Пьянь

П Ь Я Н Ь
... Проснулся как от толчка.
... Он открыл глаза, первое, что увидел – потолок; только сейчас он обратил внимание, что потолок вовсе не белого, а серого, точнее, грязно-серого цвета. Приподнявшись, взглянул на часы, которые показывали почти шесть. "...Для бестолковых: большая наверху, маленькая внизу ..." – машинально вспомнил он обрывок анекдота, слышанного не то в школьные, не то в студенческие годы. Окно выходило на Запад. Судя по местонахождению Солнца, он понял, что уже шесть вечера, значит, проспал около суток.
Осокин Георгий Александрович – так звали нашего героя – в ужасе стал вспоминать вчерашнее. Вспомнил-таки, ЧТО он должен сделать сегодня. Осталось всего два часа... Стало не по себе. Приподнялся, не вставая с постели. Голова трещала, ужасно ныла спина. "Пора ..." – мысленно сказал он сам себе. Через силу спустил ноги с постели. "Господи, тошно-то как!" – произнёс он уже вслух. Встал, попробовал потянуться. Вдруг почувствовал неожиданную, резкую, боль в пояснице, которая заставила его вскрикнуть и опуститься на стул.
Приходя в себя, пытаясь стряхнуть остатки сна, он сидел минут десять. Затем еле-еле двинулся к двери. Выйдя в коридор коммуналки, почувствовал препротивный запах жареной тухлой рыбы. Старуха-соседка имела странную привычку жарить её на каком-то гадком масле. Первое время после переезда сюда, в коммуналку, он делал замечания, потом ругался, потом, после того как она систематически стала мазать ручку его двери этим самым маслом, реагировать на специфический аромат перестал совсем. В одних трусах он прошествовал в уборную, затем в ванную. Ванна, как всегда, была засорена, наполовину заполнена грязной водой, покрытой серой, жирной плёнкой, на которой плавали волосы, окурки.
Чисто автоматически он посмотрел в треснувшее зеркало. Испитую физиономию, украшал здоровенный синяк под правым глазом. Вообще, вся правая сторона лица распухла, нижняя губа - разбита. Нестерпимо захотелось выйти отсюда, не видеть этой собственной рожи, этой мерзкой воды. Выдавив из тюбика остатки пасты, наспех почистив зубы и плеснув в лицо пару пригоршень воды, вышел в коридор, где столкнулся с соседом. Со знанием дела осмотрев "натюрморт", тот осведомился: "Где это так тебя раскрасили?". "Где-где, в Москве ..." – последовал злой ответ. Вернувшись в комнату, он некоторое время зачем-то внимательно осматривал её. Подошёл к окну, стёкла которого, казалось, никогда не видели ни воды, ни тряпки, и серо-жёлтые разводы которых придавали пейзажу двора вид ещё бо¬лее унылый. Затхлый, прокуренный воздух комнаты будто выдавливал его из комнаты. "...Скорее, скорее отсюда – на улицу..." – подумал он. На ходу, накинув пиджак, пошёл прочь.
Во дворе "тусовались" бомжи.
... Никто не помнил, когда они появились здесь. Казалось, без них детская площадка, весь двор, вся действительность, весь мир будут какими-то неполными, недоделанными. Он засунул руку в карман, достал мятую пачку "Примы", долго шарил в карманах, прежде чем нашёл зажигалку, прикурил и пошёл мимо них. Он медленно шёл и вспоминал то, что происходило с ним в последнее время.
Когда он только переехал сюда и не был тем, кем стал, он смотрел на этих людей с определённой долей сочувствия. Поскользнувшиеся, потерявшие веру во всё и всех люди. Нет, он-то так не упадёт, у него есть работа, друзья, ну если и не друзья, то, в крайнем случае, хорошие знакомые и самое главное – голова на плечах. Ему было приятно считать себя "человеком с интеллектом", чувствовать себя на порядок выше тех, кого он называл "хомо-советикус", быдло.
"Я человек мыслящий" – любил повторять он. Далее следовал монолог о ро¬ли интеллигенции в "этой нашей совковой житухе", о необходимости страдать за общество, нести свой крест, об ответственности за всё происходящее...
Теперь он почти был одним из этих "клошаров". Почти – потому, что всё-таки какая-никакая крыша над головой у него была. Когда-то была и семья. Семья, как ему казалось, вполне благополучная... Но вот несколько лет назад он развёлся, узнав, что его дражайшая поло¬вина безбожно изменяет ему с каждым первым встречным, вторым, третьим, десятым ... Благо, дома он бывал мало...
