Это, любимая Элла, Веселый

               
     Эх, Сухроб Мотоламский да Айд Каучикский, взынь прокинулись отвесом да в прибор и утычкнулись !
     - Продали Россию, - зудит шалый и квелый авоськой казак Кандыба, внедовер трогая зубом гуслицу малую, - Жан Бунимович продал. С потрохами, - для трамбования мысли хватает казак весло и шваркает по голове присутствующего фактом комиссара в куртке кожаной.
     - А мамыньки, - взвизгивает Дита фон Тиз с плаката афишного, потому возле тумбы Таганрогской происходит разговор передового отряда разгромленной армии, вскуе отвалившейся с Тамани по следам Серамифовича, того самого, что о прошлом годе в пароход колесья подвинул, а речку не нашел, так и сохнет приспособление ума гуманистического меж страниц непотребных книжек, рядом с лютиком молодой барыни - институтки и ватажным носком певца Носкова - Челобанова, проигравшегося в носки и скат вдрызг портупеи, - ухойдакали !
    Истинно. Ухойдакали. А не хрен выжевывать под хвостом Потифара уже давно отмытые кухаркой миски из - под чечевичной похлебицы, после ее уж в третьем веке ушица стерляжья обитала, стюдень на копейку и полито все поверх было стало пивом прокислым. Какая, на хрен, охота с рыбалкой ? Наливай и пей.
    - Уж мы - то пили, - шумят ребрами армейцы, ползая меж обозов армии, сбирая лутовинки протезами глаз, - всех калмыков опоили мылом жареным, пока не пришли к соглашательству, прославленному как коллаборация.
    Чу ! Измена Машки Захаровой. Сама невидна, но вдобавок. Вылетает пургой Пескова, мягко стелет - твердо срать. Жилится дедка Орелик рваны ноздри, что все каторгу насквозь превзошел, а на том конце двадцать восемь комиссаров Шаумяна и обнаружь. Шатает дедку цитатами от Бальмонта и Товаза суркового полдня мертвого актера Проскурина, глаз не видать - значит : мыслей много. Там и бункера впродволь окаянности, и деды воюют, и даже петушня Киркорова послушно ступает пруссацким шаговитовым скоком по сцене масляной, торжествуя маразматическую симбиотичность праздников государских, когда в кучку и ин масс ликуют, ведомые мордачами Мамонтовым и Шапирой по улочкам столицы, топочут, гремят и радуются единению мусоров с народом. Все в гимнастерках и лентах полосатых, не гляди, что вирус, нет предела патриотству.
    - Зырь, - зовет щедро дедка измену и кажет на отвалы кучек своих, уложенных симметрично на святой брусчатке. - Четыре кучи говна навалил, - хвастает скоромно по постному времени суток дедка Орелик, подтираясь Конституцией не нужной и Терешковой.
    - Га ! - орет конституция Абрамовна, в отцовство Брину удочеряясь. И блюёт от омерзения весь окрестный люд от хохлов до молдавашек шустривших, киргизы матом ругаются, приспособляя собачий язык Великороссии к карательным картелям тросточковых Веллера, Миллера и Егорки рыжебородого, триедино в погань тошноты влетающих со свистом.
    - Говно страна, - гудит колокольцами обоз рыбный, втягиваясь в Таганрог, - народ сволочь.
    Не спорит Кандыба. Лыбится дедка Орелик погано. А измена кальмаром вьется, небо серое, снег грязный, два десятка лет зима и конца краю не видать ей. Взрастают грибы ядерные из атомов щеплястых и правильно. Говенная территория контурных карт отвеку добра не несла, пусть и не будет. Ладно. Проходит семь тыщ лет. И снова такое. Дедушка Щедрин, Гоголь, Майя Плисецкая и толстый - толстый слой шоколада. Да стюдню на копейку с прибавкой кремлевской поширше, поширше. Везде, вроде, на рельсы какие жизнь стремится, но тута как был ахуй бессмыслицы, так и все как - то вот все натурально по короткой ноге Пушкина и катит. И ведь прокатывает ! Вот где ржач. Щенки борзые, тройки птичьи рядят по моде ГПУ, снова сменив наименование по стилю ФСК, галифе другие, говно то же. И не хватит Нюрнбергов с Гаагами, ибо ( шикарное словечко ! ) весь народец не засудишь международно.