de omnibus dubitandum 119. 23

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.23. ЭТО ПОБОИЩЕ БЫЛО БЫ ВЕСЕЛО ДЛЯ НАС…

    Когда, наконец, отбившись от неприятельской цепи, низко пригибаясь к земле, чтобы лучше видеть на фоне ночного неба, мы набрели на холм, то нашли там уже спрятанную пушку и у колес ее, над едва тлеющими углями костра, полк. Чернецова.

    "Ну что у вас хорошего?" обратился он ко мне. Я стал докладывать. В это время внизу, откуда только что вернулись мы, раздалась хаотическая пальба и грянуло ура.

    Расчет главковерха товарища Макарова зажав находящихся на холме своими цепями неожиданно рухнул: красногвардейские цепи не дотянули до нашего холма и взаимно приняли в темноте друг друга за врага, вступили в бой между собой.

    В течение почти часа мы были свидетелями ночного боя товарищей. Потом все стихло и стало слышно, как пыхтел паровоз, увозя "десант" назад, на Глубокую. "Это побоище было бы весело для нас, только не теперь", сказал полк. Чернецов (см. фото).

    Атака наших партизан на Глубокую была неудачна. И эта неудача была первой за время существования отряда.

    Выданная для того, чтобы согреть мерзших в течение дня партизан, водка опьянила их. Они пошли, как всегда во весь рост; но беспорядочная и беспредметная стрельба и более чем раннее "ура" не сделали в уже густых сумерках нашу атаку неожиданной.

    Несмотря на это, партизаны все же ворвались на станцию, заняли вокзал, штыковым ударом опрокинули сгруппировавшихся около составов красногвардейцев; но случилась третья (после плохого проводника и выданной водки) до сих пор необъяснимая, роковая ошибка — с юга, со стороны Каменской нас никто не поддержал.

    Наступила та ужасная реакция, которую дает в уставших людях алкоголь. Все три пулемета заклинились, и партизаны стали вновь вчерашними детьми. Смешавшись во мраке с красногвардейцами, они теперь поодиночке возвращались к исходному пункту — к бугру.

    Часть же их во главе с Романом Лазаревым, который вел цепь, с разгона пробилась через Глубокую в сторону Каменской. В этом неуспехе, как никогда, ярко вырисовалась та исключительная способность Чернецова влиять на людей, которой ни в ком я больше не встречал.

    Двумя - тремя оброненными как бы невзначай словами, с ему лишь, присущим смешком, он вновь превратил размякших в нервном упадке детей в солдат, быть может, лучших из всех, каких только знало «белое» (кавычки мои – Л.С.) движение.

    Учесть наши потери было трудно, но налицо вместо сотни с лишним партизан имелось едва 60 голодных, холодных и уставших, с 3-мя заклинившимися пулеметами и испорченной пушкой.

    Все было рассчитано на безусловное занятие Глубокой, и запас патронов был мал, не говоря о запасе консервов и хлеба. Вопрос о вторичной попытке занятия Глубокой, при непонятной пассивности Каменской группы и отсутствии связи с ней, не мог подниматься. Ночь была холодная, подул северо-восток. Партизаны дрожали, прижавшись друг к другу, на ледяном бугре. В десятом часу полк. Чернецов приказал подниматься — не мерзнуть же нам здесь!

    И повел нас прямо на Глубокую, т.е. к противнику. Он был уверен в способе охраны большевиков и не ошибся: красногвардейцы сбились все на станции, а мы расположились на ночь в крайнем доме поселка в двухстах саженях от врага.

    В трех маленьких комнатах, разделив последние 10 банок консервов, на полу, под скамейками и столами лежали спящие партизаны, тут же возились с замком от орудия юнкера-артиллеристы. У единственной кровати врач и сестра милосердия перевязывали раненых (были только легкораненые, тяжелораненые остались у большевиков).

    У меня болела от раны голова, спать я не мог. Полковник Чернецов все время обходил часовых на улице и базу двора; он еще надеялся, что со стороны Каменской поведут наступление. Перед рассветом партизан со сна, возясь с винтовкой, нечаянно выстрелил и убил наповал спящего юнкера, — я видел, как передернулось лицо Чернецова, и он глухо бросил фразу, отразившую его общее недовольство происходящим.

