Голодарь - адаптация 3 рассказов Франца Кафки

«Но существует ли большая тайна, чем истина? Искусство всегда лишь экспедиция за истиной. Истинная реальность всегда нереалистична»
Франц Кафка из разговоров с Густавом Яноухом

ГОЛОДАРЬ

Импресарио;

 - Я импресарио, устраиваю зрелищные мероприятия. Самыми примечательными личностями были у меня Голодарь и Воздушный Гимнаст. Но их превзошёл Академик, - так я называю Обезьяну, которая перестала быть обезьяной и не захотела стать человеком. Всех троих объединяет голод и жажда обрести то, чего им человеческое общество дать не может. У Голодаря это пища, которая пришлась бы ему по вкусу.  Воздушный Гимнаст страдает из-за того, что его креативный мир ограничен одной единственной трапецией.  А Обезьяна? О, Обезьяна достигла больших высот и выступала с докладом перед уважаемыми академиками, но не захотела стать человеком, потому что не нашла выход из его вечных проблем.
 
Одно время у меня выступал Голодарь. Раньше на голодании можно было нажить  большие деньги. Бывало, в городе только и разговоров, что о голодаре, и чем дольше он голодал, тем больше народу стекалось, а к концу его голодовки зрители с утра до вечера простаивали перед его клеткой. Его показывали даже ночью – для вящего эффекта при свете факелов.
Но то были другие времена, тогда отказ от потребления вызывал интерес, а нынче наоборот.

(Худой человек в чёрном трико сидит и держит перед собой прутья символической клетки, прикрыв глаза. Когда их открывает, в них видна печаль. Иногда он смачивает губы водой из стаканчика. В клетке – часы и календарь Мимо него проходят зрители и посетители, с любопытством его рассматривают, протягивают куски еды, смеются и шутят, демонстративно едят и жуют. После их ухода свет приглушается, звучит тихая музыка и Голодарь читает стихи. Это вольные вариации автора театральной адаптации на стихи Ф.Кафки).

Прими мою судьбу
В свои тёплые заботливые руки
От боли и опустошения мира
Я теряю вкус к жизни


Импресарио - С Голодаря день и ночь не спускали глаз сторожа, специально назначенные публикой. Чаще всего это были мясники, они бодрствовали всю ночь, а утром  набрасывались на завтрак, которым их угощал Голодарь.

Сторож подходит к Голодарю и протягивает ему кусок еды.

Сторож - На, поешь, мы никому не скажем. Ишь, как исхудал. Кости да кожа.

Голодарь – Для меня на свете нет ничего легче, чем голодать. Импресарио установил срок голодовки 40 дней, но я могу голодать намного дольше.
Снова, оставшись один, Голодарь читает стихи под тихую музыку:

Согнувши спину
И опустив безвольно руки
Всем своим телом
Внимаю людскую печаль
А люди проходят мимо
И уже не остаётся места
Для радости и смеха


Звучит торжественный марш. Импресарио вручает Голодарю цветы.

Импресарио – И вот наступал сороковой день. Амфитеатр заполняли восторженные зрители, играл духовой оркестр, открывалась дверца убранной цветами клетки, и в нее входили два врача, чтобы взвесить и обмерить голодаря, результаты сообщались публике в мегафон; под конец  торжественно выводили Голодаря из клетки, спускались с ним по ступенькам с помоста и вели к маленькому столику, где была сервирована легкая трапеза.

Проводит все действия вместе с Голодарём, которого ведёт к столику с едой, сажает и угощает. Голодарь отрицательно качает головой и отказывается есть. Импресарио силой суёт в рот Голодаря еду. Видно, что Голодаря тошнит, но он сдерживает тошноту и мучительно глотает. И, не желая принимать пищу, к которой показывает отвращение, стремится обратно в клетку.

Голодарь – Мне плохо не от голодания, мне худо от того, что вы мне предлагаете…

Импресарио – (в мегафон, как бы для зрителей шоу) Выше всех похвал благородные побуждения маэстро, его добрая воля и великое самоотречение.

 Снова, оставшись один, Голодарь читает стихи под тихую музыку:
Мечтай и плачь, потерянное племя
Утерян жизни путь, дорога в никуда
И вот готовая печаль
Как пища для ума и тела
С утра до вечера и с ночи до утра.
Зачем спасать лишь самого себя?
А с кем делить я буду свою пищу?
Из глубины протягивают мне руки
Голодные и одинокие сердца,
Я падаю в подставленные руки,
А колокольный звон,
Перекликаясь с музыкой орудий,
Творит рефрены музыкальной бездны…

Импресарио(дальше без мегафона) Голодарь жил долгие годы, окруженный почетом и славой и все же неизменно печальный. Печаль его становилась все глубже, оттого что никто не способен был принять ее всерьез. Да и чем можно было его утешить? Ведь он добровольно отказывался от того, что доставляло  удовольствие нам… А в один прекрасный день избалованный публикой маэстро вдруг обнаружил, что алчущая развлечений толпа покинула его и устремилась к иным зрелищам.
 
