Г

ОПЫТ ГРАНУЛАМИ. ВСЕ, ЧТО ПРИШЛО В ГОЛОВУ ЗА СЕКУНДУ ПЕРВУЮ, ВТОРУЮ…

Я стоял коварно с ожиданием разрешения презумпции, которую сам сочинил отвратно, но толково. В чем отвратность? В координации, которой не было. Я прошелся по комнате - нагнулся и отсеялся далее. Рассеянность - вот, что хотелось бы. Но прозаичное стеснение блестящей концентрации охватывало больше, чем лапа голодного зверя при нападении. Кратко бы выучить хотя бы какой-то острый нос, треугольник, верхушку горы, незачем знать рассуждения, которые плыли и остывали, и плесневели, которые были «до» принятого решения и т.д., и т.д. Но хотя бы лакомый кусочек - результат, что-то после знака "=". Что угодно только не эти фоновые прыжки, которые не мчатся и не стремятся со скоростью водопада - нет. Я снова сел.  Они даже не толкаются между собой. Это шепот и глухой крик, который заставляет только подозревать и оставлять это разодранное предположение, потрепанное мыслью неаккуратно. Новое поползновение движется против течения. Так что же делать? Положить левую на правую? Без критики писать восторженно и смело в кантовском спокойствии или писать медленно со всякой прочей цензурой. Я крутил на пальце кольцо от набора ключей и не гремел, но варварски надеялся на равновесие psicho в том продлении момента. Мой энтузиазм отброшенный и вялый, уже не для пользования прямого и не для созерцания, но для пропорционально-промежуточного начинания "если что" - он клеится к ощущениям, но трансцедентальный обморок меня не оставляет. Так что мысленная аберрация подкосила не только самим своим фактом, но и исказила гадание их, прогнозирование подушки безопасности, которая апатично будет следовать иерархическим принципам, душащих рано утром. О, этот полноводный кошмар, который плескается вверх тормашками, вода, заметьте, газированная, колючесть ее превосходит иглу, настолько газы остры, и поскольку на 70% я состою из воды, она дает о себе знать по утрам. Когда я пребываю в этом зажмуренном сжатом одиночестве меня коверкает отнюдь не совесть, но некоторая дамочка с рыльцем в парандже, насвистывающая в определенном контексте, сделав дыру, которая на штанах казалась бы кратером. Так вот своим мини-ртом она сделала отверстие в мое psicho, ничего нового в этих страданиях не дав, только разве что ее зажмуренные глаза звучали глухо, в них проглядывалось мучение, которое я созерцал или ел, но сам не испытывал, к сожалению, никакого наслаждения от собственного потенциального проживания вреда или, говоря обще, страдания, невыносимости. Это утренний мрак давит своим скулением и неопровержимыми танцующими ликами с колкими носами, пригвоздил их к себе временем, случайно, теперь, только теперь, они стали грязными повторениями, что сотворили повседневность.
ГЛАВА 2.
Кстати говоря, возможно все это из-за того, что однажды, я взялся за выпивку. Эта оплошность с алкоголем стала для меня недоразвитой. Объясняю, я приноровился к пиву, когда случился эпизод, требующий этого вмешательства. Мне надоело рулить в опыте предсказуемом - в стиле водоворота, вращающегося по своей оси, жаждал новизны, которая встречалась в текстах по философии и поэзии, но она, эта новизна, была чем-то подпорчена, так что плесень не забавляла. Мне пришлось искать новшества в абсурдности. Но это не чистая, сама по себе абсурдность, ее делает таковой контекст, он развеселая и притягательная юмористка - да, но мне было запрещено пить, поскольку я принимал лекарства для psicho. Потому такой рев, который издала эта комичная дамочка - почти проститутка - алкоголь, моя близкая подружка, с ней я не общался долгое, очень долгое время, так как это было вредно. Но она ждала меня все это время с распростертыми ладонями, не всеми руками, конечно, но все же. Ладоней достаточно, поверьте, такой большой промежуток не быть вместе... - можно соскучиться, а можно возненавидеть и прочее, прочее. Так вот, я напился до чертиков, так что даже заиграл между прядей моих огонек или даже кривой нимб. Мне пришлось быстро шевелить пальцами, чтобы зафиксировать этот свежий опыт, под пеной пива и прочими рыхлостями. Я остервенел, но не нес чепуху, только поверил, что являюсь гением. Мои наконечники ума плакали, так как свисали очень дисгармонично. Итак, я принялся писать, в таком духе, ничего не разберешь в голове, тем не менее, у меня быстро вылуплялось еще не назревшее, оно выскакивало как дельфин. Все же открытие дверей приглянулось, еще бы дамочка-алкоголь была симпатична, только потому, что много обещала.
Из этого всего можно сделать вывод, что если желание и представление совпадают и настает момент решения: 1) Прозябать в этом вечно вращающимся в одну сторону становлении или 2) Совершенно поддаться своему желанию-предположению, чтобы вычленить свою идею и воплотить ее, сделать лично-культовой фигурой.
Но когда мне назначил психиатр дополнительную таблетку, которая, как оказалось, обеспечила верховенство образов и их сочетаний в гипер-быстрый поток, который можно разъединить только если сильно напрячься. Слонявшаяся и плюющая мастика жизни кровожадно растягивалось шпагатом в очень трагичной вакханалии тянущихся ног. Она была черной. Матовая. И билось мое сердце украдкой под этим темным небосводом. Который еще можно назвать дирижером, который сделал из солнечного сплетения барабан, любые инструменты казались для дирижера рабочими, он ими пользовался. Эта беспробудное с шоколадным оттенком течение низвергло все в развалины, которые ощущались картинно. Рим не сразу строился.
Потому я попробовал не писать день, целый день, так как собирался умереть. Все способы - были сложные, потому умереть сладко можно только во сне или собственной смертью при одряхлении сердца, мозга. Но мне только двадцать лет. Я не знаю, как умереть. Кроме того, что если смерть является последствие замороженного полуфабриката чувств и состояний их палитры, то есть смерть есть застывший в вечности осадок жизни. Что если это так? И уйти из жизни не равно покою... Что если это так? Вот, что больше всего волновало.
С другой стороны, я был очень ненасытным, так как все воспринималось мной как каверзное, с критической серьезностью. Везде вызов, как в скорую помощь - остро, метко, необходимо. Во всем видел необъятность, так как результат не был мне близок, но и сам процесс редко, когда радовал. Акт творения воспринимался очень зорко - редко, но без внимания - часто. Акриловые нейроны визжали с первозданным ритмом печатал, как авто-программа - бешенная, бешенная скорость. До неузнаваемости самого себя. Связано ли открытие этого потенциала с таблеточкой и пониженной внезапно самокритикой? Вряд ли, но возможно. Я хочу, чтобы это было вряд ли. Что опредмечивание мой дискурс на экране ноутбука было симфонией жизни. А музыке, кстати говоря, я страшно завидовал. Как появление этого безбашенного порыва, так и гниение в болотном цвете премножили доверие физиологическим принципам. Как иначе? До таблетки я не писал столько, кроме того, во мне сидела толстая пятая точка проблем.
Однажды, я был как под кокаином, писал и писал, и писал. Так словно могучее ветрило моих мышц воссияло призраком и было гонимо смерчем, в поисках насилия над собой, которая приносит наслаждение, так как она мне поддается как герой.
И скитания завершились счастливым концом. Незаметно и превратно, с некоторой вульгарностью. Я писал и писал, и писал. Все могло остановить, но не следовало превращаться в надменного поэта, который слагает, выпрыгивая из джинсов, не рифмы, но прекрасное сияние, от букв, каждая из которых становится вылитой. Я писал и писал, и писал. Видел только то, что внутри. Я писал, и писал, писал.      
Экстремальный симптом нашествия бритого населения, которые мчатся или ползут всегда все по пропорциям стиля одинаковые. Правда, волокнистые разочарования не всегда сопутствуют, так что бросает в жар - то есть встречаются и люди с имиджем, но это такая редкость, что хочется чихнуть и сдуть их воздухом своей дырявой - из двух дырок фабрики. Как они ходят? Еле шевелятся, несмотря на быстроту, конечности сгибаются атрофировано, с дискомфортом, для них это напряжение души, голени и носа, который дышит уже слишком часто. Привычка спешить находится в сердце почти каждого, шатание в направлении компаса -  ровное или нет, сбивает их с толку, вонзая хитрость походки, не прыская универсальной маркой. Они спешат, потому как сейчас им холодно или просто не могут "быть здесь и сейчас" - это правда, но не вся, как бы ее следует откорректировать надежно. Находиться здесь и сейчас, когда получил признание и стал даже учителем человечества, как мессия, очень удобно, все привилегии держатся за вас, господин.
Долго размышлял с несуразным инстинктом одухотворения, вернее, потребности в том, что прекратить любовное отношение к своему психиатру. Я только содействовал скрипучему синдрому беспрекословности относительно Юрия Сергеевича, относительно его преломляющейся картиночной броскости. Она вздымает и ставит на голову, так что кровь приливает остроумно и держится как в бассейне со стоицизмом и катастрофической балансировкой. Которая ввергает в покой, казалось бы. Но это вовсе не так. Когда вы смотрите в что-то неподвижное, вы можете отождествиться с этим, замереть, но чаще происходит противопоставление. И это терпимо.
Я предполагаю такое заключение: гении отличаются от среднего класса очень тонко. В речи это непоправимо незаметно, что ж, продолжу. Адекватными мыслями называл мой отец все подряд почти, что-то только ввергалось с неким опрятным рождением, без нагромождения и лестными замашками. Отец мой считал их - эти мысли - голосом судьбы, которые вещают внезапно и приходят как дитя или озарение. Если что-то выглядело просто и с пикантностью, то пусть это останется в рамочке. Обязательно надо прибить это насекомое с легкостью, чтобы не поломать крылышки - повесить в рамочку со стеклом. Каждая фраза, с которой он оказывался солидарен и если она была близка ему, то отсюда следовало неприхотливое обязательство превратить это в аксиому. Прославлять ее на коленях почти что... Стыд перед примитивизмом был настолько стеснен, что даже походил на камень. Рваные, отодранные представления - их куски, одетые в ненужные аксессуары, которые ничего-ничего не обозначают. Просто так выглядят. Были достоинством моего отца. Если вдруг я думал также, как и он - это превращалось в открытие. Затем праздновалось за мини-столиком в голове. Лихо мычать и с претензией у отца получалось несравненно. Но к черту его. Чтобы вдоволь возмущаться, надо искрить в разных ипостасях, язвить зверски.
Как-то раз я пошел к психологу. Мультяшный опыт. Но с намеком на мелодраму. Она говорила, что все мы воспринимаем через уже прожитое или уже ощутимое. Этот пример поражает своей узостью, в хорошем смысле этого слова. Только вот адаптация ко всем шероховатым теориям с длинной шерстью не применим. Кант считает, что существует чистое знание - трансцендентное или иное знание apriori. Оно может быть аналитическим или синтетическим. Дело в том, что по своим критериям я утратил испытание новизны при чтении, и писанине. И с этой жалобой рванул к Оксане Алексеевне. С надеждой, как это всегда бывает, что она раскроет карты. Но она их только спутала, нажав потным пальцем, немного соскользнув и задев все прочее. Она не просто предположила, но утвердила как бы занозу далее. Кроме того, это обоснование было крайним и слишком заезженным. Так что вульгарность кодировалась, чтобы снова не стать подобием интеллектуального совершенства. К чему этот обман? С внешностью отчаявшегося понятие провоцировало антисостояние своего эпизода оформления. Даже ему было стыдно за словечки и переодевание, которым смутила и в которое заставила одеться эта дамочка. Как это несносно. Оксана Алексеевна была чертом с бледной кожей и толстым лицом, так что притягательности нигде не наблюдалось. Но что уж там - лицо, жирные фразы, без костей. Каркас совершенно отсутствовал. Соблюдение некоторого закона в свою пользу шаталось с скоростью гиперкара Devel. Зачем мне это прославление уверенности, в местах, где я вижу только сомнение. Зачем мне это? Так еще платить за это деньги, за экскурс в псевдо-философию. Спорить с ней равно подрыванию авторитета. Психологи, даже клинические являются телами без костей. Они выбрали удобные выдумки и порхают ими до усталости. Так что это усталость дает плоды в форме гнилой мухи. Но заметьте, есть мясо, гнилая муха - это уже что-то, правда неприменимое почти нигде, но бросить ее в глаза можно, так чтобы она застряла. Как и сделала Оксана Алексеевна. Бросалась мячикам из мух , кружкам, размером с точку. Это были антивитальные осадки. Кислотный дождь. Но выглядел он с взглядом на ее авторитет очень примечательно, но отнюдь не гибко. Ее теория не сгибается вовсе. Она прямее прямоты. Как это уродливо.
Что касается Юрия Сергеевича - это талант, мега-мозг. Он совершенно внятно и стилистически блестяще создает гипотезы, которые далее никак нельзя вычеркнуть! Он хороший специалист и кажется трудоголик. Это призывает восхититься. Именно к нему я отношусь с дороговизной и клейкостью и иначе быть не может. Он мне очень дорог. Его холодный нрав сочетается с симпотизированием высокого полета. Он мне дорог.
Но вернусь к обсуждению, которое никак не касается сравнения двух фигур. Добавлю только, что Оксана Алексеевна презентовала некий треугольник потребностей, который отодрал меня так хлестко в первую секунду. Так что я не мог вникнуть. Оказалось, что он был распределен на человечество, которому нужно отдельно физиологическое удовлетворение, отдельно духовное, творческое. Причем духовное стояло выше творческого в этой пирамид псевдо-жизни, так как она видимо была рассчитана на кукл и кенов. Такое искусственное разграничение, которому хочется доверять, что все так просто. Смешение всех частей треугольника было антиприродным, так что для меня это превозношение ультиматума лужи ни в коем разе не было пригодным. Эти категории прятались под мякоть. Это не похожее на мягкость представление судьбоносно. Но тем не менее надо иметь какую-то умственную карьеру, чтобы различать ясность от блеска. Так что она со своими ошибочками твердого характера создала комичную ситуацию. Знаете, я желал признания, кроме того, я сказал, что хочу быть гением. И что вы думаете? Какая у нее реакция? Пока вы думаете, я приучу  себя держать рот на замке, то есть дать вам время порассуждать.
Я с крохотным небом вместе, прикасаясь к его губам, говорил с бывшем другом, который и оставался как печать бывшим, тем не менее озарялся новым колпаком, который раздирает облака своим бульварным эпатажем. И наполянял своими воплями бактерии в моих царапинах. Кошкой скрывался в подъездах, когда мы играли в догонялки. Своим лбом он поливал цветы в ночных горшках. Так воротилась его мысль. он был так невысок, что даже не дотягивался до проводом, лежащих на столе. Своей ручонкой он лез куда не надо. Но все-таки все мужчины лезут своей ручонкой куда не надо. безоружная церковь ему могла приглянуться только при свете солнца, так как золотые купала сияли ему прямо в глаз. О, он обрученный своим браслетом на шее, обручен с ним, так как это крещение очень не формально, но скорее со всей кардинальностью. Со всем отрывочным поглаживанием и смертельным прикосновением. Дима бежит и трепет своим ожерельем, которое подпрыгивает то вверх, то вниз. Он влеком жезлами и всем тем, что напоминает фаллос. Так как он игривая нимфоманка-гей - такой вот диагноз. Платья он не носит, но скорее одет как стереотипный мужчина. Он заставляет потупиться и косить глаза, так что наш пакт несерьезен, поскольку это извращение является не то, чтобы отвратным, но каким-то кривым. Гей, женоненавистник, сам женщиной быть не хочет, презирает их в сексуальном отношении. Он ассоциируется у меня с решеткой, которая составляет его нутро, к которой он падок, терпко присобачился и живет в ней со всяким прочим туалетом. Его изящный мех, как на светской львице - его усы, есть клюющие, они похожи на пеликана. Его привлекает все большое. А, его усы подобны усам Ницше. Цветы в вазе для него не отрада, но некоторое преимущество по отношению к другим цветам. Которые все еще живут полноценно. Дикие цветы. Ведь он как и я считает прерванную жизнь более сладким изыском , нежели, какая-то другая длящаяся в сплетенном становлении, которое кончается только с повеления шага Бога. Я не верю в Бога. Но об этом позже. Дима мой протеже, вовсе не безразличный к окружающему, скорее, презентабельно зависимый от людей, как и в прочем я. То есть мы экстраверты. Дима верит в гороскопы и прочую дребедень. Но в нем есть и плюсы, простыней своего дыхания он открывает из черноты какую-то серую посредственность, но некоторые даже не умеют открывать - им не хватает личностного роста, чтобы дотянуться. Похоть, его похоть, островная тварь, которой постоянно чего-то мало. И постоянное нытье - конечно же, раздражает, но вызывает и понимание. Он тянет своим языком воздух , творя рельсы или какой-то пунктир, чтобы оправдать воздух, который на самом деле одержим субъективными поощрениями. Дима попросту снимает на камеру почти все подряд, так что эта одержимость словить время, которое и так уже хватается перцепцией. Он смазывает все трагичное до джема или меда. Как вы думаете, почему? Да потому что. Как иначе жить если не в иллюзиях, которое более с перцем, чем другие, то есть, как можно быть в правде, и какая в ней сила? Так говорит, как минимум, мой отец, что "Сила в правде", этот тот же систематически ошибочный предикат, который выдвигала Оксана Алексеевна. Только даже хуже, одной фразочкой выдрать из контекста и пользоваться универсально - в этом весь мой отец, жалкое существо. Дима и мой отец могут быть настолько иногда пленительные в своей ограниченности. Обоих я не люблю. Я люблю только свою маму и Юрия Сергеевича. С веселостью бешеной собаки я открываю глаза, которые почти всегда хмурые, тем не менее эта хмурость граничит с трезвостью. Это не та хмурость, которая присуща большинству идиотов для пущей концентрации, которой нет.
В петле его насморк и сам он уже давно, только вот она призрачная или прозрачная, или духовная. Он обдирает свои пальцы и буквы в книгах - это шутка, так как совсем он не обдирает буквы в книгах, так как он их не читает. Представьте себе, не читает. Ни капли, ни секунды. Идет над ним солнце или луна - никогда, поверте, он читает. Злоба цветов для него сочетание игрушечное и не воспринимаемое. Черт, мне надоело уже жаловаться на свое окружение. Простите меня.