    Заря была холодная, ясная и ветреная. Мы вытянулись по Каменскому шляху. Вправо, внизу, лежала Глубокая, над станцией розово и прямо всходили дымы паровозов. Обстреляли (опять, чтобы дать знать Каменской группе, что мы здесь) вокзал. Нам никто не ответил. Я с одним юнкером и доктором на лошадях шел на пол-версты впереди отряда, как авангард.

    О каком-либо преследовании нас, тем более, о встрече с противником в степи никто не думал; в то время обе стороны были прикованы к рельсам, к эшелонам и паровозам.

    Впереди бежал черный, обледенелый, широкий шлях на Каменскую. Степь была почти без снега, с затянутыми белесым, тонким льдом лужами. Шли медленно. Впереди верхом полк. Чернецов и полк. Миончинский, за ними орудие, конные юнкера и сзади, по шести, партизаны.

    Уже около 11 часов стали подниматься по отлогому подъему, прошли почти полпути, чтобы спуститься во впадину около хутора Гусева. Неожиданно справа, из-за трех курганов, хлопнуло два выстрела и высоко над головой пропели пули.

    Я со своими, спутниками повернув коней, поскакал, стараясь обогнуть, поглубже с тыла курган. За ним мы увидели двух спешенных людей, спешащих сесть на коней. Нагнали их близко, — в перестрелке один из них был убит, другой ушел. Каково было наше удивление, когда в мертвом, и по чубу и по лампасам, мы узнали казака.

    Вернувшись, я тотчас доложил полк. Чернецову. Затем я снова с юнкером и врачом выдвинулся вперед, но только поднялся на перевал, как должен был остановиться пораженный.

    На противоположном пологом скате низины, верстах в двух, перерезав шлях, стояла лицом к нам темная масса конницы. Тонкая цепь конных дозоров была раскинута полукругом, охватывая нас.

    Чем ближе наш отряд приближался к Каменской, тем чаще и чаще на горизонте показывались отдельные всадники. При Чернецове было 6 конных ординарцев, каждый раз он посылал узнать, что это за конные, но последние тотчас же скрывались. Это была слежка за нами.

    Было уже далеко за полдень. На горизонте стала отчетливо видна большая колонна конницы. Посланные туда ординарцы были обстреляны. По мнению Чернецова — эта неизвестная конница отрезала наш путь отхода на Каменскую, где оставался есаул Роман Лазарев со взводом партизан. Три остальные сотни его отряда были: одна на станции Зверево, по линии Зверево-Юзовка, другая на станции Лихая, на линии Лихая-Царицын, третья — по линии Лихая-Харьков. По этим трем направлениям напирали красные.

    Я послал к полк. Чернецову юнкера, но он сам уже увидал нашу остановку и рысью подъехал к нам. В этот момент из общей конной массы наметом вылетала батарея (так нам казалось, и мы не ошиблись) и, проскакав назад, к противоположному гребню, стала: орудия устанавливали.

    - Что это? Откуда и кто? — воскликнул Чернецов, - Поезжайте скорее к ним и узнайте, — обратился он ко мне, - если казаки, предложите им немедленно нас пропустить, с казаками я войны не веду; если же товарищи, что ж, будем драться.

    Я тронул коня, спустился в низину и, поднимаясь к неизвестной коннице, стал махать белым носовым платком. Мне уже хорошо было видно, и по посадке, и по формe, что это казаки. По мне начали стрелять сначала из винтовок, потом из пулемета, и несколько конных поскакало, стараясь отрезать меня от отряда. Я повернул коня назад. В это время со стороны казаков раздалось четыре орудийных выстрела, и гранаты взрыли мерзлую землю на том месте, где я оставил полк. Чернецова и где теперь уже стояла наша пушка, и, партизаны рассыпали цепь. Влево, впереди виднелся хутор Гусев, а перед нами, ближе к нам, начинался малолесный крутосклонный буерак.
   
    Замеченная на горизонте конница была конным отрядом Голубова и Подтелкова из казаков 27-го и 44-го полков, всего 500-600 всадников. Чернецов, по-видимому сам не зная, как дальше быть, приказал переменить направление и идти на восток.
   
    Вскоре конница начала разворачиваться, явно готовясь атаковать партизан. Наше орудие снялось с передка и приготовилось к стрельбе. В это время четыре орудия ударили по цепи партизан, что было совершенной неожиданностью, так как до этого артиллерийского огня от красных не было.

