Три негодяя

  Закрутилось вся эта канитель с Марыного дня рождения. Родители сложились с бабушкой и дедушкой и подарили ему фотоаппарат. Недорогую «Смену», а также все для проявления пленок и печати. Все это богатство уже было расставлено Марой по местам. Но праздничный сбор для родни мама назначила на вечер субботы. А для друзей-одноклассников - отдельно, точно в день рождения. В четверг.

 - Вам, молодежи, - сказала Маре мама, -  сидеть за одним столом со стариками никакого интересу. Тем более, с дядей Ваней.
Дядя Ваня, папин двоюродный брат, не был таким уж стариком. Но он не пропускал ни одного случая, где можно было пропустить. А пропустив, становился  неуправляем. И мама совсем не желала, чтобы Марыны приятели видели это безобразие.
  Так что за праздничным столом собрались только одноклассники. Мама все приготовила. Накрывала стол с Таней Таманской, Марыной одноклассницей, специально пришедшей в гости пораньше. А потом, когда пришли остальные, мама с папой ушли в гости к знакомым.
   
  Вот тогда Андрюха, так в классе звали Володю Андриевского, смотался домой и принес заранее припасенную бутылку вина.  Три друга: Андрюха, Колбаса , то есть, Коля Колбасов и именинник Мара, Толик Марченко, откладывали понемногу вскладчину из денег, выдававшихся родителями на обед. Специально для того, чтобы ко дню рождения иметь для подъема настроения.  В центральном магазине им не продали.  Малы еще. Они поехали на самый край города. Высокий Андрюха, нацепил отцовы старые очки, чтобы выглядеть старше, и купил там буханку хлеба и бутылку «Улыбки». И друзьям стало понятно на будущее, что в этом магазине купить вино можно.  Впереди еще много прекрасных дней. У Андрюхи была большая квартира и своя комната. И он мог надежно припрятать «Улыбку» до времени. А теперь смотался, - он жил в соседнем дворе, - и принес. 


  Пришедших к Маре было немного: Андрюха и Колбаса, да Танька Таманская и Наташка Васильева. Таньку, которая пришла раньше, Марына мама попросила присмотреть за порядком.  И когда Андриевский вдруг покинул собрание, она заволновалась.


 - Сейчас придет? - успокоил Мара
И вот Андриевский вернулся, вошел в гостиную и поставил на стол бутылку.
 - Ты что ошалел? – нахмурилась Танька.
 - Не прячь улыбку, - ответил ей Андриевский.
 - Нет ну надо же! – не унималась Танька, и обратилась к Андриевскому официально, - Андриевский ты что тут распоряжаешься в чужой квартире. Если ты алкоголик, так запрись в туалете и пей.  Дай остальным спокойно посидеть. 

  Когда Таньке объяснили, что вино куплено заранее вскладчину, копили деньги, она еще сильнее разбушевалась, сказав, что теперь она все поняла.  Что это они специально копили, чтобы девочек споить и делать свои грязные дела. Она к вину не притронется.
  - Больно вы нужны, чтобы вас подпаивать, - сказал Колбаса.
Танька обиделась, надулась.  А  Мара подумал, что напрасно он послушал маму и пригласил Таньку. Теперь будет всем портить настроение.
 
  Он Таньку приглашать не собирался.  Но мамино мнение не перебороть. Мама в прошлом году на родительском собрании познакомилась с Танькиной мамой. И даже подружилась. И надеялась, что может быть эта родительская дружба, точнее, дружба мам, повлияет на ее оболтуса. Рядом учится положительная девочка. Учится почти на одни пятерки. У нее много хорошего можно перенять: ответственность, исполнительность, прилежание, любовь к чтению. Девочка из хорошей семьи, учится игре на фортепиано. А какая красавица!
 
  И уже на свое четырнадцатилетние, год назад, Маре пришлось, наступив на горло собственной песне, пригласить Таньку.  Теперь же, спустя год, то, что Танька будет в числе приглашенных, даже не ставилось на обсуждение. Не хочет ее оболтус, чтобы стол украшали цветы, рассуждала Марына мама, не видит в них ничего интересного, но в девочках ему пора разглядеть интересное. Тем более, в такой девочке, как Таня.

Однако Мара сейчас видел интересное в том, чтобы перещелкать всех присутствующих.
   И на этом Танька полезла в бутылку.  Можно сказать, в ту самую, которую они, несмотря на Танькины выступления, дружно, включая Таньку, приговорили. Она потребовала, чтобы Мара не вздумал ее фотографировать.
 - Я не фотогенична, -  категорично произнесла она, немного с вызовом, явно ожидая, что все присутствующие ринутся уверять, что фотогеничность – чепуха по сравнению с ее остальными достоинствами.
 
 После заявления Васильевой, что не фотогеничность не приговор Танька нахмурилась. Она ждала не такой реакции.
 - Вам бы так, - подлила масла в огонь Танька, - Это значит, что на сцену мне путь закрыт. 
 - А ты хочешь пойти на сцену? -  удивился Андриевский, и своим удивлением еще больше ее расстроил, -  А в сочинении, я помню, писала, что хочешь стать геологом. Евгения Петровна еще его зачитывала. Пятерку тебе поставила.   
 - То в сочинении – сказала Таманская, - Ты что, не отличаешь сочинения от жизни?
 - Да как-то думал, что ничего не мешает написать правду, - насмешливо произнес Андриевский, - А то выходит, что твоя пятерка с гнильцой.
  -  Сам ты с гнильцой. Ничего не понимаешь, - сказала Таманская, - Между сочинением и жизнью, такая же разница как между портретом и фотографией. Одно дело, когда с тебя пишут портрет, даже карандашом. В портрете художник раскрывает внутренний мир человека, а фотография – плоско.
 
  И Таманская пронзила Андриевского говорящим взглядом. Андриевский хорошо рисовал. И мог бы ее нарисовать. И она бы не отказалась. Но он сосредоточился на карикатурах девочек и учителей. Особенно на его карикатуры везло тихой замкнутой Андреевой, довольно приятной внешне девочке, вся вина которой заключалась в том, что она училась на одни пятерки, всегда выполняла все домашние задания, всегда заплетала косичку с лентой и всегда носила комсомольский значок. И сразу было видно, что девочка идет на золотую медаль.   

 -  Я сказала меня не фотографировать! -  повысила голос Таманская, - Я не такая, чтобы напропалую фотографироваться. У меня на счет фотографии есть собственное мнение, и повторила, - Фотография - это плоско. Она не раскрывает личность.
 - Это где это ты такое вычитала? - немного обиделся Мара.
  - Это общеизвестная истина. И я с ней согласна.
.
 - А чей портрет висит в школьном коридоре?  - сказал Андриевский, - Тогда небось не выделывалась.
 

  Андриевский имел в виду фотографии школьного комсомольского актива около учительской.
 -  Андриевский, сколько раз тебе повторять, что мы с тобой антиподы, - презрительно прищурив тайком накрашенные маминой тушью глаза, сказала Таманская      – За своими карикатурами элементарных вещей не понимаешь. Лучше бы стенгазету оформить помог. Тогда меня в фотостудии снимали. Там мастер знает, как тебя посадить и как осветить. А тут я мастера не вижу.

  Таманская поджала губы и отрицательно покачала головой. Но Мара, в котором Таманская не видела мастера, смотрел на мастерство философски. Он уже отлично освоил наведение объектива и исправно щелкал затвором. Да, правда, еще не напечатал ни одной фотографии. Но, кому высказываться о фотографии, так только не Таманской.  На портрете в коридоре она смотрится просто потому, что, как сказал Сашка Иванченко, спец в фотографии, портрет подретушировали.  Так подретушировали, что сразу Таманскую не узнать.  Не Таманская, а Милен Демонжо какая-то. Только по фамилии под фотографией и поймешь, что это она.
 
  По правде, ничего уродливого в Таманской не было. И все же природа не расщедрилась. Все настолько обыкновенно, что ей и оставалось списывать на не фотогеничность. А вообще-то, подумал Мара, если он раньше не собирался ее фотографировать, то теперь уж непременно щелкнет.
 
