недоступное разуму человеческому, заставляло их сопереживать горю людскому, про то никому не ведомо. Так и умер Митрофан Данилович на конюшне, не просыхая от водки и слёз, от мужицкой доли и безысходности, которой во все века награждались воины,  этой самой – РОДИНЫ.
- Охох-хох-хо..., - вырывалось из глубины души Василия.
- Ох-х-х-х-х-х..., - вторил дождь.
Но всё это не шло в сравнение с той печалью, с которой вспоминалась Натальюшка. Так ясно иногда предстанет её образ, что боль комом поперёк горла. В такие часы - провалится сквозь землю хочется, или бежать сломя голову. Бежать, чтоб сердце вдребезги или ноги в прах. Бежать, чтоб в пыль всё прошлое, вдрызг настоящее. От себя, от всего того, что холодным укором врезается в душу. Бежать от себя тогдашнего, молодого и бесконечно глупого. Самоуверенного и до омерзения слепого. Дурак - от мудреца, тем и отличается, что во всём уверен и всё знает. Мудрец же так и умирает в вечных сомнениях. Молодость есть самая близкая родственница глупости, под влиянием которой такого «наломаешь», что всю оставшуюся жизнь хочется замаливать в слезах покаяния. Многое унесли реки времени такого, чем в старости - не похвалиться,  не поплакаться вслух. Быть одному, удел каждого на земле, и нести груз прошлого -тоже удел личностный, но не всякий груз по плечу бывает, особо -  совестливому. Что случилось в жизни Василия? Где теперь та давняя «любвушка», по которой стонала душа старика - не знал никто. Многое бы отдал Василий, за самый краткий миг встречи с «судьбинушкой», а приведи случай, так и поплакать на её могилке.
- Охо-хох-хох..., - стучалось в груди.
- Ох-х-х-х-х..., - шипел тоскливо дождь.
Дождь то стихал, то вновь набрасывался на старика, заставляя его ёжиться, и без конца поправлять воротник, промокшего плаща. Вместе с дождевыми прутьями старика хлестала память. Больно, сильно, холодно.
- Не-е-ет - домой, домой, - шептал Василий, будто отмахивался от тяжёлых мыслей, отгораживаясь от невидимого взора прошлого. Он шагал, отворачиваясь от дождя и от ещё более холодных ударов стыда за – непоправимое,   невозвратное.
Отворив массивную дверь своего дома, старик неожиданно для себя произнёс,  - «А она
мне так ни разу и не приснилась...»
Закурив, скрученную из старой газеты цигарку, Василий уставился в окно на мир, из которого только что пришёл. Его взор блуждал по неприглядному небу и по столь же невесёлому дому соседа Стрельцова. Через заплаканное окно виднелся мрачный пейзаж из старого забора,  и сгорбившейся черёмухи.
Сибирские реки, как и многие на земле, уже не имеют того великолепия, коим восхищались те, кого волей судьбы приводило в эти дремучие и девственные места. Зимы здесь холодные, а летние погоды бывают очень жаркими и закал этот всегда можно заметить в характерах обитателей этого сурового края с красивым и хрустально холодным названием - СИБИРЬ.
Удивительные и завораживающие взор человеческий, рассветы на сибирских реках. Девственная красота тем и привлекательна, что всё в ней величественно и неповторимо. Таинственно и размеренно, непредсказуемо и опасно притягательно. В карман всё это не положишь, с собой не унесёшь, а хочется. Рассветы, на небольшом притоки Бии, особенные. Солнце за двумя реками поднимается, потому с отражениями в водах, много солнца получается. Одно в небе, царственное, огромное, божественное, другое в отражениях речных зеркал, ласковое, весёлое и  озорное. Отражаясь от множества мелких речных волн, рассыпаясь в миллиарды игривых лучей, оно щекочет глаза, нос, ресницы, подпаливает волосы, обжигает щёки, уши и ничего не остаётся человеку, как прикрываться ладонью или прятаться в тень, от этих - забияк. Воздух в такие часы прозрачный до хрустального звона, до восторга всего живого вокруг. Его не вдыхать, его пить хочется, осторожно, боясь расплескать или спугнуть. Обхватывая весь мир утренним запахом  полевых трав и речной прохладой, он будто утверждает в душах людей нечто великое, созидательное. Много рассветов повидал я на земле, но таких, придётся ли? Что ни говори, а удивительные рассветы на сибирских реках, особенно на небольшом притоке реки Бия.
 «Бабье лето» начинало своё шествие, когда Василий решился на рыбалку. Он сидел у толстой сосновой чурки, с воткнутыми в неё по кругу прутьями тальника, и плёл рыбацкую корчагу. Выбирая из кучи тонких,  пахнущих  рекой прутьев,  ловко перебирая пальцами, он вплетал всё новый и новый венец, пока не заметил пожилого мужчину, стоящего возле калитки. Незнакомец внимательно разглядывал Василия, будто силился рассмотреть его лучше.