На своих обоях без узора я вижу Юрия Сергеевича, вернее, ранее видела. Сейчас я пустой стакан. Собственно, о стаканах. Оксана Алексеевна тоже стакан, но полный ошибками и грязи. Так вот, знает, что она ответила на мое нейтральное завершение разговора вопросом: "А что если я хочу стать гением, первым поэтом века?"
- Гений, настоящий гений не может проситься стать гением!"
Это было бы проклятием для неженки. Но я тоже неженка, что же делать? Зачеркнуть все, что она сказала, выкинуть не правдоподобно и как-то хищно, но насущно немного поправить уголок этого суждения и принять его, новое почти что, исправленное суждение. Я, на самом деле, ждала, очень ждала ее присутствие
в моем присутствии. Об ожидании я еще могу сказать.
Ожидание чего-то и прикосновение к нему не всегда дает тот эффект, который можно заполучить в простом продлении времени, которое тянется руками и ногтями к непревзойденному, точнее, к тому что кажется непревзойденным, чаще всего исполнение желания хуже его ожидания, но всегда есть несколько процентов, которые показываю доступность еще не решенного. Эти несколько процентов составляют желания, которые не исполняются. Которые пробуждаются как-то раз и потом ждут, когда выйдет кто-то из ванной, чтобы занять ее и умыться. Все мы находимся в ожидании Годо, кто-то больше, кто-то меньше. Тоска, которая не дает покоя, вот , что заставляет ждать. Загробные визгливые желания, которые не дают помучиться сполна, но только отрывками. Отрывистыми ударами понимания конца. Сумасшествие, которое не гонится за искажением, но только за точностью, определенностью, пением цикад и исступленный нож между зубов, все это в одной картинке. В забитом странствовании и плюшевом различении этого путешествия я нахожу еще одну монаду в этому этом. Каблуки этого танца очень вихревые, несмотря на толщину этого каблука. Мглистая дорога, которая прозябает в своей узости есть истощение восстанавливающее и мечтательное.
Мои скулы сражаются за эзотерическую пищу своего презентабельного вида. Они как будто жестяные и чехарде измотанные лепестками ветра. Осилить который можно только с трудом загинания мускул лица, ветер - есть чужие лица перед которыми надо выглядеть напыщенно, чтобы обезопасить себя. Ведь фильтрация и распознавание происходит по принципу удовольствия - то есть когда вы видите чужака с жирно-надменным лицом, то сразу бросается идея его скрытности кувыркания на кровати с какой-то простушкой или любого иного удовольствия, которое оставляет отпечаток. Если надменность усредненная, серая, посредственная - в этом есть что-то живое и настоящее, то есть не наигранное. Тоже касается и серьезности и прочего хлама, который горбится на лице  в созвездие. Изъезженный центральный момент - на лице могут читать озабоченность, проникновение, грусть и прочее, прочее - это предвзятость указывает на нищету ума. Когда я однажды шел со шваброй, купленной в ОКЕЙ, она была вместо флага, то скорее это замещение флага свободы подобало только смеху, которые смотрелись как смертельный разрез на полотне. Хотелось сказать: "Что ж, зубастые, опрокиньте свои ожидания, я просто несу швабру."
Знаете, мне надоело программировать в субъективность то, что я вижу внешнее - деревья, лужайки, солнце. Описывать, как я их вижу. Больше новизны можно собрать с описания истинного субъекта или субъектов и их отношений.
Кроме того, эти тяжелые, иногда обвинительные суждения никак не контрастируют с валянием на пляже. Если я лежу на пляже - я не стану нежиться на солнышке, и верить в это. Что отдых увлеченный в помощи своей инстанции-работы - обязательно творческой. Отдыхать для работы, но не от нее. Я это слышал много раз. Но некоторые теряют стрелку между отдыхом и работой - чаще получается так, что мы становимся трудоголиками, поскольку остановится непривычно и можно утонуть и задохнуться в этом нерегулируемом балансе. Равновесие между трудом и отдыхом еще сложнее, чем работать часами-часами. Редкие прогулки меня сопровождали чем-то мучительным, но от них я был голоден к писанине. Это заставляло меня концентрироваться, как лимонный сок обжигать и не жалеть ничто. Как с Димой - я несколько раз уходил от него, фактически бросал, когда внезапно чувствовал кончину нашей прогулки, если он сообщал, что пойдет по делам уже скоро - я не мог этого вытерпеть и обрывал прогулку сразу же. Или случаи - кидал его потому что сочность слагаемых стояла в голове смирно, из уважения молчала и я не мог к этому относиться просто или безразлично. Мне хотелось поддерживать наш контакт. Я и сочность слагаемых. Тем не менее, я хотел расцеловать голову Димы за его понимание и отсутствие обвинений. Вздыбилось ржание моих волос - они становились торчком, так как я постоянно их зачесывал назад и это оперение головы без потенции к лысым идеям, было для Димы шуточным. Как-то раз я сказал ему, что я панцирь от бренда Rich - он рассмеялся и продолжил со мной общение, которое хотел остановить. Это окровавленное бредом выражение спасло наши с ним отношения. Тротуаром щекоча себе ноги я прогуливаюсь всегда с кем-то и иногда можно наткнуться на разрисованную находку. Чаще всего эта находка соперничала с окурком, который случайно заметил, так как он испачкал подошву белого кроссовка. У меня вытекал глаз, так что я не совсем мог быть вменяемым, но и видел приближенно - через пенсне, которое постоянно падает, слетает стервятником. Зато у пенсне есть плюс - не нужно шаркать в сумке, чтобы найти лупу. Я стоял под вывеской, которая как будто стрелкой указывала на меня, тыкала глубоко через горло прямиком в сердце. В ту же минуту орал аэроплан, царапающий голубой желудок. Солнце было дряблое, так что не горело напыщенно, но просило всех успокоиться. По людям текло, не вынимая их души вовсе, долголетие этого неба. Которое только сегодня было "этим". Какая-то конкретика перебивала меня и тормозила, как лежачий полицейский. Эта шкатулка поползновений облаков меня нарушала, мне хотелось видеть чистоту, которой в природе почти нет, но она есть у солнца, у капли дождя. Которую, в свою очередь, отвергала Оксана Алексеевна. Когда взгромоздилась на меня своим свирепым доказательством. Я провалился в сон, как неожиданный случай - так внезапно, повис в нем, как капля на ландыше. Парик сна не овладел лбом, так что мне снилось как я проживаю эпизод из жизни снова, но только тогда он мне казался новым и случившимся поверхностно задев меня - я истязался в этом сновидении. Что-то негативное с тростью и замашкой тривиального проходимца, который что-то из себя возомнил. И проходился этот проходимец со мной - я был как будто на поводке. В свое оправдание хочу сказать, что если бы сон выдался праздничным - меня бы это не остановило. Я бы все равно скулил и жаждил большего. Кстати, следует сказать у меня шизотипическое расстройство личности. Но это не мешает моей материи, которую я создаю с каждым днем. Это скорее является причиной моего помешательства на писательстве. Я вам так скажу, что это не точное указание и обвинение расстройства, как двигателя моего расставания быстрого со всем подряд, это кроме того моя натура, которая прилично выглядит для меня. Кто-то, возможно, заплачет над тем, что я пишу. Но мое упрямство тратить время только исключительно плодотворно - есть загнивание среди множества предположений, которые меня удерживают, но и которые одновременно дают источник. Шмыгнуть от барабанного боя сложнее, чем замереть - мы ведь чаще всего не показываем свой страх, думая, что это слабость, но самом деле, это только и только чувствительность, которая плодотворна, она необходимо нужна. Потому что глупая вилка выбора не играет ни на каком инструменте при страхе, так как он всемогущ, но при этом он является, сгибаясь под ужасом ненастоящего поведения, я начинаю выветриваться как газированная вода. Сколько сил тратится на то, чтобы испытывать страх, но иногда он чертовски воодушевляет. Итак, вкрадчивый сон прокрался. Ха, если бы. Он пришел с топотом, потому я его принял. Как можно было ему отказать?
Его сестра надежная - ночь, вскарабкивалась весь день, чтобы попасть в яблочко. Даже прожекторы и люстры пышные не сбивают ее с толку, даже. Ночь приходит постоянно, но не надоедает. От чего же мне надоедают прочие занятия, которые необходимо совершать? От чего? Ни у кого глаза не истекают кровью от этого мрачного увядания и расцвета - ни у кого. Хотя безумец мог заметить эту закономерность - и обозлиться. Разодранное сердце лучами небесного светила по утрам. Хотя можно было бы воспринимать этот свет, как что-то сглаживающее. Как эта бледность может приноровиться - бледность захода и восхода? Как они не замечаются в виде повторения, которое жмет? Что если убить солнце и себя? Удивительно, сначала я только убиваю себя, а потом солнце, как субъективное начало. Ах, если бы, существу3ют еще множество перцепций, которые краснеют и ложатся спать и так далее. Неужели все собраны настолько, что счастливы, моя палитра, сколько бы я на нее не пялился и не созерцал - всегда есть разорванный чулок. Следует желать всем на день их рождения, чтобы на них упал металлический карниз - тяжелый, чтобы они по скорее умерли. Сколько можно страдать? Сложно ведь покончить с собой. Но при этом мне жаль больных раком, так как они, возможно, хотят жить и для них устрашающая поникнутость - есть реклама яда. Но все же ананасовая вода из Чехии, пробор на голове, упаковка схематичная, столик из Икеа, прочее, прочее...Надвигает на решимость воздеть бокал и выпить простую воду за воду. Но существует, знаете ли, дьявольское соображение, выскакивающее в голове из-за невнятных или слишком концентрированных предметов, неправильное сочетание оттенков. И так далее и прочее. Все это ввергает в одиночество и затворничество. Но это еще пустяки. Есть кое- что розовое, но от этого оно не становится безобидным, что-то утешающее и следовательно авторитетное стоит за этим цветом, в который окрашены юбки блондинок (стереотип для наглядности) - в розовом есть что-то могучее и скрытное не на показ, но скорее сдерживающееся. Так что розовым не надо пренебрегать, как чем-то несерьезным. В вульгарность и простушку и превратили дамочки легкого поведения. Которые, кстати, носят и черное и белое, и серое при всем их сексуальном извращении. Кстати, о кажущейся легкости, становится ясным , что этому подвергается только цвета и блондинки, больше всего они выражены, но как относиться к тому, что я мог бы с радостью напиться, но не делаю этого. 1) Потому что опьянение имеет последствия и я это пережил на своем опыте. 2)Потому что опьянение не открывает новый опыт, а только его наигранно окрашивает. Мне недавно казалось, что я гений, когда выпил. Но зато потом неделю я думал, что я полное ничтожество. И ни черта у меня не получалось. Выбросим жару в окно, купив кондиционер - ха, гибко - сказал бы мой отец. Ему чуть не сорвало крышу, когда он бросил пить, и как противно это было наблюдать. Когда срывает крышу вы не можете быть на чеку или подозрительно контролировать все, отжимаясь, чтобы сохранить ваши мышцы, тут нет никакой профилактики - когда вам действительно плохо, спасет только таблеточка для psicho, но не более. Вам попытаются влить в ухо ласку, но тому, кто убежден , что 2+2=4 ничего не будет полезным, что будет сказано в сторону этого примера. Убежденность в такие моменты сильнее всякого человеческого трепета со стороны. Грустные жалобы открывают окно в другой мир, с ошибками вы видите больше - я проверял. Щеки продолжают краснеть, как и уши, только вот это изменение цвета не совсем приятное. Оно происходит из-за трудностей. А не от какого-то счастья или стеснения. Я как великий океан, такой же маленький, но многофункциональный, во мне живут рыбы-идеи иногда, правда, так как случается, что они умирают  - во мне это может произойти в одну секунду, а в океане обычном на это требуется больше времени. Иногда я настолько плохо себя чувствую, что не могу не писать и не читать. Я чувствую, что это мой Долг. Знаете, иногда хочется быть нищим, но одновременно это страшно, во всех смыслах нищим - особенно, душевным нищим - когда нет горестей глубоко-личных, глубоко внутри, только внешние причины и проблемы. Только. Ну, соответственно, как реакция на нищету могут появиться и проблемы внутренние. Психолог! Психолог! Где ты, мой друг? Ха-ха. Все это похоже на трагикомедию под пластмассовой триумфальной аркой, которая есть только подобие качеств пережитого на моей шкуре, я не знаю, кто еще так страдал, как я, если и страдали то быстро выпутывались, но я, я - нет. Я заглядывал в сердце отца своего и он страдал, но ему хотя бы было на что опереться : 1) Алкоголь, 2) Вера в образ семьи, которая его поддержит, 3) Внешние проблемы, 4) Манера обвинять все вокруг. Кстати, о сложном, писать стихи легче, так как рифма упрашивает гладкость "быть", она ее зовет нежным колокольчиком. Но прозу иногда тоже легче писать, когда хлам мыслей стоит сложить в конструктор. Вы скажите, мы сами ломаем свои судьбы ртом, мозгом, аккуратностью. Но факторы, которые составляют наш фундамент, гораздо более емкие, чем вы можете себе представить, мы - есть шаферы автомобиля, заметьте, авто не наше. То есть мы пользуемся с уже готовыми чертами и аппаратами. Мы только управляем данным. Управляем данным и от нас зависит направление - скачки и прочее. Но и мы же можем покрасить машину сменить мотор - все исправить на свой вкус, который основан на прошлом или apriori. Кстати, вы уже поняли, что я писака, это значит, что я работаю по своей воле, но иногда, знайте, Долг выступает ножкой треугольной и напевает в вашей голове, так что вы делаете на два фронта и для себя, и для признания. Эти два фронта очень жесткие. Обычный средний класс может быть здоров трудоголизмом, но тем не менее, это не акт творения, почти всегда. Они работают над собой последствиями - чайной ложкой, мы же творцы - работаем объемом в его совершенстве. Кровью вымыв все шваброй логики не остается терпкого воздуха, дуновения - все они боятся, но никак не могут выскочить из свой гнезд или дырок, точнее, ветрил, воронок. Вот. Логика! - реклама черного подтекста. Пронырливая и вездесущая. Как от нее избавиться? А зачем? При сумасшествии она сама уходит, как следствие. Я выходил на прогулку от крайности, на цыпочках тянущаяся к крохотному небу и выходя за орбиту, от крайности, которая искажает восприятие и делает меня насыщенным, настолько, что я сжимаюсь в изюм. Эта крайность тем не менее пробуждает, но остаточное состояние после сна творит свое псевдо-исцеление. Я не мог выйти на прогулку, истратив свой дар быстро писать, но все-таки вышел и мои принципы как будто испарились напрочь. Новый день - новое бегство. Так я упражнялся в бегстве каждый вечер, когда ездил к маме. В автобусе меня почему-то ничего не удручало и я видел только собственный конфликт. Слепота - там, зоркость тут. Пудра дня и прочая пыль скалятся в обнаженном докторском почтении. Они ни то чтобы заманивают, но довлеют и гнетут. Я говорю сейчас о пристальном наблюдении моего духа и его подружек за мной. Они творят оргии днем и я вынужден писать, так как эта машанина - есть удовлетворительный продукт. Но тем не менее, сейчас, когда я пишу у меня образовывается каждую секунду пылесос, который имеет не прямоугольник для всасывания, но гигантскую дыру. Или это можно сравнить с стрелкой на барометре, которая взвинчена и колыхается из стороны в сторону. Мое желание писать или не писать колеблется в одну секунду - вправо, влево, вправо, влево. Этот болезненный смерч кипит вихрем. Пульс при этом спокойный и никак не отрывает от повседневности скорой помощью, которая предполагается. О, навязчивая тень, которая обрушилась на меня уже давно - со смертью Бабушки, которую звали Любовь, красивое имя. Я начинаю понимать, что она ничего не оставила в моей голове, после себя. Это все электро-судорожная терапия - она вонзила в меня острие стиральной резинки. И при том, была похожа на перевернутую гору, так как вся глубина повреждена, эта стиральная резинка очень нагло поступила, но одновременно помогла мне. Этим моим опытом могут интересоваться другие - как коты, которые вынюхивают корм. Но суйте свой нос в чужие дела, примеряя их на свои ноги, руки, тело. Так что это атавистическое заглядывание нервирует и ублажает. Радуйтесь каждому дню! Радуйтесь! Как можно радоваться весь день, если предположить умноженным этот принцип радости, как можно радоваться, если есть еще другие испытания? Как можно радоваться и пребывать в настоящем, когда на вас виснет огромным весом колесо будущего. Но "страшнее всего скука, которая облаком своим houka" - писал Бодлер вредит сполна, скука, правда, не самое страшное, тем не менее, именно она дает плоды - вроде депрессии. О, депрессия - страшна! Это когда вы не знаете, кто вы, со всеми своими правилами, которые комбинируются в направлении смерти - все, все побуждает ваш даже положительный характер постучать себе по голове! Но это минимум! Вы можете так разгневаться или войти во вкус, что сломаете себе череп! Как же сберечь себя?
- Укутайтесь в водолазку или кофточку, к которой не привыкли - сделайте ее идолом, или прокляните Богов, какая разница - нужно изменение - исказить платформу! Но инструкции по взбалмошности у меня нет! Я не знаю, как выйти из депрессии, кроме как из-за таблеточки! Спасающая таблеточка существует! Спешите к психиатру! Но лезть на дерево не стоит - я вам это гарантирую! И оттуда смотреть таблеточку или психиатра...Нет, это не низко - нет, вы же на дереве - высоко, - ха шутка. Тем не менее, на дереве быть - это читать мой текст, не используя его и не примеряя на себя - ловите таблеточку! Ладно, не буду вам говорить, чтобы вы не начали, не дай Бог, искать коллектив из малышей, чтобы они вас защищали - это, мне жаль, у вас получится, мне жаль, только если, мне жаль, вы предпочтете качество количеству, так как группа поддержки, будущая питать вас иллюзиями или более строго, изъянами, рухнет через минуту. Оттопыривайте учащенно ноги и не бегите, а смотрите на них и представляйте, что их четыре. Шутка. Я имею ввиду , побольше воображайте! Если только вы хотите построить свой мир! А так если вам это не любопытно, то прошу и падаю далеко от вас! Только ловкая муза может держать вас за поводок мило, добродушно. Если же вы никогда не были с ней знакомы : играйте в ассоциации, медленно , но верно. Я ни в коем разе
не хочу вас учить. Только играюсь чуть-чуть. Талантливый обманщик щекочет мир,я - приблизительно таков. Любовных шуток не существует, как и пустяков, так как в любви почти все серьезно, то есть вы можете и не поднимая головы быть воткнутым в змеиное существование, но гибкость в любви, как на войне, не хороша, вот, где правда - нужна.

