Чтобы люди вздохнули свободно

Ко мне приехал мой станичник Владимир Петрович Зеленский по делу чрезвычайной важности, не терпящем никакого отлагательства. Иначе может произойти что угодно, случится любая беда и вообще жизнь наша пойдёт не туда. Я знал, что в нашей станице есть обширный, разветвлённый род Зеленских. Но с Владимиром Петровичем не был знаком, так как он почти на десять лет старше меня. Мы с ним принадлежали к разным поколениям и жили в разных сферах. Он подъехал к моей хате на какой-то светлой, но видавшей виды легковой машине. И, распахнув дверцу и не выходя из машины, ждал, пока я подойду к нему из глубины двора. А дело, с которым он приехал было действительно очень важным.
- Ну посудите сами, - горячо говорил он. – Как называется наша станица? Старонижестеблиевская! Ну что это, прости Господи, за название? Старо… Ниже… Как-то принижает, давит… И вообще какое-то нелепое, несуразное название у нашей станицы. Словно старая, низкая хата с какими-то убогими пристройками и катухами, которые уже давно надо было убрать. Надо переименовать нашу станицу.
Он говорит о том, что уже само название станицы должно воодушевлять людей, давать им простор и свободу. А тут – принижение и унижение. Надо дать станице какое-то легкое, свободное название. Своим предложением Владимир Петрович немало удивил и даже поразил меня. Я стал говорить ему о том, что всякое название складывается исторически. А потому название само по себе уже содержит историю и судьбу станицы ли, деревни ли, города ли. И изменять название, значит отказываться от своей истории. И вообще, если каждое поколение людей, приходящих в этот мир, начнёт менять имя своего дома, в конце концов и дома не останется. Имя дома защищает сам дом…
Вижу на его лице некоторое разочарование. Он ведь искал союзников в этом своём деле. И полагал, что я с энтузиазмом схвачусь за его идею, и мы тут же начнём составлять обращение – прошение в администрацию о необходимости переименования станицы. И тогда я спросил его: - А зачем это делать? Какая цель такой акции?
Оказалось что эта цель у него уже давно обдумана и определена, и он сразу же ответил:
- Чтобы люди вздохнули свободно!..
Цель была безусловно замечательной и благородной. Ну кто же станет осуждать такое доброе намерение как дать людям свободу? Но дабы не обидеть станичника, я не стал ему говорить о том, что в нашей многотрудной истории все авантюры и безобразия предпринимались с самыми добрыми намерениями, начинались с самых привлекательных и красивых деклараций. Правда, выходило из этого то, чего не ждали. И когда это случалось, наиболее упертые переустроители жизни на произвольных и случайных началах, объясняли это тем, что идеи, мол, были хорошими, но вот среда оказалась для них неподготовленной. Народ, мол, до этих прекрасных идей ещё не дорос… Ничего этого я, конечно, не сказал своему станичнику. Но попытался убедить его в том, что акцию о переименовании станицы предпринимать не надо. Для этого нет никаких причин. Более того, это только внесёт в умы и души людей беспорядок и смуту. И напомнил о том, что ретивые революционеры уже предпринимали переименование станиц и хуторов в тридцатых годах прошлого века. И вынуждены были отказаться от этого. Вон даже чудное название хутора Лэбэди хотели заменить Гражданским. И где это название? И где инициаторы переименований?
А у нас на Кубани есть даже своя особенность в силу того, что наш разговорный язык, наша балакачка столь ярко выражен. Заметьте, - говорил я ему. – Многие наши станицы имеют одно название, а железнодорожные станции в этих же станицах – другое. Сходное, вроде бы, то же самое, но другое – народное. Станица Медведовская, но станция Медвидивка; станица Величковская, но станция Величковка. Вот как наши предки бережно относились к названиям своих станиц: приняв официальное административное название, вместе с тем, не утеряли, а сохранили разговорное, народное.