- Вы кого-то ищите? - спросил Василий.
Мужчина улыбнулся, скорее для вежливости, - Извините, вы знаете, где живут Ранеевы?
- Василий удивлённо и озадаченно оглядел незнакомца, - Я – Ранеев.
- Василий Иванович?
- Да, он самый. Уже восемьдесят шесть лет как, а вы кто?
Мужчина переминался с ноги на ногу, волнуясь и пытаясь взять себя в руки. Он снял кожаный картуз и вытер лоб носовым платочком. Потом  вдруг по-солдатски вытянулся и громко «отрапортовал», - Рядовой Павел Сырин - Сергеевич!
Василия это совсем сбило с толку, он часто заморгал глазами, не зная, что в таких случаях надо отвечать или говорить, - Я ведь тоже в прошлом солдат, и что с того?
- Ты меня не помнишь?
И только после этой фразы старый Василий стал смутно догадываться, что происходит. Глаза у него начали оживать, он буквально сверлил взглядом незнакомца, пытаясь угадать, с какими событиями его жизни, связан этот пришлый. Лицо вроде знакомое и не знакомое. Может встречались где, по работе, в армии, до войны, а может...
- Я стрелок  четыреста девяносто четвёртого полка, второго, отдельного батальона противотанковой артиллерии, рядовой Сырин, - очень быстро проговорил мужчина, но и этого хватило, чтоб Василий окончательно понял, кто перед ним стоит. В памяти замелькали лица, лица, лица. Становилось тяжело дышать, необъяснимая радость застучала в грудь.
- Ка-к-как говоришь…? Четыресто... дев..го? Это ж-же – Сталинград!
- Так точно! – «отчеканил», уже широко улыбающийся мужчина.
- Сы-ыри-ин, - протяжно повторил Василий, начиная отходить от неожиданного волнения, захлестнувшего его. Память когтистой лапой стала выцарапывать из глубочайших недр всё забытое когда-то. На старика накатывала волна, которая с неимоверной силой, ударяла, и обжигала всё его тело. Заблестели слёзы, сквозь которые молодым огоньком вспыхнули выцветшие глаза. Губы затряслись, и из души закричало прошлое, - «Да! Да! Да! Это тот самый полк! Это твоя работа жечь танки! Это твоя батарея! Это»..., - горло перегородил сухой ком, жгло грудь, душа начинала корчиться от неопознанной боли. Несмотря на то, что в этом пришельце, Василий ещё не узнал никого из тех, с кем приходилось шагать по кровавым дорогам войны, но от восторга и неописуемой радости колотилось сердце. Дрожащей рукой он утирал, сбегавшие по щекам слёзы, а в голове происходило невообразимое. Он - Василий Ранеев, никого не встречал из «своих» со времён окончания войны. Это ему, на протяжении долгих лет - чисто вымытые и выбритые солдаты, в новых гимнастёрках с сытыми лицами, кричали с экранов дешевых фильмов, - Забудь! Это ему плевали в лицо маршалы и генералы, рассказывая, как - ОНИ побеждали на всех фронтах, возвышаясь над трудом обычного солдата. Это таким, как он орали с брызгами изо рта, - Забудь, как это было по-настоящему! Забудь,  как страшно было, когда нельзя было похоронить близких тебе людей, и ты должен был их бросать там, в грязи, в размазанной по земле, крови! Забудь, как «горластый» политрук застрелил твоего друга из личной неприязни! Забудь, как ты жаждал ближайшего боя, что б всадить этому политруку -  пулю в затылок! «Забудь»  кричали чиновники, отказывая тебе в машине дров, чтоб согреть твоих детей в зимние морозы! «Забудь» кричали врачи, отсылая тебя умирать домой, но ты выжил, выжил, чтоб слышать от нынешних правителей  - ЗАБУДЬ! Но ты помнил, память вопреки всему сохранила всё, что ты хранил в подвалах её. Ты ничего не забыл!
- Да как же это, да что же это..., -  шептал он, иссохшими губами, глотая воздух от сильного волнения, отворяя калитку, - Заходи, заходи... Как же так, да как же это...
 Очень давно не дарила судьба таких подарков. Вот и дождался старый вояка праздника для усталой и поседевшей души. Порадовала судьба у последнего редута жизни. Чем больше самогон пьянил, и без того охмелевшую душу, тем сильнее плавилось сердце от радости и грусти воспоминаний.
- А я вот почитай всю жизнь живу здесь, - рассказывал Василий фронтовому другу, - Здесь и сыновья народились, здесь и смерть принимать буду. Шумно было когда-то в этих стенах, дети, один - за одним рождались. Сначала старший, через два года - второй, а через два и младшенький. Показал бы я тебе свои ордена и медали, да детишки растащили, когда ещё маленькие были. Да и на что они мне, повесили, как барану колокольчики, лучше бы пожить  дали, да детей поднять помогли бы.