Расставание было жёстким и коротким. Осокин не был любителем долгих, нудных разговоров по душам. Когда дом был пуст, он собрал самое необходимое и, приняв 100 грамм на дорогу, ушёл, поселившись у деда в этой самой коммунальной комнатухе, благо, был единственным и любимым внуком.
Изменив таким образом свой образ жизни, решил найти какой-то новый вид деятельности помимо основного – работы. До сих пор он считал своё "Эго" 100-процентно "непогрешимым", теперь же, оставшись один-на-один со своими проблемами в этом замкнутом, похожем на куб, помещении, он обрёл противное, от чувства неудовлетворённости собой, своей жизнью, самим фактом своего существования, чувства тревоги. Совершенно дико хотелось выразить себя, крикнуть: "...люди, ведь я гораздо лучшего заслуживаю, чем та участь, которую я имею! ..."
... всю свою жизнь он, Осокин, считал, что главным, чуть ли не единственным качеством человеческой личности, является порядочность, порядочность во главе угла личности, порядочность, как единственная, достойная категория самого человеческого бытия....
Потом была смерть деда, после которой он остался один. Совсем один. Всё больше Осокин стал ощущать свою "несамодостаточность".
Прошлая семья, как и вся прошлая жизнь, перестала для него существовать. Осокин попытался создать что-то новое. Он пытался просто найти нового человека, пытался с кем-нибудь из "существ женского пола"...
Ничего у него не получалось и получиться не могло. Вступая в разговор, Осокин довольно нелепо начинал заикаться, потом всё общение вообще заходило в тупик. Наступала пауза, которая убивала само развитие общения в зачатии. А в глубине души, где-то в самых отдалённых её уголках жило желание общения. Нет он никого не хотел затащить в постель, хотелось простого человеческого общения, а его-то, как раз, и не было.
Тогда потихоньку начал пить. Водку. Не так как раньше – обязательно в компании и под хорошую закуску. Сначала пил по чуть-чуть: пятьдесят, сто, сто пятьдесят грамм ... И всегда один.
Действительно становилось легче, проще смотреть на жизнь, проще вспоминать прошлое. Сначала прикладывался сразу после работы, выпивал грамм сто-сто пятьдесят, потом дозы начали увеличиваться, после работы стал покупать "чекушку".
Приходя домой, Осокин разваливался в кресле и, откупорив очередную "ёмкость", не спеша наливая себе небольшие дозы, отпивал "по глоточку", постепенно доходя "до кондиции". Дома он уже не работал, только пил и спал, спал и пил ...
Лицо становилось всё более и более одутловатым, испитым ...
Осокин всё более чувствовал собственное полное безволие.
Он уже не пытался сопротивляться. Всё катилось, как катилось – по наклонной плоскости.
На работе вначале сочувствовали. Сочувствовали даже тогда, когда, он "задвигал" эту самую работу на неделю-полторы
Потом терпение руководства иссякло. Он отлично помнил то, как, после трёхдневного загула, придя на работу обнаружил, что за его компьютером сидит совершенно посторонний человек.
Потом был приказ об увольнении. Ему даже не выплатили последнюю зарплату.
Денег почти не было. На последние рубли он купил нарезку колбасы и бутылку дешёвой водки. "... Последнее пиршество" – подумал он про себя.
Придя домой, Осокин чуть ли не залпом осушил пол-литра, по животному съел "знамя пролетариата" – колбасу – и забылся тяжёлым сном.
Новая жизнь начиналась ...
Надо было как-то жить дальше. И он начал новую жизнь по-старому.
Осокин даже не пытался думать о поисках работы, с таким лицом её найти было невозможно.
Пару дней он просто валялся дома в постели, в грязной, прокуренной комнате. Было невыносимо одиноко, тоскливо, хотелось есть. Не было никаких мыслей. Он не мог сосредоточиться. Чтобы уйти от этой действительности, забыться, он глотал таблетки снотворного.
Через два дня он решил пройтись. Было раннее утро. Сумеречно. Автобусная остановка полна людей. Осокин ощутил горькое чувство ненадобности идти куда-либо. Эта горечь заглушила чувство голода. Страшно захотелось выпить, как-то заглушить нахлынувшую безысходность.
...По улице шёл мрачно-забавный, одетый в очень старую грязно-коричневую куртку, человек. Глаза были полны тоски. "Отморозок"...