  Это вопрос принципа. Пусть после этого он станет ее врагом на всю жизнь. Как Сашка Иванченко после своих слов о ретуши. Мара вспомнил, что, когда Сашкины слова дошли до Таньки, она не только перестала разговаривать с Сашкой, а стала угрожать, что поставит вопрос о его поведении на комсомольском собрании. Поскольку это клевета. Никакой ретуши там нет. И вообще, она пожалуется своему старшему брату. Тот подстережет Иванченко после школы и надраит рожу. 
В ответ Иванченко, умудрился тайком сфотографировать Таньку на уроке физкультуры в такой позе раскорякой, что Таманская лишилась дара речи. И тут уже не сошлешься на ретушь или не фотогеничность. Таманская затихла надолго. Но ее мама стала жаловаться подругам, что дочка отказалась заниматься фортепиано и мечтает записаться на бальные танцы. Но она этого не допустит. Она и не допустила. У Мары дома имелись пару пластинок с зарубежной эстрадой. Завели музыку. Таманская сразу предупредила, что с Андриевским она не танцует из-за принципиальных разногласий. Как с антиподом. И вообще, теперь она поняла, зачем на столе появилась бутылка. Правда она танцевала то с Марой, то с Колбасой. Но сказывалось, что она так и не записалась на бальные танцы.
 
   В десять вернулись из гостей Марыны предки и молодежь повалила на выход.  Мара остался дома мыть посуду. А девочек взялись провожать Анрюха и Колбаса. Мальчики жили в соседних домах. Девочки же в разных концах. Таманская не сомневалась, что ее проводит Андриевский. Но оказалось, что он, все-таки, окончательный подлец. Он вызвался провожать Наташу. Таманская даже просчитала, что он с Васильевой пять танцев протанцевал. И чего он нашел в той Васильевой? Ни кожи, ни рожи. Ведь Таня намеренно выбрала себе подружку попроще. Но сама и виновата. Назвала Андриевского антиподом, отказалась с ним танцевать. Звала его принципиально только по фамилии, как подсудимого. А Наташка -Володей. Вот и результат.
  Провожать Таманскую пошел Колбасов, невысокий, немускулистый, молчаливый. Пришлось принять этот мезальянс. Не самой же идти.  Пока Колбасов шел рядом с ней темными улицами до ее дома, он ее даже за руку не взял. Как октябренок. Но в беседке ее двора перед расставанием, Колбасов, тот самый который в начале застолья сказал, что не больно они нужны, чтобы их подпаивать, так ее ухватил и обнял, так прижал, так исцеловал, так глубоко дополнил ее познания в анатомии, что его репутация в Таниных глазах резко выросла. Но прощаясь,Танька виду не подала, а только сказала, что они все-таки ее подпоили. Иначе она бы Колбасова к себе на пушечный выстрел бы не подпустила. Она ждала, что Колбасов скажет, что-то пронзительное, но тот только хмыкнул.   
 
 Наутро в классе она время от времени пробовала пронзить Колбасова взглядом широко открытых глаз, напоминающих о возросшей репутации.  Она искала в ответ его взгляд. Но Колбасов отводил глаза. И Таня, сначала усомнившись, не двинулся ли он умом, потом подумала, что это даже к лучшему. Не будет болтать лишнего. Пусть вчерашний вечер остается тайной.  Если бы она девочкам сказала, что ее красавицу, провожал Колбасов, ее репутация упала бы. Поэтому она очень кратко поделилась некоторыми деталями только с Васильевой.    

  В субботу Мару поздравляла  родня. А дядя Ваня, в прошлом заядлый фотолюбитель, пока был трезв, провел с именинником теоретический курс молодого бойца. Поведал тайны фотографий. 

 В воскресенье погода стояла солнечной. Друзья вышли на прогулку. К этому времени, после лекции дяди Вани, Мара уже чувствовал себя настоящим профессионалом. Он взял свою «Смену». 
На краю сквера, недалеко от тех домов, где жили все трое, имелась заброшенная, заросшая кустами аллейка. Она вела к странному, на первый взгляд, сооружению. Это был постамент без статуи. Когда-то на нем стояла статуя Сталина. Когда они были еще маленькими, между взрослыми пошли разговоры про Сталина. Что Сталин оказался не тем человеком, кому нужно ставить монументы. Статую сняли. А постамент, внушительный, крепкий, этакий покрытый побелкой параллелепипед высотой метра три, остался. Словно ждал водружения очередной статуи. Но ничего не водружали. Зато исправно белили.  А вот кусты вдоль дорожки, ведущей к постаменту, перестали стричь. И этот угол сквера без сталинского присмотра одичал. Стал своими зарослями отпугивать культурного обывателя. Превратился в место уединения бесприютных парочек и нарушителей социалистической морали.    
 

 Непонятно, почему, друзья оказались в аморальном уголке. И уж неизвестно кому пришла в голову сфотографироваться на нем. Первым, с помощью друзей, туда вскарабкался высокий и мускулистый Андриевский. Он принимал позы, как культурист, напрягал бицепсы, втягивал живот. А Мара щелкал. Потом пришла очередь Колбасы. Колбаса статью похвастать не мог. Он принял позу Ленина на броневике у Финляндского вокзала, вытянул по-ленински руку. Мара щелкнул. Потом Колбаса, заложил по-ленински руки, якобы, за жилетку. Мара щелкнул. Колбаса изобразил целый ряд характерных ленинских жестов. Мара щелкал и щелкал. Затем на постамент влез Мара. Теперь щелкал Колбаса. На Маре пленка закончилась.  Так что, сколько Андрюха ни сожалел, с Лениным ему не повезло.
 Поздним вечером Мара проявил пленку и отпечатал фотографии. Утром в понедельник принес свои творения в класс. Захватил фотографию с Танькой и Наташкой на дне рождения. И еще до начала занятий устроил маленький вернисаж. Танька, увидев себя, тут же схватила фотографию и стала махать перед носом у Мары. 
- Я тебе сказала меня не фотографировать! Вот я ее сейчас порву.
 Она махала фотографией, как флагом, но медлила, не рвала. Она ее еще детально не рассмотрела. А ведь с поведенными глазами и большим бантом она на фотографии должна быть   убийственно обворожительна. Но о том, что она порвет фотографию, услышал весь класс. И как мухи на мед к парте Таманской слетелись девочки.
Когда в класс зашла историчка Галина Петровна, полкласса толпилось у Марыной парты, разглядывая фотографии. Педагогу стоило немало трудов переключить учащихся на учебный процесс. На следующей перемене продолжали просмотр фотографий. Таманская уже не кипятилась.  Энтузиазма поубавилось. Нарастал мандраж. Химичка была строгой. С лету определяла, кто не выучил.  Все сидели, затаив дыхание: кого химичка вызовет к доске, тот пропал.    И не успела Галина Николаевна в полной тишине выбрать жертву, как в класс вошла завуч Вера Владимировна. Вошла и произнесла, как выстрелила:
 
 - Марченко, Колбасов! С вещами на выход.

  И до конца урока ушедшие так и не вернулись. Гадать не приходилось. Они в местах не столь отдаленных. Либо в кабинете завуча, либо в кабинете директора. Возникли вопросы посерьезнее таблицы Менделеева.  Основной вопрос - кто успел так оперативно стукнуть. Историчка фотографии не разглядывала. Следовательно, стукнул кто-то из своих, сидящих за партой. Их тех, кто видел фотографии. Кто? На бурное выяснение этого животрепещущего вопроса перемены не хватило.  Так и расселись после звонка по партам в полной неопределенности. Только начался следующий урок, как явилась классная Тамара Федоровна и за ней с понурым видом вошли Марченко и Колбасов.
 - Вместо географии состоится комсомольское собрание, - строго проговорила она, и обратилась к Марченко и Колбасову, - А вы, голубчики, станьте у доски.
   Марченко и Колбасов вышли на голгофу. Класс смотрел на черную доску и отверженных, не понимая, что час, грядущий им, готовит.
 -  Надеюсь, все понимают, о чем речь пойдет, - сказала Тамара Федоровна, - Все успели налюбоваться?
Класс молчал.
 - Я повторяю вопрос, все успели налюбоваться?  - спросила Тамара Федоровна.
 - А что на них любоваться?  Мы каждый день на них любуемся, - неожиданно нарушил молчание Иванченко
 - В каком смысле? – не поняла его слов Тамара Федоровна.
  - Они же на уроки приходят.
 - Под придурка работаешь? -   грозно посмотрела на Иванченко Тамара Федоровна,      - Я не про них – она указала на Мару и Колбасу, - спрашивала. Фотографии все видели?
 -  Какие фотографии? - выражение невинного младенца на лице Иванченко не менялось.
  - Ну что же, объясняю для непонятливых, типа Иванченко, которые якобы не знают, какие фотографии, - сказала Тамара Федоровна, - Объясняю, чтобы было понятно, что вас ждет. Одно дело, когда фотографировали, другое дело, если показывали. Это уже политическое дело, налицо состав преступления. И вы, покрывая преступников, сами становитесь преступниками.  Так что, Иванченко прекрати Ваньку ломать! Уж ли не видел?  Так я тебе и поверила.   
  - Я не видел, - покачал головой Иванченко, -  Мне никто фотографий не показывал.  А какие?
 
