9. Modus vivendi 1

               
     Армен был другом Сержика, не являясь его поклонником: не следил за каждым его шагом, не пытался подражать и в случае болезни Сержика не симулировал болезнь, стремясь всеми правдами и неправдами попасть с ним в одну и ту же больницу и палату. Один был свободным от общества пленником своего одиночества, другой – душой и пленником тех кругов, в каких вращался или, правильнее будет сказать, какие вращались вокруг него. Контраст стёрся бы или стал ещё более разительным, если бы жизнь не разбросала их. С годами они виделись всё реже. Чтобы потребности переросли в привычку, нужна особая благосклонность Фортуны. А для перерастания привычек в потребности, её опека не нужна. Люди, ищущие отдыха и спасения от общества в одиночестве, никогда не поймут человека, обречённого на одиночество в силу своего характера или житейских обстоятельств. Но также мало кто из готовых на всё ради того, чтобы быть объектом всеобщего внимания и притяжения, способен понять и человека, обречённого быть всегда в центре внимания в силу личных качеств. Магические три слова: «Сержик обещал быть», - привлекали в дома даже тех гостей, что предпочли бы обойти их стороной. Он не соблюдал ни догм, ни предписаний и жил так, как, глядя на него, хотели многие, но кроме него никто больше из его окружения не мог. Не он сверял своё время и действия, но по нему. Не он подлаживался, но под него. Для веселья ему не было нужды одурманивать себя, и потому никогда нельзя было угадать – весел он или навеселе. В любой день и час все двери гостеприимно распахивались перед ним настежь, но только в одну сторону. Чтобы уйти, ему приходилось пускаться на разные хитрости, что его не останавливало – своих сторожей он превращал в шутовскую свиту и водил за собой. И как настоящий король шутов, он ходил из дома в дом со свитой мучимых неутолимой жаждой и ненасытных паяцев. Среди ночи он уводил собутыльников от накрытых столов в Мазандаран глотнуть пыль веков, с экскурсией в музей искусств или навестить своего старого (воистину старого) приятеля католикоса Вазгена. Регулярно к его дому стекались: траурная процессия в слезах к одру незабвенной бабушки – с одной стороны; и праздничная по поводу недоразумения, вызвавшего появление первой процессии – с другой. Их встречи у дверей его дома превращались в фантасмагории, феерии феерические.
     «Великая бабушка,  – изрёк бы кое-что понимавший в бессмертии датский принц, – умерла более десяти лет назад, но до сих пор чуть ли не каждый месяц оплакивается внуком так, будто это случилось накануне».
     Но он почитал и живых не меньше мёртвых: его родители несколько раз в месяц получали поздравления и подарки по поводу серебряного и золотого юбилея, дней рождения, как их собственных, так и всех детей – и тех, что были, и тех, каких не было. А его жена, какой он ещё не обзавёлся, плодоносила и того чаще, судя по количеству тостов и серенад под окнами роддомов.
     «Громче орите! Ревите как звери! – Сержик руководил хором, как заправский дирижёр. – От вашего писка не родится и мышь, а мне нужен лев! Сами понимаете: раз моя жена не могла без моей помощи даже зачать, ей без моей помощи и не родить».
     В разгар пира он мог, как факир, извлечь из кармана ключ и, схватившись за голову, стремительно выбежать, что-то во всеуслышание бормоча себе под нос про несчастную девушку, три дня назад забытую в гараже у соседа. Все знали его трюки; все в ожидании их были настороже; но всех его трюков не знал никто и никогда нельзя было угадать: в какой момент и что он учудит, и кто на его трюк попадётся. А на каждый его трюк обязательно кто-то покупался к вящему удовольствию всех остальных – так устроен человек: тот, кто попался сам, не успокоится, пока своими глазами не увидит, как попались и другие. Видимо, в этом случае человек считает себя в некоторой степени отомщённым и сердце его успокаивается. Несмотря на то, что все его шутки и проделки были добрыми и беззлобными, позволявшими наживать не врагов, а друзей, конечно, всегда находились ворчуны и всем по жизни недовольные, которые и поодиночке, и скопом торопились изобличить его и опровергнуть каждое его слово.
     «Имейте совесть! – отшучивался он. – Вам имя легион, а я один. Если каждый раз, как я совру, один из вас закроет мне рот – зачем мне язык? Вы же знаете: врать и трепаться – всё, что я умею, и всё, что умеете вы сами. Но я же вам не мешаю, хотя я вру, чтобы пошутить, повеселить, а большинство из вас – всерьёз, чтобы обмануть; я вру бескорыстно и по мне всегда видно, когда я вру; не совру, сказав, что когда я перестаю каламбурить, в отличие от большинства я становлюсь честным человеком. Но мне на каждое слово, сказанное всерьёз, нужно три дня раздумий. Выбирайте, что лучше: весело врать, или умереть от скуки честными и такими правильными, что от одного вида в сон клонит? Врите, шутя, со мной или не врите сами. Не врёте со мной, врите за меня, но только так, чтобы и мне было смешно так же, как смешно вам, когда вру я. А если ваша правда будет смешней моего вранья, я готов вас слушать и учиться, потому что, как говорит мой друг Армен, только Бернарду Шоу было под силу смешить людей, выкладывая им чистую правду, как есть. Но на мой взгляд, он был человек злой и друзей у него не было».
     Сержик не делал без приключений и двух шагов. Выбегал в спешке утром, а добирался туда, куда так торопился, иногда лишь на третий день к вечеру, искренне удивляясь своему опозданию. С момента его появления всё начиналось сначала или, правильнее сказать, всё только начиналось. Но… здесь самое время прибегнуть к «но»… самый непримиримый враг человека весёлого и беспечного - особая каста умных людей, высматривающих и выискивающих ошибки всех, и ничего не делающих, лишь бы не наделать ошибок. Они обращают вслед весельчаку много-умные лица и озабоченно покачивают головами, выдавливая из себя ни к селу, ни к городу:
     «Помяните мои слова: всё это плохо для него закончится».
     И, не имея, что сказать по существу, они делают вид, что всё ясно и без слов. Когда жизнь подтверждает их правоту (рано или поздно с каждым что-то случается), им остаётся лишь состроить приличествующее выражение лица и небрежным:
     «А что я говорил?» - напомнить всем кто есть кто, и заслуженно стяжать лавры мудрецов.