Видекадры с изображением современных светских зрелищ и развлечений.

Я еще раз объехал с ним пол-Европы, надеясь, что где-нибудь пробудится прежний интерес к мастеру голода, но все напрасно. Везде  появилось отвращение к искусству голодания и расцвел культ потребления.
На что был теперь обречён Голодарь? И он поступил в большой цирк.

Видекадры с изображением цирка и зверинца.
 
- Его клетку, однако, не поместили в центре манежа, как коронный номер, а выставили на задворки, впрочем, на довольно удобное место – неподалеку от зверинца. Клетку украсили большими пестрыми афишами. Когда в антракте зрители устремлялись к клеткам, чтобы полюбоваться на зверей, они никак не могли миновать Голодаря и ненадолго останавливались возле него. Быть может, они задерживались бы и дольше, но в узком коридоре к зверинцу начиналась давка: сзади напирали люди, не понимая причину задержки.

Видекадры с изображением людского дава и зверинца.

Но обращаться к дирекции Голодарь не решался, ведь именно благодаря зверям мимо его клетки проходили толпы зрителей, – а вдруг среди них найдется человек, пришедший ради него?
Со временем красивые афиши на его клетке поистёрлись, их сорвали, не заменив новыми. Никто не считал дни голодания, и только горечь жгла сердце Голодаря. Иногда перед его клеткой останавливался какой-нибудь бездельник и, прочитав старую цифру на табличке, нагло заявлял, что здесь пахнет обманом.

К Голодарю подходит Служитель цирка и ворошит солому возле него.

Служитель цирка - А я думал, пустая клетка. Ты всё ещё голодаешь?

Голодарь – Да простят мне все. Мне хочется попросить у всех прощения.

Служитель цирка – За что?

Голодарь –Мне хотелось, чтобы все восхищались моим умением голодать.

Служитель цирка – Что ж, мы восхищаемся.

Голодарь – Но вы не должны этим восхищаться.

Служитель цирка – Ну, тогда мы не будем. Хотя почему бы нам и не восхищаться?

Голодарь – Потому что я должен голодать, я не могу иначе.

Служитель цирка – Скажи пожалуйста! Почему же это ты иначе не можешь?

Голодарь – Потому что я не найду пищи, которая пришлась бы мне по вкусу. Если бы я нашел такую пищу, поверь, я бы не стал чиниться…

Импресарио – Вот так он и ушёл из жизни, отказываясь принимать то, что ему жизнь предлагала. А в его пустую клетку запустили пантеру. Она здесь чувствовала себя как нельзя лучше и даже, казалось, не тосковала по свободе… Не то, что человек, тоскующий по том, чего нет…

 ВОЗДУШНЫЙ ГИМНАСТ

Видеокадры варьете и его программы. Потом на фоне музыки:

А ещё у меня был Воздушный Гимнаст, он работал на трапеции под самым куполом варьете. Артист был выдающийся, незаменимый. И вот он вздумал день и ночь оставаться на трапеции: сначала из стремления к совершенству, потом по привычке. Особых трудностей не создавал, потребности имел очень небольшие, на них откликались сменявшие друг друга служители, которые поднимали и опускали в специально сконструированных сосудах все, что ему требовалось наверху.

Видеокадры воздушного гимнаста под куполом.
Правда, его общение с людьми было ограничено: лишь иногда по веревочной лестнице к нему взбирался какой-нибудь коллега-гимнаст, и тогда оба они сидели на трапеции и болтали, или же рабочие чинили крышу и через открытое окно обменивались с ним несколькими словами, или пожарник проверял запасное освещение на верхней галерее…
А вот неизбежные переезды были для него обременительны: в поезде ему заказывали отдельное купе, где он предпочитал находиться наверху, в сетке для багажа. И вот однажды мы ехали так вместе, артист лежал в багажной сетке и дремал, но вдруг заговорил.

Гимнаст – Мне теперь для занятий будет требоваться не одна трапеция, а две.

Импресарио – Хорошо.

Гимнаст (решительно)- Я теперь уже никогда и ни при каких обстоятельствах на одной трапеции работать не буду!

Импресарио - Пожалуйста! Пожалуйста! Две трапеции даже лучше, чем одна…

Гимнаст - Две трапеции!

Импресарио - Конечно, конечно, это даже придаст программе разнообразие…

Артист заплакал.
 
Импресарио (вскочив, обнимая и утешая Артиста) – Что случилось?

Гимнаст (рыдая) – Цепляться за одну-единственную перекладину – разве это жизнь?
               

 ОБЕЗЬЯНА - АКАДЕМИК

Импресарио:

Со временем я устал от работы импресарио в цирке. В цирк и в зверинец стало меньше людей ходить, зато жизнь вне их стен всё больше обретала качества того и другого. Вот тогда я и решил передать Обезьяне-Академику свои полномочия после того, как выслушал его доклад в Академии наук.
 