 Тамара Федоровна поняла, что с Иванченко она допустила ошибку. Видно, что Иванченко прекрасно знает, о каких фотографиях идет речь. Но он своим наглым паясничаньем повел класс не в том направлении. В направлении развала дисциплины, подрыва атмосферы уважения к педагогу. А этим только намекни. Им только дай повыделываться. Тамара Федоровна знала, что такое детский коллектив и как охотно он откликается на развал дисциплины. Иванченко как бы проложил баррикаду между учителем и классом. Неправильную баррикаду.  Ей положено проходить так, что учитель и класс были с одной стороны, а нарушители дисциплины – с другой.   А сейчас Тамаре Федоровне грозило оказаться в одиночестве. Будут твердить, что ничего не видели.  А им соврать, как с горки скатиться. Если некоторым из них раз плюнуть оценку в тетради и в дневнике переправить, расписаться в дневнике вместо родителей, написать от имени родителей целый роман, почему их ребенок прогуляли урок. Так что, заявить, что они ничего не видели им вовсе раз плюнуть.
Тамара Федоровна категорически не выносила ложь. Ложь сломала ей жизнь. Два года назад она турнула изолгавшегося муженька коленкой под зад. Предпочла остаться в свои чуть больше тридцати, матерью-одиночкой. Так что знала цену и вранью, и одиночеству.  И эта ложь мужа заставила ее врать Анечке. Сначала, говорила, что папа в командировке. Но это не прокатило. Папа приходил к садику. И тогда Тамара сказала ребенку горькую правду, что папа не оправдал маминых надежд и высокого звания быть папой Анечки. Пришлось ей туго. Анечка хотела видеть папу.  Она на время спрятала ребенка у своих родителей, а сама, чтобы забыться, с головой погрузилась в педагогический процесс. И тут. после перенесенных обид, увидела школьный коллектив уже другими глазами. Увидела во всей красе.

 И после всех этих страстей Тамару Федоровну ложь бесила. А ученики врали постоянно. Тамара Федоровна раздражалась, когда ей нерадиво и неизобретательно врала туповатая Вера Таленко, почему ее мама не может прийти в школу.  Но когда Иванченко, умный и начитанный, который должен быть опорой преподавателю, нагло глядя в глаза, откровенно издевается, это уже предательство.  И класс теперь готов петь под его дуду. Тамаре Федоровне, не ожидавшей такого поворота, потребовалось время, чтобы сформулировать обвинение так, чтобы это был приговор.

- Ну что же, - наконец произнесла она, открыла классный журнал и взяла в руку стопку фотографий, - Видели? – от ее движений веяло угрозой, - Объясню на словах тем, кто, якобы, не видел. Хотя сомневаюсь, что фотографии кого-то обошли. Ваши школьные товарищи, - она показала рукой на понурых Марченко и Колбасова, - докувыркались. Залезли на постамент. На тот, на котором была когда-то установлена статуя Сталина, и там фотографировались в самых непристойных позах. Это вам не хаханьки.
- В самых непристойных? – удивленным эхом повторил Иванченко.
- Иванченко советую тебе закрыть рот. А то рядом станешь.
- Просто непонятно, в каких самых непристойных позах можно стоять на постаменте. Там места нет.
 В классе послышались смешки. Это играло против поставленной директором задачи.
-  Нашли место. А мы найдем для них соответствующее место. Мы найдем им управу. Я думаю, что вы все знаете, о каких позах идет речь.
 - Нет, - сказал Иванченко, - Какие-то новые, необычные?
 В классе снова захихикали.
  - Закрой рот! – гаркнула Тамара Федоровна, - Это показывает всю степень вашей развращенности. Но это вам не в бирюльки играть. Это дело политическое, - и она стальным голосом, словно открывает страшную тайну, произнесла, - Они копировали Ленина.
 - А почему копировать Ленина – это непристойная поза?  - не унимался Иванченко.
 - Так Иванченко, доигрался, комедиант. Марш из класса! Кому говорят, марш из класса! В школу с матерью придешь. Клоун. Захотел двойку по поведению в четверти? 
Иванченко встал и медленно пошел к двери, недоуменно пожимая плечами. Дверь закрылась
 -  Итак, повторяю вопрос, кто видел фотографии?  - класс молчал, - Голубев, видел? - спросила она у старосты.
 - Не видел, - ответил Голубев.
 - А между прочим, врать комсомольцу нельзя.

  Тамара Федоровна понимала, что Голубев врет. Нужно было начинать не с Голубева. Если Голубев, имеющий авторитет в классе, сказал, что не видел, то он, как щитом, прикрыл остальных. Теперь все с легким сердцем заладят одно и то же, что не видели. Нужно было сразу выбрать наиболее слабое звено, на кого можно надавить. Но конечно, того, кто эту информацию довел до сведения директора, нельзя трогать. Его раскрывать недопустимо. Но проблема в том, что Тамара Федоровна этого сама не знала. Директор этого не сказала. И Тамаре Федоровне приходилось продвигаться к поставленной директором цели, как по минному полю.  Вот Света Каблукова тихая забитая овечка. Ее проще дожать
  - Каблукова! Видела?
 

  Каблукова была настолько зашуганной, что запаздывала на многие классные новости. И они проносились мимо нее, как проносятся мимо маленьких платформ курьерские поезда, в освещенных окнах которых трудно что-то разобрать. Можно только признать с досадой, что радостная и веселая жизнь проносится мимо. Ей хотелось посмотреть на фотографии. Да там, утром так толпились. Она побоялась, что ее просто пошлют подальше. 
- Нужны больно мне их фотографии, - сказала она, изобразив полное презрение.
- Ну они их показывали? – Тамаре Федоровне нужен был сам факт демонстрации.
- Я не заметила.
- А что скажет комсорг? Тем более он тоже на фотографии засветился, – Тамара Федоровна отыскала и извлекла из пачки нужную фотографию. И помахала ею в воздухе, - Каков комсорг, таковы и комсомольцы. Отпетые преступники, а ты еще с ними за одним столом сидишь 


  Танька Таманская, комсорг, была поставлена в шаткое положение. Ей, как комсоргу, предлагалось осудить фотографии. И комсоргу положено бы осудить. А ее, вместо этого, угораздило самой там засветиться. Ох, нужно было эту фотографию все-таки порвать. Да рука не поднялась.  А теперь оставалось молчать в тряпочку.
 - Так ты осуждаешь или нет? Кто в конце концов должен вести комсомольское собрание, комсорг или учитель?  Где ваши принципы, ваш демократический централизм?
 - Я между, прочим хотела порвать эту фотографию, - заявила Таманская, - Я так и сказала, что порву. Спросите у всех.
 - Хотела порвать? Интересно. Следовательно, ты ее видела? Значит, Марченко тебе фотографии все-таки показывал.  Показывал или нет?
Танька секунду помолчала, поняв, что сболтнула лишнего. Затем сказала:
 - Показывал одну, которая, где я.   
 - Которая, где я! – передразнила Тамара Федоровна, - На каком языке ты говоришь?  Я не я и лошадь не моя. Тогда, почему же ты хотела порвать?
 -  Так, -  неопределенно пожала плечами Танька, - Захотелось почему-то. что-то мне не понравилось. Он тайком снимал.
 - А потому что она нефотогеничная, - подсказал Андриевский.
 - Сам ты нефотогеничный, - ответила ему Танька, скривив гримасу. Она подумала с горечью, что слишком она раскрылась. А Андриевский этим воспользовался.  Если сама о себе она могла такое сказать, то ему такого права не давали.
 - Андриевский тебе слово еще не давали, - строго произнесла Тамара Федоровна.