    Полк. Миончинский, ставший сначала на открытую позицию, после этих четырех разрывов стал на закрытую, и, очевидно, руководствуясь орудийными вспышками при выстрелах противной стороны, открыл огонь по голубовской батарее.

    После третьего его выстрела, ее стрельба прекратилась. Уже после выяснилось, что это стреляла по нас казачья гвардейская батарея, стоявшая в Глубокой, и что 3-й снаряд, выпущенный Миончинским, прямо попал в эту батарею, повредив два орудия и переранив прислугу.

    Стали наступать сумерки, партизаны, отбиваясь от наступающей конницы, поднялись на небольшую возвышенность, откуда хорошо была видна станция Глубокая и чуть-чуть позади хутор Гусев, в котором родился и провел свое детство Чернецов.

    В это время Чернецов был ранен в ступню. У одного партизана нашелся бинт, перевязали рану, другой партизан снял с себя рубашку и ею обмотали раненую ступню. Больше часа Чернецов шел с замотанной ступней, без сапога, по грязи и пахоте, видимо преодолевая сильную боль, по направлению хут. Гусева, по-видимому, надеясь там с наступлением ночи и при помощи стариков казаков найти какой-то выход для спасения партизан.

    Полк. Миончинский доложил Чернецову, что им выпущен последний снаряд. «Бросьте орудие» — ответил Чернецов. Выпрягли лошадей и пушку спихнули в балку.

    Уже совсем около Гусева конница Голубова стала разворачиваться в лаву, очевидно готовясь к решительной атаке.

    Начался бой, если можно так назвать избиение полусотни партизан, лишенных патронов среди голой степи. Наша пушка едва успела раз выстрелить, как была уже подбита, в двуколку угодило сразу две гранаты, и я видел только, как в дыму разрыва мелькнули юбки сестер.

    Батарея (это была опять 6-я Донская гвардейская) била прямой наводкой, не жалея снарядов, и через 10 минут трудно было разобрать нашу жалкую цепь в черном дыму сплошных разрывов. Казаки не стреляли, а расстреливали нас, как мишени на учебной стрельбе.

    Подо мной убило лошадь, сильно контузив мне правую ногу, но мне посчастливилось взобраться на другую из-под только что убитого юнкера. Казаки в это время густой лавой (их было около 500 шашек), сначала рысью, потом наметом пошли на нас. Они были, очевидно, уверены, что с нами уже все кончено; но когда с двухсот шагов их встретили два залпа партизан из последних патронов, под звенящую команду Чернецова, они так же быстро поскакали назад и, пропустив вперед 4 пулемета (у нас не работал ни один), начали нас добивать.

    Наша цепь ринулась влево, к буераку, во главе с Чернецовым, который слез с коня. Партизаны падали в убойном огне орудий и пулеметов один за другим. Я хотел также спешиться, но Чернецов мне крикнул (он шел, подобрав для удобства длинные полы своего полушубка): «Скачите в Гусев, соберите стариков, что же это такое?..  Я отхожу в овраг. Спешите, нам нечем отбиваться!".. 

    Партизаны залегли, но вдруг от лавы отделился всадник. Остановившись недалеко от цепи, крикнул: «Не стреляйте, давайте вести переговоры...».

    Чернецов сидел на пахоте, партизаны перестали стрелять. Подъехавший к цепи всадник оказался Подтелковым. Подскакали еще два конных, один из них был Голубов в прекрасном офицерском полушубке, но без погон, на отличном коне.

    Вот его подлинные слова: «Так вот этот непобедимый Чернецов!..». Затем быстро от лавы к партизанам стало отъезжать все больше и больше конных, окруживших партизан со всех сторон.

    Голубов предложил Чернецову сложить оружие. Чернецов ответил: «Я отдам приказание сдать оружие, но лишь при одном условии — под ваше честное слово, что меня и моих партизан будут судить казаки, но не красная чернь на ст[анции]. Глубокой. Я совершенно не думал, что мне придется воевать с казаками, будучи сам казаком. Я уже имел схватки, но не с казаками, а с пришлыми на Дон людьми, и желающими здесь расположиться. Сегодня мои партизаны открыли огонь по казакам после того, как казаки первые начали стрелять по ним. Партизаны находились в состоянии самозащиты...». Вот подлинные слова полк. Чернецова, которые до самой моей смерти не уйдут из моей памяти, написал И.Я. Жданов.

