Курсовая черта

(разговоры у Полярного Круга)

В этот приполярный городок я прилетел на вертолёте. Пассажирский Ми-8, «бабочка», по выражению Мимино. Груда алюминиевых бидонов, от вибрации наползающих на ноги, два пятидесятилетних бородача с рюкзаками и при горных молотках, остальное не запомнилось. Вертолёт идёт над тундрой низко, среди порыжевших мшаников кое-где проглядывает давняя лагерная разметка с поваленными столбами на периметрах. Молотки позвякивают о металл, бородачи расстегнули выбеленные ветровки, в иллюминаторе мелькает чёрная лента Печоры.
Соседи приняли по глотку из фляжек, закусили конфетами. Неспешный северный разговор. Будто шагнувшая сразу через четверть века, прямиком в конец восьмидесятых, романтика шестидесятничества. Законсервированный дух «оттепели».
- Тридцать пять северного стажа, с коэффициентом один и восемь, а?
- Говорит, мол, хватит «в поле» махать, как люди, в институте...
- Ну и что? Вот за образцами сползаю к водоразделу...
- Куда сейчас?
- На Мутный Материк? А ты?
- Оранжевый Остров...
От названий веет сказкой, путешествием, пиратами Карибского моря.
Попутчики протягивают фляжку. Отказываюсь. Я никогда не пил в вертолёте, я не знаю, как мой организм поведёт себя в тряской машине. И потом, это ведь спирт?
- А что же ещё?
Наверное, они тоже угадывают во мне бродяжью начинку. Молча улыбаемся друг другу. И не ведаем покуда, что пройдёт совсем мало лет, и грязнопенный вал девяностых накроет с головой и Оранжевый Остров, и тридцать пять лет северного стажа, погребёт под собой коэффициент один и восемь и ставшую вдруг ненужной романтику. Пришедшие к власти барыги, вся эта нуворишская мразь, будут смотреть на Север как на нелепый придаток к украденным уже миллиардам, из которого ещё предстоит выкачать новые миллиарды, до сих упрятанные под мерзлотой нефть, золото, газ...
Если бы меня спросили однажды, готов ли я выносить смертные приговоры барыгам, и за что, согласился бы, не раздумывая: за Север, милые мои, за Север. Отдельным столбцом вывел бы тех, кто за поганые зелёные бумажки или за цифирки в отчётах безоглядно уродовал величественную и беззащитную перед лицом людской алчности северную природу. И многое ещё можно перечислить в списке барыжьих смертных грехов, но в первую очередь душить этих тварей за то, что осквернили Север своим мерзким присутствием, плюнули в душу его коренным жителям и первопроходцам. За одно это качаться бы всей их своре на фонарях.
Однако ни о чём таком мы пока не ведаем. Приземляемся, в зале ожидания изучаем расписание. Мой самолёт на Усинск идёт через два часа. Впрочем, это уже ничего не меняет. На без того низкое северное небо наползла пелена сплошной облачности, все вылеты отменены. В воздухе висит водяная взвесь: «стопроцентная влажность», как определяют метеорологи. От этой мороси не спрятаться ни под каким зонтом, поскольку она не валится с неба, она везде. Ощущение, будто тебя обернули куском тюля, липким и влажным. Одежда мгновенно напитывается влагой от куртки до белья. Сигареты гнутся и расползаются, газетные листы слипаются, будто смазанные клеем.
Сезон дождей в двадцати километрах от Полярного Круга не так предсказуем, как в тропиках, но он - сезон. Многодневная унылая капель. Или «стопроцентная влажность». Она настигнет меня пять лет спустя в Приобье под Салехардом, куда я приеду писать репортаж по заданию одного нефтеносного издания. Не успев по-настоящему заболеть Севером, я умудрюсь заболеть на Севере.
«Курите?» - спрашивает начальник участка. Взглянув на мой пижонский «Лакки Страйк», советует: «Расстреляют за полчаса. Пока есть время, купите наших».
«Наши» - это сигареты «Тайга», непривычно круглые, вроде старой болгарской «Шипки», по вкусу - набитые именно в тайге, из подручного материала.