     И однажды с Сержиком случилось то, о чём с много-умным видом прорицали провидцы, о чём впоследствии говорят:
     «Ничего подобного с ним никогда раньше не случалось и, казалось бы, случиться не могло».
     Оторвавшись от свиты, он пробирался по исхоженным вдоль и поперёк улицам спящего города, как лазутчик по вражеским тылам. Игра светотени будоражила пьяное воображение и без того нескудное. Он отбивался от собственной тени:
     «Отстань, я тороплюсь».
     Но когда она забегала вперёд, норовил подставить ей ножку. Натыкаясь на стены и фонарные столбы, он галантно извинялся, разыгрывая сцены сам с собой в своём воображении:
     «Меня толкнули, мадам, я не нарочно. Целую ножки. Что вы? Как вы могли такое подумать? Разве могу я не быть джентльменом, если вы леди или на худой конец мадам? – простите за каламбур; конечно, вы не мадам на худой конец, на худой конец вы леди, а мадам вы… Если вы мадемуазель, тогда другое дело, тогда я – просто порядочный человек. Вы же сами видите, с кем имеете дело. На меня вы можете положиться всегда, вся, целиком. Вы не пожалеете. О, мадам, со мной ни о чём не жалеют, жалеют без меня. Ах, вы - мадемуазель? Тогда тем более. Тем более, что с мадемуазель я могу встретиться только однажды. А с мадам… о, не тревожьтесь: я вполне созрел и в отличной форме. Увидите сами, когда мы останемся наедине. Что, муж? Кто?! Это ваш муж?! Целую ножки. Пошли ему бог здоровья на сто детей. Нет, мужчинами я не интересуюсь и чужие дети мне ни к чему. Я ещё в состоянии иметь своих. Ах, барышня, назначать свидание, когда мы уже встретились – значит, его только отодвигать. Уверяю вас: то, что сладко сегодня, надо вкушать сегодня; назавтра оно может прокиснуть или станет отдавать горечью. Или вам недостаточно темно? Или мало свидетелей? Хорошо, подождём. И святого отца приведём, и родного. А теперь посторонитесь, вы сейчас не расположены, а я расположен именно сейчас. Тороплюсь, ещё бы! Мне самому надо сделать столько же! Что, не с вами? Я не виноват, что у вас проблемы. Нет, не могу ждать. Это меня ждут всегда и везде. Зачем так много? О, мадам! Мадемуазель! Не могу же я пожелать другому больше, чем себе самому. Кто меня толкнул? – он озирался в поисках обидчика до тех пор, пока снова не находил свою тень. – Не вздумай прятаться у меня за спиной! Отвечай за себя сам!»
     Щёлкнув воображаемого обидчика по носу, он принимался укачивать ушибленную руку, прижав её к груди, как раскапризничавшегося ребёнка. Наконец, в стеклах парикмахерской он увидел то, что искал, достойного соперника, то есть, самого себя, и, протаранив витраж, забрался вовнутрь.
    «Вот, где ты! – он не признал себя в представшем ему в зеркале взъерошенном пьянице. – Думал, что тебе удастся от меня смыться? Нет, дорогой, со мной такие номера не проходят. Там, где я, все номера ставлю я, понял? Но ты не бойся: я зла не держу. Это у тебя язык, что ли? Меня не проведёшь. Я сам фокусник. Я сам могу свесить язык ниже пупка и всем наврать, что это красный пионерский галстук. Где-то я тебя раньше видел. Кто ты, откуда? Кто твой отец? А кто твой дед? Назови мне их имена. Может, мой дед знал твоего. Раз я тебя не знаю, всё может быть. Ну, ладно. С этим мы разобраться успеем. Куда наши деды денутся с того света? А ресторан не круглосуточный – это проблема. Который час? Быстро сообрази мне что-нибудь выпить и приведи себя в порядок – смотри, на кого ты похож! Ты один? Такого и одного много – других не надо. Позови директора. Если не может навести в своём заведении порядок, пусть сам обслуживает, танцует или поёт – свой хлеб надо зарабатывать, а не просто так есть».
    В ответ собеседник, не переставая, размахивал руками и корчил рожи.
    «Почему ты всё время меня перебиваешь? - здесь я клиент: я плачу, а ты служишь, значит, я говорю, а ты слушаешь и исполняешь. Не размахивай руками – это некрасиво».
     Но воспитательные меры действовали на его собеседника в худшую сторону.
     «Оказывается, ты просто хулиган! – Сержик тщательно закатал воображаемые рукава. – Ну, ты ещё не знаешь, с кем имеешь дело! Что?! Ах ты чучело! Сам на человека не похож, а ещё смеешь поднимать на меня руку?! Я смею, потому что я – человек! А я говорю, что человек – я, а не ты! Я человек потому, что смею, а ты смеешь потому, что свинья!»
    Только сам Сержик мог вывести Сержика из себя. Только против себя самого он не мог придумать никакой шутки и отмазки. Только сам себя он и не мог разыграть и оставить в дураках, при этом не оставшись в дураках. Он не придумал против самого себя ничего и обрушился с кулаками на зеркало, которое, как и витраж, разлетелось вдребезги. Сержик поднял изрезанные в кровь руки.
    «Ах, у тебя нож?! Вот почему ты такой смелый! Я думал, ты просто невежа, а ты – настоящий бандит!»
     Он схватил лежавшую перед зеркалом опасную бритву.
    «Где ты? Выходи, если мужчина! – никто, естественно, не появился. – Куда ты делся, трус? Не прячь лицо, как мусульманка! Ставь бутылку – и я всё прощу. Ты отказываешься со мной выпить? Ну, уж это слишком! Да знаешь ли ты, невоспитанная морда, что со мной ищут повода выпить и первый секретарь Армении и католикос Вазген, которым чаще удаётся сообразить друг с другом, чем со мной; что во время своих попоек они только обо мне и говорят. Не хочешь? Поймаю – заставлю выпить всю бутылку до дна в одиночку, не откупоривая! – озираясь, Сержик увидел разбитый витраж. – Так ты удрал!? Ну раз обслуживать некому – и я пошёл. Больше к вам не приду – так и знай. Вы потеряли не одного клиента, а пол города. Слышишь? Это меня ищут, а не тебя. И я не хочу, чтобы меня нашли в таком месте. И не удерживай – это ещё никому не удавалось».