Осокин наскрёб в кармане несколько рублей.
– На сигареты хватит - подумалось ему.
Он поймал себя на мысли, что давным-давно уже покупает всё самое-самое дешёвое. Вот и сейчас он купил самое дешёвое – "Приму" без фильтра.
Закурив, бесцельно побрёл по улице. Рядом был рынок – в народе называемый "Плешка". Осокин подошёл ко входу. Рядом с палатками суетились грузчики – разгружали товар.
Несмотря на то, что вид у каждого из них был довольно-таки "стандартно-бомжеватый", абсолютно одинаковыми они не были.
Он совершенно по-другому, не так, как прежде, смотрел на этих людей. На "дно" всех их привели разные пути. Лица, лица, их выражение, осмысленность были совершенно различными.
Совершенно отчётливо Осокин понял, что он и они теперь "одной крови", ему предстоит жить среди них, добывать себе кусок хлеба. Он также прекрасно осознавал, что во всём, что произошло виноват сам, от этого становилось совсем невыносимо.
Несмотря на тот образ жизни, если это возможно было назвать "жизнью", который Осокин вёл всё последнее время, он продолжал оставаться неплохим психологом, физиономистом.
Выбрав лицо, как ему показалось, "по доброжелательнее", поинтересовался "насчёт устроиться подработать".
- Его Арсен зовут, поговори – парень-очкарик в засаленной телогрейке показал на стоявшего неподалёку колоритного кавказца – Он тут "разруливает".
Услышав вопрос о работе, Арсен некоторое время смотрел куда-то в пространство, видимо показывая этим собственную значимость, после чего сквозь зубы процедил: "Завтра сюда подходи".
Так Осокин обрёл новую работу.
Устроен он был оригинально. Ко всему, что происходило с ним, Осокин подходил специфически, можно сказать, философски. Теперь он точно знал, что будет сегодня, завтра, послезавтра. Он знал, что, опустившись на это самое дно жизни, он непременно сопьётся. Логика была проста до безобразия.
Раз уж он, имея семью, приличное жильё, прилично зарабатывая, имея, как ему казалось, уважение среди знакомых, умудрился потерять всё, незачем теперь в чём-либо себя ограничивать. Дело в том, что Осокин элементарно устал от жизни. Людям вообще свойственно уставать. Теперь же, как он считал, его усталость достигла предельной черты. Значит, следует отдыхать, а отдых есть – забытьё. Он старался вовремя приходить на так называемую "работу", выполнял всё самое примитивное: разгружал "фуры", вывозил мусор, мыл полы.
Арсен "держал" с десяток ларьков на рынке, числился в местных "авторитетах". Платил он немного, но относительно регулярно. В общем, денег на ежедневную бутылку и какую-то закуску хватало. Осокин постепенно перезнакомился со всеми обитателями Плешки. Большинство из них не имели крыши над головой, являлись в "чистом виде бомжами". Каждый из них имел кличку: Хмырь, Тухляк, Зануда ... Никто не помнил, когда Арсена прозвали Деньга. Ну, Деньга и Деньга ...
Некоторое время Осокина звали просто Жорик, потом, ввиду постоянного присутствия на "рабочем месте" в состоянии "средней тяжести подпития", за ним закрепилось стойкое прозвище Пьянь. Так он, Пьянь, и жил. Вставал ни свет ни заря, тащился на Плешку. Там он уже знал, что делать ...
Целый день он работал среди грязи и мусора, естественно, напиваясь по вечерам. В начале "карьеры" он стеснялся пить на рынке, потом украдкой заходил в находящийся на "Плешке" бар, выпивал пятьдесят, сто граммов ...
Так продолжалось до одного памятного для него дня.
– Эй, Пьянь, поди-ка сюда – Деньга показался из своего "бункера" – наиболее "комфортабельно" обустроенной лавки.
Пьянь вошёл. На небольшом, мягком диванчике сидела немолодая уже женщина. Волосы уже слегка были тронуты сединой – это первое, на что он обратил внимание.
Её внешность показалась ему чем-то знакомой, овал лица, поворот головы... При ближайшем рассмотрении в глаза не могло не броситься другое: прямая осанка и холодное, слегка высокомерное выражение лица, точнее глаз. Лежавшие на коленях руки слегка дрожали. Мельком женщина окинула взглядом стоявшую перед ней несуразную фигуру. На секунду их глаза встретились.
"Чёрт побери, точно, я её где-то видел!" – пронеслось в голове.