Садимся в вездеход. Впереди полтораста вёрст по лесотундре к обскому притоку, на дне которого вот-вот должны сомкнуться две нитки нефтепровода. В воздухе стопроцентная влажность, только ко всему ещё изливающаяся стеной дождя. Чувствую как противно, свербяще, перехватывает горло, и озноб пробегает меж лопаток. Знакомые предтемпературные признаки...
Я полной чашей отведаю тогда сезона дождей на Севере, застряв на брошенном зимовье на пару с приставленным присматривать за мной монтажником Фёдором. Я прочувствую затяжной северный дождь во всей его августовской прелести, буду хлебать его суповым половником, месить сапогами, чувствовать продрогшей своей, вывернутой болезнью наизнанку, шкурой. Но это потом. А пока я стою в аэропорту, и с тоской думаю, что сегодня до Усинска доберусь вряд ли. Да и завтра тоже.
- До Усинска ещё поездом можно, - сообщает миленькая девушка в справочном.  - Только, - беглый взгляд на часы, - он ушёл уже.
- А когда следующий?
- Послезавтра.
По залу ожидания слоняется толпа северян-отпускников: рейс на Москву отложен на неопределённое время. Многие знакомы между собой, многие с детьми. Как всегда в таких случаях, быстро образуются группы «по интересам».
- Парень, - обдавая меня свежим запахом коньяка, обращается один из зависших на московском рейсе. - Не трать даром время, дуй на речной, может, успеешь на «Зарю» до Пармы. А от Пармы до Усинска рукой подать. Ну, не рукой, так автобусом, всего-то километров двадцать.
- Как добраться до речного?
- Лучше на такси.
- Чем лучше?
- Комфортнее.
- А ещё?
- На автобусе.
Вот чёртов чалдон, каждое слово - клещами!
- Каком?
- Любом. Тот вон с одной стороны город объезжает, этот - с другой, у речного встретятся.

* * *
Речной вокзал конца восьмидесятых здесь - это стекляшка с тремя кассами, рядком спаренных спинка к спинке скамеек и кабинкой с буквами «М-Ж». Какая-то космическая пустота. В зале ожидания сидит одинокий коми в негнущемся брезентовике, у ног пузырёк «тройного» одеколона, в глазах Вечность. Тихонечко напевает под нос что-то своё, национальное, громадное, как Полярный Урал, и бесконечное, как течение Леты.
- Ушла «Заря» на Парму, ушла, - радостно щебечет обнаруженная методом обстукивания кассовых окон кассирша. - В восемь утра следующая будет.
Смотрю на часы, стрелки показывают пять вечера.
- Если билетик возьмёте, я вам направление выпишу, сможете в гостинице  переночевать.
- В гостинице?
- Ну, в гостевой каюте на дебаркадере.
- А если не возьму?
- Значит, не сможете.
Кассирша выписывает непонятный квиток на тетрадном листочке в клетку, объясняет:
- Пойдёте сейчас на дебаркадер, спросите там шкипера, Серёжу, да кроме него там никого и нет, он вас поселит по этой квитанции. Если сходня на дебаркадере поднята, обойдёте наше здание сзади, там такая дверь металлическая, постучите, попросите диспетчера дебаркадер по рации вызвать.
- Скажите, а буфет у вас есть? Или ресторан?
Снисходительный взгляд взрослого человека, услыхавшего вопрос трёхлетки про то, где живёт Дед Мороз.
- На дебаркадере чайник есть.
Сходня на дебаркадере задрана, как подъёмный мост в средневековом замке. Расстояние от причальной стенки метра три, не допрыгнуть.
- Сергей, - ору, забыв про совет вызвать шкипера по рации из диспетчерской, - Серёга! Выходи! Дело есть!
Минут пять этого концерта, и появляется  молодой мужик в замурзанном тельнике и бушлате внапашку. Ну, это я думаю, что молодой - смоляная шкиперская бородка удачно скрадывает возраст.
Интересно, кстати, откуда пошла эта немецкая мода на голомордие? На дореволюционных снимках или портретных репродукциях русские мужчины, главным образом, бородаты, от генерала и царского вельможи до самого захудалого крестьянина или бродяги. В крайнем случае, с усами. Если взять ленинское окружение, то и там все с бородами и бородками - Троцкий, Дзержинский, Свердлов, Бухарин, Радек, прочие... А писатели, а интеллигенция! С явным небрежением Бунин напишет об Алексее Толстом: «По-актёрски гладко выбрит». Ну, не то чтобы совсем дрянь человечишко, но так, подай-принеси. Следующая политическая эпоха в стране предстанет уже лишь с усами - сам вождь, Каганович, Берия, Молотов, бороду рискнёт сохранить один Калинин. Потом настанет время бритых.