     Он выбрался на улицу, где его уже поджидал разбуженный шумом хромой и однорукий сторож.
    «Отец, куда убежал человек с ножом?»
    «Пойдём со мной, я отведу тебя к нужному тебе человеку», - и старик отобрал у Сержика бритву, про которую тот успел позабыть…
    Друзья встретились десять лет спустя после этого происшествия: Сержик после отбытия срока наказания уже вернулся из мест не столь отдалённых, а Армен из более отдалённых мест скитания по России, чтобы, подобно мифическому Антею, набраться сил у родной земли перед тем, как покинуть её в очередной раз - чувствовать себя чужим, никому ненужным, бесполезным на родной земле ему было невыносимее, чем на чужбине, и он срывался снова и снова. Значило ли это, что шутник и балагур был мудрее, а погружённый в себя мыслитель безрассудней? Что один нашёл своё место в жизни, а второй был обречён оставаться неприкаянным? Что один понял жизнь и умел жить, а второй – лишь копал сам себе могилу в собственной голове и сердце, бесконечно роясь в них в поисках смысла жизни, места в ней и несуществующих вечных истин? За прошедшие годы Сержик из пылкого, тонкого юноши со смоляными волосами превратился в тучного мужчину с проседью, солидного, как премьер-министр.
    «Ни за что не догадался бы, что это ты! - признался Армен.  – Вот что такое повзрослеть и остепениться».
    «Это означает набрать лишний вес, дорогой! В отличие от тебя, я  изменился, я вырос: не над собой, так в себе самом; не в своих, так в чужих глазах. Я, как видишь, уже немножко не тот: вместо одного худого, ты нашёл целых трёх. Признайся, что и одного Сержика было слишком много для всех, хоть его никогда не хватало. Когда ложишься спать, думая, что ты дома, а просыпаешься на нарах; когда получаешь срок за то, чего не помнишь, и чего ты не мог совершить ни в доброй памяти, ни в беспамятстве – можно побелеть не только снаружи, но и изнутри тоже. Слава богу, что создав землю, он не пожалел часть её для кабаков и тюрем! Ведь именно из кабаков люди чаще всего попадают в тюрьмы, а выходя из тюрем, в первую очередь спешат в кабаки».
     Первые же минуты показали, что, несмотря ни на что, он остался прежним шутником и балагуром, хоть и старался по-прежнему при Армене выглядеть серьёзней, чем был.
     «Мне не везло из-за комплекции. – смеясь, продолжал он; натура есть натура и если вопреки ей он был сдержан, то он всё-таки был весело сдержан. – Хорошей работы мне не доверяли, девушки меня не любили, вернее, любили не всерьёз: им, как и всем, нравилось лишь смеяться над моими выкрутасами. Когда я шучу, я могу заставить кого угодно поверить во что угодно, но стоит мне сказать серьёзно больше трёх слов кряду…»
     «Но ведь больше всего это нравилось и было нужно тебе самому. - перебил его Армен. – Поправь меня, если я что-то напутал».
     «Мы с тобой оба напутали в этой жизни, брат мой. Я всего-навсего хотел скрасить нестерпимо нудную жизнь и себе, и людям. Зато теперь. – Сержик похлопал себя по животу. – У меня хорошая работа и послушная жена. Что ещё нужно? Все мне завидуют и уважают меня. Мне ничего не остаётся делать, как уважать самого себя – жена даже шнурки за меня завязывает, чтобы я лишний раз не наклонялся. И самое главное: раньше все смеялись, глядя на меня, теперь я смеюсь, глядя на всех. Над собой я больше не смеюсь, а другим это теперь и в голову не приходит».
     «Над тобой никогда и никто и не осмеливался смеяться. Ты посмеялся над собой сам».
     «Да, так же, как и ты, я сам написал собственную трагедию. И обе наши с тобой трагедии очень комичного содержания: когда нам смешно, всем горько, когда смешно всем, горько нам. Не спеши возражать. Ты слишком долго отсутствовал и многого не знаешь - именно надо мной и посмеялись как никогда и ни над кем другим».
     «Это что-то новое в твоём репертуаре, хотя: кто бьётся – рано или поздно будет побит; кто смеётся – будет осмеян»…
     «Кричащий – будет услышан; а прыгающий упадёт».
     «Это -  бесконечный ряд: играющий с ножом – обязательно порежется, а несущий - уронит».
     Армен кое-что слышал о новой работе друга, сделавшей Сержа очень состоятельным и влиятельным лицом в Ереване; его известность и  авторитет, используя слэнг, сменили окраску.
     «Не укладывается в голове: ты - и вдруг седой».
     «Не укладывай, раз не укладывается. – Сержик уже тянул его в ресторан. – Всего лишь краска на коробке снаружи выгорела.  Ни тюрьма, ни деньги меня не изменили».
     «Не заговаривай мне зубы. Куда мы идём?»
     «Я поседел в течение одного дня, – продолжал Сержик, не обращая внимания на вопрос, - когда проснулся в тюрьме в окружении одной и той же неотступной мысли: какая злая судьба могла завести сюда беззлобного весёлого человека? С другой стороны: Сталин сидел; Камо сидел; Шаумян сидел; даже Параджанов сидел. А кто не сидел, из того ничего путного не получилось».
     «Только не надо мне плести, что ты сел за компанию. Куда мы идём, окружённый одной мыслью?»
     «Туда, куда эта самая мысль ведёт. Если верить тому, что нам внушают много лет, мы идём ко всеобщему равенству, братству и благополучию. Тебе разве не хочется туда, где ты свободен и счастлив?»
     «Рай для дураков? Попасть туда лишь потому, что попасть туда легче, чем в любое другое место? Не хочу, уволь. Туда, куда попасть нельзя, я не хочу тоже. У меня на это нет денег. Остаётся твой рай – кабак. Туда я хочу попасть меньше всего. Мне для полного счастья только запить не хватало».