Но не панцирь мстящий, который веселит при завершении пакта, но от него же существует и страдание, которое влечется пищей разочарования - оно со сломленными ожиданиями от взаимности поет слезами, загнанными в обиженность. Я разревелся во сне, когда вспоминал мои вечера в театре.

Я стеснялся по парку и адекватно двигал руками, что могло вызвать только слияние с псевдо-публикой, которая бегала или ходила по этому пространству. Образы - и только я воспринимал. Образы легкомыслия. Некоторое кольцо на пальце, которое воткнулось своими щеками к не худому. Топа подростков, почти моего возраста окропляла слюнями смеха бордюры, которые они не замечали, так как целая поляна без царапин у них была в комическом мозгу. Эти улыбки самодовольства без лица или улыбки + накрашенные глаза = только черные очертания эллипса. А там далее не космос - нет, но грязь. Пока что все, что я вижу требует критики. Анекдот мне не сочинить, даже если. Даже если. Симфония номер 40, 4 фрагмент, Моцарта приводит к поощряющей полезности написания какого-то текста, тем не менее, софизмы так и летают в дряхлом кислороде. Аллегория зубастая вертелась как лягушка в сосуде, которая никак не могла выпрыгнуть. Писать в голове пристально - труд хлеще, чем работа шахтером. Знаете, иносказательное выражение иногда превращается в что-то настолько конкретное, что куда бы вы не ткнули везде явный смысл, - нужно время. Длительность, которая сочится. Альтернатива этому просиживание штанов и разговор на определенные темы, где нет никакой новизны.
Как-то я был в Чехии. Черт, после ЭСТ сложно все вспоминать. Тем не менее там я пил абсент как воду. Пил и упивался. Я дрался с поводом, который известен только мне. Спорил и координировал движения языков Других. А какого черта они могли не видеть моего таланта. Это неудачное воспоминание, к которому я еще вернусь, хотя это морока.
Я проснулся и как всегда у меня не было загвоздки, которая бы меня вскармливала адреналином - это падкость, которая выражается всем телом в лежании, но тем не менее. Я всегда встаю быстро, потому что все мое тело ломится к свежести дня - сколько написать, сколько прочитать. От чего угодно можно стать бешенным и помазанным этим эффектом. Можно расстроиться от стертости смыслов, которые ранее блестели в размягченном мозгу. Но поскольку вы считаете это против здравого смысла...Из-за одного слова бросить пример, как соску, пример, который вам знаком и осторожен и выливается как из-под крана, нужно его держать при всем нажатии на рычаг, чтобы вода не успевала насыщаться бактериями. Чтобы ее можно было пить. Но мне однажды сказали такое приятное слово, которое оказалось неприятным из-за контекста - это меня разубедило напрочь в вере во всякую торговлю чувствами. Которые Юрий Сергеевич мне дарил - сейчас мне почти нечего сказать. О нем. Он мне не безразличен. Но есть что-то шипящее и пенистое, но это прошлое, которое гниет, разлагается. Сейчас я пуст. Прошлое преследует. Всегда преследует, пока вы не возьмете его и не наденете намордник. Так и случается. К сожалению, я получаю растворимые, сублимированные идеи, которые потом становятся пластом очень часто на прогулке, но я ненавижу отрываться от писательства, но приходится искать идеи, разными способами их добывать. Вывернуть себя и изложить технически, чтобы рассмотреть жемчуг в этой обнаженной ракушке, чтобы рассмотреть его есть некоторое извращение. О, если бы можно сказать, так четко, что это "извращение", то все было бы гораздо слаще. Но нет, я не терплю такие гуманные одолжения в виде окантовки терминов, которые должны скользить, но не упираться шипами в лед. Уходить от окна всегда стремительно, потому как взгляд через него - есть кинематограф, который претендует на это место. Я, наверное, земля, которой одиноко, если ее не поливают, он начинает засыхать, ее функции погибают. Но почему все время должны быть функции? Смысл? Разве это обязательно? Почему всему приписывается смысл? Кое-где должно быть место случайности. Я за то, чтобы сделать колонии, которые бы выращивали из среднего класса и дураков гениев. Но поскольку закон больших чисел или большинства позволяет пролетарию восстать - эта закономерность будет продолжаться. Огромный ресурсы человечества тратятся на войны. Нужны новые правления, которые бы следили за развитием навыков у изначально бездарных, основываясь на их темпераменте, предпочтениях, развитие их должно проходить при достаточно комфортной атмосфере и климате. Но также они должны постоянно учиться, только тогда человечество сможет совершить рывок. Превозмочь медлительность и медитации. Всякие прочие индуские выпендрежничества. Это было бы красиво. Достойно.
Моя мама есть Красота и достоинство. Но тем не менее, поскольку нас спрашивает государство о любви и о привязанности - оно за роскошный комфорт. Следует по принципу удовольствия листать свое бытие - не кончающееся никогда - ставить промежутки отдыха в половине начатого дела, если позволяет время - распоряжаться им так, как будто оно вечно, не говоря себе, что я перестану писать к вечеру - писать весь день с пробелами, тогда это будет кругом, циклом отдохновения - превращать в отдых всю консистенцию писательства. Выходить на эту чертову прогулку, с надеждой, что все изменится, что я пополнюсь развратом слов и начну писать звучно, метко. Я купил себе водолазку с цветами на прогулке так изнеженно и и атрофически. Я сунулся в эпизод власти настоящим. Я листал повешенные на вешалку майки и рубашки - я искал водолазку. С осторожностью я не был знаком, так как хронически спешил - а в быстроте выносливой прячется счастье. Вся гамма проносится лихорадочно с выпуклостями и впадинами, со всей гущей - они соединяются и дают результат. Громадное следствие из этого - майки, водолазки совершают преступление - красуются и выглядят пикантно, только вот цены делают их презренными. Я, когда не шаркал ногами, но приподнимал их виновато над полом, виновато - за то, что я человек, который хочет быть наглым, но на зло себе совершаю обратное, противоположные черты высвечиваются на мне. Люди - потенциальный грех. Но не в христианском смысле. Грех, то есть порча самих себя, даже если некуда больше опускаться. Они оснащены такой безуспешностью, которую не замечают. Если вы впускаете желания в вашу жизнь, вы мучаете ее в будущем. Такой постулат, к нему не притронешься, ослепленные желанием однажды и податливость проявившие вы окрещены им почти навсегда. Если этот порочный превозмочь, то он нарушится и вы не будете счастливы, скорее всего, но будете Знать. Знать и менять в своих руках, по-моему, благополучнее. О, о бессознательном! Я видел на улицах вырванные из потока повседневности, моего потока, отвращающие при одном моргании в их сторону, я видел как псевдо-смельчаки пыжились и вызывали даже не хохот, а ненависть - так и хотелось им вмазать по самые гланды. О, я чудесно болен. Я вижу сквозь, но также и надумываю теории, которые потом никто не может опровергнуть своими костлявыми мыслями. Моя болезнь рычаг, который дергается сам, но и находится с моего позволения, я принимаю его колебания. Это как 7+5, тем не менее я не вижу сходства количества 5 с обозначением 5, как и 7. Почему универсальные обозначения так коряво определены без сходства с истинным количеством. Какая связь? Как появился язык, откуда субъективность превратилась в объективность? Фигуративность попросту сломлена она в ажиотаже и принялась быть фантиком. Но тунеядцу все ясно, как прозрачность, которая сама по себе не так уж ясна, в ней ничего не содержится, он всегда одинакова, как же здесь место понятности. Привычка видеть познакомлена со мной. Я вижу. Но не так уж много. Но хотя бы сомнения - моя религия. Ничего кровного в обозначение ощущений словами или чисел цифрами нет. Только льгота на становление и продолжение по уместному столпотворительному минусу. Ладно. Кандидатура у них густая, совмещаются слова и числа, числа и слова. Эти надуманные очертания. Но раз получили признание, значит, похвала их ждет или постепенное узнавание на улицах. Моя надежда все кричит об признательности такому простому достатку слов, языку, я могц разговаривать и меня почти всегда понимают люди - этого не было до, до нашей эры - наверное. К черту, мой калейдоскоп пуст. Я понимаю соблюдение потребностей физиологических, когда есть острая необходимость. Но что если этого не надо понимать - стоит иногда голодом себя морить или нет? иногда ведь. Но большинство пользуется принципом Общего. То есть, что если это станется навсегда...Что если прикоснувшись к нему - какому-то занятию, оно превратится в бесконечность... И так далее. Нет никакой гибкости осознанной. Некоторые распоряжаются очень легко своими потребностями без всякого давящего принципа. Есть спасение везде почти что, только если вы не в депрессии. Когда она приходит - все, что спало, кажется виноватым, поскольку это слишком просто и видится как не организованная нужда, но как некоторая прихоть. Даже город проснувшись, от того, что стал развалинами, кажется не правым, видно только то, что он не прав, что спал. Но сейчас я вышел из депрессии. Поэтому я вижу шире. Мне казалось, что истребление человеческого рода настолько очевидно, что я не понимал, почему я все еще как бы жив. Кристаллический опыт сношения всезнания, которое действительно думается как познание истины. В депрессии нет никакого левого допущения, только единственное и непоправимое "истинное" суждение. Кажется, что ничего другого нет. Но в тот момент это не кажется, я был в этом уверен. Кармические предрассудки я видел везде - хотел стать цветком, который дарят. Птица не летит к стене, так как у нее есть какой-то инстинкт бесполезности. А что если птицы не возмущаются почти и не нападают почти на людей только потому они познали уже при рождении дзен-буддизм, а нас учат обратному. Что если все обречены на мысли? Или всесильные цветы, которые все жизнь испытывают и подаются все срываниям. А почему, может им скучно жить! Так что они спокойно умирают! Эксцесс боли - вот чего я мог бы добиваться, но без боли не становятся на ноги - почти ничего не меняется. И аэрозоль желтеет от нелепости громоздящейся в унисон с подверганию себя такой несности. Когда кто-то попадает вам в глаз не нарочно, он стесняется полнокровно и удушливо, но не с окрашиванием щек. А с некоторым пергаментом понимания, что он не прав, даже если это случайно. Дырявая бумага или сломанный ноутбук - всегда радость, так как это факторы мешающие писанине, отсутствие карандаша, ручки, фломастера и прочего, прочего, боль в руке - все, что мешает и оправдывает. Я скорее бегу не от изъяна, который мне помешал, но от палитры изложения, которая мной не восторгается. Я все время в сомнениях. Соленое значение, которые можно облизнуть выскакивает иногда бешено. Все не как в кино. Поэтому я пользуюсь всеми изъянами. Вы думаете, это в радость писать каждый день, весь день. Нет тут никакой силы воли. Есть только красоту, которую боишься упустить. Красота заключается в выводах, которые дает одиночество. Представьте, в секунду одиночества вы получаете опыт, который бы взяли в 7 днях прогулки. Но случается, что это не совсем так. Так что я не знаю, заметил ли я нисходящую эволюцию или там родился - вся цивилизация гонит скуку к вашим ногам, прикрываясь дешевыми развлечениями. Одухотворение сложно, где найти, но я бегу за ним как педант, что не стоит делать. Но пока мою мимику волнует антидепрессант, я свободен - меня охраняет король - моя физиология наблюдает за мной. Стоит только оглянуться минором на свой дуршлаг - голову, черт подери. И понимаешь, что ничего там нет почти. Заманчиво ли то, что этикеткой не проколотой стало на цыпочки - не проколотая этикетка - та, что пока ждет, когда ее проколют, так как , чтобы обозначить брендом что-то необходимо ее проколоть и прицепить к одежде, она ждет потому стала на цыпочки - выглядывает и ждет. Сожаление теперь на коленях отвыкшее - я его не признаю. Как можно сожалеть о чем-то, если в тот момент вы не сомневались и уверенно чего-то хотели. Если вам у в голову не приходило, что можно и иначе. Но если в голову приходило что-то иное, тогда можно пожалеть суммировано несколько раз в день - за чтением, за завтраком и хватит. Но когда сожаление во мне смеялось пенисто - я его впускал открыто. Теперь оно есть зимнее солнце для слепца - смотрится только его хвост, который вот-вот спрячется. Но его сестричка - Ностальгия есть что-то бледное в его отношении, но сладкое. она не станет распахивать двери настежь. Но и Ностальгия не белый ангел, она вылезает из грота червей, воспоминаний, но это босоногое дитя окрыленное гуманностью, всегда вежлива. Даже изредка флиртует. Вот, чего нельзя опускать - так это время после полудня, которое так и называется в душе - приходит зевок, что надо остановить. Надо дальше ломануться, когда даже стеснен позвонок уж слишком. Это вечность будня, которая тянется сильно. Потому отсюда медленность не ценится, граничит с дуростью, никто не ценит медленность! Но терпеливость греется в ее лучах.  Скорость с беспробудностью ассоциируется. Для меня рассуждения- единая религия. Только вот бывает, что я не понимаю зачем зажигать огонь, когда все так так невнятно. Жить форматно в липких пятнах не лучше всего. Что если вслушаться в голос = содрать с плода кожуру? Что если, как и при повторении одной и той же музыки, которая вертится на колесе жизни или проигрывателе, что если это повторение убирает ласку первого раза - ласку, которая обнадеживает сполна. Это убийство первого раза - это заразно превращать первый раз во второй, так что они обретают тождество. Если вслушаться в голос будет другой сатана. Декадент я или нигилист или, или, или. Гордость я не бросил ни за что. Но эта статуя-гордость, кажется держала меня в тени от палящего солнца и теперь падает...На меня...Уважение к себе цивилизованно. Оно не просто флиртует, но даже убеждает. Эта статуя - есть достоинство. Я ищу, следовательно, бронежилет, он правда, из материи, но духа жилет - его нет. Статуя и есть бронежилет, который борется.