Север в этом смысле более традиционален, процент мужчин с положенной природой растительностью на лице здесь, должно быть, куда выше, чем в среднем по стране.
- Чего тебе? - тыльной стороной руки Сергей оглаживает свою щёгольскую шкиперку.
- Открой дверь, Сим-Сим, направление у меня из кассы на ночёвку.
Покрутив ручку лебёдки, Сергей опускает сходню.
- Ну вот, чем богаты, - распахивает он дверь в узкий пенал с двумя койками друг над другом и шикарным письменным столом: с массивными резными тумбами красного дерева, должно быть, и столешницей краснодеревной, на которой ещё каким-то чудом сохраняется вытертое синее сукно. - Постели чистые, слово даю, если подмёрзнешь, можешь взять второе одеяло с другой койки. В столе посуда, газеты, журнал. Газеты и журнал, правда, старые, от прежних постояльцев. Гальюн за переборкой, следующий проём по борту.
- А нельзя мне ещё одно одеяло, третье?
- Нет. Осталось последнее одеяло, моё. Могу вот бушлат принести.
- Ещё мне сказали, что тут чайник есть.
- Это можно.
Как я и предполагал, постель чистая, но невыносимо сырая и холодная. Спать, похоже, придётся, не раздеваясь.
Сергей возвращается с большим медным чайником, одолженным, кажется, у самого товарища Сухова после его скитаний по пустыне, и бумажным пакетом.
- Мне бы заварки ещё чуток.
- В чайнике. Правда, чай плиточный, но другого нет. Здесь вот, - ставит на стол пакет, - хлеба немного и колбаса.
- Всё благодарное человечество в моём лице... - сую руку в карман брюк.
- Не надо, - останавливает меня шкипер, - это Север, брат. Здесь человек человеку пока что не люпус и не урсус. В общем, помоги другому, если хочешь, чтобы завтра тебе помогли.
Обжигаясь, глотаю крепкий чай, почти не замечая его веничного привкуса. Колбасу и хлеб отщипываю кусочками, пытаясь вызвать в желудке хотя бы иллюзию сытости.
- Ты каких будешь? - неожиданно спрашивает Сергей.
- ???
- Не начальство, не геолог, не трассовик, не нефтяник. Не бродяга, не босота. Не охотник и не рыбак. А других здесь не бывает.
- А может, я начальство?
- Рассказывай! Начальство на дебаркадере не ночует.
- А, долгая песня, - устало машу рукой. - В прошлом и сам речник, а здесь... Зигзаг судьбы.
- Что оканчивал? - оживляется Сергей.
- Казанский речной.
- Судовод?
- Угу.
- А я омское речное.
- А сюда в шкиперы как занесло?
- Долгая песня, - вторит он мне. - Ты вот чего... Как звать-то? Анатолий, да? Вот чего, Толян, будет желание, похайрюзим ночью.
- Что?
- Снасти на хариуса зарядим. Там и пообщаемся под настроение.
От рыбалки отказываюсь, хотя и очень хочется поймать хариуса. Хотя бы посмотреть, как его ловят, подержать в руках. Странно, ведь в наших краях тоже встречаются реки, питающиеся родниками, с хорошим течением, студёные, незамерзающие, - та же Илеть, скажем, - а хариус в них не живёт. Вот на Урале живёт (ну, жил, пока не затравили достижениями цивилизации), а у нас - нет.
Цепляю взглядом термометр на переборке: тринадцать градусов.
- Как у нас с отоплением? - спрашиваю у Сергея.
- Никак. Соляры для котла не дают, «козла» пожарники нахлобучили. Ещё и штраф заплатил.
- А почему соляры не дают?
- Лето.

* * *
Сергей уходит. «Такое хреновое лето!» - вертится в голове. Конец июня, полярный день. Переваливаясь с боку на бок, как колобок, солнце ходит кругами над Севером, то поднимаясь, то сползая ближе к горизонту. Если б не облачность, было совсем светло. Решаю всё-таки включить настольную лампу. Машинально отмечаю, что койки расставлены грамотно: иллюминатор над верхним лежбищем, точно за головой. Затыкаю его подушкой со второй постели. В каюте наступает ночь.