 Павел молчал,  кивая головой, выкуривая сигарету за сигаретой.
- А Сашку Бойчука помнишь? С третьей батареи? – продолжал Василий, - Ему в окоп мина шлёпнулась, а он глаза выпучил на немецкие танки. Я ему кричу, рукой показываю, мол -  там мина, а он меня понял на свой лад и нырнул в окоп - мама родная! Через секунду, как выпрыгнет из окопа и за бруствер. Выглядывает оттуда на меня и крутит пальцем у виска. А я виноват, что он меня не так понял? Ведь в таком грохоте словами не объяснишь, - опять вытирал старик слёзы, но теперь уже от смеха, - Потом долго на меня обижался, пусть радуется, что мина не рванула, взлетел бы на воздух и - Ау!
- Помню, - коротко произнёс Павел, улыбаясь краями губ.
-Рассказал бы о себе чего-нибудь. Как живёшь, как воевал, меня ведь в сорок втором комиссовали по ранению.
- Что рассказывать, не знаю. Меня тоже в том же году комиссовали. Сильнейшая контузия. Год с лишним по госпиталям. Так что грустного много в моём рассказе получится.
 - Ишь  ты, - удивился Василий, - А я сразу заметил, нет в твоих глазах солнца, грустный ты какой-то. Жизни не праздник, её и при более благополучном раскладе пройти трудно, а здесь...
- Ты же помнишь, Василий, какая вонь на передовой стояла, разлагающиеся трупы,  грязи, когда выйдешь из расположения, так надышаться не можешь.
- Знакомо мне всё это.
- Нас, бывало, в три слоя уложат, при взятии ненужной деревеньки, чтоб очередной генерал доложил о взятии «важного плацдарма», отсюда и героев  больше, чем воевавших. Истинные вояки в основном там остались...
Ещё долго продолжался разговор двух старых бойцов, двух вершителей судьбы большого народа. Ветер тихо постукивал в окно тонкой веткой черёмухи. В окно дома, где вновь шла война, где в воспоминаниях солдат, умирали от ран и погибали в траншеях товарищи, где голодные, вшивые, грязные и замерзающие,  вновь бились со смертью, устилая  землю своими телами, поливая её своей кровью, чтоб вновь на ней прорастали новые побеги жизни человеческой.
-Ты, Василий извини, - вдруг оборвал разговор Павел, - Я спать пойду, на сегодня мне хватит, годы не те, мне пить-то совсем нельзя, контузия.
- Да-да, Паша, - обеспокоился Василий, привстав со стула.
Он проводил друга до постели, а сам вернулся за стол. Сидел и упорно пытался вспомнить Павла, того, фронтового. Перед очами пробегали лица многих, худых, рыжих, чернобровых, белокурых, но Павел никак не вырисовывался.
И вдруг, как удар молнии - «Не может быть!» - в голове начало твориться страшное. Один и тот же сюжет зажужжал, как заигранная пластинка:
Раскаты взрывов, вой снарядов и мин, бомбы, стоны, крики, лязг танковых траков и гул стонущей земли. В уме одно, - «Надо драться!» Надо! Надо!
- Товарищ комбат, - кричит кто-то в ухо, обернулся - Лёшка, - Там трое в блиндаже спрятались  - паника! Мы их выкурить хотели, они стреляют гады в нас, не выходят!  Федька, он со мной, мы их, они по нам из автомата, паника!
- Ланкин, за мной! - кричит Василий, не понимая происходящего, - Бегом к блиндажу!
 Степанчук оттаскивает убитого Федьку, Василий кричит в проём входа в блиндаж, - Выходи! Выходи, суки! - в ответ ничего и никого. Рвёт фиксатор гранаты, быстро заглядывает внутрь, бросает  в ноги первого, кого увидел в блиндаже, и отскакивает в сторону. Глухой взрыв раздался,  когда все уже бежали обратно, к своим орудиям. Но Василий  успел разглядеть того, кто был в блиндаже, - Павел! Да, это был именно он  - Павел! Павел, который сейчас у него в гостях! Который сейчас лежит в его доме и спит?!
В голове завертелось нечто, похожее на кипящий котёл с взрывоопасной смесью, грозя непредсказуемой реакцией. Старик не находил себе места. Суррогат из догадок и предположений, невероятных, не укладывающихся в уме, вертелся, скручивая  спираль, похожую на клубок колючей проволоки, которая впивалась в мозг ржавыми шипами, норовя изорвать, всю суть человеческого разума!  Как в кипящей смоле вздувались вопросы – Зачем приехал?! Мстить?! Может это не он?! Почему через столько лет?! Как выжил?! Запомнил?! Как нашёл?! Что хочет?! Зачем?! Старик чувствовал какое-то бессилие под давящей лапой хищного времени, поставившего эти когтистые вопросы, с остервенением и бешенством врезавшиеся в его жизнь. Самый мощный коготь уже разрывал его мозг - Что делать?!