Народ, о, народ быстрый на осуждение - с криком над веками, так что дрожали столетия под этими побочными фигурами. Рассуждают своей почкой, а хуже желудком. Их терзают деньги, цены. Но они просто умывают лицо от этих проблем. Делают вид, что этого нет. Тыкают пальцем указательным в строчки какого-то поэта, который предлагает их нет надменно. Но все вилкой пластмассовой выбора обрезали - сам факт трепали, но их даже никто не спрашивает - на самом деле. Но лезут и лезут везде и все. И почти все обеззаражены моралью. Которая есть их достоинство. Но гонима моралью причудливость и изыск фарфоровый, услужливость их крепка, чтобы попасть в рай. Но тут, черт подери, сокрыт эгоизм! " Нет, мы добрые и послушные, мы попадем в рай" - самодовольство и вера без причин почти что. Ну, какой рай? Они не странствуют по запретной лужи, вы что...С идеалом новорожденного пускаются во все легкие. По-хорошему надо надевать перчатки при виде этих сонных!Простодушные, не попавшие под кислотный дождь, который стер бы гнусность радуший. Не чудовищное одиночество - простудится, кто устойчиво познал...Я ли то, что видится мне или лестница выше. Пока созерцаю тишину или что-то вроде затишья "после". Моральное "но" совсем не лестное и не стану я искать престижа в морали. Ни в коем случае. Верить в добро можно, но можно творить его на автомате безразлично, то есть вы знаете, что так лучше и творите следовательно. Но зачем везде эта искренность? Но верить в добро - болото, которое надо высмеять. Добрые гиганты, которые окропят вас святой водой в прошлом - они умерли. не все же время им скитаться вокруг! Надо и отдохнуть! Для меня здоровым воздух может быть только если суета головного дня. Я все время жду, когда смотрю на голубей, что они вдруг станут концепциями. Мне нужны препинания, любая трагедия, но только если она сочная, так чтобы мои ветрила устали. Продолжим понятие кажимости - она очень ловкая, так как узнается только при преодолении, когда ушло ее свойство покрытия. Иллюзией она начинает быть только когда ей становится стыдно. Желание ей поклоняется и весь изолганный мир - речь и так далее. Интим, который открывает мне Другого - всегда трагичен, раз уж мы заговорили о трагедии. Интим не сексуальный, но некоторая близость, которая дает роковую схожесть меня с другим человеком в глухих чертах, в этом мировая бедность, и вот мы стоим вдвоем на этом склизком пьедестале! Я брошу его! В божественном бытии или в космосе, при медитации или один тет-а-тет с одиночеством - высота в молчании? Она может также слагаться из отчаяния и прочей дребедени, которые иногда могут быть притягательными. Но эта оснащенная пауза - я уже вижу, как в скафандре между звездами я начинаю понимать...и развивается терпимость. Невыносимость обезличивается. Но чаще моя голова не между звезд, но опущена строчками. Когда все заштриховано, нет риска. Когда вы привыкаете к чему-то риска нет почти. Такой вот бытийный наряд. Мое плечо и изгиб спины как-то слились в пронзительной точки зрения - точке, были косо наблюдаемы, одновременно, с этим я смотрел также боком на птицу и часть этого всего взяла окрыленность, только тогда была зрела суть моего мышления в этой точке зрения. Это было похоже на какое-то изжатое турне. кроме того, я был в очках без стекол, и оправа немного искажала представление. Опыт этот меня перекосил приятно. Строчка, вырванная из воспоминания, как и это событие были живыми, так как стали воспоминанием. Поднятый сгусток - воспоминание, сгусток выдранный из человека. Рука, голень, запястье как-то раз были обрызганы кислотой, не рассветом отнюдь. Критика ударилась о мою железную раковину уха. Мои содержательные стопа, губы, и прочее - поза - были разбросаны не системно, а одним дуновением превратили меня в судорогу ходячую, ласковая кожа уже не одобрялась , она была просто незаметна. Эта рознь, умственно-классовая, меня порабощает. А еще я не знаю, стоит ли писать дальше или надо почитать? У меня есть псевдо-спасение, которое не помогает, но оставляет признак в платье, что она - моя мама - пыталась помочь - это уже щедро или есть исполнение Долга - нравственность, которая ее утешает обеспечено, ведь мама к ней стремится. Я - нет. Но это можно считать за нечто положительное. Моя мама облита алыми звездами, обводит все время, составляя значительные округлые формы, настолько она мягка. О, я вижу, как она летит над маками с такой аплодирующей славой. Она повторила магический век, своим щекочущим альтернативным собирательством радостей, которые она держит рядом с сердцем у себя под кофтой. Лирический пророк, что гадает с любовью, верит, что мысли материальны. Ее прогнозы обозримы, так как непредсказуемы, а всегда наполнены солнечной любовью, так что до них можно дотронуться - до этой шагающей плотности. Я наливаю ей стаканы, чтобы поставить в воздух их и не разбить - понять, уметь снова находить потерянные стаканы, разгадывая как кроссворд. Нет, моя любовь к матери очень ласковая. Но вот к сестре любви у меня как таковой нет, но есть страх ее потерять. Ее отрочество - 18 лет - проникнуто строгостью к внешности своей и прочему окружающему. Копьем рисует, дева, при том сладка и элегантна, блестит без тела. Она может сочинить слезу на своем слезе, скорее понять ее, так как она уже готовая будет скатываться по ее щеке, - и упадет вниз и найдет там радость. Я чуть-чуть дал вам рассказ о моих близких, но вернусь к себе, хотя и не отвлекался от себя, так как это же было мое личное описание, видение. Так что я никуда не уходил. Однажды, со мной случилась неоправданная прогулка, где в общем-то не было цели, нет, она была, но не пристальная, я вышел, чтобы выйти - вот все доказательство. Это смазывающая цель - не настоящая, она ощетинилась и бросает в жар, совершаю я эту прогулку только со страстью и не внимательно - я как будто опьянен простотой решения бежать. Признак этой прогулочки - сед. Она почти невидимка и в то же время заставляет ополчаться на себя, как будто она есть целая, сжатая сочность. и мой жидкий континент отлучается от себя , нейроны уже не предполагают твердость, только вода - все расслаблено. Так это видится со стороны, но на самом деле в душе у меня скала, над которой летает стая птиц. Метания поскрипывают скуке. И не найти там предмет, какой можно созерцать и выравнивать - люто и антиподно, сдерживать ничего не получается - теперь это безмолвный океан. И только облако разлуки с самим собой оглушает черствым отражением в зеркале, которое само не видно никак, но только блик в зеркале. Словить бы весомость при этом окунании хрупком, словить бы с даром, в наряде Мессии, напасть, надежно атаковать. Спрятать при этом суровость - вести гибко войну. Стать мысленным промежутком, тем пробелом, в котором познается настоящее. А потом в момент нахлынувшего гипер-эзотерического опыта вобрать все силы, полученные из него же и заразиться знанием-скорлупой, но строгость, о, строгость к себе. Когда боишься утратить контроль с собой и из сознания рисуется зигзаг, который я всегда черчу рядом с строчками, что понравились - в книжке, в тексте. Он напоминает бродяг лицо, или иногда каких-нибудь певцов, или просто человека. Попробуйте, нарисуйте зигзаг - посмотрите, что там получится лицо. И тогда как любовь с первого взгляда, любовь с первого мышления будет красоваться перед вами. Так как вы видите не только зигзаг, но и то, что не совсем внятно видится. Это, именно, это можно высказать всегда во время раздумий, вы можете технически воспринимать мир, когда все знакомо, но можете и пользоваться его двоякостью или более , чем двоякостью. О. Мой морщинистый дуршлаг - моя голова, что выедена насекомыми, дырочки танцующие на голове вместе с насекомыми. Моя голова такая потрепанная, хотя по волосам не скажешь. Все манится в округление, когда я вижу собственную улыбку. Планета круглая. Я - почти весь круглый. Переживание гула или чего-то еще - на Юг и на Север - вы вскармливаете свои зубы, но больше язык, когда направляете жвачку то туда, то суда, направо, налево. И иммунитет привыкает - он силен, но расшатывание это - то туда, то сюда не так уж пикантно. Опять вернусь к прогулке, тема, которая меня избивает, - я научился бить своей тенью прохожих - бить их тени или бить их тела - без разницы - я навострился - уж привык к этому - сласть. Так я вычленяю солидарность с влюбленными парами затмевая их головы своей тенью, как Бог. Можно ведь в него переодеться? Я слышу одновременно с этим как женщина какая-то крошит своим ртом собаке, которая далеко убежала - "Иди сюда!" - она вопит почти что. И все это смешивается с ослепительным солнцем. Хотя может это такая пустая песня - кстати, все песни современные, которые я слышал видятся мне через прихотливый стиральный порошок - я категорически к этому подхожу -  и всегда вижу талант - вокруг част талант. Может не над создавать колонии для выращивания гениев, они сами все скоро переродятся - только вот быстрее было бы, но и сложнее создание колоний. Когда я проходил мимо фонтана, который сломан, там его окружали презентабельные урны, так что я бросил в урну, наполненную водой свой окурок. И он смертельно засуетился, издав звук. Мимо шел бездомный, я его знаю с 12 лет по наблюдениям. Он высматривал взъерошено картинки, рекламирующие аквапарк. Я тогда был с отцом, который выпрашивал деньги на алкоголь у своих друзей, но ни в коем разе не на хлеб. К чему это? " Алкоголь - другое дело". И мне было даже жалко испытывать отвращение к отцу, настолько он был мерзок и самодоволен. Я, знаете ли, творю, что выглядит помощью, только выглядит. Не чувствую сердцевины, не олицетворяю божественную доброту. Я ее делаю. Но делаю аккуратно, без всякой прочей страсти. Иногда я просто это ненавижу, тем не менее пленяюсь игрушечно. В безрассудстве пленяюсь со стоном. Меня тянет к тому, что я ненавижу, но имею ввиду. Я отторгаюсь от этого. Но все больше тянет к ненависти. Ведь она меня заполняет. Мои вздохи теперь становятся равны ста шагам. Я хочу плакать, но не могу, и только ветер помогает глазам ощутить слезы и душа этому верит и начинает метаться. Я могу стоять на крыше и приветствовать до того этажи. Тогда ветер становится пристыженным, он начинает стесняться, так как его цель слишком полно была выполнена. Я думаю, пусть летит все к чертям - на руке холодно внезапно и надо ее спрятать в карман. Даже когда антивитальные мысли посещают с грохотом и насмешкой я все равно думаю спрятать руку или завязать шнурок. В жизни есть "+" и "-" , по крайней мере, в моей жизни - только вот они сломались и барометр скользит от права налево - туда-сюда постоянно. Они очень быстро чередуются - игривость? Ни о какой твердой форме не может идти речь. Они как призраки в обозначении. Не погасить их дар - слагаясь - моргать и пить стройно их, вместе с ними творить комбинацию, подобать. Смотреть без предпочтений - о, как это гнусно! Имя этому е хочется дать, так как ни станут еще более уверенными. Имя, казалось бы, гранулы, сфера прелестей, плавная драка и соперничество между собой имен. Я как-то раз принялся сочинять стишки - думал поэзию, но и терпел с ней разлуки, для проверки, что со мной будет. И говорил с претензией: " На место пророка меня!" - но вот, я начал читать чужой стих с упорным слогом, почти как у меня - о, конкуренция, как же сильно я поник. Знать надо было ритм хороший, чтобы понять, что они добротно пишут. И тем не менее, их прилагательные и сочетания с существительными были образно идеальны. Но не нового изъятия там не обнаружил, новизны никакой, только запечатление того, что есть, правильное описание этого. То есть какая-то кажимость, что это нормально уложено. Но надо сказать, что автор не писал без понятия. Для него это было так важно, что я даже не хочу его оскорблять. Видится вроде талант, но как же мой восторженный удар -он должен быть один...Это какое-то болото соперничества. До того доходило, что я даже хотел быть брошенным, на совсем, всеми. Но при этом и стать поперечно в глотке чужих, это Долг. И быть первым поэтом века встревоженным. Почти вечно. Найти сначала свой клок, а потому трагично одаривать себя глубоким пением, и находить в этом систематику. Надо-надо, хотя это и больно, проверять себя на одаренность. Кажется, слов, идей сочетание - их полно и не победить здесь. Но также кажется, что полно и у себя сплетений слов, идей. Тогда откуда угнетение? А вдруг не изобретение вовсе я? Тяжелым курсивом писать, так что буквы не под законом тяготения, а под иным свойством природы. В этой тесноте - все тарелки являются блюдами. И там же осадочное представление - любовь, которой нет, но гонением названа. Все же она прорывает свет - я говорю, об Юрии Сергеевиче. И когда были зашторены все окна - я видел, как проливается его свет у меня в голове. И я этот вечер пил, как эликсир. Бутонами моими были запрятаны глаза. Это очень грузные сласти. Волнение, когда я звоню ему - моему психиатру. Зачаровывает его бархат кожи, когда мы пожали друг другу руки. Так что занемели зубы, - какое-то поражение. Нет, не было там экстаза. Этот фарс надо преломить! Но какие силы? Салюты должны сгнить! Он все мне заранее прощает. Почти все. Наша мужская солидарность - ответ на все вопросы. Хотя он и знает, что я люблю его. Он продолжает любить меня как пациента. Я также борюсь за права женщин. Их мнение - не фрагментарность. Но скорее иная ипостась. Женская логика большинства современных псевдо-дам - есть упущение. Но я считаю, что это не ко всем относится. Я желаю быть гением. Широта и мрак разграничивают то, что должно быть целым. Удивительно, что некоторые непослушные дети - падали в глазах, а некоторые сотворили революцию. И снова - границы. Есть потребности - все заключается в тождестве. Есть концепции - ... - они заключаются в избрании и нужде. Кто-то против эпитафий, а кто-то только за. Кто-то теряется в своей жизни на автомате, а кто-то познает и познает. Все заключается слитно - в избрании и нужде.
Как-то раз - на прогулке - я видел то, что ее не творило - драму! Покинутые небесами люди. Без удачи, без безнадежности, без плача серьезного. Они перемяли век! Только с трудом мог продавать вон сердце. В лохмотьях созерцания уповают на Бога. Или на тех , кто из вовсе не бережет. Их даже блик ни о чем не спрашивает. Они забыли язык! Их натура молчит - они ждут перемирия. В лысой прямоте при кривом симпозиуме Erick Krause разно одевалась моя натура - это пустое переодевание? И при том моя фигура ломалась - в мигании рук - в тряске - была подчеркнута скульптура и поскольку я родился очень вязко... - не тонуть же без мороки обратно. Да поможет мне рот выпучить солнце из пасти. И написать из страсти гимн хищный. Не могу понять, что в меня плюется Оттуда - не пойду попрошайничать у Бород - лучше вырежу сердце верблюду. Кто я есть? Мщение вот, что это. Вопрос - кто я, есть мщение себя, за то, что я родился. Не хочу быть элитой на пиру. И лепить каждый день земную кору, с липкой горестью. Гложет мини-вина, когда я у стены. Тем более, как мне появляться без конкретики, когда вокруг одна критика. Я стою размашисто в пустоте и машу пальцем легкости. Вернусь к Юрию Сергеевичу - как-то разя ему позвонил, чтобы рассказать, что со мной... Это было похоже на падение в торт лицом, а хотелось голоса марш, но получился фарш. Сердце билось о потолок. Он думался мне безобидным, но я отряхнулся на хмурой горе! Я перестал держать уже этот трезвый капкан...- он отрезал хищный язык мне. Ураган без позвоночника! К небоскребам поднялся - чик-чик! Отрезали мне...Его топаз пишет мне нервы! Так что моя смерть - Он и Его отказ. Кстати, каждый день я употребляю столько кофе, который корчится на моем языке, что хватило бы на утро всему санаторию. Тогда я писал стишки, и рифма мне помогал вытащить смысл. Не выдавить было проз. Вылуплялись только грезы. Но также надо добавить, что я убегал от тет-а-тет с собой очень часто - фасад тревоги становился злее. Приходили клыки! Был страх перед временем, судьбой. Трагичность - мой гид. Все казалось идентичным. Всякий день был замурован в вечность. Но употребить эту бесконечность не получалось. Все валилось из головы и рук. И только микро-секунда была мой другом. Я долго не мог проснуться. Я стал пешкой тогда. О, как же я хочу вспомнить о своем пьянстве, о пинте пива. - Это вечность в образе преломления. Признак с консервантами впрыснутый. В мое нутро тогда вылилась эта пена с изменами брачными, почти что. Я стал согнутым. Ухо тянулось только к  тому, что слышно катилось. Трение пальцев рядом. Когда в воде тучи отражение - она так вежлива с опытом. Она как будто прожила вечность. Моя фигурка в зрачках отца - кажется, это исцеление или соринка? Во мне ультра-звуком в груди раздаётся визгливо - мне нужно стечение... Я хотел разоблачить свой опыт пивом, заново посмотреть - но ничего приятного я почти не получил. И поскольку мне нельзя было пить, я взялся за это.