Почему-то никак не могу привыкнуть к полярному дню: постоянное ощущение, будто лёг на рассвете после тяжёлой работы, а через пару часов разбудили. И солнце, которое всё время светит именно в глаза. Иногда кажется, что я буду чувствовать его присутствие даже в подвале и с мешком на голове.
Сажусь за стол, роюсь в ящиках, каждый из которых размером с добрый чемодан, перебираю их нутро. В нутре будто бы собрана антология советских правд за последний год - от норильской «Заполярки» до «Правды Краснодара», - как подтверждение тому, что правда у каждого своя. Натыкаюсь на сиротливый номер «Нового мира» с орловским «Аптекарем», какой-то из его срединных частей. «Аптекаря» я уже читал, целиком, но лучшего чтения в этих закромах мне не найти. Пью остывший чай, ползаю взглядом по строчкам. Понимаю, что просто оттягиваю момент, когда нужно будет забраться в постель. Это как входить в холодную мелкую воду - поджимаясь на каждом шаге, сдерживая дыхание. Потом, когда уже подступит глубина и можно будет окунуться разом, решиться и ухнуться, чтобы обожгло, перехватило дыхание, вот: решиться! Привыкнуть к холоду простыни и наволочки, сжаться в комок, кинуть на ноги принесённый Сергеем бушлат, с головой накрыться одеялом.
Стоило только собраться перед нырком в постель, раздаётся стук в дверь. Входит Сергей, весь в измороси. Одежда, борода, форменная фуражка серебрятся, будто облепленные паутиной.
- Не спишь ещё? А я отсырел там до потрохов с хариусом. Ты правильно сделал, что отказался.
Увидев, как я примериваюсь к разобранной койке, спрашивает:
- Может, водки выпьем? Согреешься. И мне не помешает. Не, если что, я  так-то не пью почти, Борька-Комик бутылку подогнал. Сам он только «тройняху» уважает. Разжился где-то водкой, и мне за пятёрку отдал. На пятёрку пять пузырьков возьмёт.
- Почему Комик? Такой весёлый или бестолковый?
- Да коми он, абориген, вокруг речного всё трётся.
Я вспоминаю одинокого мужичка в здании вокзала.
- Ну, да, он. Понимаешь, стойбище тут у них неподалёку было, - как «стойбище»: селение комяцкое. Охотники, рыбаки, в основном. Потом газовики пришли, самое залегание как раз у стойбища и оказалось. Посёлок под снос, НГДУ там развернулось, а этих куда? Кто мог, разбрелись по родственникам. Остальным квартиры дали, здесь вот, в городе, и ещё где-то. А что им квартиры, зачем? Дети природы, им простор нужен, воля. Работать, кем? Да и не приучены они - ни охоты, ни оленей. Поспивались быстро, поумирали, один Борька, считай, и остался. Северную пенсию ему добрые люди выхлопотали, так не пенсия - слёзы. Ну, мало-мало на Печору бегает. Грибы собирает, сдаёт, весь август по притокам где-то ползает, рыбачит. Сдаст на сухогруз рыбы копчёной, ребята знают его, не обижают, крупы, тушёнки отвалят, консервов, деньгами ещё дадут. Ну, он и дует свой «тройной» потихоньку, в порт наведывается. А как навигация окончится, исчезает. Вроде бы на окраине у них наподобие коммуны что-то - зимуют вместе человек пять, две женщины и их трое, но те, говорят, старые уж совсем. А к началу навигации Борька опять здесь. - Сергей вздыхает. - Да, жили вот люди, как предки их веками, никого не трогали. А тут нате-здрасьте-поцелуйте: ци-ви-ли-за-ция пришла. И был ты человек на земле своей, а стал не-пойми-кто без роду-племени.
- Ну, так как, Толян, водки?
- Давай.
Сергей возвращается с банкой яблочного сока, бутылкой, колбасой и варёной олениной. Первый тост, как водится у водников, за русский флот. Закуриваем, молчим, приглядываемся друг к другу.
- Ты давно на Севере? - нарушает молчание Сергей.