     «Заладил – нет того, нет другого. Какой ты нудный человек, слушай. Будь хоть десять раз правильный, но что ты имеешь против кабаков? Это наравне с тюрьмой – лучший дар бога людям. Не случайно, мы чаще всего попадаем в тюрьмы из ресторанов, а выходя из тюрем, первым делом спешим в рестораны».
     «Ты повторяешься. Раньше за тобою такого не водилось».
     «Раньше, это до того, как меня посадили?»
     «До того, как тебя напоили. А посадил себя ты сам. Как ты позволил так над собой пошутить?»
     Сержик горько усмехнулся.
     «Ты не привёз из России новых анекдотов? Тогда будешь слушать старые армянские».
     «А новых армянских анекдотов нет?»
     «Армения – древняя страна. Тут всё древнее: и народ, и обычаи, и анекдоты. Чем нам гордиться? – новых достижений стыдиться впору, остаются старые. У нас всё – самое старое. Обещаю, - тут же заверил он, заметив недовольство на лице друга, - мы скромно поужинаем вдвоём. У меня есть своё тихое место, где я от всех прячусь, когда надо побыть одному».
     «Говори прямо: пообщаться с умным собеседником. Не верю, что ты смог найти в Ереване такое место, где тебя не смогли бы найти твои идолопоклонники».
     «Надо же отметить нашу встречу. Понимаю, как ты торопишься поскорее увидеть ту ненормальную, что вышла за меня замуж. Она недурно готовит, и ты ещё отведаешь её стряпню, но сегодня я не хочу, чтобы нам мешали».
     «Ты снова выписал себе в жёны шеф-повара, на этот раз - из лучшего ресторана Сан-Франциско?»
     «Согласись, это лучше, чем взять жену оттуда, откуда их берёт большинство – не будем уточнять откуда, чтобы никого не оскорбить».
     «Не будем – так не будем. Но с каких пор тебя кто-то стесняет?»
     «Не меня, ара, тебя. Я три года сидел в окружении одних мужиков и не совсем мужиков, которые совмещают. Поэтому, первое, что я сделал после освобождения: нашёл себе жену и сделал ей трёх дочек, окружив себя женщинами со всех четырёх сторон».
     Ресторанчик в подвале, куда они спустились, показался Армену вполне уютным, или, применительно к нему, терпимым заведением - может оттого, что здесь было не так много света и посетителей, и совсем не было того, что в ресторанах именуется музыкой.
     «Мой столик. – небрежно бросил Сержик, указав Армену его место.
     «Твой потому, что свободен?»
     «Мой потому, что свободен для меня всегда, когда я тут».
     Они сели.
     «Где наш мальчик?»
     Сержик щёлкнул пальцами. Мальчик лет тридцати с небольшим, с полотенцем через руку и таким слащавым выражением лица, что во рту у Армена стало горько, принял заказ на лету:
     «Два по сто пятьдесят в графинчик и как обычно на две персоны и каждое блюдо в отдельной посуде, а не как обычно».
     Не изменяя слащавого выражения лица, без единого вопросительного знака в глазах, мальчик удалился с галантным поклоном.
     «И он принесёт именно то, что нужно? Или что принесёт, то и нужно?»
     «Всё, что будет не то, будет есть сам».
     «Сам? Но за чей счёт?»
     «Армен, не бурчи хотя бы один час. Лучше оцени: как тебе моя школа? Какая выучка!»
     «Ты бываешь доходчивым и без слов, и даже резвым, когда хочешь. Я слышал, что тебя поймал и привёл в участок однорукий, хромой старик. Видно, отставной мент не из породы мыслителей и легко поддающихся дрессировке официантов?»
     «И это ты не умеешь шутить? У тебя лучшее в мире чувство юмора. Ты не смеёшься там, где смех на поверхности, но находишь смешное там, где его не видит никто другой».
     «Какой слепой не увидит смешного в нелепом – старый, хромой и однорукий ведёт сдавать в милицию здорового и молодого!?»
     «Когда прошёл слух, что я отдан под суд, сначала никто не поверил:
      «Это не наш Сержик. С Сержиком, которого мы знаем, никто не сможет поссориться и затеять драку».
       «Но он подрался сам с собой!»
       «Тогда это наш Сержик. Только он сам может вывести себя из себя настолько, чтобы подраться».
      «Говорят, он сам себя не узнал в зеркале».
      «Это точно наш Сержик, а это точно его прикол».
      «Ещё его обвиняют в краже».
      «Тогда это не наш Сержик. Наш не может украсть – ему всё сами отдают и обижаются, если отказывается брать; и он не позволит никому себя уличить и обвинить - он сам уличит кого угодно и в чём угодно».
      «Его обвиняют в краже 20-копеечной бритвы».
      «Тогда это наш. Только он может взять то, что не нужно никому, а ему самому нужно меньше всех».
      Когда выяснилось, что поймал и задержал меня однорукий и одноногий старик, никто уже не сомневался, что это мой очередной розыгрыш населения.
      «Только наш Сержик мог такое придумать!»
      Всем смешно было до тех пор, пока не выяснилось, что это не я пошутил, что нашёлся кто-то выше, подшутивший надо мной»...
      Человек, принадлежащий всем, не принадлежит ни одному отдельно взятому человеку, даже самому себе: и тут Сержика находили бесчисленные друзья и просто знакомые - чтобы посочувствовать в связи с нашумевшим пожаром в его мастерской. 
     «Что это за пожар?» - поинтересовался Армен.
      Сержик отмахнулся:
     «Не стоит слов. Пожар как пожар: кое-что сгорело в моей мастерской, кое-что в соседнем универмаге. Комиссия установила, что очаг возгорания возник в моей мастерской. Не на государство же взваливать такие расходы. Торгаши под шумок списали на пожар всё, что смогли. А в остальном, прекрасная маркиза… они два месяца уже и ремонтируются, и получают зарплату за мой счёт – и конца этому не видно. Заодно я возмещаю всю сумму установленного материального ущерба».
    Армен укоризненно покачал головой:
    «Твоим шуткам конца нет! Куда проще было тебе самому купить ту самую комиссию, что всё на тебя списала».
     «Конечно. Поэтому я этого и  не сделал. Ты же знаешь, лёгкий путь – не мой. Мой путь – смешной».
