Сосед

 Рассказ опубликован в журнале "Лиterraтура (2021/179)               
   
               
                рассказ
               
  После того, как я развёлся с женой, и мы мучительно долго разменивали нашу трёшку, нам, наконец-то, повезло: жена (теперь уже – бывшая) въехала в довольно приличную двушку, а я – можете себе представить! – в отдельную однокомнатную квартиру, пусть и в «хрущёвке», пусть и на пятом этаже, но – в свою! О таком счастье я даже не мечтал – настроен был на коммуналку (слыхал, что они до сих пор ещё существуют). На второй день после переезда, я познакомился со своим соседом. Войдя с сумками  в подъезд, и с лёгкой одышкой медленно поднимаясь до своей новой квартиры, я несколько оторопел от того, как резво меня обошёл какой-то древний старик с грустными глазами и с медицинской маской на подбородке, длинный и тощий, как лодочный шест. Он был настолько худ и прям, что я невольно представил, как при необходимости им и впрямь можно толкать лодку. В руке его был пакет с надписью: «Пятёрочка». Он обернулся, взглянул на меня, и его глаза из просто грустных превратились в тоскливые. В такие тоскливые, что мне вдруг почудилось, будто он разгадал моё сравнение с лодочным шестом и даже представил, как какой-то молодчик вроде меня, толкает им лодку. Старик на секунду притормозил и обратился ко мне:
- Здравствуйте! Вам помочь?
Я слегка растерялся – мне, сорокалетнему, предлагает помощь дедушка, поэтому ответил не сразу:
- Здравствуйте! Не стоит… Я сам…
-  Извините, а вы почему маску не носите? Не боитесь?
- Она у меня в кармане. Только маска эта защищает исключительно от штрафов, но уж никак не от заражения.
- Ха-ха… Хорошо сказано! – Грустно хохотнул старик.
Он сбавил ход, и дальше мы поднимались вместе. Так, приглядываясь  друг к другу, мы дошли до пятого этажа.
- А мы, оказывается, соседи? – Я всем своим видом демонстрировал такую радость и доброжелательность, словно всю жизнь мечтал о таком соседстве.
- Я догадался – вы вчера коробки таскали целый вечер. А когда будете мебель завозить?
- А у меня нет мебели, одни книги. Так что я – налегке. Первым делом холодильник нужен, остальное подождёт.
Сосед открыл дверь и широким жестом предложил:
- Зайдите ко мне. Прошу вас.
Мне не захотелось резко менять доброжелательность на отчуждённость, и я согласился. Мы вошли в прихожую.  Тут же ко мне подбежал маленький пёсик какой-то сложно определяемой породы и настороженно заворчал.
- Ларик, не сердись, у нас гость.
Пёсик понимающе замахал хвостиком и стал с пристрастием обнюхивать мои сумки.
- Положите свою поклажу. У вас там что-то съестное?
- В одной – бельё, а в другой продукты – хлеб, колбаса…, он, наверное, её и унюхал. – Я немного смутился и поставил сумки на пол.
- Тогда понятно. Не бойтесь, он не тронет. Ларик, полежи на диване.
Пёсик тут же побежал лежать на диване. Старик пригласил в комнату с ещё доперестроечной мебелью. В центре стоял круглый стол с шахматной доской и неоконченной партией на ней.  Ещё были телевизор, диван с Лариком и старинная хельга. В комнате пахло гробницами фараонов, и, хотя я их никогда не раскапывал, но почему-то был убеждён, что там стоял именно такой древний плотный пыльный запах. Да и сам обитатель этого жилища походил на многовековой экспонат. «Экспонат», между тем, снял с подбородка маску, бережно сложил её и убрал в зеленоватый полиэтиленовый пакетик, какие я видел в «Пятёрочке» – покупатели обычно отматывают их метрами и прячут  (халява!). Старик стал выкладывать на стол содержимое своего пакета. Первое, что я увидел – две бутылки водки «Талка».
- По акции купил. Так стоит триста девять, а по акции – двести шестьдесят семь. Разница ощутимая.
