de omnibus dubitandum 115. 673

ЧАСТЬ СТО ПЯТНАДЦАТАЯ (1914)

Глава 115.673. БРОШЕННАЯ АРБА…

    Из-за гребня в водянистой синеве неба выглянул месяц – еще неполный, молодой. Тонкой кисеей из голубого серебра висел под ним туман – впереди, а когда Уласенков и Перес приближались к нему, он отодвигался дальше и из него медленно выступали седые силуэты скал и острая частая чешуя стены.

    Порой кто-то как будто маячил на грани черных теней и белых пятен снега.

    Казалось, вот-вот догонят кого-то, придут к какому-нибудь приюту. Но шли и шли, а никого и ничего не было видно. Все те же гигантские стены тянулись, высовывались седые камни из прозрачного серебра ночной мглы, а сверху глядел месяц и редкие звезды возле него.

    На одном повороте Семен Уласенков вдруг сделал стойку, как охотничья собака. С готовностью остановился и Арон Перес, потому что совсем выбивался из сил.

    – Есть! – многозначительно сказал Уласенков. – Видишь, Абрамыч?

    – Так точно! – уверенно отвечал Перес, хотя, всматриваясь вперед и ожидая огней селения, видел только привычные мглисто-черные контуры, которые и раньше не раз обманывали ожидание.

    – Вроде как стан, а людей не слыхать, – сказал Уласенков.

    Они ускорили шаги. Поперек дороги вырастал силуэт какого-то неуклюжего экипажа. Ближе стало ясно: брошенная арба.

    – Лом... – разочарованным голосом сказал Уласенков. И вдруг оба разом – как по команде – остановились и замерли: от арбы донеслось невнятное, обрывающееся завывание, такое странное, невероятное и жуткое в эту позднюю пору в этом пустынном месте, в зыбкой морозной мгле ущелья, в колдовском переплете черных теней и зеленого лунного света. Потерянная, выбившаяся из сил собачонка так скулит на перекрестке дорог: тихо, жалобно, устало и горько... Уласенков вопросительно поглядел на Арона Переса.

    – Дите, ку-быть?

    – Очень может быть, – прошептал Арон.

    Осторожно подошли они к арбе. Уласенков, понатужившись, кашлянул коротко и зычно, эхо отозвалось в соснах за речкой, а из-под арбы, с другой стороны, от заднего колеса, бросился прочь – вперед по дороге – небольшой темный комок и испуганно завопил детским надорванным голосом.

    – Постой, чадушка! Погоди... Чего ты, глупыш, мы не тронем! – закричал Семен. Ребенок остановился в нескольких шагах, но кричать не перестал.

    Они обошли арбу. У правого заднего колеса ничком лежал человек в башлыке и старой солдатской шинели без хлястика, в вязаных джюрапках на ногах. На башлыке справа темнело большое намерзшее пятно, на дороге застыла такая же темная лужица – кровь.

    – А ведь убитый, – сказал Семен Уласенков, нагибаясь к лежащему. – Армян ли... кто ли... убили... Вот нехристи, сукины дети, ухлопали!

    – Ах-вах-вах-вах-вах!.. – тихо простонал Арон Перес.

    – Прямо креста нет на людях, ей-богу! Чем кому мешал человек? Небось на бычишков позавидовали – арба воловая, с ярмом. Бычишков угнали. И бабу, пожалуй, увели?

    - Надо-таки так думать, – качая головой, прошептал Перес.

    – Вещь понятная: заведут куда-нибудь, попользуются и ухайдакают... И гуньишко, какое было, все забрали: в арбе ничего, сенишко лишь осталось и – все... Ну, и нехристи! Прямо – нехристи, сукины дети! – с негодованием бестолково твердил Семен Уласенков.

    Мальчик стоял на прежнем месте и выл обрывающимся голосом горько и отчаянно.

    Семен оглянулся на него, передвинув шапку с правого уха на левое.

    – И Господь терпит таким злодеям! – с жалобным упреком воскликнул он: – Хочь бы на дитя оглянулся... Чего же вот он теперь? Безо всякого предела остался, замерзнет, как щенок...

