Плач по деревне

Старуха принесла тяжёлую охапку промороженных берёзовых дров. Бережно положила их на пол возле печурки, села на скамейку, когда-то сделанную дедом и покрашенную ею в зелёный цвет. Выгребла клюкой золу. Положила на колосник дрова тоньше и суше, между ними завитки старой берёсты и чиркнула спичку, прикрыла чугунную дверцу.
 
Не сразу,  постепенно печурка залопотала пламенем. Дрова занялись.  И ей пора выйти во двор. Она спустилась по лестнице в три ступеньки, осторожно, придерживаясь рукой за косяк. И каждый раз вспоминала деда, что он неладно её смастерил. Сам упал с лестницы и вывихнул руку в плече. И она оступилась и  падала плашмя о доски настила, чудом оставшись жива. Стукнулась лицом. До черноты.

Тася взяла лопату и стала откидывать снег от крыльца и вдоль тропинки. Он розовел у неё на глазах, по-весеннему искрил, наполнялся светом утреннего неба. Половинка луны таяла над берёзой.
Вскипало солнце, наливалось красотой пасхального  яйца. Оно было  огромным, но холодным.

Потом старуха вернулась в избу, присела к печурке, открыла дверцу подтопка, обколотила осторожно клюкой головёшки и смотрела на жаркие угли. Протянула ладони. Теплом и магическим светом повеяло на неё.
Она с грустью подумала, что осталось их в деревеньке мало.
Деревенька с каждым годом таяла.

Куда ушли люди?
Сейчас можно их по пальцам пересчитать.
Она помнит всех. Помнит их лица и имена. Словно чередой проходили  они  в её памяти. Красивая Аксинья,  бойкая Евстолья,  спокойный дед Василий, баба Сима,  работящая Игорёвна,  умная и деликатная Анна Петровна, Павел Ефимович с его военной выправкой,  Шура-Коляска, Звонарь, красивая когда-то Шура зоотехник…

Ничего от них не осталось. А ведь она прислушивалась, прилаживалась к ним, осуждала, терпела, слушала речь их непонятную, былинную, удивлялась их заковыристым именам, словно из сказки они древней пришли в этот мир.
И у каждого из них был свой мир, своя правда, свой приход под это северное небо и свой закатный час.

Первым погиб мальчик. Тася даже не успела его увидеть. Он утонул в глубокой яме возле скважины за их огородом. Они там играли у воды. То ли случайно упал, то ли, играя, толкнул другой мальчик. Кто- то из мужиков  нырнул в яму, подхватил маленькое, обвисшее тельце, положил на  молодую траву.
Муж стал делать искусственное дыхание. Ребёнок не пришёл в себя. От испуга не выдержало маленькое сердечко.

Потом уходили старики и старухи.
Сгорела вся скотина на огромном комплексе.   От искры электросварки шаяло  сено. Разом охватило  пламенем замкнутые с той стороны на зиму  большие ворота. Коровы сгорели на цепях Телята в клетках.  Лошадь Голубка, служившая верой и правдой каждому, была проволокой примотана на привязь. Всем, даже ей, Таисье, служила Голубка.

Она помнит, как выехали они  на санях в густую метель, которая била людям в лицо, залепляла Голубке глаза. Как норовила она заехать в высокую снежную бровку. То ли волков чуяла, то ли боялась, что не справиться им с метелью…

 На пожар в темноте собрались старики и старухи со всех деревень.  Рёв стоял на всю округу. Рёв и пламя  столбом в небо. И скотина ушла в небо.
- Бог пожалел, штоб не маялась, - сказал кто-то из стариков.

А старухи до последнего тянули руки к земле, выщипывали травинки на грядках, кололи дрова, хватались за косы и так же, как в  детстве, работали.  В  трудах  было их спасение.

Уходили и молодые. Одного  парня, только что вернувшегося из армии, убили  из ружья.  Убили из-за обидного дерзкого слова, сказанного по глупости, по мальчишеству.
 Другой   парень - замёрз на таёжной дороге возле трактора в метель. И телефонов тогда не было. И она, Таисья, ходила его провожать.  Бабки причитали и голосили, жалели его, безвинного, молодого, безгрешного. И она вместе с ними плакала, вспоминая своих рано ушедших братьев.

Уходили зрелые мужики. Плотники, лесорубы, механизаторы, гармонисты и плясуны.  Как много было выпито. Они  замерзали в осеннюю пору, не дойдя до дома,  погибали на заработках под Москвой или Питером. Вот сосед  Володя так и не вернулся, сбросили с поезда или сам шагнул  в летящее на него пространство.

Сиротела деревня медленно, но окончательно.


