Изерброк. Глава ХХхIV

XXХIV


Цезус Цара какое-то время работал на фабрике. Сначала он был учеником-подмастерьем в штамповочном цеху, потом его перевели в цех окраски, где он проработал около двух месяцев. После увольнения и вплоть до своего исчезновения Цезус Цара навещал своих бывших цеховых товарищей в цехах и в рабочем бараке. Из агентурных сведений Мамушке стало известно, что, работая на фабрике, Цара вошёл в контакт с активистами рабочего движения анархистов-синдикалистов или соглашателей, как их презрительно называли представители другой анархистской группы, враждующей с ними. Члены этой враждебной группы называли себя вандало-анархистами или непримиримыми. Цезус Цара поначалу принял активное участие в революционной работе (помогал печатать запрещённую газету «Красный рассвет», где размещались его стихи, исполненные революционного пафоса; распространял прокламации, участвовал в пропаганде и агитации среди рабочих и пр.) Вошёл в комитет анархо-синдикалистов, где близко сошёлся с руководством и одним из лидеров рабочего движения – товарищем Коваком, бригадиром 2-го литейного цеха.

В жандармерии прекрасно знали всех руководителей рабочего движения как со стороны соглашателей, так и со стороны непримиримых, знали адреса штаб-квартир в городе, имели информацию о подпольных типографиях. В городе время от времени производились облавы и аресты. Относительно безопасно революционеры чувствовали себя в самих цехах. В производственную зону жандармерия предпочитала не соваться.

 Так или иначе, товарища Ковака и некоторых других высших руководителей движения пока не трогали. Но агентурная сеть работала прекрасно и расширялась. В протестное движение внедрялись новые информаторы; в рабочей среде проводилась широкая вербовка новых агентов как охранным отделением жандармерии так и тайной полицией обер-прокурора. Никто точно не знал, сколько среди революционеров уже находится тайных информаторов и провокаторов или же одноразово подкупленных сексотов. Часто они работали под прикрытием в одном и том же рабочем кружке и, ничего не зная друг о друге, стучали друг на друга в один и тот же жандармский отдел.

Комиссар Поц попросил Мамушку посетить фабрику, встретиться с Коваком и попытаться выведать у него всё, что возможно, о Цезусе Царе. Ни с одним из государственных следователей Ковак не пойдёт на контакт, пусть даже дело никоим образом не связано с политической борьбой. А с Мамушкой, известным независимым сыщиком, Ковак, возможно, и не откажется побеседовать.

У комиссара Поца имелись некие основания полагать, что через Цару с анархистами, вероятно, была связана и Надя. Но точными сведениями на сей счёт он не обладал. И он предлагал Мамушке заняться этим вопросом и аккуратно выведать в ядре фабричной оппозиции всё, что может оказаться полезным для расследования. Арест Ковака (или любого другого лидера анархистов) ради допроса абсолютно ничего не даст, но, безусловно, навредит всей системе – революционеры начнут выстраивать новые схемы работы, и тогда жандармерии придётся заново налаживать агентурную сеть.

Мамушка и сам подумывал наведаться на фабрику, чтобы проработать фабричные связи Цары, но прямой необходимости в этом у него (по понятным причинам) уже не было. Если только удовлетворить своё любопытство и уточнить некоторые детали.
В департаменте Мамушка не отчитывался о результатах своей работы, он только говорил, что расследование продолжается; поэтому сразу, без вопросов, взялся за предложение Поца.

Департамент связался с охраной фабрики, и там по прибытии сыщика ему сразу же выписали пропуск и объяснили, куда идти.

Дело было во второй половине дня. Мамушка вошёл на территорию огромного производственно-жилого комплекса под названием ПромСектор. Всё, что он видел здесь, не было для него новым, ведь он родился здесь, в одном из бараков, и прожил до 15-летнего возраста. Тем не менее, всё окружающее впечатляло его и даже подавляло своими размерами, но при этом и возвышало. Сыщик не почувствовал ничего ностальгического, никакого чувства возвращения домой, однако он вдруг ощутил свою причастность фабрике; этот задымленный воздух не был ему чужд, этот запах жжёного металла, и гул, и резкие металлические звуки, и бетон, и трубы, и железные конструкции; сыщик ощутил, как грудь его наполняется силой от того, что он хорошо знает и чувствует всю эту грозную, оглушающую и дымящую железобетонную мощь.

Огромный, окутанный дымом, ощерившийся железными балками завод вставал вокруг него. В этой гигантской, пышущей жаром, громыхающей тысячей станков машине люди не только трудились, но и жили. Кто-то годами не выбирался за бетонную заводскую стену, наружу – в город. Но многие, конечно, по меньшей мере, раз в неделю – на рынок, ярмарку, в цирк, кабак или дешёвый бордель, кому куда потребно, – в город выбирались. И всегда возвращались назад – здесь была их работа, кусок хлеба, жильё в бараке, семья, судьба. Потомственному работяге из ПромСектора переменить свою судьбу было почти невозможно, если родители не умудрялись скопить денег и отправить отпрыска на учёбу в город, чтобы тот как-нибудь после учёбы зацепился в городе и потом не возвращался на проклятый завод, а позже, может, и вытащил к себе своих скрюченных тяжким трудом стариков, если повезёт.

Мамушка шёл по железной дорожке – мосткам из листового рифлёного железа. Слева от него возвышались бетонные бараки с узкими плотно закрытыми окнами. Окна в бараках всегда закрывались листами железа или фанеры, чтобы уменьшить попадание в жилище дыма из труб, гари, пыли и сажи. Справа на фоне цеховых корпусов громоздились циклопические сооружения из железа с переходами, лестницами, туннелями – целые сплетения трубопроводов, железных ферм, арок и столбов, потемневших от ржавчины, копоти и мазута. Эти впечатляющие конструкции, дымящие, утыканные красными лампионами, иногда круто вздымались над землёй. За ними, похожие на бетонные ковчеги, гудели корпуса цехов. Из верхних окошек цехов выползали ржавые трубы и загибались к верху, как пальцы, к низкому бурому небу.

Впереди возвышалось нечто подобное железному крейсеру с целым рядом унизанных скобами труб – каждая труба (там их было 7 или 8) представляла собой гигантский факел с круглосуточно полыхающим на вершине голубым пламенем. Пламя, кажется, исходило не из самого жерла трубы, а из параллельной конструкции на каждой трубе с внутренним газопроводом. Ещё один факел, красный, полыхал чуть в стороне на огромной одиночной башне, опутанной, как кружевом, железными лестницами, перилами, площадками, прутьями, скобами и штырями. Мамушка вполне ощутил грозную мощь железобетонного монстра, стального дракона, пышущего огнём, как поэтически однажды выразился Перона. Внутрь дракона, в его горячее багрово-тёмное нутро сыщику предстояло войти по железной с перилами дорожке.

Фабрика Протезов и Манекенов производила не только протезы и манекены – на самом деле их выпускалось сравнительно небольшое количество. Однако изначально, 250 лет назад, это была действительно фабрика протезов и манекенов, и даже не фабрика, а небольшая мастерская.

Сейчас на фабрике выпускается продукция для железной дороги – рельсы, платформы, котлы и прочее; продукция для паротурбинной станции и в целом для электрической компании; детали и узлы для судостроительной компании, а также рудодобывающей промышленности – запчасти горнорудного оборудования Дора; многие бытовые товары от обогревательных печей до фигурных решёток, различные металлоконструкции, другие изделия из металла, чугуна и бетона.

Производство составами поглощает антрацит, железную руду и медный колчедан – всё, что поставляется Горной компанией Дора, монополистом, против которого на каждой уличной демонстрации выступают анархо-синдикалисты.

На самом деле на цену доставляемой из Дора руды ощутимо влияет другой монополист – Федеральные (бывшие Имперские) Железные Дороги. Министерство путей сообщения каждый год, исходя из тех или иных соображений, устанавливает тариф на перевозку руды из Дора, как и обратно – на доставку потребительских товаров и оборудования в Дор. Естественно, Горная  компания Дора корректирует в зависимости от тарифа на перевозку свои цены на руду, а Фабрика Протезов и Манекенов в свою очередь в зависимости от цен на руду устанавливает отпускную цену на детали горного оборудования, отгружаемые в Дор, плюс изменение тарифа на перевозку. Министерство путей сообщения определяет ценовую политику в разные направления по-разному, используя это как инструмент влияния.

На зарплате простых шахтёров Дора либо зарплате литейщиков фабрики данные ценовые игры на самом деле никак не сказываются, хотя, конечно, управляющие сваливают вину за низкие зарплаты (когда рабочие справедливо требуют на митингах повышения) на монополию Дора, дерущую три шкуры за руду, а те в свою очередь обвиняют перевозчика и дороговизну оборудования. Всё вроде бы выглядит логично: уголь такой дорогой (и действительно, цена-то на него завышена), что фабрика едва-едва выходит на самоокупаемость. Хорошо и то, что зарплату рабочим выплачивают без задержек, два раза в месяц, рабочие не голодают, и семью прокормить на самом деле можно…

Мамушка шёл вдоль железной трубы, извивающейся, подобно гигантской змее, по маршруту, указанному на проходной. Его дорожка по железному мостку пересекла трубу, которая, вдруг разветвившись на три части, проползла немного вперёд и обвила тремя щупальцами тёмное четырехъярусное здание с железными галереями и мелкими слепыми окошками под козырьком крыши. Этот монстр посредством закрытых воздушных переходов соединялся с двумя другими зданиями, стоящими к нему перпендикулярно. В одно из этих зданий Мамушка и вошёл.

В нём располагались Механический цех №1, Литейный цех №2, Штамповочный цех №1 и подготовительный цех, а также множество служебных помещений. В целом здание, как и многие другие фабричные сооружения, напоминало огромный прямоугольный корабль с рядом вертикальных труб и тремя трубами горизонтальными, опоясывающими. Оно имело три надземных уровня и один подземный – подвальный. Вообще, почти все промышленные здания на фабрике были соединены меж собой воздушными наземными и подземными туннелями, если прямо не переходили одно в другое.

Также имелось достаточное количество технологических эскалаторов, крытых и открытых, переправляющих из одного здания в другое руду, уголь, кокс и всё, что потребуется. Разумеется, на территории фабрики имелось своё железнодорожное депо и разгрузочно-погрузочный терминал с козловыми кранами над железнодорожной веткой. Составы для разгрузки и загрузки заходили прямо на фабрику. Недалеко от депо возвышались черные пирамидальные горы антрацита.

Мамушка вошёл в здание. Перед турникетом показал в окошечко временный пропуск, выданный ему на главной проходной, и объяснил, с кем ему необходимо встретиться. Безликий дежурный долго рассматривало пропуск, потом долго с кем-то связывался по внутренней связи. Вскоре, к турникету вышла невысокая женщина в сером халате и серой косынке и повела Мамушку полутёмными железными коридорами куда-то вглубь и вниз здания. Шли они недолго; вдруг резко завернули налево и очутились в довольно просторном, светлом и хорошо освещённом помещении с деревянными столами, стульями и шкафами. Под двумя небольшими грязными оконцами стояли жестяные горшки с зелёными насаждениями. Над головами под потолком пролегли три гофрированные трубы.

В этой комнате, можно сказать, стояла тишина. Шумы цехов доносились сюда сквозь множество стен монотонным приглушёнными гулом с включением глухих тяжёлых ударов, отдающих мелкой вибрацией в пол, отчего поверхность воды в графине на тумбочке расходилась мелкой рябью.

В комнате находился некий человек средних лет, среднего роста и средней упитанности. На нём был новенький черный комбинезон. Черные его волосы с небольшой проседью курчавились. Чуть дряблые щёки и подбородок были чисто выбриты. На безымянном пальце руки тускло поблёскивало серебряное обручальное кольцо.

– Клоссовски. Председатель профсоюзного комитета, – представился человек, встав из-за стола и протянув сыщику руку. Мамушка пожал её и назвал своё имя. Человек сразу же заговорил, громко и убедительно, предложил сыщику присесть, поставил на стол пепельницу, предложил чаю, но всё это – не прерывая своей речи. Он говорил о сплочённости трудового коллектива, цеховой солидарности, производительности труда, производственных проблемах, образовании рабочего человека, повышении не только его квалификации, но и общего развития, морального духа и какой-то осознанности. В руках он держал стакан с чаем в подстаканнике, на подстаканнике был рельефный герб предприятия: условная фигура человека, крест на крест держащая в руках какую-то мотыгу и рулон бумаги; слева на голову человека пикировал стриж, сзади подымалась труба с условным изображением дыма, а у ног раскинулись почему-то гроздья винограда.

– … Понимаете, современность требует от человека труда не только технической грамотности, но и…

– Извините. Мне нужен бригадир 2-го литейного цеха, господин… товарищ Ковак. Как я могу с ним встретиться?

– Ковак? Но вы со мной можете обсудить все вопросы. Разве нет? Причем тут Ковак? Вас же ко мне направили? Я как лидер профсоюзного движения могу дать вам любую исчерпывающую информацию, – удивлённо проговорил председатель профкома.