     «Ты – известный на весь Ереван человек – сначала даёшь себя посадить за кражу, потом обокрасть. На что тебе нужны твои связи и сборища поклонников, если в нужный для тебя момент ты так же одинок и беспомощен, как и я!?»
     «Мы оба подумали об одном и том же: alter ego? Они для меня – всего лишь публика, я для них – всего лишь клоун; нам не обойтись друг без друга во время представлений, но во всякое другое время мы друг другу безразличны».
     «И что из всего этого следует дальше?»
     «Дальше самое смешное: когда пожарный инспектор раз в месяц приходил ко мне за долей, я не разрешал ему входить без стука и всякий раз выпроваживал ни с чем, отшучиваясь: «Когда сгорю, всё сразу получишь». В этом мы с тобой схожи, как близнецы: я, как и ты, могу находить общий язык со всеми людьми, кроме нужных. Не отличишь: кто из нас шут, а кто трагик».
    «Было бы смешно, не будь так грустно. А что из этого следует?»
    «Теперь он стучит в мою дверь ногами – ведь без его разрешения я не могу открыть мастерскую. Настала его очередь шутить, а как шутят эти люди, поджигатели, Басторы Китоны, комики без улыбок, знают все: когда ты задыхаешься, они наступают тебе на горло. Он говорит: «Ты сгорел, плати за всё сполна, как условились».
     «Ты, как и я, думаешь, что это его рук дело?»
     «На то он и пожарник. Думаю, что когда он зажигал спичку, директор универмага следил, чтобы ветер не задул пламя».
    «Ты сам его надоумил. И сколько хочет этот кровосос?»
    «Мне с ним повезло: он - человек совестливый и мой поклонник; он согласен на 15 тысяч. Рядом с остальными расходами это – расходы на спички. Не веришь?»
    «Отчего же? Спички, какие он купил, чтобы тебя поджечь, обошлись тебе куда дороже».
     «Хотя ему достались даром. Ты всегда шутил лучше, чем даже я в былые времена, хоть я и по сей день, уже остепенившийся, обленившийся семейный человек, многодетный отец на заслуженном отдыхе, считаюсь непревзойдённым шутником. Из нас двоих настоящий хохмач это ты: с твоим умом и знаниями в толпе невежд и дураков умудряешься оставаться лишним – без дома, без работы, без перспектив. Но хватит о печальном. Моя комик-труппа – я сам и все, кто со мной соприкасается. – Сержик рассмеялся. – Тебя - серьёзность, а меня сгубило легкомыслие в погоне за смешным. А смешное дело оказалось не таким шуточным, как казалось».
     «От смешного до трагического… - Армену стало не по себе. - И ты ещё взялся меня кормить и поить?!»
     Сержик присвистнул:
     «Я не политический, не обиженный и не туберкулёзный, чтобы от меня шарахаться, я простой, нормальный уголовник, мелкий вор, сошка, я…»
     «Ты сидишь без работы уже два месяца, всё это время выбрасывая на ветер сумасшедшие деньги, и так спокойно об этом говоришь?!»
     «Да, потому что сумасшедшие деньги, а не я. И потом: я бросаю не сумасшедшие деньги, а деньги сумасшедшим. Что изменится, если я стану плакаться и кричать? – он усмехнулся. – Я знаю правила игры, я сам их для себя писал: когда можно и допустимо быть смешным, а когда смешное уже не смешно, но глупо. Человеку нужна ясная голова и крепкое здоровье. Тот, кто этого не понимает, не вылезает из передряг, а кто в порядке – выходит из пике. Я с аппетитом ем и крепко сплю, и скоро поеду в Горький за новой Волгой».
    «Для начальника пожарной инспекции? Пятнадцать штук с доставкой на дом?»
    Армен мог говорить всё что угодно и на правах друга, и потому, что Сержик, который никогда за словом в карман не лез, никогда не обижался даже на самые язвительные замечания.
     «Свою машину, – показав жестом, что оценил шутку друга, как ни в чём не бывало продолжал он, – я уже подарил мужу сестры жены».
     «Ты мог выбрать родственника и подальше».
     «Самые близкие за старую машину могли обидеться, а он благодарен».
     «Старая - как я понимаю – это машина, которая пробыла у тебя пол-года?! Зачем так надрываться из-за денег и рвать руки в кровь, если ты швыряешься ими, не считаясь? – почти прокричал Армен, разозлённый чрезмерностью его легкомыслия. – Ты не был тщеславным, сколько я тебя знаю».
     «Чтобы швыряться ими, не считаясь; чтобы показать людям, чего стоят деньги, за которые они по семь раз на дню продают совесть. Я именно потому так и поступаю, что мне самому деньги достаются тяжёлым трудом. Швыряться лёгкими деньгами слишком легко. Это все могут. И такое поведение не воспитывает, а растлевает», - Сержик поднял руки в шрамах с напрочь въевшейся в них чернотой от металла.
    Подозвав официанта, он заметил, понизив голос:
    «Наш счёт всего 13 рублей 31 копейка. Я точно знаю все цены и его накрутки. Сейчас он будет долго подсчитывать и подаст счёт на 23 рубля 23 копейки. Я дам ему сегодня 24 рубля. - Сержик состроил гримасу схитрившего ребёнка, - обману на рубль».
    Он положил на стол 24 рубля.
    «Это в твоём сегодняшнем положении! – разозлился Армен уже всерьёз. – Разве ты и ему должен?»
     «Нет, но меня это забавляет. И потом: я не хочу, чтобы, когда я приходил, передо мной закрывали дверь, а столы были постоянно заняты; или мой столик демонстративно вытирали при мне половой тряпкой; или чтобы меня здесь травили несвежими блюдами или объедками с чужих столов».
     «Ты уважение к себе променял на уважение к своим деньгам?»
     «Деньги мой нрав не изменили – не переживай. Но с такими рассуждениями мне, кроме тебя, во всём Ереване не с кем будет общаться – а я, как тебе известно, человек общительный. Ты разве не задумывался: почему люди, зная, как поступить правильно, так часто поступают неправильно, наоборот?»