 Она не защищала Таньку. Она чувствовала, что Андриевский ей только помешает вести собрание.   когда Таманская начала путаться в собственном вранье и оставалось немного, чтобы ее додавить без подсказчиков со стороны.
 - Так почему же не порвала? – Тамара Федоровна пристально смотрела на Таманскую.
 -  Не успела.
 - Не успела потому что стала разглядывать другие фотографии?
 - И совсем не поэтому, - заявила Таманская.
-   Кто же фотографию с собой рвет? – снова дал бесплатное пояснение Андриевский, - Дурная примета.  Потом замуж никто не возьмет.
- Дурак, - повернувшись к нему, выпалила Танька.
- Говоришь, себе не понравилась? Куда уж, не понравилась! – усмехнулась Тамара Федоровна, -  Размалеванная, как кукла.  Аж не узнать. И это комсомолка.
 - Это же день рождения, - сказала Таманская.
 -  Это чей же?
 -  Марченко.
 - Марченко!? Вот как, - выдохнула Тамара Федоровна, и развернулась к Марченко,    - Марченко, из троек не вылазишь, от общественных нагрузок бегаешь, как черт от ладана, а девчонок к себе на день рождения зазываешь. Да в каком виде! Представляю себе ваш день рождения. Да еще тайком девочек фотографируешь. Родители, небось не знают.
-  Чего? –спросил Мара, -  Про день рождения знают.
- Ну я надеюсь, что они про твой день рождения не забыли. А вот про то как ты его провел они знают? Знают, что ты тайком девочек фотографируешь?
 - Ему родители фотоаппарат на день рождения и подарили, - сказал Васильева.
Васильева чувствовала некий пробел в биографии. От того, что Марченко тайком сфотографировал Таманскую, а ее не посчитал нужным.   Чем она хуже Таманской? Наверное, нужно было тоже кричать про не фотогеничность.   
 - Вот оно как, - Тамара Федоровна растянула эти слова, словно Марыны родители совершили тягчайшее преступление, - Что называется, дай преступнику топор в руки, он кого-нибудь зарубит. 
 - Так Таня с тетей Люсей весь стол накрыла, - сказала Васильева, - И что в этом плохого?
 - В этом нет ничего плохого, - согласилась Тамара Федоровна, - Плохо то, что твоя подруга, и к тому же комсорг, девочка является на день рождения мальчика, - слова девочка и мальчика Тамара Федоровна выделила, - размалеванной, а мама мальчика никак не реагирует.   Таманская мама Марченко видела тебя в таком виде или ты потом размалевалась? Такой и по городу шла?
 - Нет, я уже у Марченко, - соврала Таня, - Когда его родители ушли.
 - Вот оно как! – Тамара Федоровна чувствовала себя сыщиком, идущим по следу, - Значит родители ушли! После всего этого я не удивляюсь, что Марченко на пьедестале фотографировался. Марченко, родители и про пьедестал знают?
 - Нет, - хмуро признался Марченко
 - Ну, значит, детская комната милиции их обрадует. Сюрприз будет. Уже сформировавшийся преступник.  Сначала девочки, а как завершение посягательство на святое.
 - Ни на что я не посягал.
 - Ничего себе, не посягал! Вот это детской комнате милиции виднее. Вроде не ребенок. Должен знать, что свято для комсомольца. Или тебе повторить, что Ленин - основатель нашего государства. Лежит в Мавзолее. И глумиться над его памятью – преступление.  А тут какой-то без пяти минут второгодник вообразил себя в праве на выходки.  Мавзолея тебе за это не построят.
 - А мне и не надо, - буркнул Марченко
 -  Понятное дело, ты о будущем не думаешь. Другие коммунизм будут строить, прокладывать новые пути, в космос полетят. А ты под забором помрешь. Девочек он, видишь ли, водит на день рождения. И там фотографирует. Не заслужил ты такого права, девочек приглашать, -  Тамара Федоровна повернулась к Таманской. - А родители твои знают в каком безобразном виде ты на дне рождения была? Комсорг называется. Небось и на танцы шляешься?
 - Не шляюсь, - уверенно заявила Таманская. Она летом попробовала сходить на танцы в центральный парк. Но разочаровалась. Простояла весь вечер у ограды. И больше не пошла.
 - Вы на дне рождения, небось, и вино пили? Вот я на фотографии рюмки вижу.
 - Это под кефир, - вставил Андриевский.
 - Андриевский! Сейчас последуешь за Иванченко. Ты вот что там на пьедестале вытворял? Ты что, культурист?
 - А это запрещено? – поднял брови Андриевский.
 -  Культуризм - это продукт западной культуры.
 -  Марксизм тоже продукт западной культуры, - возразил Андриевский.
С Андриевским связываться не стоит, подумала Тамара Федоровна. Он отличник. В книгах нахватался знаний. Его в споре не переговоришь. Выгнать его из класса? Нет, он еще может понадобиться. Ведь его фотографий в ленинской позе нет. Можно противопоставить одного другому и этим разбить монолит сопротивления.
 - Ишь ты умник.  А что же ты сам не копировал Ленина? А ну выходи к Марченко и Колбасову. А то сидит он там, острит, - Андриевский усмехнулся, вздохнул и покорно вышел. Покорно, но с таким видом. С каким клоун выходит на арену цирка.  Андриевский стал у доски рядом с товарищами, а Тамара Федоровна подумала, что напрасно она его вызвала к доске.  Когда эти двое стоят, а Андриевский сидит, раскол в рядах противника лучше наметится.
 - Ну полюбуйтесь на этих трех негодяев, - обратилась к классу Тамара Федоровна,  - Просто готовые кадры для тюрьмы.
  Класс молчал. Напрасно поставила Андриевского, подумала Тамара Федоровна. В то время, как Мара и Колбаса стояли понуро, как политкаторжане, Андриевский своими улыбочками да усмешечками у доски под корень подрубал усилия педагога. Не чувствовалось того единого духа коллективного осуждения. Запаха крови.  А она к нему была очень чутка. Чуяла за версту. Некоторое время длилось тупое молчание. Тамара Федоровна поняла, что комсомольское собрание под угрозой срыва.
 - Ну кто еще что скажет? – спросила она, - Ну, староста! Выскажи свое мнение. Что молчишь?
 - Я подумал, что это у нас минута молчания, прощание с Марченко и Колбасовым, - откликнулся Голубев.
Класс грохнул смехом. Это  требовалось пресечь. Но как?
 - Андреева! – нашла новую жертву Тамара Федоровна, - Или у тебя тоже минута молчания?
 
 Света Андреева не была старостой, не была комсоргом. Но она была абсолютно круглой отличницей. Гордостью класса. Гордостью школы. У нее не то что в табеле, даже в журнале, даже в тетради не было ни единой четверки. Как говорила Тамара Федоровна, хваля Андрееву, у нее даже в мыслях нет четверки. И главная ее мысленная пятерка – это пятерка по поведению.  Кроме того, поговаривали, что Андреева тайно ведет дневник, и даже пишет стихи в тетрадку. И девчонки якобы видели у нее тетрадку со стихами. Правда это оказались не ее собственные, а каких-то других поэтов. Про любовь. Но про эту сторону жизни Андреевой мало что знали. Могли только догадываться. А догадки красочнее правды. Стихи то про любовь, а не про покорение космоса.