– Я не сомневаюсь. Но мне нужен Ковак, – Мамушка почувствовал, что начинает потеть, и расстегнул макинтош; концы шарфа повисли. Шляпу он держал в руках.

– Именно Ковак? – председатель искренне недоумевал, и, казалось, не мог понять, в чём тут загвоздка.

– Да. Именно Ковак, – сыщик отвечал уже не так твёрдо.

– Но объясните мне, зачем вам Ковак, если есть я? Ведь я буду вам стократ полезнее, чем кто-либо другой в данной ситуации. Пусть даже он будет трижды Ковак. Тем более, я не уверен, что Ковака легко в данный момент можно найти в цехах. Я давно уже, честно говоря, не видел его.

– Но он работает здесь?

– Да. Работает. Но что это меняет? Вы в курсе, насколько это здание огромно? В нём работает и постоянно присутствует около полутора тысяч человек. Представляете? Все распределены по своим участкам ответственности, все перемещаются туда-сюда по требованию технологического процесса. Таких, как Ковак, у нас не один десяток, и каждый на своем месте, и каждый важен. Пойди так скоро найди этого вашего Ковака. Да и зачем? У него своя работа, у меня своя. Мои функции в том и заключаются, чтобы встречаться с разными людьми, разговаривать с ними и улаживать вопросы.

На плитке у окна засвистел чайник. Председатель неспешно подошёл к шкафчику, не прекращая говорить:

– Каждый должен заниматься своим делом. В этом моё кредо. Я не спорю, Ковак прекрасный литейщик, мастер своего дела и авторитетный руководитель. Но…, – председатель взялся белым вафельным полотенцем за ручку чайника и налил в стакан с подстаканником кипяток, залив им кусок брикетированного чая. Вернулся к столу, поставил чай перед Мамушкой, опустил в стакан чайную ложечку, пододвинул жестяную коробку с кусковым сахаром. – Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Спасибо, – Мамушка поблагодарил за чай и хотел что-то сказать, но ему не удалось. Председатель выливал на голову сыщика целый водопад слов:

– Проще переговорить обо всё со мной, чем искать встречи с Коваком. Ведь это столько времени… И ещё неизвестно, может ли он сейчас с вами разговаривать. Что если он занят? Скорее всего, так оно и есть. У нас все цеховые управляющие чрезвычайно заняты. Точно, конечно, я ничего не могу утверждать. Я непосредственно не связан с производством. Я председатель профсоюза. Общественник – должность не менее, а может быть и более важная, чем производственник…

– Я понимаю. Но мне нужен Ковак по конкретному вопросу, связанному лично с ним.

– Да? Вот как? – ещё больше удивился председатель профкома. – Какие же это могут быть вопросы? Вообще странно, что по личному вопросу вам выписали пропуск в производственную зону. Вы только не примите за обиду, но ведь это просто не логично. Не так ли? Следовательно, ваш вопрос не такой уж и личный. Я прав?

«Он, безусловно, знает об анархистской деятельности Ковака, как и о том, что жандармерия об этом тоже знает. Знает, и по каким-то причинам препятствует нашей встрече. Возможно, он – тайный агент отдела П. (политического отдела жандармерии)», – подумал сыщик, исподлобья взглянув на председателя профкома, который принялся раскладывать на столе какие-то бумаги.

В этот момент из глубин здания раздался сильный объёмный стук, так что алюминиевая ложечка в стакане сыщика звякнула.

«Не хотелось бы раскрывать этому говоруну, кто я есть и что расследую. Хотя, скорее всего, он уже знает», – размышлял сыщик, слушая разглагольствования председателя профкома. Наконец, он сделал ещё одну попытку свести ситуацию в разумное и полезное русло.

– Ну, послушайте, господин Клоссовски (сыщик намеренно употребил обращение "господин" как бы дистанцируя себя вместе с ним от анархистского рабочего движения в едином сословии: не беспокойся, приятель, мы с тобой работаем на одних и тех же людей, кем бы на первый взгляд не казались; насчёт этого семейного добропорядочного председателя профкома у сыщика никаких сомнений не было – всем известно из чьих лап кормятся легальные профсоюзы и чьи интересы на самом деле защищают), вы не сможете дать необходимых мне ответов чего бы это ни касалось, поскольку просто не знакомы с человеком, с которым знаком Ковак, и дело, собственно, касается не самого Ковака, а именно того человека, который уже не работает у вас на фабрике.

– Откуда вы знаете, что я с ним не знаком? – председатель насторожил ушки.

– Просто знаю.

– А вы пробуйте. Назовите имя. Или можете имя не называть. Как-нибудь иначе укажите на него. Вдруг мне он известен больше, чем Коваку?

«Это вряд ли», – подумал сыщик и ответил:

– Его зовут Цезус Цара. Он какое-то время работал здесь.

– Как? Цезус Цара? Интересное имя, – председатель профкома извлёк из стола гроссбух, со шлепком положил на стол. Между страниц книги торчало множество бумажных закладок, словно листья на кусте; председатель раскрыл книгу на одной из закладок. – Как вы сказали? Цезус Цара? Интересное имя. Он не азои? Впрочем, что здесь делать азои. А в каком цеху он работал?

– Сначала в штамповочном. Потом на окраске манекенов.

– Так-так-так, – председатель профкома перелистнул страницу. На глазах его теперь были очки в серой прямоугольной оправе. Он как-то быстро и незаметно успел надеть их. В очках он ещё больше стал походить на председателя – именно общественника, возможно, секретаря, писаря, но не производственника. Он не был по-настоящему близок рабочим людям, не понимал их и в тайне побаивался.

– В общем, лично вы с Цезусом Царой не знакомы? – спросил Мамушка.

– Лично? – не отрываясь от книги, переспросил председатель, – лично, боюсь, что нет. И у меня он не записан, вот, что странно. Но все должны быть записаны.
 
Председатель вскинул на сыщика свои глаза, не снимая очков, и спросил:

– А по какому делу… – осекся, но продолжил, – в связи с каким вопросом вам нужен искомый бывший работник?

– В связи с личным. Я уже говорил. Извините, господин председатель, у меня не так много времени. Рабочий день, судя по всему, завершается. Мне крайне необходимо встретиться с бригадиром Коваком, чтобы мой визит сюда не остался совершенно бесполезным. Мне и у вас не хотелось бы отнимать лишнее драгоценное для вас рабочее время, которое вы можете потратить с гораздо большей пользой. Я вас уверяю, дело, по которому я ищу информацию об упомянутом молодом человеке, в действительности довольно мелкое и, правда, личное, я бы даже сказал семейно-родственное.

– Ну что ж, – председатель со вздохом закрыл гроссбух, снял очки, засунул их в нагрудный карман комбинезона, – пойдёмте, попробуем найти Ковака. Но это, должен предупредить, непростая задача.

И они отправились в долгий путь по извилистым железным коридорам, переходам и лестницам. Переходили из одного цехового участка в другой – они шли в основном по железным мосткам с перилами, останавливались на смотровой площадке или в кабине, где разговаривали с распределителем, если тот был на месте. Иногда спускались на твёрдый чёрный бетонный пол цеха. В некоторых цехах стоял такой грохот, что приходилось, чтобы быть услышанным, говорить в самое ухо, а иногда и орать.

Сыщик, непроизвольно вжимая голову в плечи, озирался и рассматривал темное в сизой дымке, вспыхивавшее факелами и снопами искр, окружающее пространство.

Мелкие окна под крышей пропускали мало света. Цеха освещались газом и керосином. Но света недоставало. В цехах промеж чёрных стен  постоянно стояла жаркая дымная мгла. Пахло горящим углем и калёным железом. Сажа висела в воздухе и оседала на стены, пол, поручни, механизмы и лица рабочих. Рабочих на первый взгляд было немного. Небольшого роста, темноликие от копоти и труда, в серых куртках и штанах, они катили тачки с углём, поднимали на кран-балках железо, плавили, обрубали, принимали… в общем, работали.

В больших печах гудел огонь. Расплавленный металл красно-золотой ослепительной струёй лился в желоба и формы. Огромный ковш, издавая пугающий скрежет, двигался по воздуху. Вдруг из ковша выскочил какой-то человек и подбежал к дальней печи. Он что-то визгливо прокричал своему товарищу на бегу.

«Вот это и есть нутро железного дракона», – думал сыщик, слегка ослеплёнными глазами рассматривая литейный цех со смотровой площадки. Председатель профкома, тем временем раздобыв в кабине жестяной рупор, громко проговорил в дымчатый сумрак цеха:

– Бригадир Ковак, срочно поднимитесь на смотровою площадку!

Он повторил это два раза и куда-то ушёл, сказав сыщику оставаться на месте, ждать его возвращения или появления самого Ковака.

«А как он выглядит?» – хотел спросить сыщик, но не успел. Рупор председатель профкома унёс с собой.

Сыщик, опершись на железные перила, продолжил созерцать пространство цеха.
Вдруг откуда ни возьмись, появилась кошка и, мурлыча, стала тереться о ноги сыщика. Тот не без удивления посмотрел на неё. Грязно-белая, с серыми и коричневыми пятнами, кошка выглядела достаточно хорошо, хотя и несколько чумазо для кошачьих, но это оправдывалось спецификой её места обитания. Сыщик наклонился, погладил кошку и почесал её загривок.

Прошло сколько-то времени. Кошка убежала, ловко спустившись по железным ступеням. Председатель не возвращался. Никто на площадку не поднимался. Да и внизу фигуры рабочих куда-то пропали.

«Может быть, у них перекур?» – подумал Мамушка и сам закурил папиросу. Табачный дым плавно втекал в пространство цеха и смешивался с сизой дымкой.
Прошло ещё какое-то время. Никто не появлялся. Сыщик выкурил ещё одну папиросу.
Внизу появился одинокий рабочий. Он пытался погрузить в тачку какую-то железку.
– Эй, любезный! – прокричал ему сыщик. – Вы не знаете, где находится Ковак?
Но рабочий сквозь шум цеха ничего не услышал. Он даже не повернул головы.
– Товарищ! – ещё раз прокричал Мамушка.

Но рабочий погрузил на тачку свою железку и покатил с нею вглубь цеха.

«Н-да», – промычал Мамушка и почесал висок. Достал ещё одну папиросу. Фляжки с выпивкой на этот раз у него с собой не было. Он не намеренно, но случайно оставил её дома. А выпить хотелось. В цеху было довольно жарко. Здесь на площадке не так жарко, как перед печами, но всё же. Сыщик утёр платком вспотевший лоб.
Хотел  подкурить папиросу, но убрал её обратно в портсигар. Больше ждать у него не оставалось терпения, он вздохнул и пошёл к лестнице. Мимоходом заглянул в кабину. Там, на столике под окном стояла жестяная кружка, и лежал журнал для записей.

Спустившись по лестнице, Мамушка повернул налево, немного прошёл по бетонной террасе и спустился по ещё одной лестнице в цех. Сквозь шум, духоту и просвечиваемый огнём мрак он пошёл вперёд, собираясь пересечь цех, чтобы добраться до противоположной его стены. В ту сторону, по его мнению, уходили рабочие и там исчезали.

Пол под его ногами был твёрдым, покрытым чёрным слоем спекшихся сажи и мазута. От пола как будто исходила вибрация, словно под ним что-то работало массивное.
Сыщик шёл медленно, внимательно глядя себе под ноги, по сторонам и особенно вверх, чтобы случайно не удариться головой о какой-нибудь чугунный ковш или крюк. Он аккуратно обошёл железную стойку, или каркас, для чего ему пришлось приблизиться к одной из печей. От печи исходил плотный осязаемый жар. За большой железной дверцей гудело пламя.

Сыщик поспешил отойти от печи и чуть не упал, споткнувшись о пучок железных прутьев. Восстановил равновесие и пошёл вперёд, по направлению к низко светящемуся оранжевому фонарю. Фонарь, забранный решёткой поверх толстого стекла, висел на перекладине ограды. За оградой находилась ниша с пониженным уровнем пола. Туда вела небольшая лесенка. Сыщик, две секунды поразмышляв, спустился по этой лесенке и пошёл вдоль одного из бордюров-выступов. Такие бордюры делили пространство ниши на продольные ряды одинаковой ширины. Плоскость пола имела небольшой уклон вперёд-вниз по направлению движения сыщика. Возле бордюра он заметил небольшой металлический цилиндр, задел его ботинком, цилиндр немного прокатился вперёд и остановился.

Здесь, в нише, кажется, было ещё жарче, чем напротив печей. Сыщик вновь вспотел. Ему страшно хотелось пить. Хотелось выйти наружу, в прохладу, но к досаде, он не запомнил обратного пути в многочисленных поворотах, переходах, лесенках и коридорах. Оставалось идти вперёд, туда, где по его предположению могли находиться рабочие. Внезапно прямо перед его ногами в полу с лязгом раскрылся люк, из люка вырвался огонь, словно из преисподней. Сыщик заглянул в развернувшуюся подле себя дыру и увидел там кипящее оранжевое пламя – ему показалось, что там кипит расплавленная магма, он не успел толком рассмотреть – крышка с лязгом закрылась, то есть задвинулась.