ЧАСТЬ 2. ВСЕ СПЕШИТ К КОНФЛИКТУ МЕЖДУ НАМИ.

Начну, с того, что булькающий опыт между губ - страшен. То есть весь мой язык всегда постулирует свою правоту. Но он же может исказить опыт, который перестает быть булькающим, он же может выбрать из опыта постепенной гаммой и хитросплетениями новый опыт, который не был пережит. Правда, надо сказать, что язык - мне не враг, я только смущаюсь в его присутствии, он не предсказуем. С каждым взмахом он становится более винтажным, стареет, но никогда не умирает, он молодеет при хорошем произношении, которое зависит от голоса. Но он одинок, несмотря на то, что его использует все человечество. Отплескивает эйдос и рад камень, что он не попал в это превознесение - пока что - это только пока что, камень поэты тоже описывают, так что и он подается искушению. Опыт по инстинкту самосохранения всегда стремится быть положительным, даже когда сыпется кольцо, озирающее наши жизни ореолом лучшей витальности. Даже когда я нахожусь в депрессии, это склонное к смерти состояние выискивает превосходящее себя - это аромат с тонким и нежным усыханием, все балансируется атавистически и ищет что-то похожее на правду. Время, которое так непостоянно в своем проявлении рушит надежды, подкармливает счастье, - марципановое преткновение, оно - Время также ищет конца, как и мы, но иногда, ищем результата, но процесс тоже важен - это алмазный обман, алмазный - потому что соблазнительный, а обман - потому что дьявольский. Любые происшествия - "апчхи" от микроба или спотыкание - есть ужас, который покрыт повторением и большинство, что тыкает своей жизненностью - это далее пинок в фантазии, которые гораздо сочнее, чем взгляд на красивую архитектуру, это происходит до безобразия. Мысль от воли при обладании и прямоте - есть оснащающий пергамент, но мысли также возникают от слабой воли, она везде присутствует - все зависит от контекста. И при туманной хрипоте вы выбираете роли, когда ничем не обозначены, страх одолевает. Надуманное - источник жизни! Ипостась, которая нуждается в признании. Все, что вы надумываете есть челка или шляпа, или аксессуар, но без них не существовало бы имиджа. Так что при надуманном - эйдос отдается на матрасе! И тогда творится кривое чистилище, ведь повод для реакции создан им! Эйдос управляет фантазией! Фантазия есть солидарность с гениальной потенцией. Домино поворачивается тенденцией к тому, чтобы сотворить еще один мирок, который не подвластен чужим. Он в пасти глухо бредет, так что не видно плоти обставленной со спрятанным зрением, зато в предоставленном не теряться Терпеть или даже наслаждаться кубистическим разложением мысли. Я его сотворил и логика при этом не киснет. Концепт завыл мультимедийно во снах - я с гламурным интересом это наблюдал, только без всякого распознавания, все это заворачивалось в багет собственности и я лукавил чуду небес. Был замурован в ультра-ехидство с отношением горделивости, ну, и прочее паразитство - не бросаться же клинически, когда труд сыпется сквозь пальцы, когда никто не ловит его. Никак не замораживается резкость ударов сердца при этом. За временность отвечают танцы - любые движения. Я шагами измеряю побочность тротуаров. Но и здесь есть гамма сложности. Клонирование щекоток прелестным воображением - щекоток нейронов. Но при этом не словить кровопотоков. Лесными тучами пока покрыта моя голова. Пока - но, к счастью, не автоматически или прискорбно, но только из-за птицы, которая оставила на моих волосах тень. О, фантазия - промывание бытийности свирепой! Я - одинок, но под ее опекой, значит, не до конца. Это есть интрига ласкающая с миллиметром покоя.
"Добрый вечер, Юрий Сергеевич!" - говорю я складно и с дергающейся мимикой. Как бы творя деликатность. И строя кровообращение дня. Сакральны тогда изъяны, ведь Юрий Сергеевич находит во мне только несовершенство. По этому поводу уже ударены стены - по колено творение, я уже строил башню из любимого вельвета. Но она исчезла. Башня любви. Не юношеских фантазий...- как мой психиатр сказал. Причем я строил эту башню не осторожно - для вкушения блоков, то есть я хотел ощутить на себе падение в рывках, дуновение ветра, и блок упал - и прочее, чтобы он упал на меня. Так и произошло. Я терпел то, что сложно, но и в этом есть простота, так как оба понятия все время переливаются! Между нами не просто окошко - то есть глаз, то есть какое-то видение или опыт, - между нами пропасть возраста и предпочтений. В этой пропасти не бегает кошка. И как же ее заполнить? Ошибки. Наши ошибки - вот мост - в этом мы сходны. Как-то раз я был мечом пораженный - его фразой, которая овладела мной лихо...- это было сравнимо с бактерией, что зародило дерзкую прихоть. Он так и сказал: "Ваша влюбленность - проказа, юношеские фантазии" - отрезал Юрий Сергеевич. И тогда ум мой покрылся жарой. Но тем не менее, я чувствовал к нему только то, что не успело насытиться эгоизмом и корыстью. Это чувство любви было без контура и плевать на этику. Никакого вожделения и похоти не наблюдалось. Страсти эти были безличные, никак не касались плоти. Их легко заметить как 2+2, регистрация мгновенна. Как чувств, так и мнения ума. Сила и гигантская! И притягивается характер, а за ним судьба - формируются непостижимо близко. Что удивительно, так это то, что фантомом делает эти страсти он! Я составляю контакт, почти что флиртую, но результатов и соития интеллектуального нет! Потому что Юрий Сергеевич не может, легко его понять. Но я считаю, что я должен быть для него вдохновением.  Я очень нежный, хрупкий, дух мой аккуратно процежен. Он, кстати, постоянно ставит точки... Что меня раздражает. При том, что его предложения могут быть надушены. Я так никогда не ненавидел эти кружочки! Швыряние рук и возмущение с голосом к космосу - это редкое насилие, с испугом, вкус смерти тогда очень прилипчив. А из-за чего? Юрий Сергеевич. Это антипрославление длится в "обычное", ведь он прямолинеен, так что придал смысл жизни - пожелать умереть, что кажется роскошным как мех, тем более, когда он не отвечает...на сообщения. Тем, что его ответы капризны в своей предметности и теоритизме - так он поучает, но при этом не хочется добраться до мести, просто учащенная одышка. Хлопок даже бьется в руках. Любовь теперь под мышкой. Юрий Сергеевич бьет в грудь натощак. Отсюда вы думаете размывание чувств к нему? Без дюйма терпения. От этого забывается лень, как же скрыть эту отвергнутость. Влюбленность в образы, где есть парение? Становятся черными все четыре стороны. А кто он? Я люблю не то, что ему дорого, а что сердцу стена. Однажды, я ему сказал : " Вам наплевать на меня..." - расписался я гротескно, разодрал все кружева. " Вам плевать!" - просто рявкнул пальцем по клавиатуре. И в его глазах потерялся мой нрав, он стал гнилым изюмом. Но я сказал это, чтобы удержать признак его фигуры. Чтобы держать его в тонусе, чтобы проверить его чувства, как минимум. Но обиделись его грезы о том, что я не дурак. Эта длинношерстная взбучка со стороны Юрия Сергеевича. Ранее были немые шуточки, и прочее, - но все решила одна строчка. Мои взрывные опасения как бы оправдались, но и тем не менее, они были двояки. Но могу сказать точно, что ложкой сонной любовь не была спрятана. Так как я ее сохранял открыто. Полюбил я его, когда он быстро перебирал руками бумаги. Он был моим чувством! Так засмотрелся я, что рухнул и очнулся с его ликом на ресницах. Когда мой психиатр рисовался на моих глазах, сознание потухло, он был таким родным. И не выяснил Юрий Сергеевич никакой потайной тревоги - сделав ее смурной. Он был всемогуще невинный. Пульс трещал. Я решил, что это подобие смерти. Я решил, что все пережил в его насыщении. Но при этом я оставил смерть на десерт. Тогда озеро превратилось в ручей, гонимый лаской. Как сделать любовь взаимной - невыгодная холодность. Он не знает рефлексии?  На колыбели смерти извилины, падкие чувства, обессилены руки. О, декорации ума - сильнее его присутствие, в которое можно плюхнуться. Я в пытливом грызущем трудоголизме, с болтливыми мыслями-червями задумывался о жизни, сидел над книгами часами, что сулило принятие таланта! Я пригвоздил свой дар к стене. Мне казалось, я не становился мысли гигантом. Наедине надеялся. Что-то тревожащее брелось вместе со мной. Философия привела в кривизну. Я раскрасил ветер гардин. На лице была желтизна нездоровая. В позе лотоса с выпученными глазами в кажущийся невнятный смысл. Я был полностью одержим понять Ницше. Но скакали по сознанию крысы. Я крался днем в поисках небесного футляра, но находил камень прилипший к кроссовку. Ни в коем случае я не искал Бога, но луч формулировки! О, употребление нежной красавицы-силы воли - она у меня рассеяна и так миротворна, ее сущность бесспорна. О, холодный голод в груди и голове! Никак не выразить этот сварливый ураган! Так что помощь проявленной в блеклости, застегнутая на все пуговицы не искала закономерность. Это помощь Юрия Сергеевича. Зачем он мне помог, если не желал продолжения? Проявление доброты "однажды" - только сейчас можно описать, как "однажды" , так как я уже не болен ее поступком, который сварливо обнажил. Догадывающаяся доброта была проявлена им. Своей лебединой нежностью с изначально свойственным ему старанием, к которому он привык...Сжал в своем розовом кулаке мое сердце - форма песочных часов...О, неповторимый уже посредственный момент! Который был неудачен. Тоска о былом, этот фрагмент был рьяно обозначен, - с широтой океана - он помогал из желания собственного. Юрий Сергеевич не сделал это хорошо. Только прилично. Оставил в моей жизни пятно, сотворил порядок безлично. Но упитанность его взглядов показалась больной. Все закончилось лаконично, при том что он владел стилистикой - под надутыми правилами - думается в них в ворчащем тоне. Кажутся светилами, ведь на троне сидят без заслуги. Сам на себя злишься из-за их подозрительной правдивости. В тихой ссоре - это так не удовлетворительно. Откуда эта ловкость в помощи? Откуда убежденность, что правда поможет? Я хотел бы гением, так неуклюже. Но Юрий Сергеевич пронесся вихрем пустыни парочкой фраз-безделушек. Что мои грезы остыли - он надел мне африканское ожерелье на горло - удушье от прямоты. Я сломлен, неужели? Прошлись по мне слоны. Это что-то кровавое, но замеченное как красный бархат. Багреет ухо...  а голова становится ватной, утопание в горьком шоколаде его видения. Теперь я влеком дыханием одной Юрия Сергеевича. Знаете ли, помощь есть выражение навыков своих! Причем помощь воспринимается надушенным отношением с полузакрытыми глазами, она слишком адекватна! Замечается сам акт помочь, несмотря на то, что этим можно сократить талант. Как это скользко! Невинное подавление Другого! Но откуда, откуда ему известно, что мне действительно нужно? Итак, угнетение подаренное в обволакивающих манерах спокойного тона, который может разразиться укусом комара. Но почему сомнение, вытащенное им наружу стало гореть с дымом и треском, до того они шагали стеснительной походкой, но тут заговорили властно и нетерпимо. Так я и начал метаться в сырости пива, искал на дне кружек конец дна - паузу. О! Угнетающая просторность...в груди...в том просторе шагали чужаки в грязной одежде, но может и приятные детишки - в любом случае невежды. Сейчас я безвылазно пишу, сквозь хандру очаровательную, чтобы преодолеть взъерошенную скуку, из-за которой я на голове. Но разлука с ней - это несносно. Я гуляю по комнате в поисках новой боли. Она должна затмить прежнюю. Я сломаю себе кости в чистом поле...