Письмо

       Младшая сестра Евдокии – Мария, отставшая по рождению от старшей на два с небольшим года, в Сосновой жила лишь до замужества. Уехала из родной деревни перед войной, вслед за мужем своим Андреем, тоже сосновским, по­сланным по окончании шоферских курсов на строительство большого бумаж­ного комбината, какое затевалось в соседнем районе. Там молодым выделили комнатку в общежитии, но Андрей, был мужик обстоятельный задумал по­строить собственный дом и построил От его свежеокрашенного крылечка, теп­лым летним утром, только разродившаяся первенцем Мишкой, проводила Ма­рия своего молодого и красивого мужа на войну, чтобы встретить его холодным декабрьским вечером посе­девшим и одноногим инвалидом, в дверях той же комнатушки общежития. Большую воронку с лужей мутной воды на дне оставила немецкая фугаска на месте их дома. Благо, что молодая мать с ребен­ком по случаю отлучилась из дому – тем и спаслись. После войны, когда нужда еще держала в узде, в надежде на лучшее, родила Мария погодок – сына Вить­ка и дочь Зину. В шестидесятых – Михаил уже работал, младшие заканчивали обучение в школе – вздохнула посвободнее – полегчала жизнь, да на беду запил со смертельной тоски калеки муж. Не смогла отвадить его Мария от пьяной компании, не уберегла от погибели, овдовела. Теперь живет в комбинатовском поселке в семье дочери.
       Вся жизнь Евдокии, от самого ее начала и до закатных лет протекла в пре­делах сосновской околицы. Здесь нашла она свое счастье в замужестве за дере­венским кузнецом Степаном, мужиком суровым на вид, но добрым и мягким, сердцем. Родила она ему двойню пацанов. Вот только недолго суждено ей было быть счастливой при муже и детях – ушел хозяин на фронт да и сгинул там без вести пропавший. Узнала про то Евдокия уже после победы, а четыре года все ждала. Мыкала горе в оккупации, оставшись без крыши над головой, после того как немцы спалили деревню. Голодная холодная в погребушке с мальцами и старухой матерью на руках, перебивались с соломы на жмых. Схоронив мать, – порадовалась, – ртов поменьше и была наказана. Навалилась на пацанов диф­терия, одного выходила – другого же задушила проклятая напасть. Хлебнула горя горького Евдокия в те годы, хлебала его полными горстями, она безмуж­няя и потом.
      Возвращались с войны мужики, какие уцелели, сразу брались за топоры да пилы. Заново отстроили деревню. Запели было петухи,  замычали коровы на крестьянских подворьях, – оживала деревня. Но кому-то стало поперек горла такое мужицкое благоденствие, – обложили, для начала,  налогами – до послед­ней курицы, до тонюсенькой яблоньки, а потом принялись укрупнять да разу­крупнять хозяйства.
      Центральную усадьбу колхоза сделали в соседнем с Сосновой – селе Кости­но, там и магазин отстроили, клуб… Туда и сосновцы мало-помалу перебирать­ся стали, уезжали вместе с домами. Какие туда, а какие и вовсе из деревни в го­рода подались. Работала Евдокия много – дояркой на ферме, свое хозяйство не­малое держала. Не о себе думала, – о сыне, его растила. Ее Колька после вось­милетки пошел в школу механизации. Потом Армия. Три года служил, не где-нибудь, а в самой Москве. Думала мать не вернется в деревню на манер многих своих сверстников. Вскружит ему голову райская городская жизнь. А вот вер­нулся! Стал работать в колхозе, через год женился – дети пошли – внуки Евдо­кии – старшая Аленка, помладше – Серега. Колхоз им на центральной усадьбе им с домом помог, отстроились. Звал Николай мать к себе жить,  отказалась, еще посмеялась, что в ее годах жительство менять разве что  на место на пого­сте за речкой. 