Вижу, что мои доводы Владимира Петровича не убеждают. Видимо, идея переименования станицы ему казалась настолько очевидной, несомненной и замечательной, что он не смог так вот сразу от неё отказаться. И тогда я спросил его, какое название он предлагает?
- Ангелинская, - ответил он. – Называется же у нас ерик Ангелинский, железнодорожная станция Ангелинская. Вот и станицу надо назвать – Ангелинская!
Я напомнил ему о том, что такое название уже есть. Неподалеку от нас находится хутор Ангелинский. Но когда увидел, что и это его не убеждает, я стал рассказывать ему о том, сколь замечательно и прекрасно название нашей станицы. И сколь оно уникально. Ведь наша станица была единственной из всех куреней, которая пришла на Кубань при образовании Черноморского казачьего войска двумя названиями. По указу Екатерины Великой в 1792 году. Уже в Запорожской Сечи было два куреня: Нижестеблиевский и Вышестеблиевский. И наша станица не сразу обосновалась на берегах Ангелинского ерика. А памятный знак в центре станицы указывает дату её основания – 1794-й год – неточно. Первоначально станица находилась на берегу Кубани, у Сухого лимана, под прикрытием знаменитого Ольгинского укрепления, заложенного ещё великим А.В. Суворовым. Это тот Ольгинский кордон, на котором произошло одно из самых крупных сражений в 1810 году. На этом кордоне бывал великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов. Более того, пребывание его на Ольгинском кордоне связано с созданием новеллы «Тамань», вошедшей в его роман «Герой нашего времени».
Но там, у Сухого лимана место оказалось неудобным – подпочвенные воды затопляли станицу. Но главное, она как и когда-то в Сечи, снова разделилась на две части. Одна пришла сюда к Ангелинскому ерику стала называться Старонижестеблиевской. А другую назвали Новонижестеблиевской. И только в 1912 году она получила название Гривенской. Так что, - пытался я убедить своего станичника, - если мы отбросим нынешнее название станицы мы отбросим и её историю. А как же без этого? Без этого жить не можно. Ведь тогда мы никогда не узнаем, почему станица изначально разделялась…
И всё-таки, как я видел по его лицу, с моими доводами Владимир Петрович не соглашался. Мы сидели с ним на лавочке у калитки под роскошной жердэлей. И он как-то вдруг засобирался домой. Видно было по всему, что убедить своего станичника я не смог! Более того, мне показалось, что в нём закрепилось убеждение в том, что вот не дают никакого ходу, нашему брату, простому человеку. Зажимают, дыхнуть невозможно…
Я проводил Владимира Петровича до машины. Он, уже взявшись за дверцу, сказал:
- Я ещё гимн России написал.
- Но ведь гимн у нас уже есть.
-Нет, он неточный, не отражает всей нашей жизни.
Я сказал Владимиру Петровичу, что гимн – это дело очень серьёзное. Там ведь каждое слово должно быть обдумано до предела. Такое дело, так вот, на бегу не обсуждается. Тут надо посидеть основательно. Да вот хотя бы у меня под виноградом, почитать внимательно. И он обещал приехать ко мне с гимном.
Его машина, поднимая клубы пыли, удалялась по моей родной улице Хлеборобной. А я смотрел ему вслед и не мог разрешить для себя мучительный вопрос: «Как только такие люди делаются?» И, вздохнув свободно, пошёл по своим делам.
А Владимир Петрович с текстом гимна ко мне так и не приехал. Может быть, обиделся, так и не согласившись со мной, что переименование станицы ни в коем разе предпринимать нельзя. Но скорее всего укрепился в своей уверенности в том, что не дают никакого ходу простому человеку, что нашему брату пробиться невозможно и что правды нет на этом свете…

Пётр Ткаченко,
литературный критик, публицист, прозаик,
издатель авторского литературно-публицистического
альманаха «Солёная Подкова»

станица Старонижестеблиевская Краснодарского края