Помимо «Талки», он выложил пачку риса, пачку гречки, три «сезонных» яблока, два банана, пять пачек «Беломора» со страшилками «Импотенция» и хлеб «Бородинский». Я с удивлением смотрел теперь уже не на старика, а на его «продуктовую корзину»: «Неужели бухает? И курит? Фантастика!»
- Ну вот. На неделю мы с Лариком обеспечены. А у меня тут две тысячи замылили… Из-за несанкционированного выхода из дома… Вы, говорят, не можете отходить от дома более, чем на сто метров. Объясняю, что продуктовый магазин расположен дальше этой отметки, а мне стали толковать про какие-то графики, про каких-то волонтёров, которых я в глаза не видел. Ладно, пусть подавятся. Да что это я… Давайте знакомиться: Леонид Михайлович Ардашников.
- Георгий Назарович Погосян.
Леонид Михайлович стал разглядывать меня со скорбным интересом:
- А внешность-то славянская. На армянина вы похожи, как этот… Актёрчик… Из «гардемаринов».
- У меня мама русская.
- А моя мать была чистокровной еврейкой.
- Значит мы с вами оба полукровки.
- Виноват. У нашего брата-еврея национальность по матери считается. Да вы присядьте. Извините, водку пьёте?
- Пью… Изредка… – соврал я.
- Вот и прекрасно! Сейчас выпьем за знакомство и ваше новоселье отметим. – Тут я заметил, как грусть в глазах старика сменилась  задорным блеском.
- Леонид Михайлович, – замялся я, – откровенно говоря, у меня другие планы… Вчера переезд был… Хотел отдохнуть…
- Так и отдыхайте, голубчик – где же ещё отдыхать, как не за столом?
Леонид Михайлович быстренько рассовал свои покупки по квартирным закоулкам, оставив «Талку» и хлеб, притащил два стакана и три солёных огурца. Я понял, что мне не отвертеться, и выложил из сумки свою колбасу и бутылку «Архангельской».
- Курите?
-  Мечтаю бросить.
- А я не мечтаю. У меня стаж курильщика – восемьдесят три года. Курю с двенадцати лет.
Я произвёл в уме нехитрый подсчёт и недоверчиво спросил:
- Вы хотите сказать, что вам – девяносто пять???
- Именно, голубчик, именно. – Леонид Михайлович налил по полстакана:
- Давайте, Георгий, выпьем за знакомство.
Чокнулись и выпили. Свои полстакана сосед махнул одним духом, занюхал хлебом и откусил кусочек огурца, потом вынул беломорину и с наслаждением затянулся. Я был поражён, но тоже закурил свой «Винстон» и продолжал изумлённо пялиться на необычного соседа.
- Георгий, в шахматы играете?
- Немного.
- Давайте, блиц?
Леонид Михайлович расставил фигуры, принёс шахматные часы и предложил играть белыми. Три партии я проиграл всухую. Сосед делал ходы практически не задумываясь, он давил меня и шахматной мыслью, и блицовыми секундами, хотя  когда-то я увлекался шахматами довольно серьёзно и даже выполнил в школе какой-то разряд.
- Ладно, хватит. В шахматы вы играете посредственно. Тогда давайте, что ли создадим партию курильщиков, а? Ведь нас по самым скромным подсчётам около сорока миллионов, представляете? Сорок миллионов, которых вконец загнали в угол, замордовали. Ведь мы же тоже люди! Пусть курящие, но люди! А что, зарегистрируем партию, создадим политсовет? Хотите стать президентом? Соглашайтесь, Георгий. К нам примкнут многие – ведь замордовали не только курильщиков. Некурящих тоже затюкали.
- Не получится, Леонид Михайлович. У меня – армянская фамилия, меня не выберут – у нас не любят лиц кавказской национальности.
Я немного поплыл от выпитого.
- Вы же сказали, что полукровка? Как вас по матушке?
- Медведев.
- Плохо! Тогда точно не выберут. Тогда, кроме вас, я даже и не знаю, кого предложить. Предложить-то некого. Одни жулики и клоуны. Ладно, будем думать. Но только выберем курящего!