        Клавдия – жена Николаю,  попалась сноровистая, работящая, везде успева­ет, и на ферме бригадирствует, и дома хозяйство свое в порядке содержит. И свекровь не забывает, нет-нет, а забежит – полы примется мыть, сготовит что, постирает… Николай навещает мать тоже, но редко. В колхозе дел у него – де­лать, не переделать – с утра до ночи. Когда и заглянет, если, не выпивши, - по­собит, что мать попросит. Внучка же Аленка в бабкином доме сызмальства – хозяйка, и кур покормит, и уток до пруда проводит, и в горенке подметет, и все сама, без подсказки. Серега тот не такой – когда пришлют его родители передать что, или так проведать, сидит как на иголках, ерзает непоседа, поест и вон из хаты.
       Тяжел был век Евдокии, только к старости послабление в трудах и заботах обрела. Добро на душе – покойно. Беспокоить, волновать – некому, одна ведь. А с другой стороны – скучно. И на деревне скучно. Да и какая она деревня ста­ла – двадцать стариковских избенок. Зайдут, разве когда, соседки – поговорить и то радость, дети, внуки раз-другой наведаются – и счастлива Евдокия!
       Невесть, какое расстояние разделяет сестер, а видеться доводиться нечасто, Когда были помоложе – друг к дружке ездили. Бывало, соберется к автобусу Евдокия – на денек к сестре. Больше то куда?.. – хозяйство. А то Мария бары­ней (почитай городская), в родные места наедет. Ну, а как годы стали брать свое, тут уж не до переездов. Разве когда Михаил – старший Марии в Костино командируется на машине, прихватит мать с собой – доставит в Сосновую. Встретятся тогда, будут говорить- не наговорятся, а прощаются всегда со слеза­ми, как в последний раз. Остается одно – письма. К Новому году или к Рожде­ству, к Майским или Пасхе, обрадует одна другую весточкой, поздравлением.
       Раньше Евдокия писала письма сама. Грамоте не шибко обученная, писала долго – по неделе, а то и больше. И то хорошо. Случится, запамятует одним днем – другим,  вспомнит, – допишет. Все обскажет, все сообщит – новости сосновские и костинские: кто к кому приезжал, кто – куда уехал, кто умер, а кто родился, кто женился, а кто наоборот – развелся… Потом, когда глаза Евдокии стали сдавать, письма для Марии, под бабушкину диктовку, писала Аленка. Пи­сала и Клавдия. Одну или две открытки тетке подписывал Николай.
       Теперь Аленки нет – учится в пединституте в городе, приезжает домой только на каникулы. К детям Евдокия обратится, стесняется, – забот у них по­лон рот. На внука надежды и вовсе мало – не частый он гость у бабки. Самой же ей писать, нет никакой возможности, как на грех, катаракта глаза застелила, спасибо хоть день от ночи отличает. А так,  хоть плачь. Мучается старуха – тре­тий месяц письмо от сестры лежит безответным. И к соседям не обратишься – такие же старые, кто грамоту и знал,  уж и позабыть успел, и тоже глазами му­чаются. Однако без совета не оставили, – надоумили поделиться своей каните­лью с почтальонкой, что носит в Сосновую пенсию. Авось, не откажет. Наде­жда, бабочка хоть бедовая и разбитная, такая иному мужику ни в чем не усту­пит, но сердцем к чужой беде отзывчивая, и еще пошел слух, что отмаялась она одна, наладилась ее семейная жизнь, – нашелся добрый человек, нашла-таки На­дежда свою половинку. А бабе что, ей хорошо и она хорошим другим отпла­тит. Так думала Евдокия.
       Ко дню пенсии, старуха припасла четвертинку водки, утром, перед прихо­дом почтальонки, слазила в погреб, достала шмат сала и банку соленых огур­цов. Приготовив нехитрую закуску, до поры припрятала ее в стол, и, притомив­шись, присела дожидаться желанную гостью.
