Никогда

   Причудливы снежинки, что вырезают из тонкой, многократно свёрнутой временем бумаги прошлого. Ржавые, тугие ножницы памяти... Двигаешь ими, закусив губу, и, кажется,- вот-вот, ещё немного, и откроется всё самое-самое, о чём невозможно, немыслимо было бы забыть. Обрываясь на особенных, важных моментах, что-то теряется навечно, но грубому, неказистому, неуместному, - тому удаётся удержаться, зацепившись за край воронки бытия.

   «Уборная»... Таким уютным, приличным словом бабушка называла тесную туалетную комнату с небольшим окошком под потолком. Заглянуть через неё не удавалось, даже если встать ногами на белые фаянсовые плечи напольной срамной раковины.  Жильцы старались проскользнуть туда незамеченными, часто пользуясь отсутствием или занятостью домочадцев. Прежде, чем покинуть неприличную комнату, прислушивались, нет ли рядом кого, и выходили, окутанные вкусным запахом горелых спичек. Тем не менее, кому-то одному было поручено следить, чтобы на гвоздике в туалете не иссякала пачка нарезанных ровных прямоугольников. Ведь это оказалось бы вовсе уж стыдно, - зайти, и обнаружить голый гвоздь, торчащий из блестящей от толстого слоя масляной краски стены.
   В душном шкафу, устроенном в нише коридора напротив, помимо мешков муки и соли, имелась манящая к себе полочка. На ней, среди многих прочих банок, тарелок и посудин, стояла одна, через бесстыжие прозрачные бока которой, как сквозь капроновую комбинацию, проглядывали аппетитные округлые формы сахарной помадки и «морских камешков».

   Едва заслышав скрип отворяющихся дверей шкапа, мы летели со всех ног, дабы поприсутствовать, проверить его недра в который раз. И, переводя взор с бабушки на банку, путая заискивание и обожание, молча ожидали, пока, словно сам собой, откроется крышка, и будет предложено: «На-ка, возьми себе, что-нибудь!» Впрочем, так бывало не каждый раз, ведь мы могли провиниться, ослушаться или просто - переесть за обедом.
«Когда я ем, я...» - строго напоминали нам за столом, хотя, об этом можно было бы и не просить. Бабушка готовила вкусно, - какие там разговоры, - знай, подставляй тарелку. Зато, не занятые ничем уши, ловили каждое слово.

   Взрослых, как видимо, не касалось это правило, про молчание во время обеда, посему, мы становились невольными свидетелями разговоров о войне.
Как жаль, что я там был, слышал, слушал, но почти ничего не смог запомнить!  Из того, что задержалось в моей дырявой памяти, - упоминание про некоего замечательного ординарца, который служил под началом деда, и приезжал к нему после Победы. Про то, что «пайку офицерскую от солдат не прятал, а делился с ними, ели вместе, из одного котла»; как после ранения никак не мог заснуть в кровати, - кинул на пол шинель, и тогда уж выспался, за все годы. Да однажды, разделся в какой-то хате, вышел во двор к колодцу, помыться, а  дом накрыло  снарядом, и вместе с вещами, документами,  орденами на гимнастёрке сгорело представление к польскому "Кресту Грюнвальда", - «как части, первой вошедшей в Померанию». Вот, пожалуй, и всё. Мало? Может и так, но малому - достаточно

   Во что мы тогда играли? В войну. А рисовали что? Да всё её, проклятую. Танки, взрывы, пушки, наполовину залитые талым снегом воронки от снарядов, солдат в пилотках, и везде, где только можно, пририсовывали звёздочку. Даже если в руках был один лишь серый «простой» карандаш, после звезду непременно и обязательно раскрашивали в красный цвет. Но если вдруг замечали, что у кого-то не так, щурились подозрительно, а после требовали:
- А звёздочку?!!
Да следили при этом, чтобы были правильные, одинаковые края, и гордились, коли умели одним движением вывести такую, как на Кремлёвских Курантах,- ровную, сияющую, победную.

  Вспомнилось ещё, как любили мы разбивать камешком ленту пистонов, сидя прямо так, на тёплом асфальте. Пистолеты были у всех, но вот, - чтобы рукой, кто скорее, да у кого больше сизое облачко пороху... Ну и тут уж - никак не устоять, - сразу ползком, в грязь, пузом по песку, как деды, скрываясь за бруствером песочниц и дощатым штакетником, который берёг от нас, пострелят, бабушкины пионы с маками.
- Пух! Пух! Бах! Тра-та-та-та! Ура-а-а!

Где нас отмывали после?! В корыте, посреди кухни. Ванны не было ни у кого. Бабушка грела воду на плите, и, поливая, приговаривала:
- Трись, трись-ка хорошенько, не размазывай.

   А после, завернув в простынку, отправляла сушится на сундук. Не на тот, что в прихожей, у пузатого крошечного холодильника с косым запором, а на другой, который стоял в спальне деда. Здесь можно было втихаря заглянуть в ящички дедовой конторки, порыться в его записях, сделанных каллиграфическим почерком с едва видимым наклоном вправо, пошевелить деревянной птичкой, что добывала папиросы из шкатулки, и довершая удовольствие, подуть через янтарный мундштук...
- Эт-то ещё что такое?! - Возмущался беспорядку дед. - Разве это твои вещи?!
От стыда и неожиданности впору были идти купаться вновь, но корыто уже висело на своём крючке под потолком, а бабушка раскатывала тесто.

   Снежинки из пергамента памяти всё мельче и мельче... Но отчего-то, всё чаще я вспоминаю, как с горящими от восхищения глазами просил деда рассказать, «хоть что-нибудь» о войне. Чего я ждал от него? Воспоминаний о подвигах? Наверное. Он же каждый раз находил повод перевести разговор на что-нибудь другое, или обещал, что распишет всё в мельчайших подробностях когда-нибудь, потом. А я всё ждал, ждал, надеялся, но так и не дождался.
   В самом деле, разговоры про войну - недетское дело. Только сейчас, кажется, начинаю понимать и это, и почему дед не рассказывал мне, как там было на фронте. Но твёрдо знаю теперь, что «потом» - почти всегда означает «никогда».