    – Ах-вах-вах-вах-вах... – подавленно простонал Арон Перес.

    Постояли с минутку молча. Плач ребенка не унимался, но стал тише. Тише и еще жалобней – в самом деле, брошенный щенок так горько должен выть, дрожа и вибрируя: ву-ву-ву-ву-ву...

    Обошел опять арбу Семен Уласенков, окинул хозяйственным глазом, пошатал ее без видимой надобности, по-мужицки испытывая, гожая ли вещь. Не отрываясь от исследования, спросил:

    – Ну что будем делать, Арон, а?

    – Не могу знать, – отвечал Перес унылым, зябким голосом. Засунув руки в рукава, весь сжавшись и съежившись, он тоже походил на бесприютную дворнягу, обреченную пинкам и невзгодам, но выработавшую в себе опытом замкнутое равнодушие к ударам судьбы.

    – Главное, обнищал ты ногами, Абрамыч, а тут парнишка. Не бросать же его. Господь нам не попустит... Щенят когда выбрасываешь – и то до чего жалко, аж рубаха трусится... А тут – человечья душа...

    – Совершенно это верно вы говорите, – уныло согласился Арон Перес. – А селение – вы думаете – не близко еще?

    – Да такую штуку вряд ли близу селения сделают, – Уласенков шевельнул головой на труп, – а он, покойничек, тоже селения домогался, как видать... Что будем делать, придумай, а? Ты человек торговый, смекалистый...

    – Это ж не торговая совсем часть, – уныло возразил Арон Перес. Подумал и прибавил: – Будем себе шагать помаленьку дальше. А упадем,– если так Богу угодно, – будем замерзать...

    – А мальчонка? Может, это и девчушка... Ку-быть, платок?..

    – И мальчонка замерзнет. По коммерции это выражается, если хотите знать: Арон Перес и компания, – уныло пошутил Перес.

    – А я думаю так, Абрамыч, – помолчав, сказал Уласенков. – Заночуем-ка мы тут, во что Бог не хлыснет... Дрова у нас – во... видишь? – Пошатал Уласенков арбу. – Вещь, брат, все равно пропащая... кому ее? Мальчонку мы в шинель завернем, в отцовскую. И за милую душу до утра перебьемся округ огонька...

    Арон вынул руки из рукавов, поглядел на товарища, как бы напряженно взвешивая предлагаемый план, и воскликнул:

    – А если правду говорить, это не дурно-таки вы придумали... Около огня сидеть можно. И полежать-таки немножечко можно...

    – То-то...

    Семен обернулся к ребенку. Он продолжал однообразно подвывать и, должно быть, дрожал от холода и страха. Мягким голосом, в котором ласка и нежность зазвучали неожиданно выразительно, Семен заговорил:

    – Поди сюды, чадушка, поди, болезный! Поди, мы не тронем, не бойсь!

    – Ву-ву-ву-ву... – монотонно продолжал плакать маленький живой комочек у отвесной каменной стены. А когда увидел, что большой человек отделился от арбы и направляется к нему, – пустился бежать по дороге с криком животного страха и отчаяния.

    Эхо отдалось в соснах за речкой. Большой человек хлопнул руками о полы и побег вслед маленькому. Маленький упал, стал брыкаться ногами и завизжал дико и отчаянно, словно его резали. Большой, нагнувшись, взял его на руки и уговаривал ласковым голосом:

    – Чего ты, дурачок! Говорю: не тронем. Ну, чего испужался! Батяшку злодеи устукали, а мы не тронем... Ах, злодеи они, злодеи... Ну буде, буде, чадушка, утолись, сынок, ничего... все Господь... В платке, а мальчонка, видать: штанишки надеты, – сказал Уласенков, подходя к арбе с своим маленьким пленником. – Ну буде, родимый... Мы сахарку дадим, не плачь, сыночек...