- Второй месяц.
- Срок. По личному или как?
Узнав, что я журналист, шкипер оживляется.
- Да, судоводы, что ни говори, профессионалы широкого профиля. Из Москвы? Ты в Москве ресторан «Ангара» знаешь? На Калининском? Директором там старпом с «Беломорского», наш, омский. А журналист ты вот первый знакомый у меня, и речник, надо же. Знаешь, Толян, я тебе сейчас историю расскажу...
Внутренне напрягаюсь, поскольку житейских ситуаций вокруг несчастной любви, бытового неустройства и гадов-начальников за свой недлинный журналистский век наслушался досыта.
- Может, не надо историю? Давай лучше ещё по одной нальём?
-  Обязательно. Только ты уж меня выслушай. Это, брат... Из жизни история. Ну, так, знакомого одного. Ладно, вру, моя история, из моей биографии. Только ты писать будешь, имена там измени. Сам поймёшь, для чего.
По молодой своей самоуверенности записывать ничего я не стал, понадеявшись на цепкую память, в которой тогда что-то стоящее залипало, как мошкара в куске смолы. Четверть века спустя, разматывая на бумаге клубочек этой жизненной нити, с удивлением обнаружил, что время напрочь выветрило из повествования имена, названия населённых пунктов, судов, рек. Осталась лишь общая канва того, что доверил мне в разговоре случайный знакомый и однофлотец. Попробую пересказать его быль своими словами. Возможно, какие-то детали я додумал или переставил местами, что-то дофантазировал, но суть происшедшего с Сергеем передаю в точности.

* * *
Мальчики мечтают о кораблях, и корабли приходят к ним во сны. Так корабли отвечают на любовь. Силуэты судов грезятся мальчикам подтянутыми и строгими, корпуса светятся глянцем, как обложки модных журналов, мачты стройны, как гимнастки олимпийской сборной. Гул судовых машин сливается в топот многих табунов, мальчики кладут руки на штурвалы, послушные лёгкому движению, и ведут корабли курсами на дальние страны. Некоторые мальчики на поводу мечты даже поступают в заведения, готовящие специалистов плавсостава. И дай Бог жизни их мечтам хотя бы до первой навигации!
В непосредственной близости корабли предстают гектарами ржавого железа, которое кому-то надо красить, чтобы хоть издали флот казался мечтой. Бригады же портового обслуживания существуют только в бумагах и воображении тех, кто их придумал. Мачты поднимаются ручной лебёдкой, потому что электроприводы надо беречь, рейка же на лебёдке заедает и вантовые оттяжки при подъёме неизбежно обматываются вокруг нока. Потому приходится опускать мачту, отпускать вантовые оттяжки и начинать всё заново. В любую погоду.
В «машине» стоит густой соляровый чад, с которым не справляются вентиляторы, и кроме того, машинное отделение тоже надо красить. Кто месяцами по двенадцать часов в сутки орудовал кистью на палубе, тот поймёт. Кто суричил подволоки машинного отделения на хлипком мостике, перекинутом с одного двигателя на другой, тоже поймёт. Кто отбивал шкрябкой ржавчину в вывешенной за борт «беседке», о том когда-нибудь сложат гимн... Остальные могут это представить, но всё равно ошибутся в своих представлениях о числе и объёмах судовых работ, ложащихся на плечи практикантов.
К середине навигации корабли мучают курсанта в кошмарах. К этому моменту судовод сличает количество часов, проведённых за штурвалом и за покраской, и понимает, что может кого угодно уже обучать малярному делу, ни в зуб ногой не смысля в штурманском. К концу навигации в практиканте формируется законченый циник, выдающий формулу «Весь мир пропьём, но флот не опозорим» за аксиому.
По окончании преддипломной практики добрая сотня циников - весь судоводительский курс - съезжаются в альма-матер, чтобы набело вызубрить не ставшие практикой теории, сдать госэкзамены и разъехаться по назначениям на суда.