     «Я постоянно об этом лишь и думаю. Чаще всего поступать правильно слишком скучно. И сам правильно поступающий человек выглядит скучным и неинтересным – чтобы поступать правильно, нужно обладать огромной волей, высочайшей самооценкой; правом на самостоятельность обладают лишь сильные личности. Обычный человек, вместилище слабостей, боится выпасть из поля общего зрения и внимания, оказаться наедине с собой. Боится, что он окажется пустым и бессодержательным для себя, а ещё больше – для других. Он боится утратить к себе интерес и внимание окружающих».
     «Ты слишком многого требуешь от людей. Дай бог тебе научиться принимать их такими, какие они есть».
     «Дай бог, чтобы твои забавы не навредили твоей семье».
     Сержик воспользовался возникшей заминкой, чтобы сменить тему:
     «Обрати внимание, с каким честным лицом, с каким достоинством он возьмёт деньги - словно делая мне одолжение: не как подачку, а как дань. А ведь это кража, он, юридическим языком говоря, лезет ко мне в карман».
     «Но ведь ты сам ему карман подставляешь!»
     «Повторяю: я вынужден, если не хочу, чтобы меня отравили, подавая несвежую пищу или остатки с чужих столов».
     Официант с самым простодушно-озабоченным лицом что-то высчитывал, то и дело черкая в своём блокноте и бормоча:
     «Салат-малат, зелени-мелени...»
     «Салат и зелень брали, а малат и мелени вычеркни, - сострил Сержик, - мы это не ели».
     Официант поднял глаза от блокнота. Лицо его стало много-умным, как у ищейки, напавшей на след.
     «Шутите, сколько хотите, - говорили его глаза, - меня с толку не собьёшь, я своё дело знаю туго».
     «23 рубля 23 копейки» - не утерпев, подсказал Армен и Сержик схватился за живот, хохоча на весь ресторан. Армен забыл за давностью лет и за разговорами о всяких проделках и подвохах, являвшихся своего рода визитными карточками Сержика. Шутка была рассчитана на его характер, точно Сержик предвидел их встречу в этом ресторане.
     «Товарищ хорошо считает. – нисколько не смутившись, «мальчик» прихлопнул чеком оставленные для него деньги. – Тут немного не хватает, уста».
    «Мне самому сегодня не хватает. Пришлось поправить своё материальное положение».
     «За мой счёт, уста?»
     Армен взглянул на чек: точно 23 рубля 23 копейки.
     «Попался карасик на розыгрыш», - подумал он и погасил раздражение.
     На Сержика нельзя было злиться или обижаться. Он был прав: быть смешным – глупо, а Армен и так выглядел уже достаточно смешным, чтобы продолжать в том же духе.
     «Это без мелени. - подмигнул ему официант, уходя. – Приходите ещё. С вами веселее».
     Сержик расхохотался глупому лицу друга, и они вышли.
     «Я же предупреждал…»
     «Я помню: можно быть смешным, но нельзя выглядеть глупым. Это тебе спасибо».
     На улице Армен дал выход своему раздражению:
     «И всё-таки противно, что этот бездельник обманывает тебя, как последнего дурака, хотя ты в миллион раз умней него!»
     «Обманывать много ума и не нужно. Больше ума требуется – чтобы не делать из этого трагедию. Разве нас не обманывают на каждом шагу? Разве он единственный, кто так делает или самый глупый из них? Он лишь маленькое звено в цепочке, можно сказать: самое безобидное, от которого легче всего избавиться – для этого достаточно лишь перестать сюда ходить. – дав понять, что не следует путать его беспечность с наивностью, Сержик продолжал. – Чтобы выступать против них открыто, надо быть ещё наивней дон Кихота: жизнь погубишь и славы не добьёшься, вернее, тебя так ославят, что до конца жизни тебе не подаст руки никто кроме душевнобольных и сифилитиков. Я избрал другой путь, и не он меня дурачит, а я его: я – толстый и беззаботный, а он – мрачный и худой. Он даже не смеет смеяться и шутить, когда этого хочется ему, потому что он всегда должен быть готов смеяться и шутить, когда этого захочу я – иначе я не позволю ему себя обманывать. А кто он, если не дать ему обманывать и красть? – пустое место. Одним словом, он – мой раб. Его рабство ещё унизительнее и хуже того, когда за одну и ту же ежедневную каторжную работу три раза в день кормят одной и тою же баландой. Тот раб хоть имеет право ненавидеть своего рабовладельца и помечтать о чём-то другом во время работы, а этот никогда, даже во сне. Он продал мне свою свободу, аппетит, хорошее настроение, как продают совесть и душу чёрту».
    «Это софистика».
    «А ты как хотел – устраивать скандалы и вызывать милицию, народный контроль, ОБХСС всякий раз как меня пытаются надуть, чтобы лишний раз убедиться какой я недоумок и кретин? Ведь это одна команда и меня быстро упрячут туда, где я мог бы набраться ума, как уже сталось однажды. О, там есть шутники! Я убедился в этом на суде. Мои шутки против их шуток – топорная работа. Всё это не так смешно, как глупо, а я дважды дураком оказаться не хочу. Риторика с софистикой – это те шлюхи, из-за которых я сел, виноватый в чём угодно кроме того, в чём меня обвинили. Но самое смешное в том, что если разбирательство пойдёт законным путём (на миг представь, что такое возможно), он в худшем случае получит благодаря риторике два года условно, а со мной в лучшем случае, как я уже сказал, перестанут здороваться. Спросишь: как такое может быть? Так же, как я получил три года за кражу, которой не совершал – на том же законном основании. Адвокат, защищая, лишь унизил и подставил меня. Его единственный аргумент – апофеоз риторического абсурда:
     «Если бы он хотел украсть, то залез бы в банк, магазин или какую-нибудь богато обставленную квартиру, а не в парикмахерскую, где и украсть нечего».
      Обвинитель сразу воспользовался его подсказкой:
      «Значит, учится или дурак, но это не освобождает его от наказания. Нигде не написано, что вор обязан быть умным, что если человек дурак, он не может быть вором. В конце концов, зачем лезть в банк, если нужна была бритва? И кто знает, не была ли она нужна для более ужасного, вопиющего преступления?»