Сыщик встал, как вкопанный. Дальше он идти просто не смел. Но и повернуть обратно он теперь опасался. Он вообще теперь не решался после такого явления сделать шаг в любую сторону. Он стоял и думал, что по собственному легкомыслию очутился в некоем подобии опасной ловушки; думал, для чего в производственном смысле может использоваться эта огороженная ниша с открывающимися люками огня. Постепенно он начал ощущать, как подошвы его ботинок нагреваются. Обернулся, чтобы рассмотреть пути отступления, и тут возле фонаря увидел человека – какого-то паренька в кепке. Паренек, молча недоумевая, но с явной ухмылкой наблюдал за сыщиком. Видимо, он стоял тут уже несколько минут.

Когда паренёк столкнулся взглядом с глазами обернувшегося сыщика, то сразу же заговорил, громко и чётко, как разговаривали все цеховые:

– Это вы Ковака ищете? Его сейчас нет! Он в ночную смену работает! С девяти часов!

Паренёк потёр кулаком нос и шмыгнул.

– Вот как? Понятно! – отозвался сыщик, не сходя с места.
Гул в цеху в среднем стих, но всё ещё было довольно шумно. Непосредственно под полом что-то гудело и вибрировало. Поэтому приходилось говорить громко, почти кричать.

– А где он живёт?! – прокричал сыщик.

– Где-то в Пограничном! Я не знаю! Но он сегодня точно будет. Только в девять! Можете подождать, если хотите! – прокричал в ответ паренёк. Он улыбался, явно забавляясь ситуацией. Ему было странно видеть этого необычного человека в длинном плаще, со шляпой в руках, в месте, совершенно для него нетипичном. То, что он не двигается с места, но при этом разговаривает и задаёт вопросы, тоже выглядело странным.

Ноги у сыщика, однако, стало уже чувствительно припекать. Он начал переступать с ноги на ногу, будто на сильном морозе. При этом, действительно, не прекращал разговора с пареньком. Спрашивал о цехе, о выпускаемой продукции, о том, кем работает паренек, и не видел ли он в цехе председателя профкома Клоссовски.

– А что вы там стоите? – в свою очередь спросил паренёк.

Сыщик сначала не расслышал из-за шума. Переспросил.

– Почему вы там стоите? – повторил паренёк, не пряча улыбки на чумазом лице.

– Да я… собственно… Тут люки какие-то открываются.

– Отсюдова дотудова люков нет, – показав рукой, ответил парень и рассмеялся. Ему было лет 13-ть – 14-ть. Он уже вовсю смолил папиросы. Работал подручным в литейном. Большую часть своей молодой жизни проводил в цехах.

Паренёк вывел Мамушку из цехов в прохладные коридоры. Стены коридоров были сделаны из железа. Стальные листы клепались на каркас с двух сторон, между листами набивалось органическое волокно или шлак.

В одном из коридоров Мамушка увидел имажинатор и остановился напротив него. Чудо техники, появившееся около полувека назад благодаря достижениям алхимических наук, было предназначено для передачи изображений на расстоянии. Внешне устройство выглядело как небольшой до полуметра в диагонали экран из толстого стекла, вмонтированный в железную стену. Углы экрана были закруглены, а поверхность выпукла. В данный момент он ничего не показывал. За поцарапанным стеклом покоилась ровная серость. В местах стыка стекла с железом скопилась черная мазутная грязь. За 50 лет имажинаторы получили широкое распространение в метрополии, но в основном в государственных учреждениях и на крупных предприятиях. Изображение на все имажинаторы передавалось из центральной станции через систему подстанций по кабелю-имагопроводу. Точное местоположение центральной станции по каким-то причинам было засекречено. Ходили слухи, что она находится в Саду летучих мышей под землёй и сообщается с Башней алхимиков подземным переходом. Слухи были небезосновательны: вся система имажинаторов принадлежала Департаменту Алхимии и Астрологии. Изображения для трансляции создавались и отбирались в департаменте в закрытом порядке особой комиссией.

Сами великие алхимики, то есть триумвират, уже давно не занимались имажинаторами, но иногда к некоторым трансляциям прикладывали свою "священную руку".

Нередко на экранах появлялась холёная голова генерал-бургомистра в белоснежных буклях парика. Периодически показывались министр охраны и безопасности, министр путей сообщения, председатель федеральной ассамблеи, ректор Государственного училища астрологии, первый заместитель главы канцелярии и другие высшие чиновники. Они важно что-то вещали с экранов, сдержанно жестикулируя при этом, но всё это выглядело бессмысленным – передача звука в имажинаторах отсутствовала. Представители власти в экранах оставались до смешного немыми. Впрочем, появление в имажинаторе того или иного высочайшего лица сопровождалось печатным текстом внизу экрана. Текст обычно содержал поздравления, лозунги либо указы.

В частном пользовании имажинаторы практически отсутствовали. Департамент Алхимии и Астрологии по каким-то соображениям принципиально не занимался подводкой имагопровода к жилым домам, хотя купить имажинатор мог себе позволить уже много кто из Средней Зоны (стоил он не дороже холодильного шкафа). Но опять же в розничную продажу устройства не поступали. Их можно было приобрести на чёрном рынке; но какой в этом смысл, если кабель для подключения никто не проведёт, да и подключиться можно только к единственному месту, к единственному источнику изображений – центральной станции. А находится она всецело в руках алхимиков. Власть обладает полной монополией на данную технологию.

Многие задаются вопросом: «И что? Что даёт государству полный контроль над небольшими экранами и беззвучным изображением в них?»

Поначалу имажинаторы казались чудом. Потом, с быстрым распространением их в больших учреждениях, важных общественных местах, на крупных предприятиях и т.д., люди к ним привыкли. Привыкли настолько, что экранчик в стене с тускло-цветным изображением стал восприниматься не большей диковинкой, чем, к примеру, люстра с электрическими лампионами, висящая на потолке в том же учреждении.

Не переставая быть грандиозным и сложным изобретением своего века, имажинаторы постепенно и незаметно сделались обыденным явлением, привычным глазу.

Мамушка в своей жизни, разумеется, уже видел имажинаторы. Последний раз он созерцал мутную цветную картинку в конторе Полицейского Департамента, в той самой, где работал в сыскном отделе комиссар Поц на втором этаже. В тот раз на экранчике демонстрировали сначала панорамные виды фонтанов из Оленьего парка. Затем началось выступление вице-бургомистра.

Сейчас имажинатор был абсолютно сер и холоден. В принципе, выключенным имажинатор сыщик видел впервые. Паренёк стоял рядом и дымил папиросой.

– Почему он не показывает? – спросил сыщик, двинув подбородком в сторону серого экрана.

– Перерыв. В это время не показывают, – ответил парень.

Пока они шли по коридорам, спускались и подымались по железным лестницам, Мамушка насчитал ещё с десяток погашенных экранчиков, пара из которых к удивлению сыщика были разбиты – паутина трещин покрывала стекло.

– Зачем здесь столько имажинаторов? – не удержался от вопроса сыщик.

– Политика руководства, – не без важности ответил паренек.

Как уже сказано, к имажинаторам в метрополии давно все привыкли; между тем, наиболее радикальная, непримиримая, часть протестного движения, так называемые вандало-анархисты, с самого своего возникновения возненавидели имажинаторы как явление. По сути, распространение имажинаторов и стало главной причиной появления вандало-анархистов. Часть рабочего протестного движения, возглавляемая неким Исидором Савотом по прозвищу Скир, не могла смириться с существованием экранчиков ни при каких условиях при любых изображениях. Они воспринимали имажинаторы одновременно как символ, инструмент манипуляции, оружие и высший смысл тотальной власти, осуществляемой государством, а именно генерал-бургомистром, обер-прокурором, триумвиратом и Королевством Мутанг. Власть вообще нужно было уничтожить в принципе. Одним из методов борьбы являлось разрушение имажинаторов. Эмблемой вандало-анархистов стала кувалда. Они действительно вооружившись не символическими кувалдами, принялись разбивать экранчики по всей территории ПромСектора. Постепенно акции пересекли и границы ПромСектора, добравшись до общественных мест, там, где были экранчики, до центральных улиц и площадей. Разумеется, методы ведения борьбы у вандало-анархистов не ограничились только разрушением имажинаторов. Их движение всё более и более радикализировалось и в конце концов скатилось к настоящей террористической войне. Однако правительство не сидело сложа руки. В ответ на террор анархистов последовал государственный террор и репрессии. Радикальное протестное движение удалось локализовать, частично вывести в легальную оппозицию, то есть в ряды анархо-синдикалистов. Однако большей частью непримиримые вандало-анархисты ушли в подполье, акции устраивали по ночам и не так часто, как им бы того хотелось.

Две части расколовшегося протестного движения практически с самого начала раскола повели друг против друга временами затихающую, времена разгорающуюся войну. Правительство разными методами сталкивало две враждующие группировки лбами, поддерживая огонь вражды. Так получилось, что формальным поводом, основным предметом и территорией войны опять же стали имажинаторы. Вандало-анархисты старались их уничтожить, а синдикалисты – защитить: выставляли свой караул, патруль и так далее.

Вокруг физической борьбы клубилась война идейная. И на всё это бурление тонко исключительно посредством изображений, а именно тем, что показывать, кого показывать и когда показывать, оказывали влияние алхимики. Ну, по крайней мере, они так думали. В Департаменте Алхимии и Астрологии образовалась особая крупная комиссия, занимающаяся только имажинаторами.

 Алхимики искренне полагали, что путём создания и подбора определённых изображений могут управлять настроением народных масс, побуждая народ к тем или иным коллективным действиям, возбуждая или, напротив, успокаивая, взращивая внутри народа ненависть к кому угодно, настраивая одну его часть против другой, или наоборот примиряя. Упор делался именно на изображении, на живых картинках, так называемых имаго. (Как уже сказано ранее, сами три великих алхимика от работы непосредственно с имаго отошли. Но здесь нужно учитывать, что весь Департамент Алхимии и Астрологии, а, следовательно, и все  его структурные подразделения находятся в полном недвусмысленном подчинении у трёх великих алхимиков. Короче говоря, парадигму задают они, а реализация остаётся нижестоящим. Великие алхимики могут спокойно заниматься у себя в башне, чем хочется).

О содержании картинок. Выступления сановников и политиков имели небольшое значение – ведь мало кто из граждан на самом деле читал построчный текст внизу экрана. Даже если и умели читать, то просто ленились. И в общем все уже заранее знали, что там будет написано. Гораздо интереснее наблюдать то, чего никогда в своей серой повседневности не увидишь. Популярностью пользовалось всё чудное, диковинное, роскошное, недоступное для простого обывателя. С большим успехом прошла серия имаго с показом внутреннего убранства королевских дворцов; хорошо шли ландшафты парков, пруды с чёрными королевскими лебедями, виллы эпохи Луи 15-го, оранжереи королевских орхидей, Музей изящных искусств, изображения знаменитых артифиоров, полотен живописи, скульптур. В последние годы появились кадры, снятые с высоты полёта дирижабля "Рух". Именно этот дирижабль находится в полном законном распоряжении Департамента Алхимии и Астрологии. С высоты птичьего полёта открывались бескрайние серо-синие, коричневые, бежевые и жёлтые просторы пустыни Тар, русла высохших рек, напоминающие след гигантской змеи в песке, солончаки, редкие участки скудной растительности, туман над Чёрным болотом. Дирижабль поднимался выше, перед зрителем вставало грандиозное зрелище горной гряды Тагир, заснеженные склоны и ледяные вершины, взбитая пена кучевых облаков, а под ними – сизые ущелья, каменные пропасти, над которыми в восходящих потоках взмывают кажущиеся мелкими огромные грифы; дальше, прикрытые туманной дымкой, видны зелёные долины с серебристыми ленточками рек на дне.

Само королевство Мутанг, его мраморные и нефритовые дворцы, чудесные фонтаны, сады и галереи по каким-то соображениям никогда не показывались народу. Возможно, так алхимики желали сохранить сакральность королевства. Однако золотые пески Бонги, бирюзовые волны Лазурного моря передавались часто. За последний год даже можно было проследить некоторую закономерность: чем чаще на экранах мелькали картины райской жизни на Бонги, тем с большей частотой и остервенелостью проводились разрушительные акции вандало-анархистов, тем большее число экранчиков на утро обнаруживалось разбитыми.

Вот основные мотивы защитников (синдикалисты) и противников (вандало-анархисты) имаго-вещания.