– Ну ладно, всё, пойду я – незнакомка резким движением поднялась и, не прощаясь, вышла.
... Деньга некоторое время смотрел в окошко на удаляющуюся в сторону автостоянки фигуру вышедшей из лавки женщины.
– Ну вот что, – произнёс кавказец, не поворачиваясь, затем сделал многозначительную паузу – хочешь заработать денег, хороших денег?
Пьянь не понимал, о чём идёт речь, чего хотят от него.
Деньга молчал. Пауза затянулась.
–  Значит так, – продолжил он, не поворачиваясь, – нужно "завалить" одного ...
Опять многозначительная пауза.
– Получишь тысячу двести баксов. Задаток – Деньга медленно повернулся и, вытащив из кармана, протянул две мятые стодолларовые бумажки – Дело простое, – вслед за купюрами он передал ему ещё и фотографию – Запомни морду, Пьянь, адрес: Новорудная, восемь, дом идёт под снос – там только один подъезд, подойдёшь сзади, накинешь на шею это, – Деньга передал кусок лески с метр длинной – затянешь.
Деньга замолчал.
После некоторого молчания продолжил:
– Он – хиляк, совсем дохлый – он окинул взглядом Пьянь, тот тоже не был Гераклом – завтра, ровно в восемь вечера, Этот будет возле подъезда, одет будэт в бежевую куртку, остальные баксы найдёшь у него.
Молча Пьянь всматривался в лицо на фотографии.
Какое-то оно было странное: очень худое, безвольный подбородок, редкие, зачёсанные назад волосы, длинный, тонкий нос, короткая шея. Какое-то неуловимое сходство с крысой ...
Глаза ... Он не мог понять, какие они.
... Безжизненные? Пустые? Холодные? Да нет, не то ...
– Запомнил, ладно, давай фотку – Деньга протянул руку, забрал фотографию. Ну, что скажешь, согласен?
Он произнёс эту фразу достаточно резко, почти требовательно.
Теперь уже Пьянь молчал. Пауза опять затянулась невыносимо. Надо было что-то отвечать. Было только одиннадцать утра, а Пьянь уже дошёл до кондиции, соответствующей собственной кличке. Соображалось тяжело.
... Какие же у него глаза?
– Кто он? – почти механически произнёс он.
– Не твое дело – ответ был достаточно категоричен, после паузы разъяснение всё-таки последовало – тварь, мразь, не думай об этом. Ну, так что, согласен?
... Какие же у него глаза? Так же механически Пьянь произнёс:
– Да, согласен.
– Ну вот и чудненько, запомни, завтра в восэм и ещё запомни: разговора не было, понял?
– Да.
– Ну всё, иди, работай.
Пьянь вышел. В голове у него был полный кавардак. Он просто не мог осмыслить, что же произошло. Работало подсознание, и это самое подсознание твердило одно слово – УБИТЬ.
... Какие же у него глаза? Вы когда-нибудь долго были без денег? Вообще без денег? Те двести долларов, которые Деньга передал ему, казались целым состоянием, несметными сокровищами. Уже очень давно больше "полтинника" в кармане у него не было. Пьянь понял, что сегодня он работать уже не сможет. Он сделал ещё несколько шагов, повернулся и снова вошёл в лавку.
Деньга сидел за столом, заваленным какими-то бумагами, и курил, тупо устави¬вшись в одну точку.
–  Я чувствую себя совсем хреново. Можно я уйду? –  спросил Пьянь.
–  Иди ...
Двести долларов – просто клад. Первые мысли, опять же, о еде и, конечно же, о выпивке. Он ещё не отдавал себе в полной мере отчёта о том, ЧТО он должен сделать. Разменяв валюту в ближайшем пункте обмена, Пьянь зашёл в пивбар возле дома "посидеть". Он вообще любил "посидеть". Сейчас же ему надо было сосредоточиться, а делать это без горячительного он разучился. Кроме того, он может поесть... Взял всего "много". Так как свою обычную норму он набрал ещё до бара, "развезло" его слишком быстро, он потерял контроль над собой.
Набив живот окорочками, чебуреками, залив пивом, и, добавив под занавес для полноты натюрморта водки, Пьянь почувствовал, что голова стала совсем тяжёлая, а ноги ватные. Перед ним всё плыло. Казалось, что помещение переворачивается.
Однако, необходимо было идти. С огромным трудом он встал и тут же опустился.
