Закрытый город

Был август. Его сестра, которая жила в другом городе, в часе езды от него, уезжала навсегда, насовсем и просила проводить ее. «У меня никого нет. Ты один. Если ты не приедешь, то не кому будет и сумки поднести к вагону», - сказала она и тут же расплакалась. Конечно же, он приедет. Когда? Он должен приехать  и так, чтоб заранее, чтоб она не нервничала.

И он уже не мог ее слушать, чтоб не расстроиться: она уезжала, и для него закрывался этот город, город, где он родился, и где часто бывал, завтра там, в нем, уже никого родного не будет, не будет его души.

Чтоб не думать о сестре, он, только автобус выехал на дамбу, повернул голову к окну и смотрел в него на песчаный пляж с хорошо различимыми фигурками отдыхающих, на приплюснутые домики «Бочки», на высокий берег, который, коробясь, выгибаясь, выпрямляясь и вновь искривляясь, поросший кустарником и деревьями, уходил дальше, вдоль речки, и опять, вернувшись к пляжникам, с которых начал, тут увидел, что вода зеленая, и подумал:  «Поэтому мало купающихся».

Автобус въехал на мост. И теперь он смотрел на фарватер. Был ветер. Зыбилась и волновалась вода.

Время тянулось медленно, как длинная дамба, по которой он ехал. Что было бы, если б он не приехал? Она рассердилась бы на него.

Наконец, он на месте. Еще пятнадцать минут пешком по пыльной дороге, и он увидит ее.

-Приехал. Почему без стука? А если б я была раздета? – тут же набросилась она на него.

-Привет. Но ты ведь не раздета, - сказал он.

-Ну, ладно. Ты устал?

-От чего?

-Ты давай не умничай. Я узнавала, последний автобус в восемь. Мой поезд в семь двенадцать. Так что, успеешь.

Через минуту она опять набросилась на него: «Что ты ходишь туда – сюда?»

Он сел.

-Сел. Сидит. Помоги закрыть сумку. Да, не так. Ты мне поломаешь замок. Нашла, кого просить. Лучше бы сама. Все сама. И этот, - этот – ее муж, - советует. Как он мне уже надоел. Со своими советами. Когда надо, молчит. А тут весь день названивает: «Билеты взяла?»  Отвечаю: «Взяла». Он опять: «Какое место?» Тебе-то, что с того, какое! Ну, в середине, нижняя полка.

Чтоб не раздражать ее, он вышел во двор. Поднял под яблоней перевернутый табурет и сел на него. Яблоки падали и тут же гнили – никто их не собирал. Наклонившись, он поднял с земли одно желтое с розовыми разводами. «Боровинка, - произнес он и надкусил его. – Кислое. Но вкусно».

-Я думала, ты пошел на болото. Тетя и дядя Юра, когда приезжали, любили ходить на болото. Им нравилось там.

-Сейчас пойду, - и уже про себя. – Что за человек? Накричит и непременно так, чтоб обидеть, потому что какой тогда смысл в крике, ведь надо же, специально или у нее это само собой получается, чтоб поставить на место, ткнув лицом в грязь, вот тогда, когда вымазался, она успокоится, и уже, как ни в чем не бывало, и заговорит, и улыбнется. Думаешь, какая милая женщина. Ну, вспыльчивая, - так размышляя, он вышел со двора, но пошел не на болото, а в сторону железной дороги: там грунтовая дорога и по ней можно пройти к мосту, где, именно в том месте, бойко бежит вялая речка, русло которой проходит  через весь город и дальше, дальше, впадая в большую реку.

Солнце в зените. Поют птицы. Молодые сектанты из Свидетелей Иеговы съезжают по канатной дороге с обрыва вниз, туда, где была та речка. Он слышит их голоса, глухие мужские и звонкие женские, но не может разобрать слов. Раздался смех и такой заразительный, что, знай, он, что его вызвало, то и сам посмеялся бы.

У моста на берегу сидел мужчина средних лет. Вокруг него бегал маленький мальчик. Здесь же овчарка, которая то заходила в воду, то выходила из нее.

Он спросил у него, не кусается ли она. Тот ответил, что не знает, чем удивил его и одновременно возбудил в нем злость: как не знает, собака чья? моя или его. И тут тот, сообразив, что ответил неправильно, добавил: «Она не моя. Приблудная». А затем, присмотревшись к нему, сказал:

-Вы не местный.

-Почему вы так решили? – спросил его он.

-Я вас не знаю.

И тогда он рассказал, что приехал проводить сестру и для него тяжело расставаться с ней: неизвестно, когда он еще с ней увидится, может быть, никогда, - и потом, за ней закроется дверь в этот город, с которым у него связаны приятные воспоминания, да что тут говорить, здесь его часть.

-Я понимаю вас, - сочувственно заметил тот, - но  perigrinatio est vita, -  что значило, что странствие - это жизнь.

-Вы учились в университете? – спросил его он.

-Да, учился.

В этом месте речка текла между камней, мимо них, через них, накрывая собой, и тогда вода, волнуясь и пенясь, уже не была такой прозрачной, а была белой, как белые кружева. Вот где она! Вот где ее жизнь! Но выше, и он пошел против течения, тишь да гладь, никакого движения. На берегу на цветок чертополоха села бабочка. И все. Кругом, во всем чувствовалась сладкая лень.

Уже, вернувшись с прогулки, он не заметил, как заснул. Его разбудил разговор, который доносился со двора. Это пришли новые хозяева за ключами. «Еще нет шести. Что за люди? Куда вы спешите?» – слышал, как раздразнив себя, выкрикивала его сестра. Один, глухой голос что-то бубнил, видно, извиняясь. Он не слышал, какие слова были приведены в оправдание, потому что тихо и как бы издалека.

Он лежал на диване. Это единственное, что оставалось в доме из мебели.

Опять говорили. Затем звонок.  Он вышел из дома. Поздоровался. Его сестра разговаривала по телефону с таксистом. «Все, выносим вещи», - сказала она ему.

«Вот объяснение ее нервам, - чуть ли не вслух сказал он себе, - она расстроена своим отъездом, чувствует то же, что и я». Ему стало так жалко ее, и тут бы сказать ей об этом, но он не сказал. И каждый был со своей грустью. Каждый сам нес груз своих переживаний.

Опять те же улицы, которые около полудня он прошел пешком. Опять та речушка, она лежала под мостком, через который  они, как секундная стрелка, проскочили, завод Лепсе, здесь он тогда сошел с автобуса, и все там же, все то же, и уже прибыл поезд, который, как игла, проткнув ночь, вот-вот будет с другой стороны дня, по ту сторону белого листа, по ту сторону его понимания, которое и не понимание вовсе, а растерянность, то о чем он догадывался, но точно, капитально, чтоб сказать, что так оно и есть, не понимал, и сидел на деревянной скамье в вокзале, который наполнялся людьми, как пчелами, к ночи вернувшимися в улей, опустив голову.