       Мирно стучали ходики на стене, за окнами во всю гуляла метель и под эти звуки, облокотясь на стол, старуха придремала, не услышав, как стукнула вход­ная дверь и заскрипели половицы в сенях.
        - Ты жива, что ль, теть Дунь? - протиснулась в дверь избы почтальонка,
со света, всматриваясь в сумрак кухни, окликнула она.
     Вздрогнув спросонья, потирая затекшую ногу, Евдокия поднялась с табуре­та.
       -  Живы! Живы, слава Богу. Заходи, Наденьк, заходи милая…
Почтальонка сбросила на пол свою сумку, отстегнула верхнюю
пуговицу куртки и ослабила шаль вокруг шеи.
      -  Ох, метет седни!.. Ветер такой, что с ног сбивает. Думала уж не дойду. Спасибо, Савельич на молоковозке своей  до фермы подбросил, а  то ж…
      Обив валенки от снега, она подхватила сумку, и прошла столу.
      - И не говори!. – вторила ей старуха. – Метет, что метет. Почитай – неделю, никак… Я-то не выхожу… Дров Клавдия натаскала, а вода кончилась, я сама по­шла… Насилу как полведра дотащила. Снегу пропасть…
      Пододвинув табуретку для гостьи, Евдокия продолжала сочувственно взды­хать: - Работа у вас тож ведь… В такую непогодь… Ну присядь отдохни.
      Надежда оседлала табурет, порывшись в сумке, выудила карточку и, вздох­нув, проговорила: – Сегодня  мой, на базу поехал. Уж и не знаю, как они  до­едут – дороги перемело..                                         - Бог даст… Говорят: мужик-то хороший попался тебе… Сказывали: само­стоятельный, дай Бог, чтобы все хорошо было… А то настрадалась ты, уж пора бы…
      - Ой, теть Дунь! Тьфу, тьфу, что б, не сглазить. Работящий! Чего говорить… И с пацаном моим ладит... Расписывайся, вот здесь, - ткнула пальцем почтальонка в графу для росписи.         
      - Чевой-т?.. – не расслышала старуха, занятая мыслями, как бы так обратит­ся  к почтальонке со своей просьбой, чтобы она не отказала.
      - Подпись свою ставь здесь, - сунув ручку в дрожащие пальцы Евдокии, по­вторила та.
      - А-а! Это мы щас, - прицелилась на указующий палец Евдокия. – Вот!
      Вынув из внутреннего кармана пачку денег обернутых в целлофан, Наде­жда, послюнявив пальцы, отсчитала вначале крупные купюры, добавила еще из другой пачки, за мелочью опять полезла в карман.
      Внимательно следившая за ее действиями Евдокия, с готовностью предот­вратила последнее движение, придержав руку почтальонки.     
       - Нет, не надо!.. Мы ж тоже понимаем… Эвон, какая непогодь, а ты завсе­гда. Не надо, что не надо.
       Надежда пожала плечами и стала укладывать все на свои места: карточку в сумку, деньги по карманам. Улучив момент, Евдокия срывающимся от волне­ния голосом, обратилась к ней:
       - Я-то чего хотела, Надя… Попросить тебя…
       - Чего?  Воды принести, что ли?     
       - Да нет, не то… Есть вода. Даже много…  Написать надо…
       - Бумагу, какую?.. – догадалась Надежда. - Председателю на счет дров?                  
       - Во-во! - обрадовано закивала старуха. – Бумагу. Только не за то… Дров Коля наготовил, до тепла должно хватить… Письмо надо написать. Се­стре Маньке в Раздольную. Я хотела своих попросить, а они кто-его знает, когда придут…
       Почтальонка застыла в раздумье.
       - Бывало, Аленка все… У меня-то самой глаза, вишь как,.. – лепетала ста­руха, страшась отказа.