 По скромной и замкнутой Андреевой нельзя было подумать, что она жаждет популярности. Популярности у нее и не было.  Не сильно к ней тянулись. Была слава. Слава прекрасной ученицы. Но как-то покорно и безрадостно Андреева принимала свою славу. Как ношу, как ярмо. Вероятно, ей жить среди пятерок и тетрадок со стихами про любовь давно наскучило. Но ей упорно ставили только пятерки. А как еще, если своими ответами, когда у нее как от зубов отскакивает, она пятерки и заслуживала. Иначе она не могла. И учителя иначе не могли.  Андреевой – пятерки. А саму Андрееву -  в пример остальным. Девочку среди ночи разбуди, она ответит урок. Конечно, Андриевский не оставил эту похвалу Андреевой без реплики, сказав, что Андрееву среди ночи будить не надо. Она может заикой на всю жизнь остаться. 
 Но сейчас Андреева молчала, как последняя двоечница.
 - Андреева! Ну, о чем мечтаешь? Ты осуждаешь их поступок или нет?
 - А как ей осуждать, если вы и Андриевского к доске поставили? – вставила слово Васильева.
 - А при чем тут «и Андриевский»? – поинтересовалась Тамара Федоровна.
 - А при том, - ядовито улыбнулась Васильева, - Она же по Андриевскому сохнет. Втюрилась по уши. Его осудить - предательство?
 - Ничего подобного! – сказала Тамара Федоровна, - Я уверена, Андреева может стать выше личного. Читали «Как закалялась сталь»?
Тамара Федоровна вдруг подумала: Васильева, вот кто может вытянуть ситуацию. Только собралась спросить Васильеву, осуждает ли та поведение провинившихся, как Андреева, покраснев аж до кончиков ушей, перебила ее, и вспыхнув, выпалила.
- И неправда, ничего я не втюрилась. Сама ты втюрилась.  Сама же говорила. Что тебя Андриевский провожал.
-  Ну и провожал. А тебе завидно?  А кто говорил, что, если выйти за Андриевского, так и фамилию почти менять не придется? – ехидно спросила Васильева.
- То шутка была, - Андреева стала бордовой.
- Знаем мы твои шутки. Шутите. А потом и в дамки.
- Ну и ну, - сказала Тамара Федоровна, - мы не Андриевского обсуждать собрались. То есть, и Андриевского. Но не его провожания. С этим сами разберетесь, кто кого провожал.
 
  По тому сколько эмоций девочки вкладывали в тему Андриевского, видно было, что раскол в их рядах близок. И на плечах, расколовшихся можно прорваться к победе. Но с другой стороны, урок скоро закончится, а до основной повестки собрания так не добрались.
 - Ты сама в Андриевского втюрилась, - воскликнула Андреева, - Ты у него списываешь домашние задания.
 - Ну и что?! Если он умный и списывать дает!
 - А почему тогда ты у меня не списываешь?!  Я тебе что, запрещала?
 - Вот именно! -  тут припомнила свои недавние обиды Таня Таманская, -  Она у него списывает, а он ее после дня рождения провожал.
 - Ну, и провожал. Завидно стало?  - с усмешкой заявила Васильева, с чувством превосходства глянув на Таманскую, - А тебе что, Колбасова мало?
 - А при чем тут Колбасов? – возмутилась Таманская. Колбасов уже растворился в ее памяти, как бесцветная соль в пробирке с водой. Она не допускала и мысли, поставить на одну доску Колбасова и Андриевского.
 - А кто говорил, что тебе Колбасов в подъезде всю помаду слизал?

 Таких слов комсомольское собрание еще не слышало. Девочки на соседних партах, комсомолки, которые о провожаниях, тайных фотографиях, напомаженных губах мечтали, как о подвиге, напряглись. А Таманская задохнулась от негодования. И это подруга? Теперь с большим опозданием она поняла цену этой подруге. И разочаровалась в дружбе вообще. Сколько вокруг говорили и спорили о любви и дружбе. Так вот, дружба – это мираж. А подругам, оказывается, нельзя доверять. Хвастовство может аукнуться, вернуться бумерангом. Слава богу, она не все рассказала Наташке. Только про помаду.  Одна надежда, что любовь не мираж.
Таманская, рассказывая про помаду, конечно, хотела услышать в ответ от Васильевой признания, что же у той произошло с Андриевским. Таманскую это очень интересовало. Но Наташка промолчала. И Таманская даже обрадовалась. Значит, правильно она надеялась, что Андриевский Васильеву тогда выбрал только для виду, чтобы насолить, Таньке, опрометчиво обозвавшей его антиподом. Но, как теперь видно, что Васильева, промолчав при обмене впечатлениями от дня рождения, оказалась умнее. Ни к чему не прицепишься.
 
 - Вот как? – удивленно воскликнула Тамара Федоровна, - Колбасов так ты у нас еще и донжуан. Ты бы лучше свои тройки подтянул. В общественной жизни класса участия не принимаешь, читаешь мало, на сбор металлолома не зазовешь, на викторинах не активен, ничем не интересуешься. Хотя, я теперь знаю, чем ты интересуешься. Таманской. Точнее помадой. И даже не ее помадой, а, я догадываюсь, помадой ее мамы. А может быть даже помадой твоей мамы. Таманская. Ты чьей помадой пользовалась?
 - Какая разница, - ответила Таманская.
 - Как это какая разница?! Если ты пользовалась помадой мамы Марченко, это можно прировнять к воровству. Это же чужое!
 - Переходящая красная помада, - сказал Андриевский, и демонстративно пожав руку Колбасову, добавил, -  Завидую донжуану.
 - Как нужно это понимать? – вспыхнула Тамара Федоровна, - Как плевок в лицо педагогу и коллективу?
 
 Таманская плевка не ощутила. С одной стороны, если Андриевский сказал, что завидует Колбасову, это хорошо. Вдохновляет.  Понял. наверное, что потерял, отказавшись ее провожать.  Но с другой стороны, зачем тогда демонстративное циничное пожимание руки? После слов Тамары Федоровны Таня вконец запуталась. Она, как видно, чего-то не допетрила. Как реагировать? Таманская решила, что отреагировать радикально – беспроигрышный вариант. Она достала из портфеля учебник и что есть силы запустила в сторону доски. Бросок учебником, как артподготовка перед наступлением. Он должен развеять тот мираж, ту маскировку, которой называется любовью.

 Тамара Федоровна, со своей стороны, не могла понять, в кого же целилась Таманская. В Андриевского или Колбасова? Оба хороши. В кого бы ни целилась, по-женски Тамара Федоровна сочувствовала девушке. Но педагог не может поощрять подобные методы.
Бросать предметы, сидя за партой, довольно сложно. Ни сил, ни точности не хватило. Учебник шлепнулся у стены под доской. Андриевский поднял попавшую под горячую руку книгу, сдул пыль и аккуратно положил на учительский стол, рядом с классным журналом. Он развлекал класс своим паясничаньем и отвлекал от повестки дня. Мало того, он, вернувшись на свое место у доски, раздавал улыбочки, словно наслаждается происходящим. 
 - За это во времена Пушкина на дуэль вызывали, - вдруг произнесла Тамара Федоровна. Она еще не определилась, на кого можно поставить, чтобы, как ее учили более опытные наставники, сломить сопротивление коллектива и внести раскол.
 - Кто кого должен вызвать?  - спросил Андриевский, - Я, во всяком случае, в Колбасу стрелять откажусь. Мы за мир.
  - Андриевский, я не вижу ничего забавного, -  нужно было поставить насмешника на место, -  Понятно, за какой ты мир. Который тебе нравится. Когда все вертится вокруг тебя. Не думай, что ты пуп земли. Такой мир не всем по душе.
 - Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые! – продекламировал Андриевский
   Тамара Федоровна чувствовала, что минуты действительно роковые. Ничего с собранием не получается.  Ей было необходимо вмешаться и прекратить этот балаган.    
 - Стоп, стоп! Угомонились! И это комсорг! Учебниками швыряется! Учебники не для того печатают!  Мы, кажется, не для того, чтобы учебниками швыряться, собрались. Свои сердечные дела обсудите после собрания, - обсуждение постоянно выбивалось из колеи, - Андреева! Я так и не услышала от тебя, осуждаешь ли ты поступок Андриевского. Да или нет? Тем более. После всего, тут услышанного.
 