Как невзрачная куколка однажды превращается в ослепительную бабочку, после дипломирования (особого квалификационного экзамена) курсант бесповоротно превращается в младшего командира. Со всеми вытекающими - нарукавные командные «птички» на кителе, узкая петелька с полоской на рубашечных погонах. Далее флотская субординация откромсает у двадцатилетнего штурмана имя, заменив его отчеством. Вчерашние Кольки, Андрюхи и Мишки в одночасье станут Петровичами, Ивановичами, Семёновичами. Некоторые, в знак особого уважения экипажа и начальства, - Андреями Семёновичами и Николаями Петровичами. Впрочем, в торжественный день выдачи дипломов выяснится, что из положенного обмундирования комсостава выпускники могут получить только ботинки и галстуки. Стон проносится по актовому залу, впитывающему новость. Где же кители с нашивками, где белочехольные «фуры», где долгожданные рубашки с штурманскими погончиками вензелем? И помрачневший выпускник надевает заурядную пиджачную пару, наглухо «штатскую», к которой форменный галстук не вяжется никоим образом, облекается в чёрный кожаный плащ, купленный на заработанные на практике деньги, и такой вот, полусухопутный-полуфлотский, идёт в ресторан отмечать выпуск и производство в штурмана.

* * *
Отгуляв положенное, наклявшись в вечной дружбе однокашникам, Сергей вскоре отправился к месту назначения - в небольшой полярный посёлок в низовьях Лены, обслуживающий базу речного флота. Ленское приречье впечатлило, база флота не очень. Красотища, конечно, небывалая, не тот жёлтый Иртыш, что течёт в его родном Омске, но про всё три тыщи жителей, и незамужние барышни наперечёт. Поначалу подъёмные жгли Сергею карман и навевали приятные мысли о перспективах и северных надбавках. Однако воображаемая красивая гульба флотской молодёжи наяву оказалась угрюмой пьянкой в бараке мужского общежития.

«Ну, дали наконец в кадрах назначение на «эстешку»**, вторым помощником. Добили ремонт, погрузились в Киренске, а потом на (…) приток, снабжать охотников и оленеводов».
...вот тут-то, на упрятанном в скобки досадном многоточии, мне бы и пригодилась подробная запись того, куда должна была проследовать «эстешка». Однако получилось как получилось, и потому, думаю, следует сделать небольшое пояснение. Судоходных притоков у Лены не так уж много, и населённых пунктов на них раз-два и обчёлся. Но они есть, эти населённые пункты! А значит, должны снабжаться хотя бы самым минимумом, положенным советскому человеку. И за недостатком полноценного снабжения единственная возможность доставить жителям удалённых поселений необходимое - по воде, грузовым флотом. Раз в году, в короткий период весеннего паводка. Службы пути выставлять судоходную обстановку на притоки вовремя добираются не всегда, и потому речникам зачастую приходится топать только по лоциям, где карты промеров глубин штука очень относительная. Поскольку прошлогодние. А небольшие сибирские реки имеют обыкновение «гулять» руслом. И потому там, где год назад было вполне судоходное плёсо, сейчас лежит коса. Или перекат «ушёл» на пару километров  вверх, лови его там намёткой на самом малом. В общем, рейс не из приятных.

В приток входили караваном судов в двенадцать, на буксирах. Устье, открывающееся в Лену бутылочным горлышком, забило паводковым льдом, и в проводку шли за ледоколом, «на усах» у двух портовых «РБТ» с ледорезными насадками. На проводку всего каравана ушло около двух недель, вода уже стремительно шла на убыль. В верховьях, километров восьмидесяти не дойдя до охотничьего посёлка, в который предназначалась большая часть груза, сели. Сели плотно, проскрежетав днищем по камням, сами сняться не смогли, пришлось просить у геологов понтоны. К тому времени, когда катер пригнал наконец понтоны, обнажился перекат в самом мелком месте, судно обсохло половиной борта, и вся спасательная операция потеряла смысл.
В целом ситуация не то чтобы рядовая, но довольно распространённая. Связались с Большой Землёй, запросили дальнейших распоряжений. Большая Земля выдала решение, которое тоже удивительным не показалось: законсервировать главные двигатели, подготовить судно к зимовке, экипажу - кроме капитана и грузового помощника - сниматься на материк. Капитану с грузовым встать на зимовку для охраны груза.

«Ну, заякорили лайбу понадёжнее, соорудили с ребятами балаган на берегу, где повыше, - чтоб было куда по весне съехать, когда ледоход начнётся, и распрощались. А, да, до того как распрощаться, трюм из-под пломбы вскрыли, чтоб при свидетелях, чтоб акт составить, забили провизионку под завязку всем необходимым, и опломбировали по новой».