и буду гордиться вечностью. Вещи, много вещей скрипят у меня в голове, сглаживаются постепенно до нежного крема. Время, напевающее глазам серенаду. Кругом земля в гордом приступе уединенности отрады- туда-сюда переливается кровь. Кардио-нагрузки - к иррациональности с апофеозными замашками. Вдохновение я нашел на паркете, которое было страждущее. Было обкусано стаей воспоминаний. И только венгерский танец звучит заносчиво в хрестоматии. - звучит полотном христианской смерти. Ползучее раздражение с вытянутым языком. В пустыне раздеваюсь и дышу от усталости. Я был готов продать себя дьяволу и валяться у него на витрине с рассрочкой. Не смог я прикрепить требования к бытию в разодранных системах на Юрия Сергеевича, отдаленного от этих мироощущений. Тем не менее дух, сознание, воля - все склонялось в повседневном кивке ему. Где же текст со всем святым воинством, сидячий у него на плече? Надежда дает мужество. С расширенными зрачками созерцаю дым сигарет, который склеивается с видом из окна на деревья. Я теперь в силликоновом пакете и через имидж мой стала пролетать поэзия. Во всем совокуплении было сочно. Я не отличался скупостью в антураже на бумаге, находил не только Красоту, но лейтмотив жизни с восклицанием. И обнял закостенелую поэзию и заставил ее корчиться от новой блузы, которую она теперь вынуждена была примерить. Узнал потенцию и открылись девственности шлюзы. Я был в припадках гневных. Задрыгались люстры. Находил заброшенные в воздух структуры. Облизовал их координацией, грацией. Бурлили мои головы. Я уже не слонялся среди древних. Не был знаком с прокростинацией. Структуры были размашистые как мой почерк Они н помещались в том. Не убедил я точки, в том, чтобы они стояли. Путешествовал я пешком. Баловался так, да сяк - если бы, но нас самом деле это не так. Я уже перестал на что-то претендовать, брал все в кулак. Но как же хлестко я писал, так что ангелы выходили по лестнице, ни разу не спотыкаясь. Не текло сердце с песней, фонари поражались. Я тянулся от слабостей, так что стал сердцеедом. И так стремился к скорости, губы ел с медом. Творил оригами зрительного. Я начал видеть сочинительство в организованном беспорядке. От репродукции Кандинского до лошади, это некоторое исцеление - привязанность к прочим объектам - взаимная защита, забота, игра. Что касается одежды, то выбираю рубашки с узором всегда - это защита от бесвкусицы, которую зрение вычисляет предвзято. Мне не хватает спутника. Рубашки всегда помяты. О, Юрий Сергеевич вернись ко мне опять. Мы, кстати, обнимаемся на психиатрическом приеме - это не более чем выражение мужской солидарности. И с каждым разом возрождается мое чутье все больше и больше, с каждым объятием. Я ведь его пациент...перед этим глаза распыляются - бомбой разорванные зрачки - декадентом. Чувства вовсе не поленились - я косо смотрел на него и то, что рядом. И только несколько процентов было определено - процентов его объема тела. Так я рассмотрел икринками - взмахом. Я так и спросил: " Можно вас обнять?"  - он согласился, возможно, из жалости. Объятие просто пригвоздилось. Только с ним я говорю изредка нахально, так как люблю. На вежливость можно сесть - сесть! А на грубость колкую - нет! Грубость не удобна даже для прикасания. Было больно всем! Мне, Юрию Сергеевичу, - я грубил - он в ответ. Такая семантика любого загонит в угол. Тем более, что я задел уже набухшую рану безразличия, которая затем покрылась ответной грубостью. Моя рана. Хотелось бы думать, что это голос романтики. Ведь он необдуманно творит галактику, а если обдуманно, то это любовь, симпатия. Я наступил в его кровь - не поняла меня математика. Как-то раз я лежал на розовой постели и стриг уже короткие ногти - я думал, что любовь должна ловиться, хвататься на лету, подбираться с земли, ведь она анонимна, хотя и наивно направлена, никогда не может быть приличной, иначе исправлена будет, уже другая. Она прикрывается адекватностью и большинством. Каждый раз, когда я его видел, сочный вихрь заматывал лихой Красотой, был помпезной высотой обманут - смирная воля жить, умноженная на тысячу взлетов новорожденных птенцов, открытость неясности жизни, что-то упорное по ту сторону. Так что я хочу держать Юрия Сергеевича в тонусе, проверять его на безразличие, ссорится с ним. Была близка схожесть жизни и смерти. Больным опытом он меня одарил - точнее, точнее я его так словил. Сколько путаницы я должен был выдержать. И тогда вся дилемма меня озарила - как жить? Как сильно я его люблю, как сложно удержать кристаллический бутон в клетке представление о нем! Я в пальцы, к сожалению, не забыл в розетке. Бешенное упоение. Он необходимость дыхания! Открытость воды! Свет познания! Возвышенность новизны! Люблю его до изнеможения! Каждая встреча с ним - прием психиатрический - меня разрывал. Долгое время не находил я ада сытости. Я тонул в его глазах после того, как он их отводил. Своим присутствием разделял он море, как Моисей...Сколько смертей в одном человеке. Он творил ленту Мебюса. Не найти лекарств в аптеке, даже по рецепту. Был вынужден бежать на месте. Тереть голени теркой самообладания. Вся горечь света в объятиях его бровей сокрыта, в их концентрации мчится образ. Упрямо длится там сердце - в третьем глазе. То представление о нем - миф прелестный. И озеленил свое лицо. Озлобившись ко всем чертям. Не гримироваться же. Надо отломать кусок шоколада и отругать себя за другое. С пантерной внешностью резвился. Творя новое поколение. Ломал ручку и понурился. Писал как проклятый. Настроение было промокшее слезами. Я пугнул себя тем, что сейчас лягу. Я не мог это осилить. Что-то царапающее втыкалось и крало мои силы. Я не мог сидеть в комнате среди всего неодушевленного. Бил по лбу разнузданный опыт. Я не мог сидеть в солнечном сплетении было дурное танго. В душе сердцееды заманивали блондинок - страстно занимались с ними любовью, потому сердце его - кровать для них - так скакало с великой болью - мой скороспелый текст страховал от скуки. Скуки, объевшейся чужими душами - это гораздо хуже погрызанных нервов мышами
Мулине жизни выстраивалось постепенно - я исписывался - тратил веру - используя техники ослепительные - источающие миазмы - вонь эта звенела в ушах и давала серу - я прочищал их прочитыванием собственных текстов. Даже чтение тогда было для меня небрежно, целый оазис гетерогенного мусора. Обогащение происходит всплесками писательства, что не прощает надувательства - писать Долг - заталкивает в новую повседневность. Писательство плодится непорочно. Я ревную писательство больше, чем своего психиатра. Профилактика душ писательством - лучший метод. Грязевые ванны никак не сравнятся с ним. Я пишу пока что в стол. Это какая-то благотворительность мыслей. Но не плавная мешанина, без буффонад, только представление о кислоте. Итак, приходит желанная мысль, обсыпанная ультра-добром. Добро - это полезность. Зверский взгляд скоро превратится в ладан. Я трезв и аккуратно раскачиваюсь. Это утробные лейтмотивы. Я рассерженный ребенок, воплощающий вредительство в писательство. Так это дебош с конца. Жду своей кончины опасно, при знакомстве с этим солнцестоянием. Капитальное сооружение - мой дворец без похоти. Раздирающая жизнь - слякоть. Я собрал всю сочность из яблок. Психиатр и пациент. Какой-то измазанный бунт. Состояние тщетное - я лечу от негатива к пейзажам. Кровавый избыток любви - плотный, - творит из меня героя. Юрий Сергеевич - мой визави. Меня надо выгуливать. Я превратился... Все по-разному худеют духовно. Я зажигаю свечу, прося пиромана. Надо все нарочно поэтизировать, иначе не встанешь. Надо купить правду. И промочить ноги, только читав о дожде. Хотя если я сяду на цветочный горшок, я провалюсь туда, где родился. За жизнь мы несколько раз обрезаем пуповину. Я, представьте себе, мотивирован на голодную голову. Я или он - эрудированный нищий. Разговор насекомых уже давно подслушан. Я маэстро чужой жизни. Какой-то импрессионист написал бы коряво картину моей жизни. Истончить бы это бытие до пряди волос. Созерцание в лифте. Исправьте мое лицо - оно и так ухожено! Буду торговать своими мыслями на черном рынке. Осрамлюсь от каши в голове, чистка от лишайников примитивных. Всегда надо стремиться к субъективности. Надо забронировать это чувство - надо шкодить без оглядки - поливать бензином воспоминания гнусные!Испещряться в метрах бумаги! Это выйдет в багет из гения. Иногда хочется прелюдии, но получаешь пустоту из одиночества! Пигментация сочится как таракан. Опухоли пальцев от беспрестанности. Это липкий дар, знакомьтесь! Может стать импотентом творчества? Я обнаружил уже несуществующий кариес! С волосами сижу - кокетничаю - верчу на пальце прядь!  Грех теперь не ценится. Но не его нарушение. Истолковать иначе, по-моему = изменить немножко мир. Мой амфитеатр киснет. Надо наодеколонить дикарку-жизнь. Вспомнить Незана, бегая по лестнице. Всякая размеренность чешет глаза. Я начинаю уже здороваться с пепельницей. Нужный акробатические анекдоты, чтобы хоть как-то веселиться. Я поглощаю днище через трубочку Вселенной. Повеситься бы на крючке. В урну вдохнуть изыск, истина все время предохраняется, надо ее сомкнуть! Я цепляюсь ручонкой за деревянный мольберт и не получаю занозы. Рассвет обижен мною. Калитка моего психиатра всегда подписана " Открыто " - но сама закрыта. Причем она не просто молчит, а в контексте. Его мораль черства, так как слишком принципиальна. Может он аморален? Под Лакримозу все кажется почти аморальным. Он добр на вид. Он же врач. Но ошибка в том, что он пьян не от алкоголя... Он создает только контур человечья, причем слишком сильно объятый здравостью.  Живет под рампами. Но я творю акт, это осознанный для него груз, нести меня? Украдкой у него пританцовывал туфель. О, несхематичная броскость! Ассоциации с полетом голубей и антисептической белой салфеткой. Да, он дал пунктирную жирную любовь, плескающуюся в лучах детского тщеславия. Я даже думал о славе, это впиталось в кровь. Я прошу о нежности, а не лакированной ерунде...Все это дешевая картиночка, распечатанная на принтере. Как бы мне сократить чувства? Я на высоте ограбленной. Одиннадцать дней я не писал ему в ватс ап, зато был надежным автором рукописей. Он не замечал шлейф, в котором прослеживается вся патология. Ему близка только логика. Она чуток симпотизирует. Он просто вдыхает мою Безнадежность и эксцентрику. Он однажды избил мою уникальность, сказав, что я не один, к кому относится с большой теплотой. Все мое чутье было разорванно. И затвердевшие грезы превратились в горгону. Ха. Он всего-то человек! Всего- то! Мысли уже не слуги! С приподнятой бровью он высосал из моего зрения вещи - как хорошо, что я хотя бы не страдаю над страданиями. Во сне я махал сланцами над пропастью. Они должны были вот-вот оторваться. Сон не дорожит гуманностью. Любящее сердце не всегда честно, формально застегнутое = тем более. Юрий Сергеевич не признается в ответной любви, так как это пустое обнадежевание. Он меня так любит, что игнорирует в сообщениях. При том, что я рьяно из самого болотного цвета присылаю их. Он так мило описывал, что не любит меня. Он пишет только из понимания. Я творил нашу теорию, за нас двоих. Каким же светилом было мое сердце, когда я ему звонил. О, обморочное бытие! Высотки надежды! Глаза никогда не закрою! Ранее он меня разбалывал. Много мне отвечал, но потом я напал на него в сообщениях - бац и все. я отодвинут карьерной любовью. Горделивость поникла. Я положил жадность на стол. Почему я влюбился без интуиции, что это не будет взаимно...Он гуманно сказал, мое сердце занято. Эта душа занята. ЭСТ себя избить или картинно измазаться? Он дал мне формулу бытия. Я, обветренный лобзанием. Невзгоды прилипли к стенкам трагедии. Это физиологическое столпотворение. Неугомонное диагностирование. Но не имею пульта, вызывающего зевоту или сердечный приступ всех обязательств. Все химические элементы горько плачут. Мышцы альтернативы...с расстройством скорости крови. Инкубатор из герани. Фабрика ультра-культуры у меня в голове. Он сотворил заново священный Грааль. Я гармонизирую фауну головы. И подниму бокал с ростками от nikken? Эстетические всхлипывания - витамины для утех. Он деликатес на троне. О. Специи рефлексии. Когнитивная фрустрация! Ужасом тычинок тюльпана прослезился! Это все он! Хочется сказать! Но это не так...               