Синдикалисты:

– Имажинаторы делают нашу жизнь краше, интересней, разнообразнее. Привносят в серую действительность яркие краски. Дают возможность рабочему человеку переключиться со своих проблем, отвлечься, отдохнуть. Снижают уровень пьянства, помогают в унынии, пробуждают интерес к чудесным неизвестным явлениям мира, расширяют кругозор, повышают уровень образованности; подталкивают к активному, познавательному и здоровому образу жизни; способствуют возникновению у простого человека новых порой неожиданных интересов, раскрывают в нём скрытые таланты и новые способности. В целом формируют у человека потребность в плодотворном, насыщенном, развивающем, интересном и разнообразном досуге, дают рекомендации и указывают пути к организации такого досуга (и вообще новых увлечений), что в конечном итоге способствует повышению производительности труда. Кроме того, имажинаторы объединяют людей в единую гражданскую общность. Глядя в имажинатор, человек осознаёт, что в это же время ту же самую картинку видят миллионы таких же, как и он, жителей метрополии, испытывают примерно такие же эмоции, переживают вместе с ним одно и то же чувство на всех. Это даёт возможность почувствовать себя частью единого целого. Более того, имажинаторы дают маленькому человеку смысл жизни, подобно тому, как делала это религия в доалхимическую эпоху.

Вандало-анархисты:

    – Главным доводом вандало-анархистов было не то, что система имажинаторов является мощным инструментом манипулирования коллективным сознанием в руках властей, что, безусловно, правда, а нечто неожиданное для политических движений вообще. Это (не политичность, а человечность мотива) привлекало многих рабочих в ряды вандалов. Речь идёт о том, что, по мнению вандало-анархистов, имажинаторы делали простого человека несчастным. Навязчивые картины красивой, счастливой и недоступной жизни на экране вызывают в работяге (или любом другом простом человеке) желание взять кувалду и расколошматить чудесный экран к чертям. Вот это желание, по сути, и оформилось в радикальное протестное политическое движение. Возможности простолюдина ограничены. Он никогда в жизни не будет жить в тех интерьерах, в окружении тех роскошных вещей, что ему показывают в имажинаторе; он, его дети и внуки никогда не смогут подняться в небо на дирижабле (даже если накопят за полжизни денег на билет); разрешение на полёт выдаётся государством в индивидуальном порядке по особым спискам, утверждённым в королевстве Мутанг. И в эти списки практически невозможно попасть простому человеку. Он, его дети, внуки и правнуки никогда не увидят золотых песков Бонги и синих волн Лазурного моря. И если б работяга, обитатель ПромСектора, не увидел бы их однажды на экране (как и голубое небо, белые облака, алые рассветы и закаты, пальмы и эвкалипты), он никогда бы не узнал, в каком аду он живёт. Он, безусловно, слышал и о Бонги, и о Золотом Тупичке, садах и дворцах, знал, что другая жизнь существует, но он никогда не видел её своими глазами вот так близко, практически под носом. А тут ему показали во всей красе. Можно сказать, показали рай. И человек встревожился. Человек потерял покой. Ведь там, в этих невероятных райских кущах, в ядре метрополии, в королевстве Мутанг и на побережье Бонги живут какие-то настоящие люди. Они ходят в красивых чистых одеждах, смеются, вкушают сладости, вина и яства. А он – тут, окружённый со всех сторон серой жестью, дышит смрадом, не видит неба над головой, не видит звёзд; только гнётся от тяжелого труда, чтобы прокормить свою семью и себя. Лучше б он никогда не видел и не знал, что существует иная жизнь. А тут, как нарочно ему стали показывать её ежедневно (и с каждым днём картины всё чудеснее, а краски ярче) словно для того, чтобы поиздеваться. Вот, посмотри, бедолага, какая красота там, за толстым стеклом. Такого ты в жизни не видел. И не увидишь. Посмотри и закуси губу – тебе там никогда не бывать. Ведь это же натуральное издевательство: каждый день дразнить привязанного к столбу осла морковкой, но никогда не давать ему её. Дать только однажды, в самом начале, да и то понюхать и немного облизать.

В желании вандало-анархистов разбить все имажинаторы выразилось их стремление разрушить до основания многовековую несправедливую систему общественного устройства. Кроме этого, естественно, звон разбитого ненавистного экранчика (в котором иногда им слышался звон разбитых кандалов) приносил им почти физиологическое удовлетворение.

Паренёк вывел сыщика в коридор, ведущий к проходной; сыщик возвращался к знакомому турникету с другой стороны коридора, как бы совершив круг. По дороге в это место у сыщика состоялся с пареньком небольшой разговор об имажинаторах, политике, фабрике и прочем, в заключение которого сыщик спросил:

– Ну а тебе нравится смотреть имажинатор?

– Ну, так, ничего. Интересно бывает.

– И ты был бы не рад, если б их убрали?

– Как убрали? Совсем?

– Да, совсем. Везде убрали.

– Не знаю. Я в политику не суюсь. Но, наверно, не рад. Что нам на голые стены смотреть что ль? Интересного мало. Нет уж, пусть будут. Но я в политике не понимаю. Так что…

Возле турникета сыщик отсыпал пареньку своих сурийских папирос в качестве небольшого презента и договорился встретиться с ним здесь же – в девять часов (это примерно через три часа), паренёк отведёт его прямиком к товарищу Коваку.
Паренёк в эту ночь (как и почти все ночи) не уходил домой, в утлую комнатушку в холодном бараке, где ютились его мать-инвалид, малолетняя сестра и глухой дед. Дома ему было делать нечего. Поэтому почти всё свободное время он проводил в цехах, где в потайном местечке рядом с целлюлозным складом он оборудовал себе уютную каморку с лежанкой, столиком и лампочкой. В этой каморке под монотонный фабричный гул он спал. Но чаще ночами он вёл активную внутрицеховую жизнь совместно с другими рабочими, состоящую из таинственных увлекательных занятий и разговоров. Питался в общей столовой для рабочих, мылся в душевых рядом с прачечной. В данном корпусе, как и во многих других фабричных корпусах, имелось всё необходимое для поддержания жизнедеятельности. Здесь можно было жить годами, не выходя наружу. Что и делал, в частности, один старик, бывший заточник, известный на всю фабрику под прозвищем Цеховик. Он всю жизнь проработал на фабрике. Был подмастерьем, заточником, кладовщиком, истопником… Утверждал, что у него никогда не было своего жилья в бараках. Жил сначала у одной женщины, потом у другой. Часто оставался в цехах. Потом остался в них навсегда. У него имелось где-то промеж цехов среди служебных помещений, подсобок или где-то на подвальном уровне своё жильё, своё гнездовище – нора Цеховика. Скорее всего, таких убежищ у него было несколько.

Ни одно начальство не могло выкурить старика-Цеховика из цехов, поскольку весь корпус (а может и вся фабрика) были исконным его домом родным. При необходимости, Цеховик мог так спрятаться в сложно обустроенном комплексе зданий, что сам чёрт не смог бы его найти. Ещё говорили, что Цеховик умеет заговаривать само производство, общаться с промышленными духами, с духом сталелитейки, с духом штамповки, с духом обдирки и так далее. В каком-то смысле Цеховик и сам был духом механических, литейных и других цехов, составляющих корпус ПР-4.

Пожав небольшую, но крепкую, сухую и мозолистую ладонь паренька, Мамушка вышел на свежий воздух. Воздух, конечно, не был свежим – как и прежде, как и всегда, в атмосфере стояли угольный дым и железная гарь. Но под открытым небом было прохладно и всё-таки в сравнении с цехами свежо. Начинались сумерки.

Сыщик поднял голову и посмотрел на багровое пламя, полыхающее на вершине чёрной ощерившейся железом башни. Лицом он ощутил мокрые холодные мелкие уколы инея. Вдохнул холодный подгорелый воздух и ступил на железную дорожку.

Вышедши за ворота фабрики, сыщик пошёл по бетонному тротуару вдоль высокой бетонной стены, оснащённой по верху колючей проволокой и фонарями. Фонари давали унылый жёлтый свет, в котором отчётливо были видны выбоины на тротуаре. Голый кустарник отделял пешеходную дорожку от дороги, такой же грязной и разбитой, как тротуар. За дорогой стояли чахлые деревца, меж которыми громоздилась какая-то железобетонная конструкция, похожая на виселицу.

 На дороге остановилась большая черная собака. Одна из передних лап у неё отсутствовала. Поодаль сыщик заметил ещё двух по виду бродячих собак. Но эти собаки всё-таки не были одичавшими, они сохраняли кое-какую близость человеку, поскольку их прикармливала охрана с центральной проходной. Да и рабочие, выходя с фабрики или возвращаясь на неё, что-нибудь подкидывали собакам съестное. Именно этого, какой-то вкусной подачки, ждала трёхногая собака от сыщика.

Жёлтый свет фонаря осветил собаку спереди, и сыщик увидел, какое смиренное, просительное, почти театрально жалостливое выражение существует на собачьей морде, которую теперь трудно было назвать мордой. Скорее это было жалостливое лицо собаки, взывающей к милосердию. Сыщику подумалось, что умная уличная собака опытным путём научилась выстраивать на морде такое жалостливое выражение именно для того, чтобы её все жалели и бросали ей больше вкусных объедков. А возможно, ничего она и не выстраивала специально. Глаза у неё поразительно добрые, грустные, какие-то почти человеческие. Просто люди, так случилось, были с ней добры, и на её лице, то есть морде, и проявилось соответствующее этой доброте выражение. Может быть, даже, таким образом, раскрылась истинная её добрая собачья сущность.

У сыщика ничего не было с собой съестного. Он, невольно цокнув языком и подмигнув собаке, продолжил свой путь.

Он шёл, озирался и отмечал, какой серый, безрадостный пейзаж раскинулся вокруг. Эта бетонная стена, голый кустарник, разбитая дорога, всё покрыто пылью, замусорено. Помимо мелкого мусора, окурков, бутылочных осколков, бумажных обрывков, валяется крупный промышленный мусор: ржавые металлоконструкции, в сумерках напоминающие скелеты монстров, катушки из-под кабеля, обрезки труб, комки спутанной проволоки, куски бетона, кучи щебня. И над всем висит низкое бурое небо.

«Вполне вероятно, что у кого-нибудь из местных рано или поздно могут возникать мысли "а не зарезать ли кого-нибудь?" просто от вида окружающей действительности, – подумал сыщик. – Мы определяем мотивы убийств. Пьянство, ссора, обида, ревность, но, возможно, главная причина – это вот это всё: бетон, железо, тяжёлый воздух, грязь, железобетонная виселица на фоне глухого неба. Собака с жалостливым лицом на какое-то время способна удерживать от убийства. Или самоубийства».
Хотелось пить. Горло пересохло у сыщика ещё в жарком цеху, возле печей, когда он стоял в горячей нише открывающихся огненных колодцев.

Впереди прозвенел трамвайный звонок. Следом, громыхая, проехал трамвай, до краёв, наполненный жёлтым светом. В сумерках трамвай походил на большой продолговатый фонарь, скользящий в синем пространстве. Внутри фонаря, блистая кокардами на форменных фуражках, находились служители света: вагоновожатый и кондуктор. И один пассажир в шляпе.

Моросил дождь. Круглые камни мостовой блестели от влаги. Трамвайные рельсы протянулись двумя блестящими, как ртуть, параллельными лентами.

Вдруг Мамушка вспомнил, что здесь, совсем рядом, находится трактир "Собачья голова". Немного влево от перекрёстка в подвальном этаже одного из четырёхэтажных домов. Мамушка пересёк дорогу, трамвайную линию, немного прошёлся, оглядывая дома, и увидел свет в низких полукруглых окошках знакомого трактира.

Заведение было полно посетителей – в основном рабочих с фабрики, отработавших дневную смену. В зале стоял гул, под потолком зависло облако табачного дыма. Ненавязчиво играл граммофон, но музыку всё равно невозможно было расслышать сквозь шум. Разве что усесться рядом с граммофоном возле кадки с чахлым растением. Там сыщик увидел свободный столик и поспешил занять его. Снял шляпу, положил на скамью рядом с собой, откинулся на спинку и достал портсигар.
Сразу же заказал пиво. Пиво принесли, как и в прошлый раз, в большой оловянной кружке с крышкой. Мамушка открыл крышку, нажав большим пальцем на клавишу рычажка, подул на пену и припал к прохладному вкусному напитку, как скот в оазисе припадает к воде, и долго не отрывал губ. Осушил почти половину кружки, стукнул дном о выскобленное дерево стола. Утёр губы ладонью. Вздохнул.

«Да. Пиво тут определённо лучше, чем в "Пеликане"», – подумал он и достал из портсигара папиросу.

Вскоре, он заказал вторую кружку и тарелку сухой солёной закуски: сухарики и нарезку вяленой рыбы. Газовые рожки и свечи играли светом, работяги горячо о чём-то спорили за столами. Были здесь и дамы, точнее, женщины неопределённого сословия в потрёпанных платьях и недорогих украшениях.

За одним из столиков Мамушка заметил совсем молоденькую девушку в шляпке, какие носят гимназистки, белошвейки и горничные. Её кавалер куда-то отлучился, и девушка в тревоге ожидала его возвращения. Ей было неуютно и неловко находиться в этом заведении.

Мамушка же вполне почувствовал уют и расслабился. Из граммофона мелодично мяукал тенор, бывший модным пять лет назад; пиво было свежим, закуска приемлемой, многолюдье, гвалт и дым не досаждали. Мамушка заказал ещё одну кружку пива и холодную котлету. Ему уже не хотелось идти ни на какую фабрику; встреча с Коваком представилась не обязательной и даже лишней. Однако, когда подошло время, он допил пиво, надел шляпу, взял со стола папиросы, оставил деньги по счёту и чаевые и покинул трактир.