    Голос ли теплый и ласковый подействовал, или серая шинель, напомнившая близкое – родную грудь, или усталость, или перейденная грань отчаяния и страха не принесла ничего ужасного, но мальчик стал стихать. Маленькое тельце его содрогалось в руках у Семена, рыдания хлебали воздух, но звуки их были глуше и тише. Он бессильно уткнулся мокрым лицом в плечо большому человеку, державшему его на руках. Из-под старого шерстяного платка, которым был повязан этот маленький человечек – на вид лет шести-семи, – торчали спутанные кудри. На нем была старенькая ватная кофта и две рубахи – верхняя разорвана на животе. Голая коленка высовывалась в продранные штанишки. На ногах надеты были такие же вязаные туфли, как у убитого.

    – Ну вот, видишь, – говорил у него над ухом ласковый голос большого человека, – а ты кричал, чудачок! Говорю:

    - Не тронем. Тебя как звать: Вано? Васо?

    Арон Перес, знавший хорошо по-грузински и немного по-армянски, заговорил с ним на обоих языках поочередно – об имени, об отце, о матери. Но мальчик не отрывал личика от плеча большого человека и тельце его продолжало трепыхаться от рыданий. Арон достал из кармана кусок сахара и попробовал всунуть его в сжатый темный кулачок. Но детская рука сердито отбросила гостинец, и Арон, нагнувшись, долго шарил рукою в грязном снегу дороги, чтобы разыскать дорогой кусочек.

    – Сымай, Арон, шинель с этого, – сказал Уласенков. – Завернем героя-то, а то он дрожит.

    Перес нерешительно кашлянул, поставил ружье к арбе, нагнулся к убитому, но сейчас опять выпрямился. Сказал виноватым голосом:

    – Извиняйте меня, Семен, я боюсь покойников... Семен посадил мальчика на арбу, положил винтовку с ним рядом и вещевой мешок и, не торопясь, спокойно, обстоятельно осмотрел труп, потом снял с него шинель.

    Закутав в нее мальчика, он повернул арбу за дышло, которое называл вийом [по Словарю русских народных говоров (СРНГ) ви;, виё  – ‘воловье дышло’ Терск. 1907,  Дон. 1930], и повез по дороге. Арон Перес в виде конвоя пошел сзади. Шагов через сотню Семен остановился. Ущелье слегка как будто раздалось в стороны, стало светлей, а гору слева рассекал короткий буерак.

    – Затишек ость, тут и поночуем, – сказал Семен. Прежде всего собрали сено, лежавшее в арбе, и сложили его в кучку между камнями. Пересадили на кучку мальчика, закутанного в шинель, – он уже перестал рыдать, стих, но все прятал личико в шинель от чужих людей. Семен вынул плетенку из хвороста, лежавшую на дне арбы, под сеном.

    – Это у нас поджижки будут, Арон, понял?

    – Так точно.

    Потом камнем вышиб наклески и ребра из боков арбы, стал на дышло, подпрыгнул, давнул, издав звук «гек!» – дышло охнуло и переломилось.

    – Не даром в человеке семь пудов с гаком, – засмеялся Семен.

    – Таки можно думать: есть в вас здоровьице, Семен, дал вам Бог...– не без зависти вздохнул Арон Перес.

    – Ну, вот тебе и дрова, запаливай!..

    Огонек фурчал и мягко потрескивал, дрожал и метался беспокойными сине-червонными язычками по сторонам, пригибаясь и вытягиваясь. Теплый, живой свет трепетал на каменной чешуе горы, темной, желтой, зелено-серой; перебрасывался через дорогу, выхватывал колесо арбы, седой камень над спуском к речке. Ночь потемнела за его зыбкой чертой, но месяц глядел приветливо и ясно, а под ним быстро плыл за гребень горы тонкий белый пух разорванного облачка.

    Семен ломал на колене сухие колышки – ребра арбы – и по-хозяйственному складывал их в кучку. Арон Перес задумчиво глядел на огонек, свесив с колен усталым жестом худые, темные руки. Глядел на огонь и мальчик, завернутый в шинель. Он сидел на кучке сена, и из шинели торчала одна голова в красном клетчатом платке. Хорошенькое смугло-коричневое личико было в следах слез, черные-черные глазки с большими ресницами были застланы не детской, тяжелой и горькой думой...