Первая попытка провалилась. Так продолжалось довольно долго. На Пьянь стали обращать внимание. Наконец, ему удалось подняться. Сделав несколько шагов, он резко качнулся вправо, потом влево, где-то вдалеке маячил спасительный прямоугольник выхода. Надо было дойти. Вываливаясь из забегаловки, Пьянь зацепил каких-то двух крепких парней. Они вышли вместе с ним...
Первый удар сзади по затылку сбил его с ног. Пьянь попытался встать, получил новый удар уже в лицо. Били основательно, со знанием дела...
Когда он просто, не пытаясь встать, свернулся, закрыв голову руками, они стали бить ногами. Особенно сильными, болезненными, были несколько ударов по пояснице. С "оттяжкой", профессионально.
Затем один из них приподнял его за волосы и вытащил из внутреннего кармана пачку денег.
– Смотри-ка – миллионэр, а напиваешься как свинья и воняет от тебя как от свиньи – деньги перекочевали в карман "громилы".
С этими словами они ушли...
Мимо шли прохожие, некоторые останавливались "полюбопытствовать".
Он бы так и остался лежать на грязном асфальте, если бы не эти заинтересованные взгляды. Надо было идти. С огромным трудом Пьянь встал и побрёл полусогнувшись. Каждый шаг доставлял сильнейшую боль.
По пути он несколько раз падал на четвереньки, вставал, обхватывал деревья. Было очень комично.
Ввалившись в свою комнату, сразу рухнул на кровать. В голове пронеслось: "Добрался до дна, до самого дна ...".


И вот он шёл дворами, на эту самую Новорудную, восемь. Место это он знал, – всё-таки прожил здесь достаточно.
Какие же у него глаза?  Какие? ...
... Злые? Равнодушные? Циничные? ... Да нет, не то, не то ...
Посмотрел на часы. Они показывали семь пятьдесят ...
Дом по указанному адресу находился "на отшибе" квартала. Надо было пройти по тропинке через довольно дикий кустарник. Наподобие мрачного, средневекового замка, вырос этот самый дом на Новорудной – панельная, девятиэтажная, "хрущёба". Жильцов давно уже выселили. Единственный источник света – лампочка над дверью подъезда. Головная боль прошла окончательно. Он, вообще, был трезв, что было практически неправдоподобно.
Какие же у него глаза? Какие? ...
Сам собой возник план. Рассуждал Пьянь следующим образом:
"Буду стоять, курить. Я – ханыга, пьянь, мало ли таких, вряд ли вызову подозрение. Если у него встреча внутри – пройдёт мимо меня; если будет ждать кого-то здесь, будет смотреть в сторону кустарника. В любом случае повернётся ко мне спиной."
Посмотрел на часы – семь пятьдесят шесть.
– За что же его заказали? Ё-моё – всё просто. Долг: кого-то "кинул", скорее всего, Деньгу. Кинул, видно, "круто". А я-то кто? Просто дешёвое орудие ...
Какие же глаза?  ...
По мере приближения указанного времени становилось хуже. Его начала пробирать мелкая дрожь. К тому же, похолодало. Он в своей старой, осенней куртке замёрз.
Восемь – ровно. Вот сейчас. Сейчас он должен УБИТЬ. А если поймают. Тюрьма. Тюрьму он не выдержит. Восемь ноль три. Может не придёт. Тогда всё просто. Восемь ноль пять.
– Жду ещё пять минут. И всё. Выпью и вернусь к привычной жизни – меньше всего он в этот момент думал о деньгах – хотелось снова в эту, трижды проклятую конуру, на Плешку. Хотелось, чтобы всё это кончилось.
Восемь ноль семь...
Внезапно со стороны кустов послышалось шуршание, какие-то торопливые шаги. Пьянь затрясло. Шаги приближались. Вот уже можно было разглядеть что-то светлое. Господи, бежевая куртка, брюки черные. Из кустов показалась действительно тщедушная фигура. Шаг его был тороплив. Он приближался, бесшумно крадучись, часто оглядываясь.
Вот он уже рядом. В самой ситуации было что-то жуткое, ледяное. Человек (он увидел, что это был не человек "в полный рост", а человечек) подошёл.
Пьянь положил руку в карман, нащупал леску. Мелькнула мысль: "Может, ребенок". В этот момент Пьянь почувствовал, что ЭТО он сделать не сможет, ни при каких условиях. Никогда.
Человечек повернулся спиной к нему и стал вглядываться в тропинку через кусты. Между ними было метра полтора, не больше. Пьянь хорошо видел сутулую спину, в дорогой, из дубленой кожи, куртке, втянутую в плечи голову.