Дождь усилился. Сыщик поднял воротник, засунул руки глубоко в карманы и направился в сторону центральной проходной. Вечер ничем по темноте не отличался от ночи. Возле бетонной стены было светло. Фонари на стене светили теперь ярче. Шар дождливых капель дрожал вокруг каждого фонаря.

На центральной проходной света было ещё больше – горели электрические лампионы и калильный фонарь.

Охранник на воротах, облаченный в дождевик, держал в руке керосиновый железнодорожный фонарь с рефлектором. К стеклянным стенкам фонаря прилипли капли дождя.

Несколько рабочих прошло через проходную вместе с сыщиком.
В темноте фабрика предстала перед сыщиком совсем иной, чем при дневном свете. Днём её мощь впечатляла, подавляла и воодушевляла. Сейчас же все её огни, выделенные во тьме, вспышки, багряные отсветы, снопы золотых искр, всполохи пламени, факела на башнях, красные лампионы, похожие на глаза чудовищ, завораживали. Сыщику казалось, будто он попал в сказочное царство неких грозных существ, железных драконов или чего-то подобного.

Он остановился под огромным железным факелом – башней, испускающей пламя. Теперь было видно, что в дополнение к основному пламени, красному, яростно полыхающему на вершине, – по всему тёмному телу башни распускаются небольшие нежно-розовые огненные лепестки. Огоньки исходили из кривых рожков симметрично со всех сторон и подымались вверх к своей неистово гудящей королеве-матке.

На проходной у сыщика спросили:

– Оружие в вас при себе имеется?

– Имеется. А что, сдать? – ответил Мамушка и полез в карман за револьвером, чтобы отдать его дежурному охраннику.

– Нет. Наоборот. Заряжено?

– Да. А что?

– Ничего. Скорее всего, не понадобится. Но на всякий случай, – ответил дежурный.

– Какой случай?

– Мало ли. Ночная смена, надо полагать. Времена сейчас не простые. Ладно, не стойте, проходите, – сказал дежурный и разблокировал турникет.

Сыщик успел спросить в окошко:

«Паренька здесь не было? С которым я выходил тогда…»

«Никого не видел», – донеслось из окошка.

Сыщик остановился за турникетом и принялся ждать. Жёлтый армированный железом фонарь горел в коридоре.

Мамушка стоял в проходе и прислушивался к звукам. И вправо, и влево равномерно освещённый фонарями простирался коридор. (В первое его посещение в коридоре горели не все лампы, а только некоторые). Из нутра здания доносился монотонный гул.

Когда сыщику уже надоело ждать, и он собрался идти в цеха самостоятельно, слева по коридору послышался топот.

Вскоре появился бегущий паренёк. Подбежал, взъерошенный, и немного отдышавшись произнёс:

– Пойдёмте.

И повел сыщика бесконечными запутанными железными туннелями  вглубь здания.

 Показались имажинаторы. На этот раз все экраны за исключением небольшого числа разбитых и неисправных, мерцали ярким в полумраке цветным изображением. С очередным докладом выступал жирный, похожий на свинью, министр продовольствия. Тройной розовый его подбородок равномерно колыхался над галстуком-бабочкой, когда министр раскрывал рот. Министр выступал на фоне красных сосисочно-колбасных гирлянд, розовых окороков, толстых батонов ветчины и связок салями. Внизу экрана бежала печатная строка, передающая слова министра. Речь шла о достижениях в мясной промышленности. Сыщик остановился на секунду, чтобы вглядеться сквозь стекло экрана в маленькие чуть испуганные поросячьи глазки министра. Ничего особенного в них не увидел. Рассмотрел хорошо видимую в углу этикетку сырокопченой колбасы.

Путь продолжился кружным верхним коридором. Здесь было много имажинаторов. Кое-где стояли деревянные скамейки и урны для окурков. В целом, если не считать вездесущего налета сажи с мазутом, в коридоре было чисто.

– Ковак сейчас на срочном совещании в секретном кабинете. Я не знаю, где это. Мне не положено. Сейчас найдём Цеховика, он вопрос уладит. Сведёт с Коваком. А сам лично я не могу, не уполномочен. Я вообще в ихие дела не суюсь. Пусть Цеховик разбирается, – на ходу говорил паренёк.

«Ишь, отъел ряху», – бросил он в сторону министра продовольствия на экране.

– Цеховик?

– Да. Дед-Цеховик. Он живёт тут. И всё про всё знает.

Они прошли над литейным цехом по узкому, угрожающе поскрипывающему мостику с железными перильцами. Мамушка на середине взглянул вниз и справа  увидел огромный чан с расплавленным металлом. Поверхность оранжевой жижи была покрыта черными сегментами остывающего железа, в промежутки между ними прорывался жар и волнами горячего воздуха доходил до лица сыщика. Мамушка крепче схватился за перила и поспешил вперёд, за пареньком. Потом долго спускались по лестницам, петляли в межцеховом пространстве.

Наконец, в тёмной и глухой стороне, в тихой, на вид совершенно заброшенной и забытой части нижнего уровня – при том довольно просторной (с открытым до самой крыши потолком) они  увидели отсвет огня в углу, огороженном листами железа. Там возле костерка и сидел дед-Цеховик. В овчинной безрукавке, тёплой ватной спецовке, тёплых мягких полусапожках красного цвета; на голове – суконная шапка с козырьком и поднятыми наушниками. Вопреки ожиданиям дед был безбород; легкая седая щетина, как пух, белелась на набрякших старостью щеках и подбородке. Круглые глубоко посаженные глазки сверкали из-под седых косматых бровей. Красный в синих прожилках нос, как старый изношенный башмак, торчал вперёд и чуть набок. Из ноздрей высовывались жёлтые пучки щетины. Дед курил трубку и пил бормотуху из большой жестяной маслёнки. Присасывался лиловыми губами к носику маслёнки, булькал, жмурился, крякал, вздыхал, затем закусывал печёным картофелем.

Над костерком висел небольшой котелок, в котором булькало варево. Старик варил кулеш. Мясной аппетитный запах от кулеша, распространяясь вокруг, смешивался с запахами мазута, угля и окалины. В костёр старик подкладывал не колотые дрова, а мелкие деревянные планки, все одинаковые по размеру. В стороне от костра на стене висел фонарь и освещал нишу, огороженную железными листами. Ниша уходила вглубь – там, видимо, была жилая каморка. Вообще, этот закуток в целом показался сыщику удобным и даже уютным. Вокруг костра лежали большие набитые чем-то мягким мешки для сидения. Стояла деревянная скамеечка – дело рук (точнее одной руки, вместо второй был алюминиевый протез) самого Цеховика. Руку он потерял на штамповочном станке под конец рабочей карьеры.

Сам дед Цеховик сидел на мягкой со спинкой сидушке, сооруженной из чего-то мягкого и объемного. Справа от его трона по правую (уцелевшую) руку стояла жестяная канистра с бормотухой. Вокруг валялось множество разнообразного хлама. Ещё имелась тумбочка без дверцы, в тумбочке – кастрюля, кружки, примус.
Сыщик и паренек вышли на свет костра из темноты. Дед даже не шелохнулся. К нему часто приходили рабочие. Посидеть, покурить, выпить чаю или бормотухи.
– Здарова, старый! – громко поприветствовал старика паренёк.

– Здоровей видали, – спокойно ответил Цеховик и тут же спросил: – Ну что там в третьем? Буча зреет?

– Не знаю. Внутренние ворота, говорят, заварили.

– Вот чумовые. Допрыгаются опять.

– Старый, я тут эта, мы по делу. Человеку нужен Ковак. Дело серьезное. Зелёная печать.

Дед внимательно с ног до головы рассмотрел сыщика. И с важностью предложил:

– Присаживайтесь.

– Спасибо, – сказал сыщик, собираясь сесть на скамейку.

– Нет, лучше туда, – дед попросил присесть на один из мешков. – Там я кашеварю.

– Ну, я пойду пока? – спросил паренёк.

– Иди. Да… Сходи к Тёмному, пусть зайдёт сейчас. Сразу же.

– Ясно, – паренёк исчез в темноте.

Дед долго, молча, глядел на Мамушку. Потом спросил:

– Выпьешь?

– Выпью, коль нальёте, – сказал сыщик и тут же озадачился сам себе: зачем он вставил это нелепое слово "коль"? Звучит неестественно.

Дед налил бормотухи из канистры в большую жестяную кружку, больше похожую на ковшик, и протянул сыщику.

На вкус пойло оказалось странным, кисло-сладко-горьким, слегка вяжущим, отдавало железом и пахло почему-то мхом. По градусу было, видимо, не крепче бренди. Однако мгновенно ударило в голову, и словно углубило окружающее пространство. Дед-Цеховик тоже преобразился. Но невозможно было сказать, что он теперь собою представляет. Да и прежде… Всё вокруг и сам старик, сидящий на чём-то мягком и объёмном (и будто бы живом) показалось странным.

– Сейчас придёт Тёмный и отведёт тебя к Коваку.

– Хорошо.

Сыщик потянулся к карману за папиросами. Дед деревянной палкой помешал варево в котелке.

Сыщик чиркнул спичкой, которая вспыхнула отчего-то зелёным пламенем, подкурил, затянулся.

– Что, сударь, далековато закатился твой клубочек? – спросил дед-Цеховик. В костре щёлкнуло, яркая искра вылетела и погасла у ног сыщика. Ему было неудобно сидеть на низком мешке, колени его высоко торчали, полы макинтоша спадали на пол – сам себе сыщик напоминал в данный момент старого неуклюжего ворона, раскорячившегося на земле.

– Клубочек? – спросил сыщик.

– Клубочек-колобочек. Я ведь всё знаю о тебе. Откуда идёшь, зачем к нам пожаловал. За большое дело взялся. Но по зубам ли? Вопрос. Выпьем, – с этими словами дед поднял свою маслёнку.

В зрачках его, утопающих под густыми бровями, светились два огонька – отражения костра.

Сыщик отпил из кружки, сглотнул горечь, выдохнул. Голова старика в суконной шапке с поднятыми наушниками отбрасывала на стену устрашающую, похожую на какое-то чудовище, колеблющуюся тень.

Сыщик молчал. Он решил просто молча дождаться, когда за ним придут и отведут к товарищу Коваку.

"И о чем же я спрошу Ковака? – задумался он. – Что я хочу от него узнать? Мне ведь нужно будет задавать ему какие-то вопросы. Причем вопросы в достаточной степени серьёзные, чтоб невозможно было их проигнорировать или отшутиться. Однако странный всё-таки этот дедок".

– Чувствуешь вкус ежевики? – спросил старик, раскуривая трубку.

– Нет. Может, потом почувствуется, – пробубнил Мамушка.

– Сам собирал. Хороша ягода. И сладкая, и горькая. Всякая сгодится.

"Где это он её собирал? В цехах что ли? Или снаружи? Нет, дед, брешешь", – подумал сыщик. И следом: "А всё-таки хорошо здесь сидеть, ночку коротать. Не холодно, не сыро. Костерок пощёлкивает".

– Ну что, так и не расскажешь ничего? – спросил старик.

– Что не расскажу? – сыщик немного удивился.

– Да хоть что. Как там снаружи? Мир стоит?

– А. Стоит покуда.

«Зачем я добавил это слово "покуда"?» – опять спохватился Мамушка.

– Ну, хорошо. А то имеются сведения, будто рухнет скоро. Шатается ужо. Трещит по швам. А на болоте бывал?

– Бывал.

– И что?

– Вонь одна. Я глубоко не заходил.

– А что думаешь вообще?

– О чём? – спросил сыщик и подумал, что плохо у него получается отмалчиваться.

– Ну, в целом? Тревожно?

– Да так. Не знаю…, – ответил Мамушка и уставился на костёр. Красно-оранжево-синие язычки пламени убаюкивали.

"Отдохнуть бы мне вот здесь… Не спешить, не спрашивать, не отвечать… Глядеть на огонь, пить бурду. Однако зашибает она крепко", – лениво размышлял сыщик, пока словно издалека не услышал:

– Ну ладно, не хочешь рассказывать, тогда я расскажу. Сказочку одну. Дед пососал из маслёнки бормотухи, крякнул и начал:

– В одну старинную деревеньку или село, то бишь поселение людей, явилась из лесу молоденькая златокудрая девица. И было у неё три глаза, три руки и три ноги.

– Уродка?