       - Ладно! – вскидывая сумку на плечо, объявила Надежда. – Сейчас только на горку сбегаю, а то там еще три «божьих одуванчика» пенсии дожидаются. Не­бось, уж все глаза проглядели, - усмехнулась она. – Напишем, бабк, твою маля­ву – так и быть!
       Со словами благодарности, Евдокия проводила почтальонку и вернулась к столу,  с мыслями, с чего захочет она начать, когда вернется с верхней слободы: сядет за письмо или станет угощаться. Но, не мучаясь долго, решила: пусть вы­бирает сама. Выставив на стол четвертинку, Евдокия протерла рюмку, достала закуску, а рядом положила тетрадь с ручкой.
       Спустя час, когда утренняя метель улеглась, а  небо очистилось и на нем за­сияло холодное солнце, проникнув через окна в дом Евдокии, снова стукнула дверь, и заскрипели половицы в сенях.
       - Ждешь? – весело спросила Надежда с порога. Она освободилась от сум­ки, скинула куртку. – Я-то задержалась чего?.. – бобылиху Груню откапывала. У вас хоть трактор, видно с утра прочищал, а у них там, на отшибе… Да еще на горе – самый ветродуй! Насилу как отгребла. Снег слежался – думаю, можь - померла… А она, оказывается, со двора прочистила, чтобы к курам и за дровами ходить… А так, по такой погоде, и впрямь  помрет - никто не хватится.
       - Да! – с горечью протянула Евдокия. – У нас то хоть дети… А ей-то одной. Прямо беда…
       - Дети!.. - презрительно повторила Надежда, поправляя волосы перед зерка­лом над рукомойником. - Вон, у бабки Сатарихи – их, вроде, пятеро! А где они? Не сыщешь. Даже летом глаз не кажут. Дети!.. Ну что, давай, начнем, - озадачила она старуху.
       - Дак, ты смотри, Надюшк, как тебе?… Хочешь рюмашку с морозца сейчас или потом, как дело справим?..
       Потирая, красные с холода руки, Надежда глянула на бутылку: - А, давай сейчас! Только, теть  Дунь, чего рюмаха-то одна?..
       - Что ты! – махнула рукой Евдокия. Куда нам, мы и так без вина пьяные хо­дим. Я так посижу. А ты наливай, наливай.
       Ловко поддев ногтем легкую крышечку, Надежда откупорила посудину и налила рюмку до краев. Потом по-мужски крякнула и разом выпила. Закусывая огурцом, зажмурилась от удовольствия: - Огурчики у тебя – язык проглотишь…  Сама солила или Клавкины?
       - Сама, сама, - отвечала Евдокия довольная, что угодила гостье. – Ноне, ни не ахти, какие были, только пятнадцать двухлитровых банок закубрить пришлось.        
       - Это хорошо еще… У меня в этот год и того не было,.. – смачно хрустела огурцом Надежда. – Вроде и цвели дружно, и опупки были, а потом в одну ночь все пожелтело и пожухло.
      - Ишь та! – изумилась Евдокия. - И Клавдия говорила, что у нее  также…
       - А то!.. У всех так. Радиация это. Туча с Украины к нам пришла. Это по радио говорят, что не от того… - Врут! – разрумянилась почтальонка. – Лю­ди-то знают! Тут к Галактионовым свояк что ли, приезжал из Москвы. Прибор спе­циальный привозил. И прибор показал: есть у нас радиация. Не так, вправду, много, но есть!..
       - И Люди, говорят, от этой заразы мрут, - вздохнула старуха. Ить, какая напасть, кто ее только выдумал…
       - Ну ладно, давай диктуй, а то мне к дойке надо поспеть, - отставив от себя рюмку, Надежда пододвинула ближе к себе тетрадку.
- Чевой-т?
- Говори, что писать будем!
    - А-а! – протянула старуха и, приосанившись, на мгновение задумалась:
     - Ну, значит так… Здравствуйте дорогая моя сестринушка Мария Корнеевна! Доброго здоровья тебе, твоим детям: Михаилу, Виктору, Зинаиде, невесткам: Ольге, Галине и зятю Петру! Привет твоим внукам: Леньке, Сереже, Танюшке и… - запнулась она.