Чувствовалось, что человечек нервничает, но в Пьяни он видит скорее пустое место, а не опасность. Он повернулся спиной и стал вглядываться в тропинку через кусты.
Рука механически достала из кармана леску. Вот он заметил, как человечек достал сигарету из пачки, начал искать зажигалку.
– Пора – сказал сам себе Пьянь и сделал шаг к нему.
Зажигалка, видно, найдена не была. Как-то резко человечек обернулся, видимо, намереваясь попросить прикурить.
Пьянь взглянул человечку в глаза.
Он наконец-то понял, что у него за глаза. Они "никакие". Просто никакие.
Есть глаза добрые, мягкие, злые, ласковые, жестокие, вечно недовольные.
Эти были просто без определения, просто НИКАКИЕ. Лампочка над дверью подъезда, отбрасывая тусклый свет, придавала лицу незнакомца какое-то неживое выражение.
... И глаза, эти глаза ... "Боже, да он с того света" – эта мысль привела Пьянь в ужас. Он побежал. Было уже достаточно темно. Тропинку сразу он найти не смог и бросился через кусты. Пьянь не оглядывался. Продравшись через кусты, он выскочил на освещённую улицу, прямо на автобусную остановку. Там, в ожидании большого ящика на колёсах, маялась толпа, в которую он чуть не врезался. Он всё бежал и бежал, не оглядываясь по этой улице. Ему попадались самые разные люди, одетые хорошо и не очень, и просто плохо, попадались старые и молодые, хмурые и весёлые, москвичи и приезжие.
И все обращали внимание на него, и некуда было повернуть. Прямая, ярко освещённая улица. Свернуть некуда, спрятаться негде, а он всё бежит, бежит...
Зрелище умопомрачительное: грязный-грязный человек с разбитым, оцарапанным лицом, его он оцарапал, когда прорывался через кусты, с квадратными глазами, мокрый от пота, бежит, нелепо прихрамывая.
В конце концов, он оказался в тупике. Всё, некуда больше бежать. Тупик.
Пьянь поплёлся обратно. По дороге придумал "достоверную версию":
"Был избит в подъезде собственного дома, баксы отобрали, факт на лице".
Несколько часов он ещё болтался по улицам. Надо было забыть этого "гуманоида", продумать завтрашний разговор с Деньгой, которого он, надо сказать, боялся. До дома он решил ничего не пить. По дороге, на оставшиеся после избиения рубли, он купил пол-литра дешёвой водки...
Соседка недавно родила девочку и установила в квартире "комендантский час", так что спать все обитатели коммуналки теперь ложились не позднее полдесятого, в том числе и старуха-соседка.
Пьянь помнил о "драконовских законах", поэтому его возвращение домой прошло "инкогнито". Разулся он, не доходя до двери квартиры.
– Та-ак, группа Савенкова переходит границу – подумалось ему, когда он открывал дверь комнаты.
Так же тихо, как открыл, так же закрыл. Замер. Слышимость была на уровне палаточного городка. Не зажигая свет, уселся в кресло, открыл бутылку и жадно отпил. Только после этого Пьянь расслабился, успокоился.
Дальше пил уже из стакана.
– Один, совсем один... – повторил он несколько раз.
Сами собой закрылись глаза. Пьянь заснул так, как обычно засыпают все "злоупотребляющие" люди – тяжёлым, нервным сном.
Разбудили его тяжёлые удары в дверь и голоса в коридоре.
– Где он, когда ты его видел? – гремел раскатистый бас.
– Да не видел я его сегодня. Алкаш – он и в Африке алкаш. Пьянь чёртова. Вчера ему хлебало кто-то начистил, видели бы Вы его, места живого нет... А что натворил-то?
– Пацана задушили сегодня на Новорудной, полквартала видели, как он убегал оттуда, двенадцать лет всего мальчишке – Удары в дверь возобнови¬лись.
Пьянь был буквально вмят в кресло, он боялся пошевелиться.
Дверь устанавливал ещё дед, а делал он всё основательно. Наскоками, пинками её было не выбить.
– Колян, давай за фомкой, в машине под сиденьем возьмёшь.
– Ща ... – раздался звук удаляющихся шагов. Захлопнулась дверь.
Вдавленный в кресло Пьянь повторял, как заклинание:"...Господи, Господи, Господи...".