  Андреева, красная как свекла, молчала. Глаза ее блестели.  Вот-вот и разревется. От этого ее спас звонок. Дверь открылась. В проеме двери показался Иванченко
 - Закрыть дверь, - рявкнула Тамара Ивановна. Иванченко исчез, - Андреева, так ты осуждаешь этот отвратительный поступок или нет? Да или нет?
 - Мне в туалет нужно, - жалобно попросила Андреева.
 - Скажешь – пойдешь в туалет.
 - Не осуждаю, - сказала Андреева.
 - Что?! Андреева, ты в своем уме?
 - Не осуждаю, - тверже повторила Андреева.
 - Что и требовалось доказать, - разочарованно выдохнула Тамара Федоровна, -
Андреева, ты думаешь, что говоришь? Светит тебе судьба декабристских жен.
 - Княгини Волконской, - с ехидной улыбкой, определенно скопированной с улыбки Иванченко, сказал Андриевский.
 -   До княгини Волконской ей, как до Луны. Для начала не видать тебе, Андреева, медали, как своих ушей.
 - Не больно надо, - не моргнув глазом, заявила Андреева.
 - То есть как это не больно надо?  - захлебнулась негодованием Тамара Федоровна, - Ей видите ли не больно надо! А о школе ты подумала? О коллективе? О комсомольской организации? Ты подумала, что являешься лицом школы? Несешь ответственность!  В прошлом году открывали новый корпус дворца пионеров. Или тебе напомнить, кому доверили перерезать красную ленточку?
 - Не больно было надо, - повторила Андреева, - Нашли бы пионера, а я уже комсомолкой была.
  -  Без году неделя. Вылетишь из комсомола с такими понятиями. И это та, кому доверили читать приветствие шефам? Кому доверили опустить капсулу с посланием потомкам? Тебе напомнить? И теперь ты после оказанного доверия начинаешь хамить? Что ты о себе возомнила?
  - Не возомнила, а втюрилась, - поправила Васильева.
 - Ничего я о себе не возомнила.  Что вы ко мне привязались?  Я что ли фотографировалась?
 - Не удивлюсь, что при таких своих воззрениях ты скоро докатишься. Сфотографируешься в чем мать родила.
 - А что! – сказал Андриевский, - Было бы классно. У Андреевой фигурка – класс. Талия осиная. Об остальном не говорю.
 
 Андреева снова густо покраснела, но тем не менее повернувшись на мгновение, кинула победный взгляд на Таманскую.
 - Андриевский! Что ты себе позволяешь, - закричала Тамара Федоровна, - Андреева, ты хотела в туалет? Иди.
 Андреева замешкалась. Как видно, похвала ее фигуре, как клеем, держала ее в классе.
 - А что я себе позволяю? Почему вы можете говорить, про Андрееву, что она и ленточку перерезала, и капсулу закладывала, а мне нельзя ее похвалить?
 - Похвалить ее ты можешь, как ученицу.  А об остальном не тебе судить.
 - А кому, педсовету? – отозвался Голубев.

 Это уже был полный развал дисциплины. Понесло по колдобинам. Тамара Федоровна почувствовала, что исчерпаны все аргументы. Что слова не действуют на это племя молодое, незнакомое и в корень испорченное.   
 - Ладно, собрание закончено, - сказала она, взяла журнал и пошла из класса.
 
 Андреева после перемены сидела уже не красная и даже чем-то довольная.  Или тем, что сбегала в туалет, или тем, что Андриевский похвалил ее фигуру. Три негодяя расселись по своим местам. Уроки пошли обычной чередой. Андриевского публичная порка у доски словно подстегнула. На физике он активно тянул руку, вызвался отвечать и, как обычно, блеснул


  У Тамары Федоровны больше не было уроков.  Нужно было еще зайти к директору отчитаться о собрании. Дверь директорского кабинета была закрыта. И Тамара Федоровна, получив  в учительской ответ, что директор  куда то ушла,  решила ее не ждать. Завтра отчитается.

 Она вышла из учительской. На противоположной стене коридора над наглядной агитацией большой профиль Ленина из медной чеканки. По двадцать раз на день она глядела на этот профиль, не замечая. Но не сегодня, после комсомольского собрания.  На перекрестке около школы огромный плакат с лицом вождя. Пока она дошла до остановки автобуса насчитала не менее десятка Лениных. Проезжая, смотрела в окно, а Ленин с плакатов смотрел на нее.  Как медный всадник, подумала Тамара Федоровна.  И вспомнила дерзкий вызывающий взгляд Андреевой, когда она заявила, что отказывается осудить трех негодяев. Не столько поведение  негодяев Тамара Федоровна считала возмутительным, сколько то, что они подбивают к возмщениям таких примерных, как Голубев и Андреева. Вот что опасно. Только в том тихом районе, районе вставленных, как доминошинки, пятиэтажек, где с недавних пор она жила, она погрузилась в заботы о доме, о том, чем накормит дочку, и что такого приготовить на воскресенье к Андрюшиному приходу. Тут не было плакатов. И Ленин своим строгим взглядом не напоминал ей о святом долге советского педагога.
 
 

  Домой три негодяя возвращались вместе. Они обычно ходили домой вместе.  А теперь, когда общее несчастье -  двойки по поведению в дневнике - накрыло их, тем более нужно сплотиться. Есть, о чем поговорить. В этот день путь домой был усеян не розами, а шипами.  Только они вышли из школы, как на углу наткнулись на первый шип: огромный плакат с изображением Ленина. Кстати, с протянутой рукой. Тысячу раз они ходили мимо этого плаката, и он не колол им глаза. А теперь Ленин словно указывал на них, напоминая об их преступлении. Через квартал снова Ленин на плакате. В профиль, как на деньгах. 
Они уже сверили записи в дневниках. Одно и то же. Слово в слово. Крупно, размашисто на всю страницу красными чернилами. Категоричное требование родителям явиться в школу для беседы с директором. Дата и час. И подпись директора. Не просто прийти, а явиться к назначенному времени. И никаких гвоздей. Ничего хорошего такая запись не предвещала.
 
 Марченко был подавлен больше всех. Он делал снимки, он принес их в школу. На нем все сходится.  Понятно, что Андриевский не казался слишком опечаленным. Что ему? Фотоаппарат не его. Фотографии делал не он. И  даже в позе Ленина не снялся. Повезло, что на него просто пленки не хватило.

  Андриевский, действительно, был спокойнее друзей. Может быть, потому что его предварительно не пропесочили в кабинете у директора, и у него в дневнике стояла только подпись Тамары Федоровны. А может быть, потому что его позабавила последняя перебранка, где был в центре внимания.
- Ничего, - попробовал успокоить друзей Андриевский, - Что они нам сделают? Запарятся.
 
 Мара мрачно подумал, что Андриевскому легко говорить. К Андриевскому не прикопаешься. Его отец какой-то начальник. А мать так вовсе кандидат наук. Квартира большая. Весь дом в хрустале. У них даже «Волга».
 - Тебе хорошо, культурист, - вздохнул Мара.
- Ну подумаешь, сфотографировались, -  сказал Андриевский, - Ленин – не Сталин. А культуризм не онанизм.
 - И не сионизм, - добавил Мара

 Андриевский замолчал. Мара уколол друга в больную точку. Мама не раз говаривала Маре, что, коли он дружит с Андриевским, не должен забывать, какая между ними дистанция. Мать Андриевского - известный в городе врач и даже кандидат наук. Это с одной стороны. А с другой стороны она - еврейка. А это извините. Когда их военщина угнетает свободолюбивых палестинцев. Все это когда-нибудь аукнется. Маре еще аукнется. Разве не видно, что Андриевский считает себя богом.  К тому же Марына мама говорила, что это от своей матери Андриевский унаследовал такие зеленовато-карие глаза, на которые клюют девчонки, и кудри. И вдобавок самообожание.
 
 Лично Мара не приравнивал себя к свободолюбивым палестинцам и не обращал внимания на его глаза и кудри. И ничего особенного в них не замечал. Он только принял к сведению, что девчонки клюют на еврейские глаза. И ему с его русскими глазами с Андриевским, высоким кучерявым и начитанным, конкурировать нечего.  Андриевский постоянно повторял, что девушки любят молодых, длинноногих и политически грамотных. Но, кудрявых евреев, прикидывал Мара, в городе раз два и обчелся. И на не кудрявых не евреев девушек хватает. Но в данный момент вопрос стоял не о кудрях, глазах и девушках, а о том, кому в какой степени попадет за фотографии.