Рассвет. Василий вышел во двор и кружил по двору, как ходят неприкаянные. Взор его вырывал фрагменты дома, покосившегося гаража, сарая, забора палисадника. Или он кружил, или всё вокруг кружилось вокруг него. Медленно и осторожно перебрасывая ступни ног, как по минному полю, он шагал по всему прожитому, будто боялся наступить на острый осколок прошлого. Несмотря на всё, уже случившееся, в уме не укладывалось, - Он здесь! Каким образом? Какой незримый узор могла сплести эта «проститутка» - судьба, чтобы связать такой дьявольский узел?!
Огромному, сибирскому коту это  было не интересно, и он шевелил усами, растянувшись на  подоконнике. В доме было безопасно и сыто, чего хватало с лихвой и ему и мышам в подполье. В доме было удивительно тихо. Василий, проснувшись, тщательно осматривал потолок, находя в его неровностях что-то новое для себя. Мелкие трещинки, которых он раньше не замечал, казались реками, на карте мира, а редкие паутины чудились сетью дорог и авиамаршрутами.
Он встал, скрипнув сеткой кровати. Как хотелось не просыпаться, а если проснуться, то без всего, что произошло. Чтоб и не было ничего! На душе  удивительное равнодушие, которое наступает часто после сильного стресса. Это состояние понравилось старому Василию, и он, шаркая тапками по полу, побрёл к умывальнику. В доме никого не было. На столе стояла большая чаша, накрытая полотенцем, с вышитыми цветочками по краям, - пирожки. Старик пил чай и старался не о чём не думать. Чай отдавал смородиновым листом и лимонной корочкой.
Таисия зашла тихо, увидев мужа за столом, обрадованно воскликнула, - Павел твой сегодня здоровенную крысу поймал в курятнике. Ведром! Как он умудрился, не знаю, но я чуть в обморок не упала, когда он мне её показал!
Василий молча пил горячий чай. Так же молча, он встал и вышел из дома. Жена озабоченно поглядела вослед, но ничего не сказала, собираясь в магазин.
День был немного пасмурным, но дождь не предвещал. Старый вояка сел на свою любимую лавочку и закурил. Он спокойным взглядом озирал двор, словно не знал чем заняться. Через минут пять, он заметил, идущего от реки Павла. Тот был в хорошем настроении, улыбался. Чем ближе он подходил к Василию, тем сильнее стучало в грудь, сердце старика.
- Доброе утро! - весело воскликнул гость, садясь рядом и доставая портсигар, - Река у вас чистая, надо же! Сейчас такое редко встретишь. Всё больше заросшие и мутные, а здесь - на тебе, дно как на ладони, удивительно!
Василий молча кивал головой, испуская синеватые клубы дыма от сигареты.
- Я помню, как в году семидесятом, проезжал по Коммунальному мосту в Новосибирске,  видел внизу синеватую воду, а уже в прошлом году вода виделась серо грязной с коричневым оттенком.  Что человеку останется через лет пятьдесят?
- Память, - коротко ответил Василий.
- Разве что..., да и то если останется.
- Останется, пока живы те, кто видел, каким мир был раньше.
- Да - да. Именно. Каким был, уже никогда не будет.
- Это - ты?! - вдруг спросил Павла - Василий, глядя в глаза.
Павел, не понимая вопроса, улыбнулся краешками губ, пытаясь уловить смысл заданного.
- Ты о чём?
- Там, в Сталинграде, в блиндаже был?!
Лицо фронтового товарища стало серьёзным, хотя в глазах читалась растерянность.
- Я...
- Я это уже понял, - голос у Василия был спокойным, с оттенком мужской твёрдости, - Та-а-к! Ну и как, зачем и что, может расскажешь? Ты же не в речке искупаться ехал за тысячи вёрст? И не только для свидания искал меня столько лет? - сигарета в руках деда, еле заметно вздрагивала, но лицо не меняло выражения спокойствия, как на фронте, все переживания до боя, а во время боя о них не думается, не до этого.
Павел молчал, заметно нервничая. По глазам было видно, искал ответ.
- Так ты не стесняйся, - продолжал спокойным и уверенным тоном Василий, - Время у нас столько, сколько пожелаешь, или сколько понадобится, а я готов тебя выслушать. Всё, включая гадости, если будут. Я понимаю, тебе необходимо высказаться, если, конечно, ты не приехал, расквитаться?!
- Нет, Василий. Ты меня узнал сегодня, но никогда не знал меня раньше, кто я и чем дышу.
 - Вот за что я и люблю Родину, так за берёзы. Красивые они, а строить из них нельзя, не для строительства они, для тепла души,  - он посмотрел на Павла.