Леонид Михайлович помолчал и горестно добавил:
-  А, ерунда всё это! Кого бы не выбрали, а всё равно останется он: сфальсифицируют, подтасуют, смошенничают. Или назначат кого-нибудь из его же круга. А хрен редьки не слаще… Георгий, я жил при десяти правителях. Можете себе представить? При десяти! И ни один не заслуживал даже уважения, а большинство вызывало одну только ненависть. Несчастная страна! При Ельцине у нас возникло было ощущение, как будто новый невиданный корабль спускают со стапелей, но и оно быстро померкло, когда поняли, что он натворил… А вы обратили внимание, Георгий, что всё дорожает, кроме водки? Почему? Боятся переполнить лохань народного терпения! Боятся социального взрыва! С курящими они пока справляются, а вот если ещё и пьющие головы поднимут, тогда им – хана!
Я, со всё возрастающим интересом, следил за потоком высказываний Леонида Михайловича и даже представил себе, как наши наблюдатели, прикуривая от очередной сигареты, тщательно фиксируют подтасовки на избирательных участках. Как десятки тысяч идут несогласованным маршем, попыхивая сигаретами и трубками, по проспектам и площадям, требуя признать результаты выборов незаконными, и как некурящие люди в касках разгоняют их водомётами. От таких мыслей во мне разлилась безысходная тоска, и я предложил ещё выпить. Сосед упрямиться не стал и снова налил по полстакана:
- Давайте, Георгий! В этой стране трезвому жить невозможно – с ума сойдёшь. С новосельем!
Мы ещё немного посидели и разошлись. Но так сложилось, что наши посиделки стали регулярными на протяжении восьми месяцев. Леонид Михайлович был интересным рассказчиком, а я – внимательным слушателем. Кроме того, у меня, журналиста, его жизнеописание вызывало жгучее любопытство. Общение наше прервалось с его внезапной смертью. Накануне мы весь вечер провели вместе, а утром, выйдя из квартиры, я услышал тоскливый вой Ларика и заподозрил неладное. Месяца за два до этого Леонид Михайлович, глядя на меня грустными глазами, вручил ключ от входной двери:
- Георгий, я стар, мало ли что может случиться… Поэтому возьмите, на всякий случай…
И это случилось. Мой сосед сидел за шахматной доской, уронив голову на стол. В руке его был зажат белый конь.
К тому времени я успел обзавестись самой необходимой мебелью, в том числе – диваном, поэтому взял Ларика к себе. Он часто спрыгивает с него и просится на лестничную площадку, подходит к двери своей прежней квартиры и жалобно скулит. Теперь, когда моего Леонида Михайловича не стало, я считаю себя вправе рассказать об одном эпизоде из его жизни.
                Рассказ старого еврея.
  «В тот день, когда мне исполнилось двенадцать лет, я проснулся рано утром.  Сам проснулся и с замирающим сердцем стал гадать: что подарят мне сегодня папа с мамой? Щенка? Я давно мечтал иметь собаку. А может – велосипед? Было бы здорово! Я представил себя мчащемся на сверкающем стальными спицами велосипеде с никелированным звонком, а рядом – бегущую собаку – мою собаку! От этой мысли мне вдруг стало так хорошо, что я опять уснул. Разбудила меня поцелуями мама:
- Просыпайся, Лёнчик. С днём рождения!
Я вскочил и с радостным предчувствием побежал в большую комнату, где меня сразу же подхватили руки отца:
- С днём рождения, сынок! Жить тебе долго и счастливо!
Я озирался вокруг, ища долгожданный подарок, но ни велосипеда, ни собаки не увидел. Вместо этого у стенки стояло новенькое пианино. Когда его успели сюда затащить, я не слышал, проспал, наверное.
- Вот, Лёнчик, тебе наш с папой подарок, будешь учиться музыке. Будешь совсем скоро играть как Сонечка Барсамова.
Я с трудом сдерживал слёзы разочарования.
- Ладно, Цилечка, вы тут завтракайте, а меня уже машина ждёт. В школу не опоздай. – Отец чмокнул меня в щёку и вышел – он работал главным инженером большого завода.