 Тут Мара вспомнил мамины слова, что Андриевский с его мамой всегда сможет вывернуться. И Маре стало обидно за себя бедного, которому грозила мрачная неизвестность.

 Они вышли на площадь. В центре ее статуя Ленина. В такой же позе фотографировались Колбаса и Мара. И почему если Ленин тут вытянул руку, это хорошо? Туристы, гости города у памятника фотографируются.  А если Колбаса и Мара сфотографировались в такой же позе, это уже преступление?

  Тут на площади под строгим взглядом вождя состоялось маленькое совещание. Обсуждали, что теперь говорить родителям, так чтобы их подготовить к неприятностям. Ведь в дневнике не написано, что вызывают из-за фотографий. Фотографии реквизировали. Значит и подготовить родителей деликатно к тому, что тем предстоит увидеть, невозможно. Мара собирался уничтожить пленку. Но Андриевский убеждал, что пленка - художественное произведение. Лет через десять ей цены не будет. Просто как воспоминание.
 - Это когда мы выйдем из лагеря? – хмуро спросил Колбаса.
 - Да не волнуйся ты. Умучатся, - сказал Андриевский, - А пленка произведение искусства в любом случае. Можно спрятать у меня.  У меня искать не станут.
Мара  напрягся. Он первым делом заподозрил в предложении Андриевского невидимые еврейские козни. Но, подумав, польщенный тем, что его пленка станет произведением искусства, согласился перепрятать пленку.

 Мара все делал по порядку: сначала отнес пленку, а потом показал матери дневник.
 - Что ты еще натворил?  - спросила мама, не отрываясь от приготовления обеда.
Мара   ответил, что это из-за фотографий, и что вызывают еще родителей Андриевского и Колбасова,
- Вот и дари тебе ценные вещи. Ну-ка покажи, что ты там такого жуткого нафотографировал?
 - Фотографии у нас забрали.
 -Кто забрал?
 - Тамара Федоровна. Я их принес в школу, хотел показать.
 - Тамаре Федоровне?
 -Нет, ребятам.
 - Ты точно дурак. Не знаешь, что можно в школу носить, а что нельзя.
  - А зачем тогда фотографировать? Чтобы самому под одеялом смотреть?
 - Вот отец возьмет и заберет у тебя аппарат. И сиди под одеялом. Так что же такого вы фотографировали?
 - Мы фотографировались в парке на пьедестале. Там, где Сталин стоял. А учительнице не понравилось.
 - Так что же вы на пьедестале фотографировали?
 -  Да ничего особенного. Самих себя. Я на пьедестал залез и вытянул руку.
 - Как фашист? - ахнула мать
 - Нет, как Ленин.
 - Ну, если как Ленин, тогда я не понимаю, -  пожала плечами мать.

  И все же через полчаса она пошла на совещание к матери Колбасова. Тот свою мать еще не обрадовал. И теперь ему пришлось отражать нападение с двух сторон. Мать Колбасы приняла происшедшее гораздо трагичнее, чем мать Мары
 - Ты помнишь дядю Леню? – спросила она сына, - Ты думаешь, чего он так мало пожил? Надорвался в лагерях. А попал туда за самый обыкновенный анекдот.  А был тогда чуть старше тебя.

  Колбаса плохо помнил старшего брата отца, дядю Леню. Худого нелюдимого, одинокого старика, который, как потом выяснилось, был совсем не стар, просто, казался гораздо старше своих лет. Он жил в поселке недалеко от города. Очень редко он приезжал к ним в гости. И то еще когда отец жил с ними. А года три назад дядя Леня умер.
И обе мамы, убедившись, что от Колбасы толку мало, поняли, что хочешь - не хочешь придется идти за советом к Андриевским. Оказалось, что мама Андриевского только с работы и еще не знакома со школьными новостями. Она приняла их стоически. А может быть, безразлично. Объяснила, что у нее был операционный день, сложные случаи. Устала. Безразлично? Нет, подумала мама Мары: Андриевской, при ее пятом пункте, все касается, все ей может аукнуться. Это она просто напускает на себя важность. Раздувается, как жаба.  Но когда Андриевская выразилась странно, что сон разума рождает чудовищ, мама Мары обиделась. Дальнейшее обсуждение бесполезно. У кого сон разума? Кого Андриевская обозвала чудовищами? Может быть, ее и маму Колбасова?

 

  Иванченко шел из школы вместе с Белоглазовым. Им домой было по пути. Домой ему не хотелось. Куда спешить, когда в дневнике жирная красная двойка по поведению и запись, что он вел себя безобразно и вызывающе, дерзил учителю и разлагал дисциплину. И его мама должна прийти в школу в кабинет директора. Не вообще, а к тому времени, которое написано в дневнике для разговора о поведении ее сына. Это как повестка к следователю. Очень серьезно. Даже пугающе.
 
  Тем временем Белоглазов, у которого никаких записей не было, с азартом рассказывал Иванченко, о разыгравшихся в классе страстях. Когда Иванченко прохлаждался в коридоре, Таманская учебником кидалась. И, наконец, все переругались А Тамара Федоровна пристебывалась ко всем. То к Таманской, то к Андреевой. Так что Иванченко многое пропустил.
 -  Но свою двойку отхватил, - заметил Иванченко.
 - Пары ей ставить одно удовольствие, - согласился Белоглазов, - Лучше бы за своим поведением следила. Жалко, никто не заставляет ее вести дневник, а то бы я ей туда красными чернилами записал, что она ходит курить за спортзал.  Я не раз видел.
 -  И что? Вызвал бы ее родителей?  - усмехнулся Иванченко.
 - Нужны мне ее родители. Но что я знаю.  Есть у нее один фраер. Она с ним крутит.
  - Ну и что? Это ее дело, – сказал Иванченко, - Лучше бы выяснить, кто на ребят настучал. Ты как думаешь?
- Я думаю, Наташка Васильева.
Иванченко остановился помолчал, глядя в землю, и спросил,
 - У тебя есть факты?
 - Фактов нет.
 - Ну, без фактов извините, - развел руками Иванченко.
 - А вот про Тамару. Я тебе говорю, у меня факты есть?  Я как-то ее видел с одним мужиком.
 
  И Белоглазов рассказал, что его старший брат ушел в приймы к родителям жены. И Он нередко приходит к брату в гости. И в том дворе, где живет брат, он видел Тамару Федоровну.  Ее девочка на качелях каталась, а Тамара рядом сидела. И когда он указал на Тамару брату, и сказал, что это его классная, стерва конченная, так брат сказал, что она живет в пятиэтажке напротив, можно сказать, окна в окна.  Что у нее дочка. А мужа, кстати, нет. А вместо мужа к ней ходит один фраер. Постарше ее. Благообразный.  Вечно в костюме и при галстуке. На «Волге» подкатывает.

  - Вот надо ее с этим фраером и сфоткать. Когда он без галстука.  Окна в окна. А потом подкинем ей. С подписью: кончай докапываться до класса.
 - Это некрасиво, - сказал Иванченко.
 - А ей красиво? Сама курит. А когда меня поймали там же, где она курит, так она родителей вызвала. У тебя же фотоаппарат есть. С братова балкона вид шикарный. И долго подгадывать не надо.  Мужик этот к ней как часы по воскресеньям приезжает. 
 - Ну и что. Мало ли кто там подкатывает. Тебе какое дело? Может быть, это бывший муж, или брат, или знакомый.
 -  А Витька говорил, что это хахаль. И у них во дворе это знают. Витька, когда на балконе курит, наблюдает. Томочка у него как на ладони.  Давай, сфоткаем ее и подсунем ей в журнал или чью-нибудь тетрадку
- В свою не хочешь?
 - Ну в журнал. Я бы сам сфоткал. Да у меня фотика нет. А у тебя классный. С оптикой.Лучше,чему Мары. Ты так Таманскую забацал, что она заикаться стала. И Тамара начнет.
 

  Тамара Федоровна не была у Иванченко любимой учительницей. Однако ее строгость его не трогала. Выгнать из класса и обругать – он это принимал как обычную манеру педагога. Это в ее духе.  Кадры для тюрьмы – ее обычные эпитеты.  Но фотография, шантаж – это как-то дурно пахло. И все же польщенный тем, как Белоглазов нахваливал его оптику, обещал подумать. Белоглазов, заверил, что все они провернут, как в аптеке. И Иванченко пообещал, что в воскресенье с утра встретятся и вместе пойдут отстреливать Тамару Федоровну. 