- Нет. Берёзы для меня - дрова. А родина?.., За что мне её любить? Вот посмотри туда, - он кивнул в сторону реки, - Тополя, речка, если их здесь нет, - он легонько стукнул себя в грудь, - То этот тополь - бревно, а речка – канава с водой. А если всё это отзывается здесь, - он снова стукнул себя в грудь, - как у тебя,  то и впрямь это - Родина! Так всё имеет противоположное значение, смотря,  как ты воспринимаешь. А восприятие зависит от того, как всё это тебе преподносили с детства.  Кто может сберечь моё сознание, если оно построено на горе и человеческих низостях? Что в своей памяти я могу отыскать? То же, что и на осквернённом кладбище. Деяния рук человеческих, а не память о родных людях, ушедших и бросивших меня на растерзание окружающих, из которых состоит мир. Что на таком кладбище я могу отыскать, чтоб слово Родина, зазвучало для меня как надобно. Как оно звучит в сердцах многих русских и не русских, но живущих и воспевающих её?! Мне было девять лет, когда отец ушёл в тайгу навечно. Не пострелять, забавы ради, а прокорма семьи - для. Ушёл в декабре, а останки нашли в середине лета.
Павел закурил, глубоко затягиваясь, словно в последний раз.
- Случайно нашли. На дереве сидел, как в седле, на развилине огромного кедра. Волки видать загнали. Ошейник собаки нашей - Жульки, под деревом лежал. Не убежала собака, не смогла хозяина оставить. Так под кедром и разорвали её - серые. Это был последний пример верности и любви к человеку.  Но с этого похода отца в тайгу всё и началось. Если при отце, было что поесть, то без него всё худо совсем стало. С колхоза, как шерсти с бильярдного шара. Собрались люди, повыли бабки над останками отца, и закопали в ящике, похожем на ларь из кладовки. Тут явился какой-то дядька в шляпе, с портфелем и тростью, с отвисшими щеками. Матушке моей про партию молол, - Партия вас не забудет, она всех согреет, всех накормит, дайте срок. Какой срок, когда - жрать хочется каждую минуту?! Я детским умом пытался представить себе «партию» в образе доброй бабушки, разносившей по домам калачи, пирожки и конфеты, одежду и игрушки. Я даже помню в своем детском, наивном воображении - одежду этой «партии». Сейчас кажется глупо, но каждый день я ждал её. Я выглядывал в окно, всматривался в прохожих, бегал за калитку, что бы посмотреть, не ошиблась ли она адресом? Не зашла ли к соседям? Я ждал её, представляя, что после её прихода, пойду в школу не в чунях, подвязанных бичевой, а в новых ботинках. Не в тряпочной шапке, а в заячьей. А Сашка-брат младший, не будет меня по ночам тянуть за рубаху и просить кушать, хныкая как собачонка. Но не зря говорят, «беда не ходит одна».
Павел замолчал, переводя дух. Он посмотрел вдаль, на горизонт, потом глубоко вздохнув, продолжил, - Осень была тогда холодная, сырая. Печку топили сырыми дровами, других не было. Это не взирая, что вокруг лес! Что мать одна могла? У нас всегда возле печи стояла баночка с керосином, для розжига. Толи эта банка из руки матери выскользнула или ещё что, но помню, вспыхнула на матери платье с шерстяной кофтой. Крик был такой, что до сих пор  мурашки бегут по спине, когда вспоминаю. Она, горящая, и выскочила на улицу. Упала в грязь и катается, затушить себя хотела, а грязь-то замерзшая. Помню, соседи набежали, гам кругом, все суетятся, бегают, кричат. Пока они там бегают, в доме загорелся пол возле печи. А рядом занавеска вспыхнула и пошло, поехало. Сашка орёт, видя как дом пылает. Забежали люди, кое-как потушили. В доме гарь, копоть, дым, выбежал я на улицу и на тебе! Вижу мама - черная! Помню руки, как у поросёнка осмоленного. Кожа местами слезла. Страшно. Схватил я младшего Сашку и в баню, чтоб не видел ничего. Сам реву. Из-за  слёз ничего не вижу в тёмной бане. Сашку прижимаю, а он тоже ревёт. Так и проревели до вечера. Потом зашла баба Даша, соседка, принесла картошки варёной и немного молока. Я голодный, а есть не могу. Сашке отдал всё, он маленький, всё съел. Баня у нас - «по чёрному», гляжу на закоптелые стены, а в глазах мать обгорелая!
Павел опять смотрел вдаль, переводил дыхание, закуривал очередную сигарету.