- Ты, Серёга, не журись, - утешал грузового помощника капитан Львович, - на будущий год на Материк богатым человеком вернёшься. Порт договорился с факторией, зарплату нам на пароход будут привозить раз в месяц, а тратить здесь, сам видишь, некуда и негде. Пусть без премиальных, но оклад с зимовОй надбавкой в полной мере будешь иметь. Зимой поскучаем малость, а пока вон оно приволье - хошь рыбачь, хошь охоться, хошь грибы и ягоды собирай мешками.

* * *
И рыбачили, и охотились, и грибничили - до самозабвения, до одури. Утром делали контрольный замер топлива в рабочем танке, запускали генератор, включали рацию. По всему выходило, что соляры должно хватить с лихвой, даже с поправкой на предполагаемый зимний расход на котлы. На всякий случай переделали камбузную печь под отопление дровами, на берегу наготовили сушняка и, увязав в плоты, яликом отбуксировали к судну. Подняли на борт грузовой стрелой и попиливали потихоньку, возводя на крышке трюма поленницы.
Беда пришла перед самым ледоставом, когда Львовича пришлось срочно эвакуировать с жесточайшим приступом аппендицита. Сергей отвёз командира на факторию, где имелась небольшая оборудованная площадка под «вертушку», пожал лежащему на носилках Львовичу горячечную руку, вслед ложащемуся на курс вертолёту рукой махнул. Сел в ялик, запустил движок, направился к оставленному судну. С шипением вдоль бортов шла первая шуга.
- А тут такая история... - Сергей делает передышку, закуривает. - Мне бы, дураку, сразу насторожиться... В общем, в конце ноября, что ли, незадолго до Полярной ночи, приехали какие-то на аэросанях, наверное, из того посёлка, куда мы груз не довезли, просят пороху продать и спирта. Я говорю: мол, как я вам продам, у меня трюма под пломбами, я их не то что открыть, подойти к ним не имею права. Ну, они что-то побухтели между собой, смеются: под пломбами - это хорошо. Я, конечно, замандражил: чё, у меня всех вооружений по этим глухим местам двустволка и пара фальшфейеров. Но время идёт, вроде спокойно всё. Я и расслабился.
В декабре, к середине где-то, задуло. И температура к минус тридцати сползла, потом и за тридцать двинулась. И так на месяц почти. Поначалу-то я как-то службу нёс, даже рули окалывать пробовал, потом распустился. Так, рацию включу, погоняю на всех диапазонах, если получится, новости послушаю - «маяк» там, или ещё что, в эфир доложусь, что жив-здоров, без происшествий, да и всё. На палубу только за дровами выходил и так, по надобности.
Когда улеглась немного непогодь, решил на палубе почистить, вообще прибраться, а то замело надстройку почти до мостика. Потом укрепил штормтрап на леерах, спустился, обхожу корпус, вроде нормально всё. А под правым клюзом,*** вдруг обратил внимание, как-то снег подозрительно уплотнён. Везде чуть не по пояс заносы, а там нога по колено в снег уходит, и ступать твердо.
Принёс лопату, разгрёб, мусор какой-то набросан, что за ерунда? Перевесил штормтрап поближе к клюзу, нырнул внутрь... Мама ты моя дорогая! Из цепного ящика переборка в грузовой трюм выпилена, ну, так, чтоб человеку скромной комплекции пробраться. Шмыгнул и я туда... Раззор! Что можно было через клюз передать, подчистую: консервы, ружья, порох и припас охотничий, спирт, чай, сахар, снаряжение всякое...
Сижу, значит, руки трясутся, а сам думаю: сообщать в порт или погодить? На всякий случай сделал запись о происшествии в вахтенном журнале, взял документы на груз и с грузовым журналом полез снова в трюм: сверку делать. Посчитал начерно - шесть тысяч. В «жигули» недостача! Как ни поверни - срок. Даже если соучастия не навертят, преступная халатность налицо. Приплындец.