ЧАСТЬ 3. Предисловие.



Я сразу буду сажать на колени горькую Красоту иногда выкидышем, кувыркающуюся на подошве памяти. Выскакивает, как серебряный карп, его плавника вначале не видно. Тряска голубоглазая со сверкой часов и тонким продлением времени в настоящий момент, длина происходящего одаривает марципановым преткновением и некоторой нестыдливой сущностью. Все сублимированные «почесывания» Достоевского собраны крикливым сплетением отдаленного притягивающего звука, дуновения.   
Чихаете от перца или от переизбытка микробов – дело непроизвольное, тыкающее своей жизнью, которая бросается кардинальным становлением. Зато воображение может проявлять себя, с вашего позволения, контролируемо - при обладании, прямоте. Правда, «надуманное» всегда считалось лосьоном после бритья. Тогда как воля, всесильная воля, присутствует, когда вы не просто реагируете на готовое, а создаете повод для реакции сами: «Только не при философском рассмотрении, мышление, как только формальная деятельность берет свое содержание извне, как данное, и что содержание в них не осознается как определенное изнутри мыслью, лежащей в его основании, что, следовательно, содержание и форма не вполне проникают друг в друга. Между тем, при философском воззрении это раздвоение отпадает.» – пущее воображение есть солидарность с вашей божественной потенцией. Сотворить еще один мир, который вам подвластен, и не теряться в мире предоставленном, как в мутной воде и не видеть своей плоти, к тому же с замурованным зрением. Пусть вас покрывают всякие прочие реминисценции и кубистические разложения мысли, окутывающие по своему принципу, который вы же и придумали. Пусть концепции, которые не поместились в объективность головы снятся вам мультимедийно и с гламурным интересом заворачивают вас в багет собственности. Клонирование этих красно-розовых щекоток происходит при лестном воображении, которое гонится в лесных тучах за удовольствием простым, полученным не из наблюдения за фонтаном или из-за риска кровожадного, но простого, полученного автоматически при вкушении этого наслаждения. Как прискорбно, что инструмент этот в пыли неоправданной. О, воображение! Замещает все, за чем надо спешить и бороться. О, промывание жизни свирепой и жаждущей.