- Потом - там, на фронте, я не мог смотреть на обгорелые тела. Сам понимаешь почему..., - он произнёс это с каким-то упрёком в сторону Василия, как в сторону войны, - Только на другой день, нас вывели из бани. В доме было прибрано, но возле печи черно, а посреди комнаты мать в гробу. Я был маленьким, но понял - прощаться привели. Никогда не забуду, как Сашка хватал  мать за руку и ревел. Я только и мог, что оттягивать его за рубашку. Маленький он, а понял что матери больше нет.  Три дня жили в бане, не видели, как похоронили её, ничего не видели. Бабка Дарья приходила каждый день, приносила картошку с солёной капустой и чуть-чуть молока для Сашки. Люди тоже впроголодь жили, я тогда это хорошо понимал.
Однажды ночью не сплю и слышу за дверью чьи-то шаги. Снег выпал накануне, вот по скрипу его, я и понял, что кто-то идёт. Страшно! Сашка спит, укутавшись в старую отцовскую шубу, а я как филин ночью, глазами всматриваюсь в темноту, ничего не вижу. Дверь скрипнула, и чужой голос произнёс, - «Крепка сталинская власть»! Я сильно испугался и к Сашке под шубу. А незнакомец чиркнул спичками, светло стало. Зажёг свечку на маленьком оконце. Вижу, мужик чужой, шубу снимает, на стул вешает. Какие-то свёртки газетные кладёт на полку, разворачивает. Бутылку вынимает, на нас поглядывает, улыбается, а по бане запах расходится. Запах солёной рыбы, лука и сала с чесноком. Я этот запах до сих пор помню! Помню, как в желудке урчать начало с голодухи. А этот мужик сидит, выпивает, крякает и приговаривает, - «Эх крепка Сталинская власть»! Потом обернулся ко мне, говорит, - Я ваш родной дядя, из Прохоровки, завтра домой поедем все, - и дал мне хлеба с ломтиком сала. Сашка проснулся,  ему он тоже отрезал сала. Я этот случай до самой смерти помнить буду! Я ел, и у нас с братом родной человек появился,  появилось чувство  защищённости. Отошёл на второй план дикий, животный страх, одиночества и беззащитности, детской беззащитности. Увёз нас дядька Ерёма к себе в Прохоровку, а через год его посадили. Больше я его никогда не видел... Потом детский дом, где из человека делают штамповочную продукцию, грубо, цинично, удавливая на корню все личные взгляды и особенности. Подчёркивая ежедневно наше нахлебничество и - снисхождение, проявленное государством по отношению к нам. С братом виделись редко, он остался в доме дядьки Ерёмы, под бдительным оком тётки Ирины, жены дядьки. Однажды приехала она ко мне на свиданку и рассказала, что Сашка катался зимой по речному льду на «снегурках», коньки такие, да неудачно упал. Ударился головой об лёд. Неделю пролежал со страшной головной болью и умер. Перед смертью всё меня звал. Задумался я тогда, отчего смерть иногда целыми семьями выкашивает?!  Долго во мне жил, не поддающийся разуму страх, страх ожидания чего-то грозного и неотвратимого. Как грозовая туча, нависшая над моей жизнью, готовая в любой момент извергнуть на голову смертную руку. А если прибавить ко всему, моё полное одиночество, то картина получается совсем не радужная. Безысходный страх, одиночество, унижение, чувство ущербности и ненужности. Вот с такими «друзьями», с такими спутниками я и встретил войну. Когда эта весть о войне дошла до меня, я ни на секунду не сомневался, что это моё завершение жизни и окончание семьи Сыриных.
Василий стал замечать за собой, что, чем больше Павел рассказывал про свои перипетии жизни, тем явственней рисовался его собственный образ, в той ситуации, в блиндаже. Он даже стал искать себе оправдания, такие как: На войне нет личности, есть солдатская единица! В то время некогда было разбираться, шёл бой! Всё, что прокручивалось в голове у Василия, было правильным, но чего-то всё равно не хватало для убедительности.
- Я очень хорошо помню тот бой, я могу его разобрать в памяти своей и собрать по частям. По самым мелким частицам, - притухшим голосом продолжал Павел, опустив глаза к земле, - Когда вся моя молодая сущность кричала - Жить! Каждая клетка, моего исстрадавшегося и  испещрённого страхом, тела, напоминала об отце, матери, брате и их судьбе! Это будто они, прорастали в моём мозгу -  воплем - Жить! Ты последняя наша надежда! Ты должен делать это за нас! Пока ты жив, живы и мы! Меня неведомая сила загнала в блиндаж, подальше, поглубже, отгородиться, откреститься от костлявой смеющейся физиономии с крапинками крови на редких зубах.  Я сам не понял, как оказался в блиндаже, с такими же, как я, бледными и трясущимися. Готовыми рефлекторно стрелять в любого, кто попытается вытащить их и меня на «разделочный» стол, кухни смерти. Ты, Василий, мало кого из нас знал, нас пригнали в тот момент, когда ваш полк, разбитый в пух и прах, собирали по всей округе. Вас выискивали по канавам, по остаткам блиндажей и окоп, по лесам и болотам. Многие без оружия, без ничего. Вас нельзя было отличит от грязи, в которой валялись останки человеческих тел и орудий. Глядя на вас, я набрался того, что потом прибавилось в, уже имевшийся запас страха, вылившегося в последствии в то, что и произошло. Очнулся я, после твоей гранаты, не зная - сколько времени прошло, и что вообще происходит и происходило. Перед глазами только чья-то мужская спина, тянувшего меня за ноги. Помню голова тряслась по неровностям и боль, пронизывающая от макушки  головы и до самого позвоночника, боль! Каждый бугорок или ямочка, как удар по голове, всплеск боли внутри черепа. Я даже не понимал, куда меня волокут? Толи в трупную яму, толи добивать. Еще смутно помню удары боли в голову, качало меня, подбрасывало, но то скорее была машина, на которой меня везли, звук мотора помню, муторно, тошно и пыль, пыль в глазах и в горле, в ушах, в носу. Совсем опомнился уже в старом доме, на полу. С потолка капает, дождь видимо на улице шёл. Тут я ясней стал видеть предметы и, лежащих рядом, мужиков. От них пахло кровавыми бинтами и спиртом, потом и мочой. Очень хотелось курить.