За завтраком я заставлял себя свыкаться с мыслью, что придётся учиться играть, как глазастая Сонька, дочь комбрига Барсамова, которая жила в нашем подъезде. Хотя она была на целых три года младше меня, но уже играла двумя руками: «Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер. Сумеем кровь пролить за СССР!»
- Будешь, Лёнчик, заниматься дома с Ядвигой Яковлевной. Она будет приходить к нам три раза в неделю. Сонечка тоже с нею занимается.
  Мама почему-то свято верила, что я – музыкально одарённый ребёнок, хотя никакой тяги к музыке у меня не было. Мне очень нравились шахматы, им я посвящал всё свободное время, был победителем городской спартакиады школьников, но… Но с мамой не поспоришь.
  Так начались мои музыкальные занятия. Ядвига Яковлевна, дородная  и всегда весёлая тётка, терпеливо объясняла мне диезы и бемоли, скрипичные и басовые ключи, учила меня сходящимся и расходящимся гаммам. После занятий мама всегда оставляла её пить чай с вареньем, на что та охотно соглашалась – она любила пить чай с нами и часто засиживалась допоздна. Как-то воскресным утром, перед завтраком, я почувствовал необычное состояние родителей – мама была испуганно-растеряна, а отец – угрюмым. На следующий день я узнал, что накануне, ночью арестовали Барсамовых. Я сразу вспомнил о Соньке, но не нашёл её ни в школе, ни дома. Пытался дознаться у родителей, но мама только и ответила:
- Лёнчик, они – враги!
А папа издал какой-то надрывный звук и ушёл курить на кухню.
Прошли ещё два месяца. Ядвига Яковлевна изводила меня нудной мелодией. Я играл, а она напевала: «Заинька, попляши, серенький, поскачи…» Моё отвращение к этой музыке перешло в раздражение:
- Ядвига Яковлевна, я больше не хочу этого играть. Давайте разучим какую-нибудь другую мелодию.
- Зря ты так, Лёня, хорошая мелодия. Ладно, раз не хочешь, давай я сыграю тебе одну песенку.
Она села за пианино, заиграла и запела:
«Сотня юных бойцов из будёновских войск на разведку в поля поскакала…»
Мелодия мне понравилась, но слова насторожили:
- Ядвига Яковлевна, а зачем в разведку сотней скакать? В разведке скрытно же надо, ползком…
На что она мне ответила:
- Лёня, пойми, здесь поётся о разведке боем.
На этот аргумент я не нашёлся, что возразить. Возразил вечером за чаем отец, когда Ядвига Яковлевна, смеясь, восхищалась моим пытливым умом:
- Представляете, Михаил Аркадьевич, Лёня сегодня рассмешил меня: Зачем, говорит, в разведку сотней скакать? Ползком надо! А? Цецилия Львовна? А я ему объяснила, что на разведку боем сотнями скачут.
- Откровенно говоря, мне самому не очень понятно: Неужели же у Семёна Михайловича взрослых бойцов не нашлось? Зачем же юнцов на бойню посылать? Наверное, это песню так сочинили, чтоб жалостливее звучала.
При этом Ядвига Яковлевна согласно закивала и стала смеяться пуще прежнего. Она хлебала чашку за чашкой, а её заплывшие глазки ещё долго источали сладенькую улыбку.
Через неделю папу с мамой арестовали, а меня этапировали в детский лагерь под Норильском. Прошло много лет прежде, чем я узнал, что папу расстреляли через три месяца после ареста, а мама умерла на Колыме год спустя. Комбрига Барсамова расстреляли вместе с отцом – они проходили по одному делу: «Заговор с целью физического уничтожения тов. И.В. Сталина». Его жена скончалась в следственном изоляторе.