       Притомившись перечислением родственников Марии, Надежда воспользо­валась паузой – съела кусочек сала и лишь, потом взглянула на Евдокию. Та, вперив глаза в потолок, беззвучно шевелила губами.
       - Молитву читаешь что ль, бабк?
       - Как его?.. На языке вроде вертится, а вспомнить не могу.
       Евдокия, вдруг, резко поднялась с табурета и засеменила в горницу: - Щас, погодь…
       Через минуту Евдокия появилась с небольшим снимком в руке.
     - Вот! Смотри – там сзади должно быть написано.
      На фотографии был запечатлен голопузый крепыш. Надпись на оборо­те Надежда прочитала вслух: - «Аркаше – полгода"
    - Вот же, лихорадка тебя возьми – забыла!.. Правильно – Арка­ша – Аркадию, стало быть…
      Вновь посмотрев на лицевую сторону фотографии, Надежда хмыкнула: - Ишь ты, Аркадий какой!.. Это Витькин? От второй?
       - Витькин, от второй, - кивнула Евдокия. – Ну, значит Аркадию. Дальше… С приветом к вам…
       Надежда прыснула от смеха.
       С приветом к вам сестра ваша Евдокия и семья Николая: Клавдия и внук Сергей. Христос Воскрес, значит…
       - Ну, ты даешь, бабка! – опешила почтальонка. – Какой «Христос Воскрес»? До Сретения еще глаза вылупишь, а ты!..
       Но Евдокия осталась безучастной к ее
       - Ты пиши Надя, пиши: Поздравляю тебя и всех твоих с Днем Армии, женским днем. С днями рождения...
       Надежда с улыбкой записывала за ней.
       Улыбнулась и Евдокия.
       - Смеетесь над нами старыми. А если с другого боку глянуть: кто его знает как все может повернуться. Доведется ли еще когда поздравить. А ну-ка с почтой что. Всякое бывает. А может это письмо как раз к сроку по­спеет. Ну, а раньше придет – тоже не беда. Я-то сама письма Манькины раз от разу читаю-перечитываю, хоть и с горем пополам – глаза-то…А хочется порой ее словечки вспомнить. Может и она так…
       - Оно конечно. На все Воля Божья, - согласилась Надежда. – Что еще писать?
       - Ну, пиши. У нас все хорошо. Картошки не померзли. Есть маленько капусты. В Николаевой семье все по-старому. Аленка приезжала на кани­кулы. У нее тоже все хорошо… Вот,.. – старуха поправила на коленях фар­тук, что-то припоминая. – На Крещение померла Нюра Конюхова, ты ее знаешь, та которая в девках родила от Еремея-бригадира дочку. Она-то – дочка на похороны приезжала, пять лет до того не была, а тут объявилась. Привезла всего: колбасы, селедки. Помянули хорошо. Дом продавать дочка не захотела. Сказала, что будет приезжать как на дачу. Дачников у нас те­перь хватает. Каждое лето наезжает туча. В городе-то кология плохая, вредно       - Экология, - поправила ее Надежда                     
      - Ну да, - согласилась Евдокия и продолжала: - Надысь к Груне Семен­киной приезжали тоже из города одни, говорят: давай мы твою хату купим, а пока не померла – живи в ней. Не знаю, согласится ли Груня продаться так. Срок дали месяц.
       Исписав страницу, Надежда перевернула лист.
       - Не устала? – участливо спросила старуха. – Коль устала – отдохни. Да прими еще, не стесняйся, а я пока припомню, что еще написать.
        Не заставляя себя уговаривать, Надежда отложила ручку, и налила рюмку.