    – Накормлю я вас, братцы, кашей жидкой... польской, в поле у нас ее варють, – сказал весело Семен, окончив заготовку дров. – Пошено есть, сало есть...

    – З свиньи? – осторожно спросил Арон Перес.

    – Ну да, свиное. Соленое сало, кусковое – словом сказать. Добрая вещь, сытная, кто толк понимает. Не уважаешь, может, как ты человек городской, торговый?

    – Э, нет! Почему ж бы не вважать? На войне закон молчит, все идет, всякая вещь... У меня тоже, если хочете, коробочка консервы есть.

    – Концерву побереги, утром годится. А зараз кулешом побалуемся, горяченьким... Чайкю скипятим... Бери-ка котелки, мотайся за водой!
Семен достал из вещевого мешка сумочку с пшеном и кусок сала, завернутый в портянку. Вынул лаваш, оглядел его внимательно, понюхал, обдул. Потом отломил кусок и протянул мальчику.

    Мальчик подозрительно покосился на большого человека черным глазом, большой человек подмигнул и, улыбнулся. Прошло несколько мгновений колебания, потом маленькая темная детская ручка робко высунулась из-под шинели и взяла кусок. Арон засмеялся, взял котелки и пошел, прихрамывая, к речке.

    Семен достал складной нож и стал крошить сало на кусочки тут же, на портянке. Вдруг от речки донеслось «ю-ух!» – крик короткий, пугающий, и голос как будто не Аронов, странный, как перхание овцы в зимнюю полночь.

    Семен вскочил, схватился за винтовку и кинулся от огня к арбе. Слышался частый топот снизу, и через минуту Арон выскочил на шоссе, словно невидимая сила подбросила его снизу.

    – Семен, вы где? – прерывающимся, сдавленным голосом воскликнул он, кидаясь к огню и к арбе. – Ружье при вас? Есть! – ткнул он винтовкой в сторону леса.

    – Далеко?

    Арон задыхался, винтовка прыгала у него в руках. Дрожали руки и у Семена, в голове мелькнуло на мгновение: «Милый Яша, сыночек, умоли Господа милосердного!..».

    – У самой воды сидел, – прошептал Арон. – Много? Один, что ль?

    – Одного видал – вот как вас вижу. Других не видал. Оба они, пригнувшись, спрятались за арбой и стали ждать. В первое мгновение Семен ясно различал частые, мерные, твердые шаги, потом понял, что это колотилось сердце в груди и отдавался в ушах его бой. Из-за камней у края шоссе никто не показывался.

    – Может, мирной? – спросил Уласенков.

    – Зачем мирному по ночам ходить? – возразил шепотом Арон Перес. – Заставляйте меня идти ночью в лес, так я сто тысяч не возьму за это...

    Опять посидели. Стали зябнуть.

    Уласенков уже вслух спросил:

    – Верно видал, Арон?

    – Не верите, гуляйте сами...

    – Схожу.

    Он перелез через дорогу, к краю шоссе, прилег за камнями и с минуту лежал совсем так, как тот убитый, с которого он снимал шинель. Потом стал осторожно шевелить головой, потом совсем высунулся, и Арон Перес не выдержал, строго зашипел на него.

    Месяц стоял над лесом за речкой. Левая сторона ущелья, где прилепилось шоссе, была заткана зеленой кисеей, прозрачной и тонкой, а правая, за речкой, тонула в сине-черной тени. И в небо, прозрачное и холодное, уходили темные горы впереди и позади.

    Никогда еще Арону Пересу человек не казался таким маленьким, как среди этих таинственных гигантских стен с их величавым молчанием и дикой красотой.

    – И то правда: стоит какой-то статуй, – сказал неожиданно громко Уласенков – голосом совсем веселым, подрагивающим от смеха. И встал. Арон Перес тоже выпрямился – надоело стоять, согнувшись.

    – С дрючком, – прибавил Уласенков, когда Арон подошел к нему. – Эй, что за человек? – закричал он громко.