    Я погнал коня, стараясь проскочить в хутор ранee, чем бросившийся мне на перерез десяток казаков. За мною скакал, угнув голову, в ватной, стеганной душегрейке, наш врач.

    Гусев был прямо перед нами, верстах в двух, казаки скакали справа, на перерез, в версте, крича и стреляя на ходу. Было ясно: перехватить нас они не успеют. Наши лошади были в мылe, но шли крепким и широким махом.

    Казаки оставались уже сзади, и нам было видно у крайних домов хутора большую толпу.

    Но только мы подъехали к ней, сдержав тяжело дышавших лошадей, как толпа ринулась к нам, окружила, наших коней схватила под уздцы, и под крики: "Бей ихъ! Валяй наземь!".

    В меня вцепилось десяток рук. Какой-то сизый старик с длинным железным прутом, крича: "Стой, братцы, я его сейчас", размахнулся и ударил меня по голове, сбив папаху. Доктора уже стянули с лошади и, раскачивая за ноги и руки, били об землю.

    Между моей ногой и седлом засунули палку, старик вновь ударил меня прутом по лицу, и я упал, грудью к земле, спрятав голову в согнутую руку. Били палками, плетьми, а у кого ничего в руках не было, ногами, метя по головe.

    У меня мелькнула виденная в детстве на ярмаркe сцена самосуда над цыганом-вором, и остро хотелось одного: скорей бы потерять сознание, скорей бы конец!

    В это время раздались крики: „Стой! Не моги добивать. Давай их сюда — надо Голубову представить, потом порешим с ними".

    Кричали прискакавшие казаки, те, которые гнались за нами. Неохотно, уже пьяная кровью толпа отхлынула от нас. Доктор едва мог стоять, у меня шла кровь из ушей, носа, рта.

    Погоня была из 9-ти казаков. Передний, крупный, чубатый и рябой казак, переводя дух после скачки, приказал сесть нам на лошадей и, размахнувшись нагайкой, ударил через голову ближнего к нему доктора. Тот упал, но тотчас вскочил и, захлебываясь, закричал: "Я социал-демократ. Что же это, товарищи, за что? Я работал в Царицыне в рабочей газете"... 

    Толпа нахлынула вновь. "Чего галдеть — это безземельный. За землей к нам пришел. Земли хочешь? Кончай его, братцы!".

    Несчастный доктор, собрав последние силы, под градом новых ударов, взвалился на седло. Гнавшиеся за нами казаки окружили нас и под улюлюканье толпы мы, едва держась на седлах, тронулись шагом в сторону буерака, где еще были слышны пулеметы.

    Рядом со мной ехал ударивший доктора рябой казак. Как и остальные, он непрестанно ругался и грозил посечь нас шашкой. Потом вдруг, неожиданно переменив тон, обратился ко мне: „А коняку своего ты мне подари!".

    Я ему ответил, что лошадь эта не моя, и что он волен, не спрашивая, брать, что хочет. „Нет, я так не хочу, это выходит будто силом, ты мне добром подари! Она тебе ни к чему, все одно всем вам каюк подошел: сдадим вас в Глубокую, а там спуску не дадут".

    Я, конечно, удовлетворил его просьбу. Мы подъехали к началу буерака, где стоял пулемет и человек 20 казаков.

    Нас встретили матерной бранью, а наших проводников упреком: Чего муздыкаетесь с ними, — гляди, чисто все в руде (крови), добить их и все тут. Эй, слезай, братцы, да скидай одежду!".

    Мы с доктором слезли и стали раздеваться; на мои шаровары и сапоги тотчас нашлись охотники, ватное же пальто доктора отбросили в сторону. Потом нам указали место над размытой канавкой и стали наводить пулемет.

    Но в этот момент из-за поворота балки показалась грузная, в защитном полушубке и заячьем капелюхе, конная фигура Голубова: все было кончено, остатки партизан сдались.

    - Кто приказал? Что вы делаете?" - крикнул он казакам, увидев нас: "Присоединить их к остальным пленникам!". Наш конец был вновь отсрочен.