      Вот как! Ты понял? И это ещё не самое смешное. Все до одного сочувствовали, все понимали, ни один не сомневался в том, что я не крал, иначе не отдался бы сам в единственную руку хромому старику; что мне не нужна была эта бритва; но было доказано, что я её взял в парикмахерской и вынес – этого оказалось достаточно, чтобы все остальные аргументы и соображения посчитать пустой риторикой. А официант обворовывает до двухсот клиентов в день на общую сумму свыше пяти тысяч, и все это знают, но его не тронут, потому что, действуя по закону, доказывать это придётся минимум лет пять, и из-за маленького официанта снимать и сажать всех до министра торговли и выше. Скажи, кому это нужно? Ты правильно заметил, что я умнее его. Но это и мы с ним знаем. Ты даже не представляешь себе, как он ненавидит и боится меня - ведь я покупаю его как последнего дурака. Я могу заставить его танцевать для меня, могу заставить петь. Это моя игра, я её придумал».
     «Глупое удовольствие!» - раздражённо заметил Армен.
     Сержик протестующе поднял руки:
     «Мы за все удовольствия сначала переплачиваем, а потом ещё и расплачиваемся – и все они достаточно глупы. Чем это хуже других? Ты сам как-то цитировал мне это место из Бальзака: «Ни одно удовольствие не приносит пользы, достаточно, если оно не причиняет вреда». А это вредит меньше других. Я десять раз в месяц ужинаю в этом ресторане. Если я приду три раза вместо десяти, он потеряет сон и аппетит, он будет день и ночь думать обо мне как о любимой девушке. Вся жизнь – комедия, все мы – комедианты, но в суде я наконец встретил достойных соперников; больше того: учителей; великих комедиантов. Когда адвокат с прокурором препирались, обзывая меня один вором, а другой – дебилом, и грозились привлечь друг друга за оскорбление словом, я не выдержал и закричал:
     «Чем сажать друг друга, лучше сбавьте срок мне за то, что я всё это вынужден выслушивать. Если я такой, как вы говорите, пусть меня расстреляют тут же в зале суда – мне незачем жить!»
      Весь зал рыдал от смеха, а эти двое и судья с помощниками даже не улыбнулись.
      Я процитировал Шекспира, то место, помнишь? -
                Давайте поступать как адвокаты:
                В судах ругаться, пить же сообща. -
и предложил им помириться при-людно, не откладывая на потом, и с миром отпустить меня домой. За это я обещал им хороший ресторан с приличной выпивкой. Один стал с пеной у рта доказывать, что я оскорбляю суд, а второй, что моё поведение – лучшее свидетельство моей неподсудности по причине дебилизма. Клянусь моей бабушкой, - ты знаешь, как я чту её память, - нигде и никогда больше я не чувствовал себя дураком. Я готов был провалиться от стыда. Будь у меня пистолет, я застрелился бы. В зале сидели люди, которые знали меня и были уверены, что я разведу суд и выпутаюсь шутя; что раньше сядут прокурор с адвокатом и весь состав суда, чем я. Но я с каждой шуткой запутывался всё больше. Под конец я не выдержал и попросил слова:
      «Гражданин судья! Я подпишу признания по всем нераскрытым преступлениям за последние сто лет и на сто лет вперёд! Пусть меня расстреляют, только поскорей уведут отсюда!»
      Он мне совершенно серьёзно ответил:
      «Я не для того осуществляю правосудие, что имеет целью не удовлетворение требований и нужд сторон, а избежание судебных ошибок и вынесение наиболее аргументированного приговора во имя справедливости и спокойствия общества».
      Сержик перевёл дух.
      «Ты сам, несмотря на свою серьёзность, учил меня ничего в жизни не принимать всерьёз, чтобы не проходить всю жизнь с умным лицом в дураках. Но уверяю тебя, остаться в дураках только потому, что у тебя несерьёзное лицо, ничуть не слаще».
      «Посмотрите на него - в два голоса уговаривали судью адвокат с прокурором, - разве это лицо человека, осознавшего своё преступление и раскаявшегося в нём?»
      И судья с видом мудреца кивал головой. А как же?! Ведь меня судили и осудили не за устроенный погром, разбитые витраж и зеркало, а за бритву, которую эксперты не оценили и в двадцать копеек. Наверно, хозяева парикмахерской, как и хозяева универмага, не преминули кое-что приписать и списать на счёт кражи. Я всё равно не мог опровергать и отрицать, так как был абсолютно невменяем, ничего не помнил и не соображал; в тот вечер мне явно подлили что-то не то: кто любит шутить над другими, должен быть вдвойне осторожным сам – шутников достаточно много и среди злых и мстительных людей. Разве это не фарс?! Закон оказался нелепостью, а жизнь – трагикомедией. Оказывается, надо стремиться попасть в тюрьму – там меня обучили ремеслу, которое сделало из меня всеми уважаемого человека и полезного члена общества. Спасибо тамошним учителям – они показали, как из самого примитивного ремесла извлекать неплохие деньги».
     «За 20 копеек?! Такое могло произойти только с тобой. Всю жизнь ты хохмил».
     Сержик отвёл взгляд.
     «Ты правильно сделал, уехав в Россию: там у женщин много свободы, их не выпускают на улицу лишь под присмотром старших братьев. И не отказываются от жизни вообще ради выдуманной праведной жизни. Жизнь, брат, не так скучна и противна, если в ней хоть изредка менять декорации. Мне ещё повезло: у меня характер лёгкий и ко мне люди относятся лучше, чем к остальным и к самим себе. Я сделал лишь одну ошибку: стал раздавать деньги в долг; и теперь треть Еревана, мои должники, желают мне свернуть шею, а две трети, которые тоже хотели бы, но по каким-то причинам не смогли стать моими должниками, готовы первой трети в этом помочь. Одни – чтобы не вернуть взятое, другие – за то, что не смогли взять, чтобы не вернуть как первые. Когда ты уезжаешь?»
     «Ближайшим рейсом, на какой удастся взять билет».
     Сержик хитро улыбнулся:
     «Самолётом? Сам будешь брать?»
     «А какая разница?»
     «Никакой, если тебе всё равно – улететь завтра или через месяц».
     «Я возьму билет сам. Но улететь собираюсь не позднее послезавтра».
     «Такое зрелище я не могу пропустить».