 В субботу состоялось аутодафе. Мам провинившихся, а можно и сказать, провинившихся мам, Тамара Федоровна ввела в кабинет директор. Те сели на стулья у длинного стола. Во главе которого сидела Екатерина Тимофеевна, директор школы, грузная женщина. Она даже не привстала. Холодно посмотрела поверх очков, посмотрела на часы. Все верно. На это время беседа с мамами.  Мам Андриевского и Иванченко, успевающих учеников, она знала в лицо. Двух других женщин –смутно. Она попросила Тамару Федоровну оставить ее наедине с женщинами. Екатерина Тимофеевна, умудренная огромным педагогическим опытом, думала, что при разговоре с глазу на глаз до мам, провинившихся лучше дойдут ее мысли. Чтобы им было понятно, что можно этому делу дать ход, а может и не дать. И если дать ход, не помогут никакие заслуги. Ни детей, ни родителей.

  Дверь кабинета была обита черным дерматином с толстым войлоком. Секреты педагогики, материи тонкой, должны оставаться за дверью.  Вопросы, поднимаемые в директорском кабинете - государственная тайна.  Но в этот раз Екатерина Тимофеевна услышала странный шум в коридоре. А ведь ее кабинет находился в самом конце коридора, где нет классных комнат. Недовольная, она тяжело поднялась из-за стола и выглянула в коридор. Там стояла «великолепная» четверка. Так она сама их назвала.  То, что они там стояли, это понятно. Но вместе с ними она увидела еще полкласса. Поэтому и недопустимый гул проходил даже через дверь. Под строгим взглядом Екатерины Тимофеевны все замолчали.  Но с таким видом, что собрались не услышать приговор, а побузить и продемонстрировать свою поддержку нарушителям дисциплины.
  - А вы что тут делаете? - гневно спросила Екатерина Тимофеевна, - Четверо остаются, а остальные марш домой, - никто не шевельнулся.  Екатерина Тимофеевна, голосом полковника на плацу решила выкликать поименно, - Андреева, Таманская, Голубев, – ну ка марш домой.
 - Мы подождем, - сказала Андреева.
Она обычно опускавшая глаза долу, в этот раз смотрела ей прямо в глаза. И Екатерина Тимофеевна решила пока не распыляться на учеников. Мамы в ее кабинете могли услышать, понять, что класс на стороне нарушителей дисциплины, и заразиться бациллой неповиновения, - Ну ладно. Я с вами потом разберусь. А сейчас не мешайте мне разговаривать, - сказала Екатерина Тимофеевна и закрыла дверь 
   Мама Андриевского, увидев фотографии, только фыркнула, надменно пожала плечами и сказала, что  не видит в этой мальчишеской шутке ровным счетом ничего криминального. Никакой политики. И мама Иванченко ее поддержала.  Екатерина Тимофеевна не любила зазнаек. Всяких там кандидатов наук.  К тому же нацменов. К тому же тех, чьи сородичи нарушают все политические договоренности. Это там в больнице она может кочевряжиться. Или в Палестине. А тут школа. Но Екатерине Тимофеевне нужно было учитывать, что она руководит женским коллективом, а Софья Львовна Андриевская – гинеколог. Так что, опрометчиво плевать в колодец, из которого придется напиться. Екатерина Тимофеевна еще помнила про врачей убийц. А директор школы в городе - фигура политическая.  И потому, ходит под дамокловым мечом.
 
  К тому же Екатерина Тимофеевна в очередной раз вынуждена была убедиться в таком парадоксе: те, кто учится хорошо, именно те и склонны к подрыву дисциплины и неповиновению. Вот из таких потом и вырастают всякие, будоражащие общественное сознание. Пришлось удовлетвориться тем, что до мам Марченко и Колбасова дошла ее мысль, что школа — это храм науки.  И в храме нужно вести себя соответствующе.
 
 Профилактической беседой за закрытыми дверьми история с фотографиями и закончилась. А о том, как мамы провели профилактическую работу с сыновьями, - просачивались скудные сведения.  У Марченко отобрали фотоаппарат. Мама Колбасова пригрозила сдать его в ПТУ. Андриевский сказал, что родители намерены перевести его после летних каникул в пятую школу.  Она с углубленным изучением математики. Что его мама жалеет, что раньше этого не сделали. Следующий год выпускной. В институт поступать. Он, конечно, переходить не хочет. А в институт он и без пятой школы поступит.  Он и так достаточно подкован.
 - Небось и репетитора наймете, - усмехнулся Мара, - Вон Таманская, я слышал, будет к репетитору таскаться. 
 - Ну, если голова не варит, -  сказал Андриевский, - Деньги только тратить.  Подготовительной литературы достаточно.
 - И связей больше чем достаточно, - повторил Мара мамины слова, - Нам так не жить.
 
  Вопреки ожиданию Мары, Андриевского его слова никак не задели, только посмотрел на друга удивленно. Подумал, что несчастья последних дней обозлили прежде добродушного Мару.
 -  Ты лучше бы прикинул, кто же все-таки накапал директору, - предложил Андриевский.
 
 Но его вопросы уже потеряли злободневность. Важнее стало, что, возможно, в следующем году Андриевский с ними учиться не будет.
 - Так ты что, переходишь в пятую? –  как бы между прочим поинтересовалась Таманская.
 - Мама настаивает.
 - Понятно, - Таманская изобразила на лице презрение и насмешку, - А за тебя мама решает?
 -  Не то чтобы решает. Папе все равно. Он в меня верит.
 - А я в тебя перестала верить, - фыркнула Таманская, - Крысы бегут с тонущего корабля.
 - А что, разве корабль тонет?  - Андриевский произвел руками такой жест, словно корабль – это сама Танька Таманская.
Танька фыркнула и повернулась спиной. Много о себе возомнил.
 
  В воскресенье Белоглазов, как было уговорено, зашел за Иванченко. Местом наблюдения юные шантажисты выбрали балкон братовой квартиры. Очень удобное место. Там из-за вывешенных пеленок их с фотоаппаратом не видно. Зато им видно все: и двор, и окна Тамары Федоровны напротив. Долго ждать не пришлось. Когда с улицы заехала бледно-голубая «Волга», Белоглазов толкнул подельника в плечо. Она!
   Фраер, высокий холеный мужчина, не стал подъезжать близко к подъезду. Осторожный, как партизан.  Он прошел по двору прямо под ними. Как на сцене.  Иванченко и сделал пару кадров, заметив, что фото фраера сама по себе не криминал. Его к делу не пришьешь.
- Всему свое время, - сказал Белоглазов.
 

  Фраер скрылся в подъезде. Наконец, засветился у окна, и Иванченко щелкнул затвором. Часа через полтора фраер вышел. Вот и вся пьеса в нескольких действиях. 
    Белоглазов ждал с нетерпением. Сначала Иванченко объявил, что ему жалко пленки. Он проявит, только когда она закончится. А она никак не заканчивалась. Нечего фотографировать. Уже можно было в следующее воскресенье Тамару нащелкать.  Но Иванченко приходить не захотел.  А на носу летние каникулы. А на каникулах все их усилия потеряют актуальность. Это сейчас можно подбросить компромат и потребовать для всей четверки пятерки по поведению в году. И не только четырем нарушителям дисциплины, и Белоглазову пятерку по физике. Тамариному предмету. Именно сейчас. Дорого яичко ко христову дню. А на каникулах, когда годовые оценки уже выставили, зачем фотография? И куда фотографию подбросишь? Ей под порог?
   
  Белоглазов торопил убеждал, что тут такой случай, когда можно пожертвовать пленкой ради одного кадра. И наконец Иванченко сказал.
 - Кина не будет. Пленка оказалась с дефектом. 
 - Давай, еще нащелкаем, пока каникулы не начались, - предложил Белоглазов.
 - Нет я больше не буду.

  Саша Иванченко пленку проявил. Но кадры с фраером уничтожил.  Белоглазов мог не знать этого человека, а Иванченко знал. Это был отец Володи Андриевского. И его дела с Тамарой Федоровной никого не касаются.