Второй день урчал гусеничный трактор за околицей.  Он  окрашен в ярко- красный цвет чудаком. Не перевелись  ещё  они. Натужно и с вызовом резала  Степанида пласты земли за бывшей колхозной  мастерской, за конторой. Женское имя дал ей чудак-мужик. То ли за степенность и надёжность, то ли за силу богатырскую.
Богатырей-то всегда почитали на земле.

Иногда они рождаются и в наше время. Вот новое то поколение не помнит.
А был в роду у мужа Таси  прадед, по прозвищу Солдат. Отслужил он отечеству двадцать пять годочков и вернулся через четверть века  к родным местам.
Силы  его богатырской хватило и дом поставить, и поле распахать, и овин с гумном завести.
Бывало,  скажут: Вот Солдатово поле, вот Соддатово гумно.
А вот и сам он, кряжистый, русоволосый, сероглазый  с кудрявой бородой в намокшей от пота посконной льняной рубахе тащит  телегу с лошадью из вязкой лаги.

Корни его пошли по земле вологодской и в другие веси и грады убежали. Осталось только имя Василий Солдат.

А Степанида поднимала её, родимую, брошенную землицу,но, уже покрытую лёгкой травой, переворачивала корни  горькой пижмы и  тонкой  ромашки, кипрея и таволги. Пластал трактор  живучий ивняк. Нарастает он везде, сколько его не изводи.

Природа залечивала раны, оставленные людьми. Развалины складов, сушилки зарастали малинником, земляникой, кипреем.

Можно было догадаться, зачем мужики пришли на пепелище колхозное. Раскопки ведут.  Вскрывался первый  пласт, углубление шло в советскую эпоху.
Там, за околицей, было кладбище израненной техники. Там, на вечной стоянке, десятки лет тому назад умерли изношенные комбайны и трактора.
И мужики это помнили.

 Русскому мужику без дела не сидится. Кончился зимний лесоповал.
Вдоль дороги стояли высокие костры убитых пилами деревьев. Не они, мужики, виноваты. Ведь лес то их кормил, обогревал веками, сторожил от ветров, скрывал от чиновников.
Помнится и такое чудо.

В  девяностые годы  приезжему немцу захотелось всё это богатство взять в аренду с лесными угодьями, озёрами и болотами. Чтобы ни-ни,  кто-то сунулся бы рыбачить или ягоды собирать.

Угостили его хорошо в сельсовете, стал он хмельной выведывать, какими это его вкусными жёлтыми груздями в сметане потчуют.
Стали звонить учительнице,  чтобы она перевела, что он лопочет. Немец что-то  щебечет в трубку.
На другом конце провода ему  отвечает недовольно учительница, не привыкшая с пьяными иностранцами говорить.

Нет, не по масштабам было ему  таёжное и болотное раздолье. Дороги кривые и вязкие. И уехал он восвояси. Фотографировал подло опустевшие телятники, развалины несбывшегося коммунизма.

Пытались эти угодья освоить предприниматели, страусов  привезли весом с доброго бычка. Стали выгружать диковинную птицу и чуть не насмерть придавила  она грузчика. Стали заманивать любителей экстремального отдыха  лошадьми. Гарцевали глупые приезжие по покосам, как бары какие. За что получили трёхэтажные маты от местных мужиков.
И страусы не прижились. И кони с голоду неприкаянно бродили малым табуном по деревням и объедали стога. Одичали кони, боялись уже людей.
И жалостливая бабка протягивала дорогому вожаку горбушку хлеба. Но тот фыркал и гордо отворачивался.

  Лес погиб от пил. Кое-что клочками торчало, сквозило просеками. Стонал, гудел ветер в иерихонские трубы, гнулись сосны.

Тогда-то и нашли мужики залежи ненужного железа.
Узкоколейки лагерные, рельсы, колёса.
Всё это тащилось в кучи и сдавалось.
А теперь вот за околицей  Тася увидела Ваню с миноискателем.
Выживают они, ребята, как могут.
Гоняют на мотоциклах, плывут на лодках, долблёнках и плоскодонках, летят на «собаках»  по снежным полям, заходят на квадрациклах в болото. Они, это те, кто не могут прижиться в городе. Он сверлит им головы шумом и гарью, напрягает память и ставит в тупик. Им бы избы рубить да землю пахать.

Меняются эпохи. А мужик остаётся мужиком, он всё что-то изобретает, до чего-то додумывается своим сермяжным  умом.

Один из таких мужиков оставил после себя сказочный терем в кружевах, в котором живут деревянные медведи.
Другой, помотавшись с сыновьями у  Москвы, как дешёвая рабочая сила, поднял родовой дом, сменил обычную двукрылую  крышу на модную, но наличники вырезал сам.

Сын его тоже обрядил купленный дом в жёлтую деревянную рубашку, накрыл модной красной косынкой-крышей, а другой, долго не задумываясь, прилепил цветную заплату на прорехе крыши, с которой сочилась дождевая вода.
И пропала  суровая красота северной избы. Пристыжено стояли они,  косились на цветных соседей.