  В лагере дети валили лес. Смертность была ужасающей. Из ста пятидесяти человек, с которыми я начинал тянуть срок, через восемь лет, к концу отсидки, в живых осталось четверо. Лагерь постоянно пополняли новым детским контингентом. Можно прочитать об этом книгу, можно посмотреть фильм, но так и не ощутить, не прочувствовать, как мы умирали и как выживали в тех холодных сталинских лагерях. В четырнадцать лет я уже ощущал себя пятидесятилетним мужиком, курящим, пьющим, ненавидящим режим, мужиком, которому жизнь – не в жизнь, а только – в выживание, когда работа надрывает все внутренности, когда холод пробирает до костей, когда всегда хочется жрать, когда за пределами детских возможностей даёшь дневную норму, когда мечтаешь заснуть и не проснуться. По отношению к своим немецким детям фашисты были намного гуманнее – они хотя бы чужих детей в лагерях мучали, а родных,  арийских сберегали для будущего генофонда, а наши – своих же, советских детишек пускали в распыл без счёта. Чем не «Детский бессмертный полк?» «Всё лучшее – детям!»
  Я уверен, что выжил только потому, что каждый день заряжался лишь одной мечтой: найти Ядвигу Яковлевну!!! В том, что нашу семью истребила она, у меня не было и тени сомнения. Её змеиная улыбочка заполняла всё моё нутро, не давала сломаться, сдохнуть. Когда началась война, я молился, чтобы бог уберёг её от бомбёжек и болезней, сохранил бы её для меня.
  В июле 1945 года я вышел на свободу. Страна, победившая Гитлера, ликовала, в промежутках между работой – пьянствовала и веселилась. Все заслуженно считали себя причастными к этой Великой Победе – фронтовики и те, кто работал в тылу, вертухаи и надзиратели, работники продовольственных баз и даже – Ядвига Яковлевна. А я, в одиночку заготовивший столько брёвен, что их хватило бы на постройку целого посёлка городского типа, был к ней непричастен. Я был отщепенцем. В Москву мне хода не было, и, стремясь отогреть своё замороженное тело, я подался на юг. Два года проходил с рыбаками в астраханских рыболовецких артелях, кормил страну осетрами и севрюгами, стерлядью и каспийской сельдью, сазанами и воблой. И всё это время помнил о Ядвиге Яковлевне. О любимых женщинах столько не думают, сколько я передумал об этой ненавидимой мною особе. Поэтому через два года решил потихоньку продвигаться на север, поближе к Москве. Добрался до Саратова и тут, на вокзале, услышал женский голос:
- Мужчина, угостите папироской?
Я обернулся и увидел накрашенную женщину в потрёпанной одежде. Дал папиросу и пошёл.
- А огоньку?
Пришлось вернуться и зажечь спичку. Я заглянул в её глаза – что-то во мне трепыхнулось: знакомые глаза!
- Соня? Сонечка Барсамова?
Женщина, пожирая меня взглядом, вздрогнула и выронила папиросу:
- Господи, неужели? Не может быть… Лёнчик?
Я не плакал уже лет восемь, и думал, что уже никогда не смогу заплакать, ни от чего. А тут, так неожиданно встретив Соню, рыдал, как сопливый пацан. Мы оба рыдали, прижавшись друг к другу, словно время унесло нас в то далёкое детство, когда слезами так легко смыть боль, обиду, унижение…  Через что пришлось пройти Соне Барсамовой, дочери расстрелянного комбрига, о том – отдельная книга. А если коротко, то: детские приёмники и лагерь; избиения и надругательства. В свои девятнадцать она выглядела на сорок.
  Из Саратова мы уехали вместе, добрались до Раненбурга и расписались.
  Забегая вперёд, скажу, что Сонечка моя погибла шесть лет назад. Её и ещё двух женщин, раздавила джипом на автобусной остановке некая нетрезвая мадам – дочь большого чиновника. Её судили, но так и не осудили – оказалась беременной. Сначала исполнение приговора отсрочили на четырнадцать лет, дескать, пока ребёнок не вырастет, а потом и вовсе амнистировали. Суд у нас милостив к нетрезвым беременным убийцам, которые являются отпрысками больших чиновников. Кстати, судья, который слушал это дело, именным Указом вскоре пошёл на повышение. Но вернусь к своему рассказу.
  В Раненбурге мы сняли комнату и зажили семейной жизнью, но прошлое не отпускало. Поначалу я не хотел раскрывать Соне своих планов относительно мести Ядвиге Яковлевне, но за несколько месяцев, что мы прожили вместе, настолько сблизились, что стали чувствовать малейшие изменения в настроении каждого из нас и понимали друг друга без слов. И однажды Соня спросила меня в лоб:
- О чём ты всё время думаешь? Или о ком?