Вот так сижу каждый день и думаю с утра до вечера: сейчас мне двадцать. Когда выйду, двадцать пять, наверное, будет. Или больше? Извёлся, издёргался. Забрался в трюм, отыскал коробку спирта, которую эти уроды просмотрели, пью. И не пьётся толком, а вот надёргаюсь, посплю хоть немного. А потом ещё жутчей. Но в эфир исправно выходил, никто даже не заподозрил, чего и как. Простыл, говорю, немного, охрип. Ну, спирт кончился, размышляю, дальше-то что? В общем, докладывать никуда не стал, принял решение, стал весны ждать.
Собрал рюкзачок: тушёнки там на первый случай, концентрат, паспорт, диплом судоводителя, деньги, медкнижка. А по последнему льду сдёрнул на факторию, будто за зарплатой. Только я с ними заранее по рации связался, подгадал, чтоб к вертолёту. Начальнику фактории говорю, чтоб не задёргался раньше времени: мол, приказ получил на Большую Землю выдвигаться, подмена идёт. Добрался до райцентра, оттуда до Киренска, потом до Иркутска. Ну а от Иркута вся страна как на ладони.
Ох, брат, и помотало же меня - от Амударьи до Балтики. Семь лет, как волка, по Союзу гоняли! А что, трудовая-то у меня на Лене осталась. Ну, устроюсь куда-нибудь, говорю, мол, трудовая в кадрах по прежнему месту работы, они запрос туда. Ладно если сволокитят, так хоть половину навигации проработаю. А потом всё равно: бац, ответ с Лены! Вызывают в кадры, а я уж знаю: если в кадры потащили, пора линять. Помню, диспетчером на Беломорке на шлюзе осел, сюда-то, думаю, нескоро доберутся. Ага! Ладно хоть в моё дежурство случилось: переговоры в эфире услыхал насчёт своей персоны. Нет, не смейся, тебе приходилось посреди ночи в тайгу нырять? Сотню-другую километров по бездорожью тащиться пешкодралом? А уж жил я как зэчара, постоянно ушки на макушке держал, а всё необходимое при себе в рюкзачке. Чуть ветерок не с той стороны потянул, ищи меня.
В прошлом году сюда дотянул, до Печоры. Здесь с Катькой познакомился: ну, кассирша, которая тебе направление выписывала, помнишь? Вот она тут меня и пристроила и с кадрами как-то договорилась, чтоб трудовую мою не искали. Дальше что? А кто его знает. Ещё года три, наверное, срок давности выйдет, там посмотрим.

Наверху в шкиперской оживает рация: «Печора-3», «Печора-3», ответь диспетчерской».
- Во, Катька проснулась, ищет, - сдёргивается Сергей. - Щас поговорю с ней, чайник поставлю.
Потом мы наскоро завтракаем, наскоро обмениваемся адресами, которыми вряд ли когда-то воспользуемся, выходим на палубу. Самое противное время ожидания, когда главное уже сказано, второстепенное проходит мимо, а вообще мыслями ты уже не здесь и принадлежишь каким-то другим людям и событиям.
Всю дорогу до Пармы я вновь и вновь проживал и переживал услышанную северную быль, думал о том, насколько разнообразна судьба в испытаниях, которые она посылает русскому человеку. Так ни до чего не додумавшись, добрался на перекладных до Усинска, где завертела меня череда командировочных дней, и на их фоне история Сергея как-то потускнела, отошла на второй план, а потом и вовсе подзабылась.
Тем более удивительным оказалось письмо, полученное мной несколько лет спустя, уже в другой, по сути, стране, перегруженной совершенно иными историями и заботами. Сергей писал, что ездил на Лену, где погасил всю недостачу разом месячной инфляционной зарплатой. Чем очень удивил прокурорских, закрывших в связи с этим обстоятельством уголовное дело. С пристани списался, устроился в НГДУ. Женился на кассирше Екатерине. Сейчас пристани нет, пассажирское сообщение закрылось. Екатерина на днях должна родить.

январь 2020 - 13 марта 2021

______________________________
* Курсовая черта - указательная отметка, напротив которой следует читать компасный курс.
** Грузовой двухвинтовой сухогрузный теплоход СТ-300 общей грузоподъёмностью 350 т.
*** Отверстие в фальшборте, палубе или борту, окантованное литой рамой или металлическим прутком, служащее для пропускания и уменьшения перетирания якорной цепи, швартовных концов или буксирного каната.