- Что там нашёл, Ваня?
- Да вся наша отработанная техника, части тракторов, бороны, плуги.
- И куда это?
-На сдачу. В переплавку. Жить-то надо, раз работы нет.
- Ваня, а можно мы опять к вашему лесному домику сходим?
- Идите. Берег и место общее, не куплено.
- Пока, не куплено, - подумала  она. Вот приберёт кто-нибудь  хам-купец к рукам, кто-то завидущий.

Хорошо там, как в сказке, как в мечте. Стоят у самодельного причала деревянного лодки, качаются как в зыбке. Там слышно иногда волчье,  отчаянное, надрывно-тоскливое… даже на другом берегу.
 Ветки берёз полощут свои кудри в чистой воде.
И разводя руками белые лилии, высунет голову то ли двухметровая Щука, мать всех щук, то ли русалка.

- Ваня, а вдруг медведь встретится?
- Так что? Не бойтесь. Идите себе спокойно.

Она представила весёлую, пронизанную солнцем, застеленную праздничными коврами осиновых и берёзовых листьев  дорогу.
Высокие мохнатые ели, глубокие лаги с дождевой водой и плывущие по ним красные кораблики листьев, рдеющие кисти рябин, склонившихся в поклонах, замшелые коряги, уютные шляпки крепких грибов у дороги.
Это было настоящее Берендеево царство.

И на душе потеплело. Пока жив этот мир, живы будем и мы. Будут меняться эпохи. Придут новые люди, но всегда народятся спокойные и верные земле родителей.
Заповедь им передана: охранять. Они этого не знают. Эта заповедь не на бумаге, а где-то в памяти записана.

Они и не знают, не ведают, что охраняют, в сердце несут верность земле и лесу, озеру и реке, тёплому дыханию молочных туманов.

Как на причастие будут приходить сюда, их дети и внуки

Если бы не заповедь, разве бы снились Виктору эти чудные сны?


Он опять летал. Как это у него получалось? Но парил он снова над лесами и полями, озёрами и болотами. Узнавал свои родные места. Неспроста ему снились эти полёты над лесами, полями, дорогами и речками. Может, бабкина душа заботилась о нём?
Беспокоилась всегда, чему только не учила, от каких бед и наказаний только не защищала Капа своего внука.


 А когда ему было четыре года, и сидели они с ней на тёплой печке, дребезжала тихо вьюшка под метель, Капа спросила:
- А хочешь покурить?
Ему  интересно было, как смолят дядья.
Конечно, он согласился.
Капа, не торопясь, спокойно скрутила козью ножку, набила её паклей да мхом, раскурила и подала внуку.
Ох, как горько и смрадно стало во рту! Он долго кашлял.

Потом,  уже взрослым,  разгадал он хитрость бабушкину.
Заранее отвадила, отвернула она его от вредного пристрастия.

Вот и начал  Виктор, перешагнувший за шестой десяток, ездить на родину, к родному дому каждое лето. Он не походил на старика. Пружинистая лёгкая походка, мускулистое тело и память детства вели его по тем местам, где когда-то  пастушил.

Стал он строителем, ходил в северное море с научно экспедиций, крепко дружил со спортом.
- Вить, а кто это?
С фотографии смотрел чудо-богатырь накачанный, мышцы играли буграми. Куда Шварцнегеру до него!?
-Да, я.
А почему культуризм?
- Болел так, что жизнь заставила со спортом дружить.
Вот он  возле Нотр - Дам де Пари.  Брюки клёш, волосы длинные, по моде.
- А что ты  в Париже забыл?
- Так не хотелось ехать. Как победителей стройотрядов отправили на две недели. Двух кэгэбэшников к нам приставили. Те учили, как себя вести, чтобы не завербовали.

Люди просили и их водить по болотам за морошкой.
А болота мстили людям, не пускали за вырубки неубранные, за леса загубленные.
А Виктора болото пускало. И начали они родники старые чистить, Крест поклонный поставили на том мете, где когда-то стояла белокаменная церковь, и был погост, заросший ольховым густым лесом.


Вот здесь была Четвёртая. Полянка с крупной душистой земляникой. Вот здесь, за этой сосной для матери всегда росли красноголовики.

Вот там во Внутреннем малом сухом болотце всегда был густой ковёр черники и жёлтый ковёр морошки.

Каждый год душа его просится к родному дому. И, если он не приедет, то это будет уже не он, а тигр в клетке.
Воздухом родных мест подышать, в чистое небо посмотреть, могилам поклониться, с людьми поговорить.

И день клонился к вечеру. Снова сидела Тася у печки, снова пело пламя о том, что скоро весна, прилетят грачи, скворцы, потом журавли и лебеди, приедут люди. И станет теплее на душе.