Вся убогая обстановка его жилища, освещённая светом луны, плыла у него перед глазами.
Попытки взломать дверь не прекращались. Вскоре прибежал Колян.
– Нет там ничего.
Опять загремел бас:
– О, Спивак, "водила". Вечно таскает чего ни попади. – пауза длилась почти минуту – Сержант соображал... – монтировку скоммуниздил. Без спроса. Козёл.
Внезапно раздался визгливый голос соседки, сопровождаемый надрывным криком малыша:
– Дайте покой, в конце-то концов ...
– Слушай, – обратился к соседу старший – если появится, дашь знать.
– Само собой ... Сначала от*ордую ...
Хлопнула дверь. Через некоторое время наступила тишина, гнетущая, тяжёлая тишина. Необходимо было что-то решать. Ясно, что оставаться здесь нельзя ... Ужас, совершено дикое, зверское убийство, и он главный, бесспорный подозреваемый. Всё против него. У них есть все доказательства, к тому же им надо закрыть дело. Как только он окажется там, его просто раздавит машина, назы¬ваемая правосудием. Скорее, скорее отсюда и спрятаться где-нибудь, схорониться. Как мышь, тихо-тихо, Пьянь выполз в коридор, держа ботинки в руках.
Почти бесшумно он открыл дверь и выскользнул на лестницу.
Пьянь опять оказался на улице. На серой, холодной, промозглой и страшно враждебной улице. Теперь ему предстояло скрываться, боясь всех и вся.
Моросило, дул холодный, пронизывающий до костей ветер. Идти было не¬куда. Он был один, совершенно один. Единственное чувство: страх, животный страх перед "*ентовкой".
И он побрёл в ночь, куда глаза глядят, шёл просто так, без всякой цели.
Куртка была совсем лёгкой, он сильно продрог. Каким-то образом Пьянь наткнулся на вентиляционную решётку, на которой лежали несколько бездомных собак. Он улёгся прямо рядом с ними. Он поймал себя на мысли, что они восприняли его как своего, не было даже рычания.
Среди них Пьяни было хорошо. Наконец, он согрелся. Почти моментально он заснул. Сон его был тяжёлым, глубоким.
Настало утро, рассвело.
Проснулся от шума проезжающих мимо машин. Оказалось, решётка вплотную при¬легала к проезжей части. Мимо проезжали машины, автобусы. Из автобусов на него смотрели люди. В окружении бездомных собак он напоминал этакого Маугли среди волков. Опять надо было идти. Пьянь сел, потом встал на четвереньки, совсем как собака. В метре от себя он увидел собачью морду. Она принадлежала самому крупному из псов с разорванным, видимо, в одной из многочислен¬ных драк за какую-нибудь кость, ухом. Глаза были очень выразительные. Круглые, большие, полные грусти глаза. В них можно было прочитать, что у этого существа когда-то давным-давно был дом, были хозяева, служение которым являлось целью собачьей жизни. Ему, псу, было тепло, сытно и уютно в той, прошлой жизни. Особенно его любил маленький мальчик, всё лучшее, что у него было – было связано с этим мальчиком.
Потом, в силу каких-то неведомых ему, псу, причин, он стал лишним, ненужным в этом доме, в этом мире.
В один прекрасный вечер хозяин приехал с ним на машине в совершенно незнакомое место, вытолкнув его из машины, нажал на газ ...
Всю свою собачью жизнь он будет помнить красные огоньки удаляющейся машины ...
Так же, как они растворились в темноте, растворилась и его счастливая жизнь. С тех пор эта псина жила лишь воспоминаниями. Воспоминаниями и страхом перед людьми с сеткой. Несколько раз он сбегал из-под этой самой сетки, вырываясь в последний момент. Точно такой же страх, как эта собака перед живодёрней, Пьянь испытывал перед людьми в форме. Они также не будут разбираться, в чём он виноват. Просто закроют дело ... "Накинут сетку"...
Пьянь понял, что, по крайней мере, в дневное время долго он оставаться здесь не сможет. Первая милицейская машина... И всё, "каюк".
Он опять побрёл по дороге. Целый день Пьянь ходил по городу, ходил, чувствовал собственное одиночество, вспоминал свою жизнь, ранее сытую, благополучную, потом ничтожную, теперь же просто не жизнь, а так ..., остаток существования. Больше всего он сейчас боялся закончить жизнь на живодёрне.
...А псина еще долго смотрела ему вслед, помахивая нелепым рыжим хвостом.