       Выпив и закусив салом, она рассмеялась: - На той неделе умора была! В магазине это дело давали, - Надежда кивнула на бутылку. – Что твори­лось!.. Мужики с самых Гудовищ на  «Кировцах» прикатили. У них там пусто – зона трезвости, образцовый район. У всех морды наглые, все на­храпом взять норовят. Так, наши бабы стеной встали, орут: «пока своих не отоварят – чужим не дадим. Чуть до драки дело не дошло. Вот до чего до­жили!..
       - Беда с этим вином, - покачала головой Евдокия. – Вон у Патрикеева Ивана, знаешь его, труба зазолилась… Дыму в избе, не продохнешь,… Кому чистить?.. А топить не будешь – замерзнешь. Бабка его тоже еле хо­дит. Дети вон, где… А так две бутылки давай, если кого нанимать. Спасибо с Нюриных поминок осталось, так за ради Христа у дочки Нюры выпроси­ли…
       С минуту старая и молодая молчали, погруженные в свои мысли. Вгля­нув на ходики Надежда заторопила:
       - Давай дальше, теть Дунь, а то времени уж много…
       - Ага! – собираясь с мыслями, кивнула Евдокия. – Значит: к
Октябрьским  отпустили из тюрьмы племянника Гути Кузиной, я тебе писа­ла. Гутя-то померла летом, а этот племянник все к ней приезжал, когда мальчонкой был. Вот теперь вырос. После Армии там, в городе у роди­телей пил да гулял, и видать на чем-то попался. Из тюрьмы его сюда при­слали, вроде как не на пустое место. Поначалу он все по деревне бол­тался, не работал, к Любе Лаковщиковой домогался. Но Люба дала ему от ворот поворот. Теперь в Костино устроился на работу и говорят, принялся к какой­-то, с челеграфа, а сам нет-нет и опять под Любиными окнами крутится. Она прямо от него плачет.
         Ручка повисла над бумагой.
       - Председатель наш…
       - Постой! – остановила Евдокию Надежда. – А зовут-то его как?
       - Кого председателя? Ты же знаешь. Юрий…
 - Да нет. Того, что под Любиными дверьми?..
   - Под окнами, - уточнила Евдокия. – Так, Лешкой – Алексеем…
- Значит, принялся у телеграфистки, а сам к Любе шастает? - мрачно спросила Надежда.
       - Ну да. С челеграфа… Я же и говорю – непутевый,.. – отвечала Евдо­кия. – Видать такую же себе нашел. Разве хорошая за него пойдет. Тож, ви­дать, прости Господи…
       - Так-к! – проговорила с сердцем почтальонка, поднимаясь со своего места. Стянув с себя шаль, прошла к печке. – Вот же гад ползучий!.. Ну, подлец!.. – вернулась она к столу и вылила остатки водки в рюмку – выпи­ла не закусив, и заплакала.
        - Господи! Надюшк!.. – поняв, что сказала не то, запричитала Евдокия. – Я-то дура старая, сплетни собираю,… Может это не он… Болтают люди худое…
       - Он!.. - твердо сказала Надежда, утирая мокрые щеки рукавом кофты. – Он! То-то я смотрю – все мужики в гараже, а он чуть что – на третьем отделении – у вас!.. Ну ладно, гад!
       - Да, это… Того… Если ты чего подумала, то не думай – Люба его к себе не допускала и не допустит. Не такая она,.. – лепетала старуха.
       - Черт с ним! – успокоилась почтальонка. – Ты себя, теть Дунь, не ви­новать. Все равно бы узнала, не от тебя так от других… Просто обидно! Ведь говорил, что по-хорошему все хочет… А я уши развесила. Дура! Ду­мала, Вовке моему отцом будет, а то растет как сорная трава. Я этого подлеца одела, обула, а он… Да что там говорить – горбатого могила ис­правит. Не переживай, теть Дунь, я уже все…
       Евдокия по немому зашамкала ртом.
       Взглянув на ходики, Надежда взяла ручку:
       - Что там дальше писать?..
       За окном опять завьюжило.