ГЛАВА 1. РАЗМЫТОСТЬ СОДЕРЖАНИЯ ЛБА. Я ПРЕДПОЛАГАЮ ЕГО ЖИЗНЬ.
После полуночного ветерка, доносившегося не из окон, как обычно, а из щели под дверью. Кто-то оставил входные двери открытыми. Кто-то из слуг Юрия Сергеевича в отеле дорогом, на который он себе заработал приемами пациентов. Он и так думал об этом. Только вот не было внятных подчеркиваний идеи. Она мелькала и бросалась в агонию его раздумий. Тем не менее, я полз по анналам сознания с ухмылкой. Все было слишком играющимся и несвязным само по себе. Привыкший к насильственному поощрению разума за постройки фигуративные и обдуманные. Видел во всем концепцию. Сглаженную и стройную, как офицерские ботинки, стоящие ровно и геометрически. Я взывал, кричал о помощи у себя в душе, в душевой кабинке. Меня слышали и считали сумасшедшим. Так что никакого зоркого внимания не был я достоин. Мне пришлось не легко. Обратился к психиатру, который мог бы прояснить некраткое заболевание. Узнать размышления о своей психике. Сказали, что я не здоров, никакого помешательства нет, но... Тогда, без надежды на помощь, и с ликом на своих ресницах, с лицом Юрия Сергеевича, заселился также в отель, чтобы сделать все респектабельно. Без вознесения вины на отдельных личностей. Мне уже было плевать на все. Как это не зачаровать своей внешностью, нравом, стилем? Как возможно, что любовь не взаимна? Я хлопал ушами, когда сказали, что любят меня. Нет. Только он была лапидарен мыслям и заносчив, так что вонзился прямо в лоб – туда, где все и зародилось. Пресмыкание перед ним, несмотря на любовь чужих, о которой я знал. И знаете, что? Я все-таки не убил себя. Хотя желал этого больше Юрия Сергеевича. Он только вот заболел от того ветра из щели дверной. Простуда вскружила ему голову еще больше. Теперь он винил слугу. Да, кружевная голова у психиатра моего - до безразличия.
Я пошел вниз по улице. Вниз. И знаете кого я встретил – незнакомца подправленного смехом, который увидел мой тряпочный вид и еще больше добавил в свою кровь юмора.  Я наступил ему на ногу. Он стал шерудить свой карман, весь запыхавшийся, с грязными потными зубами. Так все и закончилось.
Мишени гераней слипались наяву и томно закатывали глаза.

 КАРДИНАЛЬНЫЙ СКРИП УМА.
- Добрый вечер, Юрий Сергеевич! – сказал как будто махинация трезвонящая, поступающая от ощущений не давала мне покоя.
- Здравствуйте, Иосиф. – с солидарностью в отношении аккуратности и вежливости протрещала бешенным скольжением.
И так оттопырено начался наш контакт.
- Меня беспокоит тяжелое переживание депрессии. – и сразу опустил глаза.
- Поясните.
- Я проверяю все по тысячу раз, вожусь с дверьми, выключателем света, с прочими предметами.
- Причем же здесь депрессия, в принципе, она может быть в скобках обсессивно-компульсивного расстройства. ОКР не дает Вам жить. Это невроз можно избежать.
- Как же?
И тогда он оступился в рассуждениях безликих, но точных, которые его взъерошили и опьянили. Я видел только его эйдос намагниченный и расплавившийся в вихрь.

Я ВСЕ БОЛЬШЕ ПРЕДПОЛАГАЮ КАК ОН ТАМ.
 Случилось утро – пресно и стерильно. Всякий тромбон или цифровая какофония не побудила бы его проснуться с едким трудоголизмом. Марш ему был не близок вовсе. Ножки его трепетали, как птенцы, которые уже взрослеют, но никак не могут взлететь ровно. Бесшумность матраса. Шепот одеяла, которое открывалось взмахом колена и голени – дружественно. Провод, ворвавшийся в струи жизни, которая снова желает уснуть, прямо между пальцев ног, щекотка не из приятных – гнусная змея. Эмпирическое здесь было неуместно, хотелось, чтобы этот настолько материальный объект попросту стерся в призрака. И пусть тогда цепляется сколько угодно.
 Смачно вышел он из комнаты. Не удалось взъерошить паркет. Все процедуры для сладкого личика, которое блестит в отражении паркета, казавшегося шершаво-колючим, поскольку Юрий Сергеевич шатался и перебирался то тут, то там. Он макнул палец в сок, который стоял в стакане прозрачном, интонирующий спокойствию. И выпил негласно, немного согнув шею назад.
Не кротость и не либеральность в нравах. Не академическая походка за халатом. В одеянии он скоропостижен на узнаваемость. Зачем его видеть обнаженным? - Останется натура, которая отчаянно не дремлет, трепещет без правил – одурачивает. Я хочу сотворить только разве что образ его умопомрачительный, свергнув с пыли, отчуждающей посев натурального уродства.
 Он собрался на работу и так ловко подхватил невнятную мысль: «Надо ему ответить» - она его любимая пациентка, так что когда он вышел на улицу – плевать ему было на мороз и то, что нет перчаток, уже обветрившимися руками он взял телефон и читал ее сообщения. Ко мне он относился негласно.
 Лучший психиатр имел, возможно, друга. Только вот не знал точно, что он испытывает. Он был полностью порабощен моими славными оговорками, которые не бросаются. Или изъянами, которые прелестно выравнивал. Ладно. Это крайнее описание неправдиво. Он их придумывал для придания несвойственной мне робости, чтобы убрать излишнюю сытость. Понимаете? Он только вот не знал, куда деть платоническую любовь, к какому разряду подчинить. Между нами была уязвимая раскрепощенность – было максимально – объятие. А большего ему не нужно. Когда мы в который раз беседовали по телефону, жарко хлестко и энергично, с прищуренными глазами, так как казалось, что кто-то из нас ошибается или говорит непростую ерунду. Мечом пораженный моей фразой, которая так лихо овладела им. Когда я признался в любви и понесся утверждениями, насколько это серьезно. Он сказал: «Ваша влюбленность – фантазии». Его это попросту обескуражило. Под фантазиями следует понимать не очерченные, неорганизованные представления, типы, виды. Это наблюдается у всех. Их свойства диктуют путаницу в голове, если их не признать, как таковые. Если же их регистрировать открыто и со знанием нашествия, то они такие милашки и бунтари в одном комплекте. Тогда в голове пустыня, но это не символ пустоты – твердость пустыни поражает. Безумием это назвать нельзя, поскольку ум участвует, но уже как нечто посредственное. Он вовсе не торжествует. Если вы хотите познать эти чувства, то примите их, эти выносимые страсти, иногда с избытком переливающиеся сверх меры. Но ни в коем случае не дешевые страсти, в момент легкого безумия. Например, чувство любви с всесильным контуром разума, ума – есть всегда уже заплесневелые и вторичные – вожделение, похоть, в отличии от страстей абстрактных, не касающихся плоти. Я влюблен в его живую потенциальность, нрав, вкус, характер, судьбу. Так что назвать влюбленность фантазиями = сказать, что у вас очень чистое и открытое сердце, страсти так и обнадеживают. Выводом фантазий должно быть полученное от него уже его созревшее вдохновение. Его абстракция – я в нем, как абстракция.
Но вернемся к этому загадочному господину. Он такой нежный и потому ему покорны все лакомые и под законом тяготения эстетики, фрагменты.
- Вы можете меня поддержать, в том смысле, что я работаю над презентацией нового продукта, посмотрите ее, пусть небрежно, но с оптимизмом.
- Конечно, Иосиф, я с радостью это сделаю для Вас. Он оснащал меня желаниями тенденциозными.
Заключается в том, чтобы пожелать умереть – желание роскошное, как меха на светской львице от Ив Сен Лоран. Смысл жизни в том, чтобы хотеть умереть -
Когда Юрий Сергеевич не отвечает на все сообщения, я в диком бешенстве жду без дюйма терпения. Конструируется размывание чувств к нему - он дорог и отвратителен – одновременно. Его гетто символизирует не простой запор, а разветвление вражды, которая оплакана гонением, поскольку любовь трепещет громче всех, хотя она и замазана толстой кистью. Как же так? Любовь все еще присутствует из-за самодовольства и напевания слога – «люблю». Первое – есть источник власти и координации, поскольку находится все время под жаждой. Последнее – есть транс, программирование самого себя, как медитация – полная концентрация, а нутро уже понимает, как есть.
Послушайте-ка: Смысл жизни в том, чтобы хотеть умереть – действие со слезами, покрытое как бы пенкой счастья. Хотя мешанина грусти половинчатой с весельем или счастьем – есть игрушечное чувство. Но грусть можно переживать осознанно и плакать, при этом признавать красоту грусти, как данное – только так можно сделать ее слабее. Грусти человек предается быстрее, одержимее, в отличии от счастья. Например, произошло событие, и оно требует веселья, попросту вызывает и, вдруг, нарушаются планы, что отвратительно для вас и грусть оказывается сильнее прожитого, стелящего свои остатки, счастья. Когда грустите по-настоящему владение собой становится настоящей нелепостью, которая недостижима. Думается – уродство, да и только. Счастье в том, чтобы желать умереть, но не делать этого, все остальное – цепляющееся. То есть, при натуральном, искреннем желании умереть, все кажется только сегодняшним днем. Обворожительно стонущее и перенесенное уже не имеет места.  Например, траурная грусть – мерзавка, при которой контроль вежливо усыхает. И при дикой веселости, когда нам искренне хорошо – контроль вторичен. Что значит растяжимое понятие «хорошо»? Оно может быть и при грусти, которая наступила после траурной грусти, при веселости, при владении собой – контроле. Счастье может исходить от чувств, а также от разума, от их сочетания в духе Поллока. Счастье настоящая проститутка и обманщица. Зная ее выпендрежничество, перед ней не устоять. Мы продолжаем любить счастье, зная теперь на что оно способно. Так что, дорогие, лучше испытывать счастье не голое, а посредственное, исходящее от контроля, от пришедшей непревзойденной идеи, от незамкнутой системы чувств – в полнейшей сочности это может быть только с желанием смерти, при этом отвергать ее можно, а потом снова желать. Но ни в коем случае не отсутствие желаний.

МОИ ДРУГИЕ ПРСИТРАСТИ.Я
- «Как-то раз я купил в «Лидл» - супермаркете, разные продукты. Потом я начал ими пользоваться и отношение к ним было гипер-аккуратное. Не то, чтобы из-за почтения к их изворотливой, почти дешевой красоте, которая им присуща больше, чем это требует покупатель, чтобы купить этот продукт, который, в свою очередь, разрисован со всей старательностью. Так я искал место для пачки с порошком. Пачка фиолетового цвета. В левом углу изображена дверца от барабана стиральной машинки, из которой уверенно вылезла в твердой позе майка, часть которой еще принадлежит дверце стиральной машинки. Под подмышками майки виднеется синий фон, как будто она не бежит и не желает уходить. Нежный голубой цвет просто не против если майка желтого цвета выйдет на прогулку и позволит себя показать. Голубой и желтый. Небо и солнце в сосредоточении стиральной машинки. В правом углу нарисована схематически корзина с одеждой, причем корзина и одежда – одинаковые и сливаются в целом фиолетового и белого цветов. Производитель как бы намекает на надежность чистоты, которая со всем сливается. То, что она имеет такой же цвет, как и упаковка порошка подчеркивает, что порошок ответственен за свои действия. Затем значок круглой формы, с надписью: «Улучшенное качество», такового же цвета, как вылезающая из дверцы майка, как бы предполагает, что майка приобретет нечто большее или же будет очень хорошо выстирана – без повреждений. Название порошка «ФОРМИЛ» - находится по центру круговорота, который составляет форму эллипса, он розово-сиреневого цвета, который затем переходит в синий, а затем в белый, предполагая некоторое вторжение в невинность своей явной действенностью. Как я могу обращаться с этим порошком, кроме адекватного необходимого пользования – для стирки одежды. Остается ли порошок самим собой, когда он закончится. Можно ли считать порошком его упаковку, при том, что там остались крупицы, прилипшие на стенки.
Я могу поставить его на батарею в коридоре, даже если гораздо удобнее оставить его в ванной. Все-таки мне можно поставить его где-то еще, чтобы он был объектом созерцания, со своей легко продуманной краткой структурой, которая слегка объясняет и не призывает или не молчит напыщенно, как произведение искусства. Он есть воплощение скрытой претензии на искусство. Он радует меня. «Материальная интерпретация». Новое видение. Дать жизнь вещам после смерти. Интерпретировать и творить на каждом шагу, ничем не жертвуя. Инкубатор возможностей. Расставляя их, я не задаю им никакого обозначения, НО ПОТЕНЦИАЛЬНОСТЬ ЦЕННОСТИ, которая может раскрыться – радует меня. Или незавершенность образа подушки, которая обернута в кофту, на которой я сплю – такая наволочка для нее есть корсет для дамы средневековья. Но вдруг я замечаю ее слияние с этой кофтой, через некоторое время и здесь виднеется союз – натуральный, только теперь эта незавершенность в одеянии уже не позволяет смотреть на подушку как на нечто используемое только для сна. Незаконченная необходимость блестит своим антипризывом. Уже не ясно, о чем она говорит, будучи завернутая в кофту. Слегка намекает, что на ней все еще можно спать, намекает, что ничто этому уже не помешает. В отличии от наволочки не орет о сне. Наволочка – предсказуемый маркетолог!».

Ладно, я отвлекся.

Дело в том, что мне делали электро-судорожную терапию и я бешенный фрагментатор, я все не впопад делаю

ФЕЕРИЧЕСКОЕ.

Я так скажу, Юрий Сергеевич и я - не будем вместе, поэтому сразу заявляю все мои отвлечения и описания то отца, то психолога есть бегство от невзаимности. Поэтому мне надоело писать, я умываю руки.

 КОНЕЦ.