Надевает обезьянью маску, потом её держит в руках. На экране – аудитория со слушателями.

Обезьяна –
Уважаемые господа академики! Оглядываясь на пройденный путь, хочу сказать, что я никогда не достиг бы успеха, если бы упрямо цеплялся за прошлое. Отказ от старых привычек был главной заповедью. Родом я с Золотого Берега. О моей поимке я знаю только с чужих слов. Как-то вечером одна из специальных экспедиций фирмы «Гагенбек» залегла в прибрежных кустах; в это время к водопою подбежала стая обезьян — среди этих обезьян был и я. Раздались выстрелы; я был единственный, в кого попали.
Раньше у меня было сколько угодно выходов, но попав в человеческое общество, я осознал, что теперь не осталось ни единого. Я зашел в тупик. Выхода не было, но я должен был его найти, иначе я должен был бы, как обезьяна, сидеть перед дощатой стеной клетки... Вот тогда-то я и перестал быть обезьяной. Я даже стихи начал писать.
Боюсь, что вы неправильно поймете то, что я понимаю под словом «выход». Я умышленно не говорю о свободе. Великое чувство свободы — всеобъемлющей свободы — я оставляю в стороне. Вот, кстати, мои стихи:

  Моя тоска была во мне уже когда-то,
  Моя тоска была со мною только что      
  И в будущем со мной не разлучится.
  Я вместе с ней покину одинокую сторожку               
  Стоящую в зверинце  на краю,
  И в этом от рождения подаренном гробу,
  В недвижимой собственности государства,
  Уйду, всю жизнь потратив, чтоб сдержаться
  И не разрушить эту дивную тюрьму.

 Между прочим, люди очень часто обманывают себя словом "свобода". Её причисляют к самым возвышенным чувствам, поэтому и ложь о свободе считается возвышенной. Часто я наблюдал за какой-нибудь парой, которая работала на трапециях под самым куполом. Они раскачивались, взлетали вверх, прыгали, перелетали в объятия друг друга; один держал другого зубами за волосы. «И это люди тоже называют свободой, — думал я, — свободой движения!» Какое издевательство над матерью-природой! Если бы обезьянам показали эту «свободу», от их гомерического хохота рухнули бы стены цирка.
Нет, я не хотел свободы. Я хотел всего-навсего выхода — направо, налево, в любом направлении; пусть тот выход, который я найду, окажется обманом, желание было настолько скромным, что и обман был бы не бог весть каким.

Неси меня, лошадка,
Неси меня в пустыню,
Туда, где нет домов,
Не льют дожди
И опустели школы,
Не ходят в бары
И потускнели лица женской красоты
И движется буря с востока.

И тут, господа, я начал учиться. Эх, что и говорить, когда надо, хочешь не хочешь, а приходится учиться, обезьяний дух вылетал из меня с такой силой, что мой первый учитель чуть было сам не превратился в обезьяну; уроки пришлось прекратить, потому что его отправили в лечебницу. К счастью, он вскоре вернулся.
Мне понадобилось много учителей, иногда я обучался у нескольких педагогов сразу. А когда я уверовал в свои силы, когда мои успехи стали достоянием широкой гласности, а мое блистательное будущее окончательно определилось, я сам начал нанимать себе учителей; я рассаживал их по пяти комнатам, расположенным одна за другой, и учился одновременно у всех, без устали перебегая из одной комнаты в другую.
Какие успехи я тогда делал! Свет знаний со всех сторон проникал в мой пробуждающийся мозг! Не хочу скрывать — я был счастлив. Концентрацией воли я достиг уровня среднего европейца. Быть может, сам по себе этот факт и не заслуживает особого внимания, однако для меня он значит многое: я вырвался из клетки и обеспечил себе искомый выход, оказавшийся выходом в человеческое общество. Но я не испытываю ни сожаления, ни радости. Вот я сижу, руки в карманах брюк, сижу, развалившись в качалке, и смотрю в окно; передо мной на столе бутылка вина. Если ко мне явятся гости, я приму их подобающим образом. В прихожей сидит мой импресарио; когда мне надо что-нибудь сказать ему, я звоню; он приходит и выслушивает меня. Почти каждый вечер я выступаю; мои сценические успехи столь велики, что они навряд ли могут еще возрасти. Далеко за полночь, когда я возвращаюсь домой после банкетов, парадных приемов в Академии или веселых вечеринок, меня ожидает маленькая дрессированная обезьянка…
В общем и целом я достиг того, к чему стремился. Нельзя сказать, что игра не стоила свеч. Я искал выход и… «спрятался в кусты». Никакой иной возможности у меня не было, если учесть, что свободы я не мог добиться. Я перестал быть обезьяной, но не хочу стать человеком. Это не выход!