Павел опять замолчал, доставая портсигар. Он долго и тщательно разминал сигарету, задумчиво глядя на зелёные побеги молодой травы.
Василий тоже молчал, пролистывая события того времени, того боя. Обдумывая судьбу, «убитого» им когда-то, и сидевшего сейчас рядом, человека. Судьба. Какая суть прячется под этим словом, и кто автор её сценария? Что хотел сказать «великий автор», закручивая этот сюжет? Если бы не трусость, Павел наверняка бы погиб, поскольку в том бою полегли без малого, все. Если бы не моя граната, то не сидел бы он передо мною, живой и вполне состоятельный, если судить по одежде, серебряному портсигару и дорогим часам на руке. Если ажуры русской шарады судьбы, сплелись для того, чтоб этот человек выжил, то должна быть и цель?! Выходит, что «высокий игрок» не сам передвигает фигуры, а через Василия тоже?!
-А  зачем меня искал? - обратился Василий к Павлу.
Тот ухмыльнулся, взглянул на горизонт, - Этого сразу, с налёта не выскажешь. Я в госпитале уже понял, если бы ты меня не взорвал, то мне стопроцентная крышка. Не в этом, так в другом бою. Я совсем не человек войны! Ведь в госпитале никто ничего не знал обо мне. Все вокруг знали одно, - «наш  полк полёг весь!»  Меня принимали, как выжившего героя, со всеми последствиями. Когда отправили в тыловой госпиталь, то и награду соответственную вручили  - Медаль «За отвагу»! Так что, я стал помаленьку осознавать, благоприятные последствия твоего «приговора». Открывалась большая перспектива. Перед выходом из госпиталя, мне было предложено членство в партии и не пыльная должность - секретаря райкома комсомола. На фронт меня не вернули, я плохо передвигался, что-то повлияло на позвоночник, но с тростью и на личном транспорте, не проблема! Дальше райкома меня не продвигали лет шесть, но мне этого было  достаточно. Главное я жив, герой, почёт и уважение! Вот где я вспомнил «бабушку – партию», из детства. Вот, она родимая и ко мне пришла. Обула, одела, накормила, уважать меня заставила! Из райкома меня направили парторгом на завод тяжёлого машиностроения. Оттуда, вторым секретарём горкома партии. Потом строил БАМ, это так звучит - строил. Я его почти и не видел, но какие у меня были возможности и финансы! Тебе и не снилась такая жизнь, в то время, когда ты наверняка за каждую копейку переламывался пополам. Ты - не струсивший, настоящий прообраз защитника отечества! Я попивал виски, коньяки и водку, настоянные на «золотом корне» и любил девчонок, купил особняк в Крыму, три машины и две квартиры в Ленинграде, а ты?
От такого поворота, у Василия застопорилось в голове. Он не мог сгруппировать мысли и поймать равновесие, которое у него было с момента, когда утром открыл глаза. Что-то гадкое вползало в душу, охватывая всё тело склизкими и вонючими щупальцами. Стало казаться, что его хотят осудить и втоптать в грязь, но он почему-то молчал. Заметив это, Павел оживился. Взгляд его осмелел и набрал начальственной бодрости.
- Ты -  Вася, думал, что исполняешь долг перед РОДИНОЙ!? Защищаешь народ свой!? А ведь ты меня защитил. Ты защитил меня, на этом побоище серого быдла! И даже сейчас ты не можешь понять, что ты сделал. Но ты сегодняшнему времени не нужен, ты и подобные тебе. А я - трус, но оказался в цене.  Герои, они для беды созданы, а для жизни нужны - мы, трусливые и изворотливые. Умеющие играть любую роль, виртуозно и профессионально. Играть так, чтоб «зритель»  -  поверил! Чтоб Станиславский, кричал – «браво», соскочив с кресла, будь он жив! Извини, что говорю напрямую, для того и приехал.
