de omnibus dubitandum 116. 66

ЧАСТЬ СТО ШЕСТНАДЦАТАЯ (1915)

Глава 116.66. УДОВОЛЬСТВИЕ НИЖЕ СРЕДНЕГО…

    Как в деревне, зима на позициях и вблизи позиций, время сравнительно досужное, тянулась долго, сонно, монотонно и скучно. Томила однообразием до старческого отупения, до беспричинных, исступленных слез, до стихотворного буйства.

    И как в деревне, чтобы скрасить однообразную жизнь по норам и закутам, ездили в гости друг к другу, прибирались к праздникам, устраивали вечеринки, устанавливали — несколько произвольно — именины.

    Рождался состязательный задор — кто лучше угостит? у кого веселей будет? — и помаленьку время, упорный враг, с пользой и занимательно, ухлопывалось на разработку замысловатых увеселительных планов и душеполезную изобретательность.

    Криводубцы праздновали Татьянин день. От группы Б ездили четыре сестры, Берг, доктор Картер и все свободные от дежурства студенты. От штаба корпуса были: комендант, корпусный инженер с Костей, своим помощником, и адъютант Мурьяри.

    Праздник удался. Хотя в халупе было тесно, душно, жарко, хотя не хватило приборов и стаканов, но угощение было хоть куда, было много речей — не очень складных, но пылких, бодрых, благородных, рисовавших в будущем необъятные перспективы.

    Были и скептические речи, — не без того. Но они не помешали Макарке, по билету — студенту-медику третьего курса Макарову, отделать удалого трепака под гармонию, не помешали песенному усердию, буйному хохоту и веселым дурачествам.

    Группа "Б" назначила свой «праздник просвещения» на 8-е февраля, во вторник.

    Готовились серьезно — как к большому бою. Ибо криводубцы втихомолку немножко хвастались своим праздником, — звинячским это было известно. Хорошо было бы слегка поубавить им спеси.

    Доктор с дивизионного пункта — Химец — привез из Киева красного вина, — выпросили. Красное вино должно было ушибить криводубцев, — у них вина не было, тосты произносились с чашками шоколада в руках. Оно и это вино было изрядным дрянцом, кислятиной, но сестра Варнек бралась сварить из него глинтвейн с какой-то особой приправой, ей одной известной. Положились на эту приправу.

    Несколько заседаний ушло на обсуждение важнейших вопросов — о закусочной части, сервировке и мебели. Белокурая толстушка Шура, сестра-хозяйка, два раза смоталась на желтой карафашке в город — за покупками. Возникало некоторое колебание, удобно ли использовать перевязочную для праздничного собрания, — ни одного помещения подходящего не находилось. Врачи не встречали препятствия.

    Картер, всегда глубокомысленно взвешивающий слова, высказался решительно и твердо:

    — В сущности, сейчас у нас функционирует только временное женское отделение.

    Как известно, за отсутствием в последние недели раненых, мы поместили в левой палате эту старуху — с пневмонией… Больная сейчас почти поправилась, помещение изолировано, — потому возражать против того, чтобы поужинать в перевязочной, нет достаточных оснований…

    Зауряд-врач Мелитон Петропавловский кашлянул басом и готовно прибавил:

    — Значит, в добрый час. Тем более, что Макарка сулился привезть какой-то сливянки…

    — Конечно — должен я прибавить, — Картер серьезно нахмурил лоб и пощипал жидкие свои усики, — если за это время не произойдет каких-либо изменений!..

    Изменений не произошло. Только накануне, — седьмого, с вечера — начал порошить снежок — редкий, тихий, робкий. Белый пух безмолвно и тихо кружился, прежде чем упасть на черную, холодную грязь. Нехотя падал, таял. И вся черна, лежала земля под белым небом. Но, рать за ратью, беззвучно и немо летели мертвые белые мотыльки, и стали белеть колеи дороги, старые следы копыт и солдатских сапог. Поздними сумерками зарябело поле за селом, побелели крыши и дворы, лишь парк резко и хмуро чернел в мутной сетке тихой метели. А когда наутро проснулся Звиняч, все было бело: земля и небо, крыши халуп, старый парк, плац перед школой, улица и поле за костелом.

    Снег все шел — тихо, медленно, беззвучно.

    Радостно-неожиданный, этот белый разлив, прикрывший растоптанную, черную грудь земли, перенес взволнованную память в родное.

    Именно так, как дома, в родных сугробах, шли люди, увязая в мягкой пороше, нагнувшись вперед, протаптывая кривые тропки. Весело перекликались, покрикивали. Стоя на растопыренных ногах, посвистывая и ухая на лошадей, промчался на дровнях солдат к лесу. И, как в родной деревне, полдюжины шавок, барбосов, жучек, ныряя в снегу, проводили его приветственным лаем. Дрались снежками хлопцы в женских кофтах и огромных сапогах. Вился бирюзовый дымок над хатками.

    В халупе Игнатия Притулы было полутемно, — свет скупо проникал в небольшие квадратные окошки. Но было тепло, вкусно пахло борщом из маленькой каморки, в которой помещался сам Притула, с женой и дочерью.