– Погодь, не перебивай. Не захотел рассказывать, теперь слушай, значит. Внимательно. В конце вопросы будут. Было у неё, стало быть, три глаза, три руки и три ноги. Поначалу жители её приютили. Накормили. Спать уложили. Жалко им стало девицу. Она из лесу к ним вышла одинокая, бесприютная, продрогшая. Никого у неё нет, кроме отца, который сам послал её в деревню к людям. Чтоб, значит, она пожила у них, уму-разуму поучилась, как тесто замешивать да хлеб печь. Попервой всё шло гладко. Девица жила то в одном доме, то в другом, помогала по хозяйству. И всё-то у неё хорошо получалось, всё ладилось, всё спорилось в её трёх руках, всё она подмечала тремя глазами, всюду поспевала на трёх ногах. Всем в селе – подмога. За троих работала без устали. Тут между бабами пошла молва, что девица, мол, ведьма и ворожея, и в целом – зверь. Поэтому у неё все работы лучше прочих выходят: и хлеб, и пряжа, – в том колдовство замешано. И не могут быть у честного человека три глаза, три руки и три ноги. Долго не рассуждали, отловили девицу ночью с факелами и посадили в клеть. Клеть поставили на площади подле церкви. Спервоначалу сельчане устраивали девице допрос с пристрастием: зачем она явилась к ним в село? с каким злонамереньем? где её логово в лесах и горах? есть ли у неё товарки и сёстры, и, если есть, то велико ли их число? Тыкали в неё палками, травили, как зверя дикого в клетке. Поносили, плевали. Пробовали огнём жечь через клеть и поливать водой ледяной. Договорились в воскресный день устроить ей судилище со страшным испытанием огнём. Решили раздеть её до нага и жечь огнём; если тело её под огнём останется невредимо – следовательно, она, и правда, ведьма, – треба оную сначала утопить, а потом разрубить на мелкие куски, кои разнести по земле в разные места подальше меж собой, закопать и придавить сверху камнем. А коли под огнём она поджарится, как все добрые люди, то можно отпустить обратно к себе в леса под честное слово никогда не возвращаться. Это если она в живых останется. Но всё зависит от того, как долго её держать на огне. До корочки или только чтоб подрумянилась слегка.

Повествование прервал какой-то человек, бесшумно вышедший из темноты к костру. Он появился так тихо и неожиданно, что сыщик вздрогнул и некоторое время не мог понять, как долго этот человек стоит здесь, уже давно или, может быть, пришёл только что. Он был худ, сутул, тёмен с лица и одет в черную спецовку. Чем-то напоминал волка.

– А, Тёмный, присаживайся. Сейчас сказку дорасскажу и пойдёте.

Тёмный нашёл себе место у костра и тихо устроился.

Старик продолжил:

– В назначенный день, то бишь воскресенье, на площади собралось почти всё село, бабы с детьми, мужики, старики, старухи, все пришли поглазеть на зрелище. Девицу нашу, порядком отощавшую, вывели из клетки. На ней был ошейник с цепью, как на медведе. Спросили ещё раз официально, не ведьма ли она. Затем, значит, испытание началось. Содрали с неё тряпьё. Начали жечь огнём голую кожу. Она какое-то время терпела, думая, что опомнятся, ироды, но люди с довольством глядели на истязание. Малые детки на ручках у мамок улыбались, ничего не понимая по младенчеству своему. Девица терпела, а потом не выдержала и закричала: «Отец мой! Спаси меня! Где ты?!»

И тут небо потемнело. Прилетел огромный со златым гребнем на загривке дракон и поджарил всех людей, и за раз проглотил их. А дочку – это была евойная дочь – освободил, посадил себе на спину, и улетели они в леса.
Старик замолчал. Наклонился, кряхтя, к канистре, открыл её и заполнил свою маслёнку новой порцией бормотухи.

– Что, всё? – спросил сыщик.

– Нет. Это только, можно сказать, начало сказки.

Старик не спеша выпил, закусил, пыхнул трубочкой и снова заговорил:

– Прошло времени мало ли, много ли, зима что ль, весна и половина лета. В другое село приходит златокудрая девица о трёх руках, на трёх ногах и с тремя глазами.

– Та же самая? – спросил сыщик.

– Да, она самая. И всё, как в первом селе. Говорит, хочу с вами, люди, жить по-людски, а в лесу дремучем с отцом не хочу. Примите меня, люди добрые. Её и приняли. Спервоначалу. Хотя, конечно, сомнения кой-у-кого сразу возникли: чего это у неё три глаза, три руки и три ноги? У всех людей по два, а у неё по три. Подозрительно. Ну и следом всё, как в первом селе. Люди везде одинаковы. Пошли разговоры, страхи, опасения. А началось всё от зависти и ревности. Немного времени прошло – посадили её в клеть. Надругательство учинили. Потом судилище устроили всем селом. Справедливости ради надо сказать, что и защитники у неё были. Но мало. Ведь оно как бывает на селе: истинно добрых людей немного, истинно злобных – тож мало, а остальные, когда как, куда примкнут в зависимости от ситуации – иной раз к добрым, иной раз наоборот. Защитники хотели устроить девице побег, но не успели. На площади развели костёр, возвели на него девицу, а та опять завопила: «Батюшка, спаси меня! Ой горю! Батюшка, где ты?»

Потемнело небо. Прилетел дракон, стало быть, батюшка еёный, девицу снял с костра, а весь народ пожёг и съел, включая и тех, которые жалели её. Вот так.

В третье село явилась девица через какое-то время. И с третьим селом приключилась та же самая беда – в конце прилетел дракон и всех съел.

Начала догадываться девица, понимать кой-чего. И напрямик спрашивает дракона:
 «Скажи, отец, ведь всё это неспроста? С деревнями и со мной? Это, чтоб у тебя пропитание имелось?»

«Нет, дочь моя. Я спасаю тебя от злых людей. А пропитание – это вторично».

«Но среди тех, кого ты съел, были и добрые».

«Нет, дочь моя. Добрых людей не бывает. Разве ты сама ещё не поняла? Сколько раз они за доброту твою платили тебе злом?»

«Нет, отец. Я тебе не верю. Отпусти меня, иначе ночью всё равно сбегу».

«Так и быть. Уходи, дщерь моя, на все четыре стороны. Куда пойдёшь? К людям небось опять?»

«Не знаю».

Помыкалась, помыкалась она по лесам да полям и пришла в четвёртое село. А там все уже знают о ней: страшные вести о трёх деревнях дошли. Закрыли перед нею ворота. Не пущают. Говорят: «Уходи, дочь драконья, откуда пришла. Та приносишь горе».
Она заплакала и давай умолять. Говорит, что она сама уже всё поняла.  Отец её, стало быть, чудовище и людоед, и она сама от него ушла. Но ей некуда больше податься. А отец за ней не прилетит, если она сама не позовёт его на помощь – такое у него древнее драконье правило. А она никогда не позовёт, потому что в этом селе нет злых и завистливых сердец. А если они не пустят её, то она лучше погибнет от холода и голода, чем возвратится к отцу, потому как она полюбила людей, несмотря на всё, что они с нею делали, и сама хочет стать человеком, чтобы жить с людьми и по-людски. Сжалились над ней люди, рассудили то да сё, мол, от дракона всё одно не спастись, если он оголодает и решит преступить своё древнее правило. Нужно готовить войско, а дочь дракона в любом случае может оказаться полезной. Прошло три зимы и три лета. Девица сделалась в селе важным человеком, почти полной хозяйкой и царицей, благодаря своему уму и трудолюбию. Но были у неё и соперницы – хозяйки, которые правили до неё: жена старосты, мать старосты и дочь старосты – они всегда были главными в селе. И жили в центре села в белых хоромах. И вот пошло у них соперничество за власть. А тут кто-то шепнул жене старосты, что троерукая хочет увести у неё мужа и взять власть над всем селом окончательно. Половина села и так уже на её стороне. Злоба обуяла жену старосты. Пошепталась она со свекровкой и с дочерью, и решили они трёхрукую извести.

 Образовался, стало быть, заговор. Могли бы просто отравить, но свекровка рассудила, что дочь дракона, может быть, с первого раза и не отравишь. Не надёжно это. И та, неотравленная, догадавшись, может вызвать своего огнедышащего папашу. Поэтому порешили схватить трёхрукую ночью, повязать, заткнуть ей рот кляпом, чтоб не пикнула, и запереть в подземной тюрьме, откуда наверх ни один писк не может долететь. Была у них под хоромами старинная с прежних  недобрых времён тюрьма, где пытки пленникам устраивались. Ну дыбочка там, щипчики, тисочки… всё имелось, что надобно в таких делах. Мать старосты хотела в своё время засыпать эту тюрьму, но невестка уговорила оставить – может пригодится на что. Да хоть припасы хранить.

Утащили девицу в эти казематы. И произвели допрос с пристрастием, чтоб добиться признания: она, мол, специально напрашивается к людям, чтоб всё выведывать и тайно сообщать дракону-папаше. Чтоб, значит, свободно прилетал и делал своё страшное дело. Думали, что она быстро признается под инструментами. Позвали делегатов от народа, пущай услышат, и народ пусть узнает страшную правду, и тогда со спокойной совестью можно будет её удушить, даже не выводя наружу. Таков был план. Но ничего не вышло. Вернее, всё получилось плохо, как всегда.

– Опять прилетел дракон и всех сожрал? – спросил сыщик.

– Да. Сначала её попытали слегка. Ну, ножку там прищемили одну из трёх. Глазик один стращали выколоть. Зачем ей три? Она божилась, что ни в чем не повинна, что все помыслы её перед людьми чисты. И всегда были чисты. А то, что они думают, будто она на власть позарилась – то неправда. Она завтра же откажется от всех своих общественных начинаний и организаторской деятельности на поприще благотворительности и пойдёт работать простой поломойкой, прачкой, кухаркой, да хоть к ним в дом. "Ага, а потом отравит", – подумала жена старосты и приказала применить для пытки огонь и дыбу.

И опять девица не вытерпела. А рот ей заткнуть забыли. А может быть, не думали, что наверху её хоть немного будет слышно.

Закричала девица: «Батюшка! Спаси меня! Вытащи из страшного подземелья блудную дочь свою!»

Прилетел дракон. У драконов сам по себе чуткий слух – стократ тоньше, чем у иного зверя лесного или птицы, а если зовет дитя родимое, то из-за тридевять земель услышит, пусть из самой глубинной пещеры. Вот так погибло четвертое село. Дракон был очень голоден. Потом, говорят, было ещё пятое. И шестое. И седьмое. Но подробностей не скажу, не знаю. Все уже знают о трёхрукой, трёхглазой и трёхногой. Проходят годы затишья, прежде чем снова прилетает дракон, сжигает какое-нибудь село и съедает всех людей в нём.

Старик замолчал. Встал со своего бесформенного трона и снял котелок с костра.

– И чем всё закончилось? – спросил Мамушка.

– А всё продолжается. Ну, в сказке, то есть, вестимо. Дома строятся, сёла ширятся. Появляются новые селенья – людей стало больше родиться. Урожаи хороши. Идут годы. В целом люди живут неплохо. Время от времени исчезает какое-нибудь одно село вместе со всем населением. Дракону ведь тоже питаться надо. Насчёт дочери, говорят, будто откусил дракон дочери одну руку, одну ногу и высосал один лишний глаз. Теперь она как все – не отличишь от остальных девиц. Разве только красившее многих прочих, да, как и прежде, умениями, умом да сноровкой превосходяща.

Мамушка задумался. Вылил в рот остатки бормотухи, в которой он так и не почувствовал ежевики, зато явственно различил сливовый вкус в послевкусии.

– Интересная сказочка получается, – сказал сыщик, вставая. Надел шляпу и добавил: – Ну, пожалуй, нам пора.

– Уже? Али поужинаешь сначала? Отведай кулеша моего.

– Я бы рад, да дела. К Коваку нужно.

– А и правда, поторопись, покамись совещание у них. Вот, Тёмный отведёт. Он немой. Но всё слышит. И дорогу знает. А на обратном пути заходи, коль пожелаешь. Я пока тут буду. Кое-что ещё расскажу.

Старик Цеховик стоял прямо и в своих тёплых одеждах образовывал устойчивую приземистую цилиндрическую фигуру с крупной старой носатой головой на короткой шее. Он не делал лишних движений и в целом являл собою некий образец несуетливости.

– Хорошо. Как дела будут.

Тёмный уже вышел в темноту. Мамушка оглянулся и спросил напоследок:

– А дракон – это кто?

– Не знаю. Просто дракон. Сказка же, – ответил старик и затянулся трубочкой.

Проводник и правда был немой. За всю дорогу от закутка Цеховика до секретного кабинета товарища Ковака он не промолвил ни слова и даже не замычал. Он спокойно равномерно шёл вперёд и не ускорил своего движения даже в тот момент, когда в  опасной близости от их маршрута возникла какая-то шумная беспокойная суета с резкими выкриками, ругательствами, беготней и стуками. В дымном полумраке Мамушка не мог разглядеть всего, что происходит, – видел только какие-то мечущиеся фигуры с огнями. «По всей видимости, намечается серьезная драка», – подумал сыщик и нащупал ручку своего револьвера в кармане.

Тёмный продолжал спокойно идти вперёд. Он даже не повернул головы. Сыщик следовал за ним.

Наконец они пришли. Помещение было спрятано среди множества других помещений в межцеховом пространстве рядом с зоной складов. В коридорах были навалены кучи крупногабаритного хлама (видимо, специально на случай самообороны), стоило большого труда пробраться сквозь них. Но Тёмный хорошо знал путь и вскоре вывел сыщика к массивным железным дверям, за которыми находились ещё одни, деревянные, обитые толстой кожей. Двери открылись по условному сигналу механического звонка и дополнительному стуку определённого ритма.