Василия словно вдавили в землю. Понимая всю низость и пошлость, о которой говорит Павел, в голове у старого фронтовика являлся некий проблеск правоты, этого оратора. Василий не мог возразить, обругать, плюнуть в лицо, этому человеку, что-то фундаментальное стояло на пути, похожее на правду. Он терпеливо продолжал слушать, разошедшегося в своём триумфальном «бенефисе» - Павла.
- В чём я не прав, Вася?! Что я не так сказал?
Василий молча таращил на Павла глаза.
- Ты сегодня радуешься, покосившейся банькой, и ругаешься на жизнь.  Жрёшь пирожки и сидишь в дырявом туалете, попутно высчитывая, хватит ли тебе пенсии, чтобы купить ещё одну пару трусов?! Ты - герой, задумывался ли над тем, что в это время я - трус, купаюсь в бассейне с молодухами, которые делают массаж и нежно вычищают мне ногти на ногах?! Не хочешь мне верить, так включи телевизор и рассмотри повнимательней, все передачи без исключения, там всё пропитано этим, всё, только внимательно смотреть надо – внимательно! Там ярко показывают воровское шутовство, в каждом кадре и за кадром! Проснись герой, тебя предали и выбросили на обочину жизни, уже давно!
Василий чувствовал, как исповедь «убитого» переходила в пошлое бахвальство, очень даже живого, - пусть говорит. Если человеку дают слово перед смертью, то после смерти и подавно...
После разговора, старик пошёл в дом, с чувством - налипшей грязи на теле. Она была повсюду. На лице и плечах, на руках и ногах, но грязней всего было на душе. Словно та граната, рванувшая в сорок втором, образовала огромную воронку времени, в которую долгие годы сливались помои на протяжении всех послевоенных лет. И вот в неё он и угодил, только сегодня. Надо бы выбраться, но как? Как опровергнуть сказанное Павлом. Пусть в неприличной форме, но...
Василий пытался найти слова, чтоб защитить себя и тех, кто увяз навечно в той прогорклой от смерти, земле, но выходило, что он искал оправдания!  Зачем он, Василий, должен кому-то доказывать правоту тех, кто  - защитил Родину..,  обожгло грудь – Родина! Чтоэто и кто это? Старик обернулся и посмотрел  на берёзки, будто они тоже должны были перед ним оправдаться. Он с минуту смотрел на них, перебирая мысли, словно фантики в детстве. - Может и впрямь – дрова, топим печь и не думаем, что - «родину» в топку кидаем?! А в остальном? Он вспомнил, как везли его изорванного осколками на бричке, по изрытой войной, дороге. Как за бричкой шёл раненый политрук, с забинтованной рукой, которая висела на тряпочной подвязке, через шею. Василий тогда глядел на этого молодого политрука и думал: Вот идёт в тыл, а у нас на передовой, пуля в мякоть тела, не считается за ранение. Рана в мякоть, неважно в руку или ногу, но среди бойцов передовой это считалось пустяком, а он скорчил страдальческую рожу и топает от войны подальше. Театр, театр о котором только что говорил Павел. А когда немецкий самолёт закружил над дорогой, по которой везли Василия, то политрук рванул в лес так быстро, что никакие раны не помешали ему, сигануть в ближайший овраг, оставив израненного Василия на добивание фашисту.  «Тоже, наверное, сейчас в бассейне с бабами моется где-нибудь»?! На душе становилось паршиво. Вспоминал послевоенные годы на развалинах страны и на руинах судеб человеческих. И чем глубже врезалась соха памяти в грунт прожитых лет, тем больше вываливались из него такие  «Павлы»! Много их, неимоверно много, где они сейчас - везде?! Василий сел на крыльцо. Он вдруг почувствовал такое одиночество, такую обиду за себя, за ту войну, за друзей, которых не смог по-человечески похоронить, сбрасывая их тела в ближайший окоп или воронку. За бестолковую свою жизнь, которую он впихивал в пасть смерти с надеждой, что она наконец-то подавится. Выплюнула! Зачем? Слёзы сами собой  текли  и холодили щёки и нос. В калитку вошла Таисия, неся два пакета с продуктами.
- Ты чего такой хмурый, чего случилось, а Павел где?
- Уехал.
- Чего так скоропостижно?
- В бассейн поехал.
- Какой ещё бассейн?
- С бабами!
Таисия стояла, не понимая ничего.  Василий сидел и думал, думал, думал... Зачем человеку память? Чтоб не заблудиться в поисках своего дома? Чтобы помнить каким бывает счастье или горе? Чтобы не перепутать человека с животным, так сегодня эти понятия не разделимы! Зачем человеку память?
- Взорвал меня таки сучёнок! Отомстил!