    Доктор Картер сидел у стола, заваленного коробками от папирос и старыми газетами, и нудно, однообразно жужжал, схватив голову руками, шипел, хрипел и давился: наламывал язык на английский манер.

    Генерал, лежа на кровати, озабоченно перелистывал записную книжку.

    Толстый доктор Недоразумение, накануне приехавший в гости, без сапог — в носках — стоял, выпятив круглый живот, обтянутый кожаной курткой, курил папиросу за папиросой и уныло глядел на зыбкую белую сеть, дрожавшую за окном.

    Вошел Керимов, с бурковыми сапогами в руках.

    — Ну и погодка! — надевая сапоги, сказал Недоразумение. Сделал небольшую паузу, поразмыслил и прибавил четко, размеренно, сочно очень крепкое выражение.

    Керимов фыркнул в руку, поспешно взял со стола лампу и вышел, давясь смехом.

    Картер оглянулся на толстого доктора и с почтительным изумлением произнес: — «ну-ну-ну!»

    — Это я из Пушкина, — сказал Недоразумение.

    — Ну уж, не клевещите на Пушкина! — сердито возразил генерал.

    — Вы не знаете? Известные стихи: «Вот ворона на крышу уселась и давай во все горло орать…»

    — Пропал наш праздник. — сказал Картер, глядя в окно — не приедут криводубцы…

    — Не приедут! — уверенно подтвердил Недоразумение: — знай я такую штуку, сидел бы дома… В баньку бы сходил… Понес же черт! Взбрело в башку: отвезу, мол, лимонной им, у них своих химиков нет. Вот и отвез: теперь назад через неделю не выберешься… Вон она! вон — как из пропасти!

    Недоразумение качнул головой на белую сеть за окном.

    Все шел и шел снег, толстым, рыхлым войлоком укутывал землю. Подымался ветер. И небо не пухом сыпало тогда, а крупными белыми отрубями. Ветер подхватывал, крутил их, гнал белую пыль по улице. Наметал сугробы вокруг оголенных халуп, — огорожа была давно растаскана на дрова.

    От сугробов через улицу потянулись длинные гребни, пересекли дорогу и тропинки, выросли в кудрявые холмы. На вершинах их, согнувшись, съежившись, вырастали изредка темные фигуры в шинелях, в башлыках. Топтались с минутку на рыхлом барьере и снова ныряли в белую муть, унося в снежную безбрежность свою усталую, хмурую заботу…

    С утра до обеда сыграли две пульки в преферанс. Пообедали в час. После обеда рассказывали еврейские анекдоты и задавали друг другу армянские загадки. Потом спали. В сумерки Керимов доложил, что сестра Шура, хозяйка, прислала спросить, на сколько персон накрывать стол и где взять стульев. Генерал, соображая, вскинул глаза на низкий, прогнувшийся в средине, потолок халупы, а Недоразумение сердито сказал:

    — Полопаем и так!

    С тем Керимов и ушел, — генерал ничего не придумал.

    Картер, вобрав голову в плечи, мелкими шажками кружился по комнатке и наламывал язык.

    Недоразумение поглядел с сожалением на его тонкие, согнутые в коленях, ноги в узких штанах, на фурункулезную шею и, вздохнув, сказал:

    — Мистер! и вы, ваше п-ство! давайте хоть из этого закута вылезем на свет Божий!

    — Но куда? — уныло спросил генерал.

    — К Бергу, скажем. Навестим болящего.

    Картер, человек пунктуальный, поднес палец ко лбу, прикинул, взвесил и сообразил. Потом сказал:

    — Хорошо. Идем. Предлагаю через парк: я забегу в дивизионный пункт насчет стульев.

    Генерал на это мрачно махнул рукой: ни к чему, мол. Но стал одеваться.

    За низенькой дверью чулана, в котором пахло елками и курятником, все трое сразу ухнули и нагнулись: ветер сыпнул им в лицо горстями белых отрубей.

    Не было никаких признаков тропинки. Поджарый Картер подобрал шинель до пояса и пошел впереди. За ним генерал, — ноги увязали в рыхлом снегу выше колен. За генералом — Недоразумение в черном своем полушубке, который после дождя сел и не на все крючки застегивался. Генерал слышал, как тяжело сопел Недоразумение. Он и сам задыхался, стараясь не отстать от молодого, суетливого Картера.

    Нагнувшись, они усиленно сучили ногами, старались попасть в готовые следы, но подвигались неспоро, толклись на месте. Что-то говорил в свой башлык Картер, чего генерал никак не мог разобрать. Сзади кричал, уткнувшись вниз, Недоразумение.

    Звуки долетали до генерала смутным, приглушенным лаем. Качалась мутно-белая снежная завеса и прятала мир в белое колеблющееся рядно.

    — Февраль по-ихнему называется Лютой — и не даром! — прокричал Недоразумение, когда остановились передохнуть.

    Картер, до которого донесся лишь смутный, сердитый лай, прокричал в ответ:

    — Да, удовольствие ниже среднего!..