Сыщик очутился в тёмном коридорчике, а потом и в самом кабинете, полностью заполненном табачным дымом. В центре узкой и длинной комнаты под низким потолком стоял прямоугольный стол из досок. На столе горели две керосиновые лампы с вытянутыми горлышками. Ещё одна лампа свисала с потолка. И еще одна светилась на стене в виде бра.

Поначалу сыщик вдохнуть не мог, но потом приспособился, пригляделся и в густом дыму увидел несколько, порядка семи или восьми, товарищей в одинаковых кепках и с усами. Все они – в разных позах: кто, присев на край стола и скрестив руки и ноги, кто на стуле, кто – оседлав развернутый стул и положив руки на спинку, кто на диване (узкий и длинный диван стоял у стены) – занимали свои места. Они секунду назад перед тем, как вошёл Мамушка (его проводник сразу же исчез), горячо о чём-то спорили; некоторые так и остались с открытыми ртами и незавершёнными жестами. В губах у всех и в руках, а также в железных пепельницах на столе дымились папиросы. Кроме пепельниц и ламп на столе стояли два железных чайника, железные кружки, стаканы в подстаканниках и без.

К сыщику сразу подошёл один из товарищей – продолговатое худощавое лицо, усы, твёрдый взгляд усталых глаз, окружённых сеткой морщин, чёрная кепка – и представился:

– Ковак.

– Мамушка, – ответил сыщик и пожал твёрдую квадратную сухую ладонь.

– Присаживайтесь, – Ковак отодвинул один из стульев от стола. Мамушка сел и положил шляпу на стол.

Усатые лица в дыму все обернулись к гостю. Потом кто-то сдвинулся, взял чайник, звякнул стаканом, все расслабились и задвигались. Начали переговариваться кто о чём, но прежнего горячего спора в присутствии чужих ушей пока не возобновляли. Сыщику налили чаю в стакан с подстаканником. Ковак уселся рядом и, не отводя от сыщика пытливого взгляда прищуренных серых глаз, закурил новую папиросу. Какое-то время он молча изучал лицо сыщика, будто производя некую проверку. Затем спросил:

– Какие у вас к нам вопросы, господин Мамушка? – фамилию он выговорил уверенно с некоторым нажимом, будто подчёркивая, что им всё про своих собеседников известно заранее.

Сам Мамушка не удивился. Он предполагал, что в кругах, куда он допущен, прежде чем пригласить какого-либо человека к себе, тем более на секретное совещание в конспиративный кабинет, в обязательном порядке наводят о госте справки через свои каналы.

– А нельзя нам побеседовать… с глазу на глаз? – с небольшой запинкой спросил сыщик.

– В этом нет смысла. Мы все здесь – одно. Говорите, – сразу же ответил Ковак и стряхнул пепел в железную пепельницу.

– Хорошо, – согласился Мамушка.

Несколько товарищей, те, которые сидели у стола, слушали сыщика. Другие, отойдя от стола, вполголоса обсуждали какие-то свои дела. Ковак молча ждал.

Сыщик по опыту знал, что с подобными людьми желательно сразу и прямо говорить о сути дела. На долгие подходы и витиеватости у них нет времени, а тонкости и оттенки, если мало влияют на главное, их не интересуют.

– Вы знакомы с человеком по имени Цезус Цара? – спросил Мамушка.

Ковак переглянулся с товарищами, сидевшими у стола, потрогал кончик уса и ответил:

– Предположим, что знаком. Он недолго работал у нас.

– Мне известно, что он работал на секретной типографии где-то здесь, рядом с цехом окраски, – прямо глядя в глаза Коваку, произнёс сыщик.

– Да какая там типография…, – с усмешкой ответил Ковак, отводя сощуренные глаза, – элементарное печатное устройство, ручной механический пресс.

– В случае чего можно быстро погрузить в мешок и перенести на новое место, – сказал Мамушка. – Ещё Цара распространял прокламации, расклеивал антиправительственные листовки, писал статьи для запрещённой газеты "Красный рассвет". В общем…

– Не статьи, а стихи, – перебил Ковак.

– Пусть стихи. В общем, принимал активное участие в подрывной деятельности.

– Как честный неравнодушный человек, – спокойно добавил Ковак.

– Ну ладно. Его политические взгляды меня лично не волнуют. Это меня не касается. Тем более…

– Вот как? А мы думали, что вы прямиком из жандармерии. Вас как независимое лицо послали в качестве парламентёра, чтоб заключить некую сделку. Наступают непростые времена. И, кажется, пришло время договариваться. Разве не за этим вы здесь?

– Нет.

– А зачем? Я тут сказал, что вы независимое лицо. Но такое ли уж независимое, начистоту говоря? – Ковак встал со стула и принялся жестикулировать. – Давайте выясним это, господин сыщик, перед тем, как продолжить наш разговор. На чьей вы стороне?

– Ни на чьей. На своей собственной.

– Разве? Но мне казалось, вы работаете на  жандармерию, сыскной отдел, то есть министерство безопасности. Или уже нет?

– Я простой наёмный специалист. Как и вы сами, товарищ Ковак, между прочим. Косвенно вы работаете на государство. На фабрике, к примеру, держатся Федеральные Железные Дороги и, соответственно, Министерство путей сообщения.

– Это большая разница: работать на производстве и работать на жандармов. Вы бы ещё на тайную полицию поработали, чего уж там.

– Вы бы хотя бы узнали сначала, в чём заключается моё дело, за что мне платит Министерство Охраны и Безопасности.

– А вы думаете, мы не знаем? – несколько чересчур изумлённо воскликнул Ковак.
Товарищи, которые вели до этого в разных углах свои разговоры, умолкли и посмотрели на Ковака, но вскоре вернулись к своим делам.

– Ну, если знаете, то к чему эти вопросы: на чьей я стороне, на той или этой. Какое это имеет значение?

– Не смешите меня, господин Мамушка.

– Да перестаньте называть меня уже господином, – перебил сыщик. – Какой я вам господин? Я же понимаю, что здесь другая среда, другие правила. Я, между прочим, родился здесь, в ПромСекторе. И прожил до 15 лет. Я с самых низов можно сказать, сам себе…

Ковак, усмехаясь, удалился от Мамушки, скрылся за пеленой табачного тумана. И там, остановившись подле углового шкафа, похохатывал. Потом вдруг появился сбоку и спросил:

– Так вы нам, получается, товарищ? – усы его приподнялись в улыбке.

– Это, если хотите, просто вежливость. Я же не обращаюсь к вам – господин Ковак, зная, что, возможно, для вас такое обращение будет неприятно.

– Он не Ковак, – раздался из табачного тумана голос настоящего Ковака.

Сидящий перед сыщиком товарищ еще шире улыбнулся и встал, освобождая место изначальному Коваку, подлинному.

– Извините, я вас перепутал.

– Ничего страшного. Не велика ошибка. Мы все здесь можем, если понадобится, заменить один другого. И в свою очередь извините, мы не можем называть вас товарищем. Так мы называем только наших соратников по борьбе. К остальным, если приходится, применяем общепринятое в привилегированном классе обращение: господин. Мы не подразумеваем в этом слове ничего оскорбительного. Это просто условность, светский этикет, традиция. Но, разумеется, это слово, как и прочие отживающие формы, когда мы победим и начнем строить новое общество, исчезнет из обращения. А теперь к делу. Скажите, господин Мамушка, кого вы ищете?

Сыщик после нескольких мгновений задумчивости ответил:

– Я ищу девушку. Жила в Пограничном. Тут, неподалеку. Из простой семьи.

– Хорошо. Вас, получается, нанял департамент, чтоб вы занялись поиском, так? Сколько вам заплатили?

– Какое это…

– Не беспокойтесь, нас не интересуют ваши деньги. Нам просто интересно, понимаете вы сами, кого ищете? Должны понимать. Я бы не назвал вас человеком неумным. Вам хорошо заплатили?

– Да.

– Довольно много за обычную девушку из простой семьи – не так ли?

Ковак снова уселся на стул, пододвинул к себе стакан и плеснул в него чаю. Папироса дымилась в углу его рта, отчего он щурился.

– Да, – выдохнул Мамушка.

– То есть, выходит, ищете вы не простую девушку. Само государство, и Зайчек, и Долороса, и другие, – все ищут эту девушку. Зачем она им понадобилась? Не спрашивали себя?

– Конечно, спрашивал. Но моё дело маленькое. Я сыщик. Мне заплатили, я пытаюсь найти. А кто она… не так важно для меня.

– Но ведь для поиска важно? И потом, зачем-то ведь вы пришли к нам? Вас интересует на самом деле не Цезус Цара. Вернее, Цара интересует вас постольку, поскольку был знаком с девушкой, которую вы ищете. С Надей. – Ковак отпил чай из стакана.

– Значит, вы тоже её знаете?

– Вы так и не ответили, кто такая Надя? Почему все так с ног сбились…

– Ну разные есть предположения. Кто-то считает, что она вроде как бы спасительница.

– Хо-хо. Мы тоже слышали об этом. Сказки. Суеверия. Ну вот – вы пришли к нам. Кое-что разузнали о Цезусе Царе. Ничего не приходит в голову?

– Надя тоже принимала участие в революционной деятельности?

– Нет. Гораздо больше того. Мне вот странно, правительство наняло вас для поиска, заплатили вам большие деньги, сказали, возможно, что жизнь её имеет государственное значение, но даже не намекнули, кто она. Или вы всё-таки в курсе, просто на не хотите признаваться в этом? Но это глупо. Все об этом знают. Но теперь уже поздно заталкивать джина обратно в бутылку. Надя – сбывшийся страшный сон и генерал-бургомистра, и его цепных псов Браги с Леем, и обер-прокурора, и троицу свихнувшихся пьяниц из башни.

– Кто она? – Мамушке не приходилось изображать заинтересованность. Ему действительно было очень интересно услышать версию Ковака и его товарищей. Хотя он уже кое о чем догадывался.

– Она – наша победа в борьбе. И, соответственно, их поражение. Надя – знамя нашей освободительной борьбы. Символ и путеводная звезда, доказательство нашей правоты. В ней – правда. В неё верит народ, и народ пойдёт за нею, а, значит, за нами. Поскольку Надя идёт впереди нас и ведет нас за собой, – громко и не без пафоса произнёс Ковак. Глаза его сверкнули. Но Ковак тут же спрятал вдохновенный блеск за скептическим прищуром.

– Она была здесь? Ну, то есть, приходила на фабрику?

– Нет. Никто из нас, кроме Цары, лично не встречался с нею. Но это не важно. Только не подумайте, что я хочу скрыть её следы. Если б это от нас зависело, мы бы всё сделали, чтоб никто её не нашёл. Так бы запрятали, что… Мы это умеем. Революционное движение существует не первый десяток лет. И мы кое-чему научились. Но насчёт Нади… нам не нужно её прятать. Вы и без того никогда её не увидите. До поры до времени. До главного момента истины, к которому мы все готовимся. А он уже не далёк. Уж поверьте. Вот жандармерия с охранкой и засуетились. Используют все возможности. Нанимают гениальных сыщиков прошлого. И так далее. Но уже поздно. Птичка упорхнула. Семена победы брошены. Ждём всходов.

– Значит, будет революция? – спросил сыщик задумчиво. Он уже несколько минут напряжённо размышлял, но так, чтобы  этого не было заметно по его лицу и интонациям голоса.

– Конечно. И уже скоро. Вы не представляете, какое влияние на всё наше движение оказала Надя, и, признаться, не без помощи вашего департамента. Не знаю, специально ли вы этому поспособствовали, или не вы, а, возможно, алхимики, но о Наде теперь знают все. И всё больше и больше честного сознательного трудового народа открывает для себя истинную её сущность, а это значит, что наша победа близка.

– Понимаю. Но как?  Получается, Надя общалась только с Царой, а он потом передавал её слова вам?

– Не совсем. Он мало о ней говорил поначалу. Потом мы с товарищами убедили его написать о ней стихотворение и напечатать в газете. А потом… мы уже понимали, какой шанс оказался у нас в руках. Постепенно Цара проникся нашими идеями. И однажды вот здесь на собрании мы все поняли, кто для нас Надя. И наша стратегия мгновенно изменилась. В том смысле, что сроки сжалились. Мы долго откладывали революцию. Но… Но дальше вам знать не обязательно. Всё-таки вы, господин сыщик, не на нашей стороне, хотя и утверждаете, что и не на их.

– Значит, вы не знаете, где находится Надя? – спросил сыщик, стараясь выдерживать обыкновенную обывательскую интонацию.

– Нет. Но, сами понимаете, даже если бы и знали, то не выдали бы её. Выдать наше знамя, чтоб его замуровали в Замке Справедливости? Мы же не сумасшедшие. Я вам больше скажу, не знаем о местонахождении Нади не только мы, проверенные товарищи, но и вообще никто не знает, ни один человек. И это правильно. Иначе, взяв такого человека, вы легко в своих подвалах добились бы от него нужных сведений. Там умеют ставить вопросы и выпытывать ответы. Уж я-то знаю.