Я пытался отговориться:
- Думаю, Сонечка, о том, куда податься работать. Кем?
- Не ври, Лёнчик. Никогда мне не ври. Я же вижу, как временами ты уходишь в себя, и при этом лицо твоё становится жестоким. Ты что-то задумал?
И тогда я рассказал ей всё. И про Ядвигу Яковлевну, и про то, как жгучее желание ей отомстить фактически помогло мне не сгинуть в лагере.
- Я хорошо помню её – улыбчивая такая. Её фамилия – Сидорова. Она учила меня музыке и постоянно восхищалась моим отцом, говорила, какая у нас замечательная семья, делая испуганное лицо, спрашивала отца, как он относится к врагам, которые нас окружают, призывала меня быть достойной таких прекрасных родителей. А ещё, она часто оставалась у нас на чаепития.
- Да-да… Чай пить она любила…
  Детская память очень цепкая. Большинство взрослых наивно думают, что маленькие дети многое забывают, а ещё большего не понимают, но это не так. Они не забывают, а то, что запомнили и не поняли сразу, понимают спустя годы. Я, например, помню, как в два года мама перед прогулкой, по обыкновению, хотела завязать шнурки на моих ботинках, а я выдернул ножку и заявил: «Я сам!» И завязал! В какие-то пятнадцать минут – завязал! На что мама стала целовать мои руки и восклицать: «Гениальный ребёнок! Он в два года завязывает сам себе шнурки!» А в семилетнем возрасте помню, как отец вернулся из какой-то длительной командировки очень мрачным и сразу же попросил маму налить ему водки. Мама налила рюмку, но отец сказал: «Чтобы отойти от этого ужаса, рюмки мало». Налил себе полный стакан и выпил одним махом. «Я  даже воду так выпить не смогу, а ты – водку…», – удивилась мама. «Побывала бы на канале – научилась». Только в лагере я понял, что речь шла о Беломорканале. А уж тот вечер, когда за чаем Ядвига Яковлевна нахваливала мою смекалку, я помнил в мельчайших подробностях. Помню, как после слов отца о Семёне Михайловиче, мама метнула на него быстрый взгляд, как бы предупреждая о чём-то, но отец его не заметил.
- Лёнчик, а ты уверен, что это она?
- Абсолютно уверен. Сонечка, я тебя оставлю здесь на какое-то время, а сам проберусь в Москву. Я знаю, где она живёт. Только бы не съехала.
- Я поеду с тобой! Одного ни за что не отпущу! Не спорь со мной и делай, как я говорю! Ты на своих эмоциях обязательно погоришь.
 Скажу лишь, что если бы не Сонина изобретательность, до Москвы мы бы не добрались и уж домой точно бы не вернулись. Ну, кто остановит идущую утиной походкой беременную женщину с мужем? Беременность Соня искусно сделала себе из подушки с хитроумными креплениями. Так мы оказались у дома Ядвиги Яковлевны, а подойдя к её квартире, услышали знакомое: «Заинька, попляши, серенький, поскачи…», поднялись на этаж выше и стали дожидаться, когда от неё выйдет очередной ученик или ученица. Вышла ученица, и дверь захлопнулась. Потом снова открылась и мы услышали: «Танечка… Петренко… Забыла сказать: в среду занятий не будет. Приходи в пятницу. Да, передавай привет Серафиме Ивановне!» Мы подождали минут десять, Соня постучала, а я притаился около двери.
- Кто там?
-  Ядвига Яковлевна, откройте, пожалуйста, хочу договориться, чтобы сынишку музыке у вас обучать. Мне вас знакомая порекомендовала.
Дверь приоткрылась на цепочке и Ядвига Яковлевна, оглядев пришелицу, спросила:
- Какая знакомая?
- Петренко, Серафима Ивановна.
Наконец дверь распахнулась, и тут уж нарисовался я и вырубил Ядвигу Яковлевну одним ударом.
- Какая же вы толстая, Ядвига Яковлевна – еле дотащил. Как себя чувствуете? Голова не болит?