     Они вместе отправились в ближайшую городскую аэрокассу. Пышная, губастая кассирша, увешанная золотыми серьгами и цепями, с нанизанными на пальцы драгоценными перстнями, искоса взглянув, круто осадила их:
     «Билетов нет! – но, не дав уйти далеко, бросила вслед. – Подойдите в пять часов, может бронь освободится».
     «Ты хоть что-нибудь понял? – спросил Армен у друга, чтобы не теряться в догадках: то ли её озадачило и сбило с толку сочетание представительской несерьёзности Сержика с его босяцкой угрюмостью, то ли и она, как перед тем официант, подыгрывала Сержику в его очередном розыгрыше. – Я даже не успел ей сказать на какой день мне нужен билет».
     «И ни к чему. – ответил тот. – Для тебя у неё нет билетов ни на какой день».
     «Тогда почему она сказала подойти к пяти?»
     «Из-за меня», - был ответ.
     «Выходит, что один я не смогу даже улететь?»
     «Ты похож на моряка, который слишком долго плавал. Один ты сможешь только пролететь. Но, успокойся, ты же не один. Я ещё, слава богу, не умер. Я сейчас».
     «Нет, я возьму билет сам. Как ни странно, но без тебя мне это всегда как-то удавалось. А ты в три раза переплатишь, а потом наплетёшь, что билет тебе дали с приплатой. Это ненароком не твой очередной трюк?»
    «Крупными есть? – прошептал Сержик, оставив вопрос друга без ответа. – Дай крупными. И не смотри на неё так, как будто занимать пришёл. Ты хочешь улететь или нет? Лучше пусть проглотит крупную купюру, чем нас с тобой».
     «Как насчёт билета? – Армен машинально сунул кассирше паспорт с двумя вложенными в него четвертаками.
     «Это ты называешь крупными деньгами? – ужаснулся Сержик. – Мне надо тоже улететь из Еревана: я опозорен. Что обо мне скажут люди?»
     Кассирша бесцеремонно вырвала из рук Армена паспорт с деньгами, тут же выписала билет и выдала ему вместе с паспортом и коротким: «до свидания», - означавшим, что причитавшаяся сдача Армену не причиталась. Он замешкался от такой наглости. Выручил Сержик:
     «Что с тобой? Как увидишь красивую женщину, чуть сознание не теряешь. Больше не надо, ты дал достаточно».
     Он оттащил Армена от кассы. Кассирша, а по её разумению она дала билет почти даром, если не в долг, таращила на них непонимающие глаза.
    «Такой наглости я ещё не видел! – возмутился Армен. – Взяла лишний червонец за то, что заставила нас три часа ждать».
     «Но бедная женщина не виновата, что ты такой невежливый мужчина, и не догадался сделать это сам. – улыбаясь, возразил Сержик. – Взгляни на неё. Что такое червонец в сравнении с такой женщиной? И что такое червонец для такой женщины?»
    «По-твоему, эта наглая гангстерша – бедная женщина?» - брюзжал Армен.
    «Стыдно, гражданин философ, не знать этого тебе: кто просит – нуждается, а кто нуждается – беден. Кстати, твой червонец она взяла из простой вежливости, может быть, из жалости. Её самая низкая такса на билет до Москвы – 25 сверху, а обычная – две цены. Ты ещё остался должен. Вдумайся только: ты в долгу у дамы, притом кассира. Фактически, это грабёж среди белого дня, расхищение её имущества с особо мелких размерах. Как показал мой личный опыт – это одно из самых отягчающих вину обстоятельств. Все могут понять и простить человека, рискнувшего по крупному, но рискующего ради ничего будут лишь презирать».
    «Не говори так, как будто миришь влюблённых!»
      «Ишь, чего захотел! Я не о её весе говорю. Как ты можешь быть ей любовником!? Ты, готовый из-за десяти рублей довести женщину до тюремных нар?! Твои десять сверху – это уступка залётным, чтобы не распространялись плохо о республике по всей России. А ведь за два полтинника можно было попытаться переложить её в постель».
     «С твоим языком ты её уговоришь с приплатой!»
     «Напрасно нос воротишь. Подумай, такая пухлая женщина! Это же меньше, чем даром, и удобнее, чем в кредит. Для такого доходяги и оборванца, как ты, у неё и на это может быть скидка – и потом летай во все четыре стороны бесплатно и вне очереди».
     «Не понимаю», - Армен обречёно махнул рукой.
     «Не понимая и живут. – изрёк Сержик. – Приходится, раз здесь живу; раз ни верхи, ни низы в одной постели не могут по-другому. Разве мы делаем то, что хотим? Если бы каждый делал что хочет, никто бы вообще ничего не делал. Но мы об этом лишь мечтаем, так же как мечтаем о прекрасных, неповторимых, единственных, а любим или принимаем тех, какие подвернутся. А куда девать их и деваться самим – ведь и мы далеки от их идеалов
    «Он прав. - думал Армен, усаживаясь в самолёт. – К чёрту и серьёзность, и шутовство; надо уметь быть по ситуации и тем, и другим, ни к тем, ни к другим не относясь, не растрачивая покой и здоровье на пустые страсти. Строить жизнь по принципу взаимоотношений с кассиршей и официантом. Взрастить в себе терпимость к собственным порокам - чтобы не омрачаться ежесекундно из-за чужих – раз уж без них не обойтись никак и никому».
    Он в очередной раз примирился на словах с лёгким, жизнерадостным мировосприятием друга, в котором весёлый нрав превалирует над всеми прочими присущими человеку эмоциями. Но как следовать им? В душе Армен приветствовал такое жизнеутверждающее отношение к окружающему бардаку под названием жизнь, печально констатируя:
    «Это не мой мир!»
    «Жить весело вопреки всему. – в сотый раз повторил он как мантру, подремывая в кресле от воздушной качки, и отмахнулся от такой заманчивой и такой недоступной ему теории. – нет даже двух, живущих одинаково, одной жизнью, в одном измерении. Есть лишь бунтующие и примирившиеся. Пребывая в одном и том же мире, все люди живут в самых разных мирах, каждый  в своём, даже те, у кого нет своего места».
                1985

   1    лат)   -   образ жизни.