– А Цара куда пропал? Тоже неизвестно?

– Неизвестно. Цара единственный из нас, кто встречался с Надей лично. И если кто-то и знает приблизительно, где она может находиться, то ближе всего к этому именно он. Хотя, скорее всего, он тоже не знает. Но это не важно. Ведь о нём самом никто ничего не знает.

Полминуты помолчали. Мамушка задумчиво достал папиросу из портсигара и закурил.

– О, сурийские? – почуяв запах его папиросы спросил Ковак. – Не угостите?

Мамушка отсыпал ему горсть папирос; в портсигаре осталось штуки три.

– Хороший табачок. Только несколько сладковат для меня. Ну и не везде можно купить, – сказал Ковак.

Одну папиросу он тут же подкурил, двумя угостил двоих заинтересовавшихся товарищей, остальные спрятал в карман.

– Странно, конечно, это всё, – Мамушка возобновил разговор. – Допустим, вы и правда не знаете, где находятся Надя и Цара. Но у меня напрашивается вопрос. Я просто вынужден спросить. Если хотите, можете не отвечать.

– Я слушаю, – сказал Ковак, облокотившись о стол.

– Вот вы говорите, что явление Нади стало для вас настоящей удачей, подарком судьбы или чем-то подобным. Но получается, что она откуда-то к вам прибыла? Кто-то её направил к вам с определенными целями? Целями, как вы рассудили, идейно вдохновить, поднять народные массы на борьбу, потом, возможно, руководить революцией. Так?

Ковак кивнул. Его сухое продолговатое лицо с усами плавало в облаке дыма.

– Следовательно, есть какой-то высший орган, откуда она прибыла к вам? Вы знаете о существовании такого органа? Я понимаю, что вопрос… не такой, чтоб обсуждать его с наёмным следователем департамента. Но всё же… Кто её к вам послал?

Ковак подумал немного, почесал голову под кепкой и ответил:

– То, что скажу, опять будет странным. Но я говорю правду. Я на самом деле так думаю. И все мои товарищи. Можете не верить, но, я считаю, что Надю послал к нам сам дух народа. Народный дух. Он её и породил. Она плоть от плоти страдающего народа и носитель духа народного. Рано или поздно это должно было случиться. Народ долго ждал своего вождя, поистине народного героя, чей гений вдохновит и подымет на борьбу. Никто только не ожидал, что им окажется девушка. Но, честно, так и должно быть. Это самое правильное и сильное. Прекрасная дева поведёт нас в праведный бой. Простые люди, рабочие и ремесленники, трудяги и беднота, целые века живут под гнётом. Фабричные теперь живут в бараках при фабриках и заводах, чего в прошлом не было. Дети рабочих рождаются на заводе, получают только то минимальное образование, какое им понадобится, когда они пойдут подмастерьями на завод, чтобы потом заменить своих отцов и матерей, жениться, родить своих детей. А тех ждёт такая же участь. И так из поколения в поколение. Так устроено наше общество. Высшее сословие из поколения в поколение жирует, а мы, работяги, на них работаем. И наши дети будут работать на их детей, и внуки. А жизнь на фабрике тяжёлая. И, самое главное, беспросветная. Ладно, труд нелёгкий, потомственному рабочему не привыкать, ему даже нравится тяжелая работа; но когда нет никакой надежды – это другое. Барак, цех, барак, цех… В выходной – кабак. Напился до умопомрачения. Дальше опять новая неделя. Цех, барак, цех, барак. Посмотришь имажинатор в коридоре – отвлечёшься. Размечтаешься, бывает. Всё же кому-то удаётся вырваться из ПромСектора.

В Пограничном купят каморку, детей на учёбу устроят. Если девушка, если красивая, может удачно замуж выйти, если повезёт. Или просто устроиться в Средней в магазин, или в богатый дом прислугой, или швеёй. Всё лучше, чем всю жизнь пылью дышать на заводе. Если парень – вроде бы все пути открыты, но на самом деле податься некуда. Работы нет. Только грузчиком на вокзал или в порт. А это ничем не лучше, чем фабрика. На фабрике ты хоть ремеслом можешь овладеть, профессию получить, мастером стать – но это вся жизнь в цехах. Видели Цеховика? Вот почему он когда-то решил совсем не выходить наружу? Потому что он – как и все мы. Только, видать, понял, что глупо надеяться, коль мы рождены для этого.

 Кто-то живёт в центре, в больших красивых домах, носит бархат и цилиндры, бриллиантовые запонки, едет вечером в экипаже с прекрасной дамой в оперетту. Ходит в музэи. Балы, ужины, фрикасе, дорогое вино, сигары. Карточная игра. Покупают билет на дирижабль. И летят в сказочную страну, алмазное королевство Дракона Махендры. Вы слышали, что король Махендра на самом деле мёртвый? Мумия сидит на троне, и ею управляют, как куклой, архонты с помощью палочек и верёвочек. Но не важно. Для нас это далекая нереальная сказка. Там, говорят, дворцы из изумруда и дороги из малахита. А кто-то вообще в Бонги живёт. Представляете? Просто живут в раю. Дышут чистым воздухом. Купаются в чистом море. А у нас дети мрут от млечной чахотки, как мухи. С каждым годом всё больше и больше. Думаете, никто не понимает, почему они умирают? Потому, что в таком мире под таким небом жить нельзя. Поэтому революция неизбежна. Когда мы победим, мы всё изменим. Мы построим, если надо, сотню дирижаблей и отправим для начала всех больных детей в Бонги. А потом мы постараемся сделать так, чтобы наше небо вновь стало голубым, а ночью звёзды засверкали над городом.

– Вы думаете, это возможно? – спросил Мамушка.

– Да. В любом случае у нас, у всех нас нет выхода. Нашу жизнь нужно изменить в корне, принципиально. Тогда небо очистится, и звезды засияют. И дети перестанут болеть.

– Понятно. – Сыщик вздохнул. – Ну а что же с высшим органом? Вы так и не ответили. Существует такой?

– В департаменте всё обо всём известно. Зачем вы спрашиваете?

– В департаменте я не интересовался. Значит, да?

– Нет. Наше движение существует в форме ячеек. Центрального органа нет.

– А у вандалов?

– У них тем более. Хотя… Нет, ничего у них нет. Банда дегенератов. В их рядах даже единства нет никакого. Случаются стычки между разными группировками. А мы всё-таки стремимся вести нормальную политическую борьбу. Широкие массы…

В этот момент в комнату вбежал усатый молодой человек в кепке. На возбужденном его красном лице полыхали глаза:

– В третьем вандалы проходы чугуном залили! Говорят, обрубщика пожгло! – выкрикнул он, широко взмахнул рукой, схватил чайник со стола и жадно приложился к носику.

– Ой охламоны! – воскликнул Ковак.

И все товарищи забегали по комнате. Достали откуда-то из стены железные прутья и, вооружившись ими, покинули помещение. Ковак тоже схватил прут с рукоятью, замотанной изолентой, крикнул сыщику, что "случилось обострение, и на фабрике оставаться небезопасно" и убежал.

Сыщик остался один. Небольшие вихри табачного дыма медленно расползались и оседали. На столе в пепельнице дымили две недокуренные папиросы.

Мамушка огляделся, засунул руки в карманы и медленно вышел в прихожую. Наружная дверь была распахнута. В коридоре, захламленном баррикадами стояла тишина. Из глубины здания продолжал доноситься далёкий мирный гул производства. До сыщика вдруг дошло, насколько это здание огромно – долго придется искать выход наружу.

Пройдя извилистой тропой промеж баррикад, он вышел в длинный железный коридор, тускло освещенный электричеством. Долго шёл по коридору. Свернул налево. Спустился по железной лестнице и оказался на широкой бетонной террасе, отгороженной от нижнего уровня железной перегородкой. Подошёл к перегородке, посмотрел вниз, и тут же, там внизу, громко топоча пробежала небольшая группа рабочих. В следующий момент с нарастающими криками выбежала вторая группа – и с воплями бросилась за первой. В руках у преследующих были какие-то палки.
С террасы вниз свешивалась узкая лесенка. Но сыщик не стал по ней спускаться. Он отошёл от перегородки, приблизился к плафону лампы, вынул из кармана револьвер, открыл барабан, осмотрел тускло блестящие капсюли патронов, спрятал револьвер обратно в карман.

Сыщик долго блуждал по железным коридорам, переходам, тоннелям, стараясь не идти на шум, будь то звуки, издаваемые людьми, либо шум машин.

Наконец, он вышел в относительно просторный и длинный коридор, оборудованный имажинаторами. Вдоль железной стены по всей длине с периодичностью в десять шагов мерцали экранчики. В полутемном коридоре свет то вспыхивал, то погасал. На краткие моменты изображение на всех экранах совсем гасло. В железном потолке тускло светились редкие плафоны.  Мамушка остановился около одного из экранчиков. Передавали вечерние освещенные уличными фонарями виды центральных улиц и площадей Изерброка. Показали площадь Принца Луи. Мокрые камни мостовой искрились.

Массивная конная статуя Луи 15-го величественно возвышалась во мраке, окутанная дымкой ночного тумана.

Сыщик услышал позади себя топот, но не успел обернуться, как из-за его спины выбежал низкорослый, но чрезвычайно крепкий человек с небольшой кувалдой наперевес, тут же с размаху разбил ближайший имажинатор – стекло громко лопнуло, экран с краткой вспышкой погас. Взмах кувалды – и погас второй экран, затем – третий. Но тут на подходе послышались крики. Карлик, перехватив мускулистой рукой кувалду, помчался вперед, часто перебирая ножками. Он был лыс; вся его фигура, затянутая в огнеупорный брезент, напоминала квадрат.

В коридор выбежали преследователи – трое рабочих с деревянными палками в руках (по всей видимости, черенками от лопат); не обратив на сыщика ни малейшего внимания, они побежали вдогонку за карликом.

Когда установилась тишина, сыщик вздохнул и потянулся за портсигаром. Разбитые экраны зияли осколчатой темнотой. Рядом со своими уцелевшими близнецами они выглядели печально, как искалеченные трупы. В экранчике, напротив которого сыщик оставался стоять (благородя чему, тот и уцелел, возможно) – как бы в благодарность началась передача светлой красивой картинки. Показывали райское побережье – золотые пески Бонги. Бирюзовая вода легкими волнами набегала на золотистый пляж. Сыщик впился глазами в экран. В чистом голубом небе парило облачко. Картинка плавно двигалась справа налево. Показались зелёные пальмы с коричневыми стволами, цветочные кусты, кипарисы, вновь – песок, на песке – полосатые зонтики. Под зонтиками лежали какие-то загорелые люди юных лет. Но их показали мельком. Дальше вид переместился вновь на море – был снова продемонстрирован чистейший бирюзовый цвет воды. Сыщик был поражен самим цветом, палитрой, даже сквозь мутное стекло экрана – сочной и необыкновенной. У него даже заболели глаза. Такой палитры в реальной жизни он никогда не созерцал. Разве только у венетов на рынке в соцветиях артифиоров. Но в экране – это были не искусственные цветы – а сам мир такой, целиком.

Небо, зелень, вода, песок… Это было настолько необыкновенно и настолько восхитительно, что Мамушка сразу же решил, что вот так, вероятно, и должен выглядеть рай всех религий. И в этот момент крупным планом на экране возникла полуобнажённая девушка с длинными белыми волосами. Она плыла по волнам на жёлтом продолговатом плавучем средстве и весело беззвучно смеялась, показывая белоснежные зубы, и откидывая взмахом головы гриву волос назад. Счастливое лицо девушки промелькнуло вполоборота. Сыщик подумал, что никогда раньше не встречал подобной красоты ни в реальности, ни во снах. Потом он о чем-то задумался… Не зажженная папироса висела на его губах.

 Вдруг рядом раздался грубый звук опускаемого на бетонный пол  жестяного ведра. Запахло керосином. Сыщик вздрогнул и повернул голову. Рядом с ведром выросла маленькая полусогнутая немолодая и некрасивая женщина в сером халате. Она окунула в ведро с керосином тряпку (в ведре был керосин), отжала и быстрыми привычными движениями протёрла мерцающий экран. На руках её были резиновые перчатки. Снова окунула, отжала и вновь протерла. Краски золотого побережья заиграли ярче. Женщина подняла ведро, разогнулась и косолапо заковыляла к следующим из уцелевших экранчиков. На картину райской жизни она даже не взглянула. А девушка на экране ещё раз взмахнула волосами; лицо её приблизилось, засияли синие глаза на пол-экрана; девушка подмигнула, улыбнулась – на зубах вспыхнула и погасла звездочка – и исчезла. Экран вновь заполнился небом и морем.

Спустя четверть часа сыщик выбрался на улицу и вдохнул холодный, пронизанный мелким дождём и угольным дымом воздух. Огни фабрики горели будто глаза огромного многоглазого железного дракона. Гигантский красный факел полыхал. Всё вокруг гудело, громыхало, озарялось вспышками. ПромСектор никогда не спал.