Принайтованная к спинке железной кровати, Ядвига Яковлевна, лупала своими поросячьими глазками, пытаясь осознать происходящее. Осознала и принялась что-то мычать через кляп.
- Сказать что-то хотите? Только негромко.
Я вытянул из Сониного «живота» заточку и приставил её к глазу Ядвиги Яковлевны:
-  Вы поняли меня? Негромко!
Я вынул кляп.
- Кто вы такие? Что вам надо? У меня деньги есть, драгоценности, я покажу, только не убивайте.
- Где, говоришь, деньги у тебя? – Соня улыбнулась самой обворожительной улыбкой.
- Деньги на кухне, в большой банке с чаем…
– А драгоценности?
- В нижнем ящике комода. Всё берите, только не убивайте…
Соня высыпала чай, подобрала свёрток с деньгами, нашла золотишко и произвела небольшой погромчик, инсценируя ограбление.
- А вы нас не узнали, Ядвига Яковлевна? Тогда позвольте отрекомендоваться: мы – ваши ученики, я – Леонид Михайлович Ардашников, а это –  жена моя, Софья Семёновна Барсамова. Вы наших родителей сдавали за деньги или на голом энтузиазме?
- Лёня? Соня? Пощадите, пощадите!
- Что, сука сексотская, узнала?
- Я не хотела, меня заставляли… Умоляю, пощадите…
И тут Соня совершенно обыденным тоном произнесла:
- Лёня, не рассусоливай, кончай её. Мы же с тобой договорились.  Пусть хотя бы Таня Петренко избежит своей горькой участи.
Но я почему-то медлил – рука налилась свинцом, и дослать её по назначению не было сил.
- Не надо, умоляю, умоляю. Вас расстреляют. Убийство сотрудника так не оставят… Пощадите… Умоля-а-а-ю…
Ядвига Яковлевна раззявила свою пасть и заревела, и тут же обделалась самым натуральным образом, обдав пространство запахом выгребной ямы. Но тут страх её сменился приступом бессильной злобы:
- Ненавижу, гады, сволочи, вражье отродье… Помо…
Моя рука обрела вдруг лёгкость, и Ядвига Яковлевна, не успев выкрикнуть призыв о помощи, затихла. Я вытащил заточку из её глазницы и проткнул сердце. Сотрудник Сидорова не шелохнулась. Соня деловито стёрла отпечатки с дверных ручек, со шкафов и комода, со спинки кровати, с рукоятки заточки. Выйдя из квартиры, она заперла её ключом, а я вытряхнул из бумажки на площадку между этажами свежий папиросный окурок, подобранный около урны, и мы не спеша вышли на улицу. Нам ворожила удача – в подъезде нас никто не видел. Под мостом у Москва-реки Соня благополучно «разрешилась», набила подушку камнями, засунула в неё деньги и кинула в воду. Золото, ключ швырнула отдельно. На такси добрались до Курского вокзала, потом – на другом такси – до Павелецкого… В Раненбург вернулись утром следующего дня.
 - Всё! Ничего не было! Забыли! Собираем вещи и сегодня же уезжаем! Всё! Всё! – Соня говорила так, словно пыталась убедить себя в чём-то, а саму бил мандраж. Её недавнее железное хладнокровие, достигнутое предельным нервным напряжением, прошло, и она зарыдала, уткнувшись в моё плечо. Я тоже был на грани нервного срыва.
- Лёнечка, родной мой, почему у нас нельзя быть просто счастливыми? Жить и не бояться? Я же ничего больше не прошу, я только хочу избавиться от вечного страха перед людьми, наделёнными властью. Они нас осиротили, растоптали, раздавили и продолжают топтать и давить. Ведь всем не отомстишь…
- Милая ты моя! Любимая! Успокойся. Мы ещё с тобой будем счастливы и всех их переживём. История отомстит!
- Ты думаешь? – Соня всхлипнула и горько усмехнулась. – Этих переживём – придут другие. Такие же, если не хуже.
- Всё, хорошая моя, не будем хандрить. Давай попробуем начать жизнь сызнова, а там уж – как получится…»
                2020 г