Боялся он точно так же, как боялся тот пёс с большими, грустными глазами. Именно поэтому Пьянь пришёл к мысли, что сегодня он должен умереть...
Придя к такому решению, неожиданно для себя успокоился. Теперь он спокойно обдумывал как всё будет происходить ...
Наступил вечер. Тот осенний вечер, который имеет своё особое очарование. Моросит дождь, сумерки, люди идут с работы домой. В семьи, в своё жильё. Наверное, уютное и тёплое. Он подошёл к булочной, через витрину стал разглядывать очередь уверенных в себе, неплохо одетых людей. В Москве, вообще, люди одеты лучше, чем где бы то ни было в России. Пьянь пошёл дальше. Сейчас он воспринимал окружающую действительность, как всё бесконечно далёкое, чужое для себя. Стало совсем темно.
– Пора – подумал он – Всё, хватит.
Он знал небольшую рощицу за пустырём. Она совсем "на отшибе", там даже днём никого не бывает. Денег не было даже на "чекушку", а ему сейчас бы¬ло так необходимо выпить. Проходя через пустырь, помимо приближения к "заветному месту" он чувствовал, как что-то опускается внутри, что-то холодеет.
На свалке нашёл ящик.
В нём сейчас присутствовали два начала: кошмар при мысли о созревшем решении и необходимость привести его в исполнение. Если бы в жизни оставался хоть какой-то просвет, он отказался бы от этой мысли. Очень хотелось жить. Почему-то сейчас, когда он дошел до самого конца, когда уже ничего не осталось, он испугался. Пьянь понял, что боится смерти он больше, чем этой жизни, этой убогой жизни с её *ентами, живодёрнями, грязью и безысходностью. И людьми с сеткой. Он стал подбирать дерево.
Вот это подойдёт ... Нижняя ветка довольно крепкая. Стоя на ящике, до неё легко дотянуться. Дрожащими руками Пьянь поставил ящик под деревом, сел.
У него в пачке ещё осталось несколько сигарет. Закурил. Вот сейчас докурит, и всё. Он заплакал. Стало легче. Быстро, жадно выкурил сигарету. Тут же закурил вторую.
Ну всё. Вытащил ремень из брюк. Похудел он настолько, что они еле держались на нём. Ремень был достаточно длинный. Продев конец через пряжку, он сделал петлю.
Раньше ему в голову часто приходили мысли о суициде. Была уверенность, что своей жизнью он, Пьянь, вовсе не дорожит, действительно, на кой она, такая, ему нужна ... Он не предполагал, что это так тяжело.
Пьянь встал на ящик. Перекинув ремень через ветку, он привязал его к ней. Надел петлю на шею. Нет, надо ещё покурить. Где-то вдалеке он увидел пробивающиеся сквозь редкую листву огоньки жилых домов.
– ...Московских окон негасимый свет... – сказал Пьянь вслух.
Вытаскивая голову из петли, он сделал неловкое движение, ящик упал и Пьянь повис в петле.
Нет, он сейчас уже не хотел умирать. Было нестерпимо. Казалось, вся его кровь под воздействием какой-то дикой силы бьет снизу в голову, так, что та вот-вот оторвётся от страшного давления. Он задыхался.
Пьянь цеплялся за жизнь. Дёргаясь, извиваясь, он подтянулся, не давая петле, затянувшись, задушить его. Если бы кто-то из местных жителей видел это картину, наверняка рассмеялся бы.
... Извивающийся, как червяк, человечек на ветке ...
Обрамление сего действа лунным светом, придавало ему особый комизм.
– ... Всё. Кончено ...  –  это была последняя его мысль.
Раздался хруст. Ветка не выдержала. Пьянь полетел вниз. Упав, он больно ударился задницей о ящик.
... Никогда Пьянь не определит, сколько времени он пролежал на земле без сознания.
Открыв глаза, он увидел над собой низкое, тёмное небо, полную луну, кроны деревьев, которые, будто жадные руки, тянутся за ней, желая сорвать с неба.
В этом лунном свете Пьянь взглянул на часы. Вглядевшись в циферблат, он понял, что они давным-давно уже стоят. Пьянь также понял, что второй раз повторить попытку он уже не сможет. По крайней мере, сейчас.
Хотелось под крышу, в тепло, домой...
Сейчас он уже ничего не боялся, на том свете Пьянь уже побывал.
Не думая ни о чём, он пошёл домой. Опять пустырь, помойка, где был найден ящик. Не предполагал он, что опять побывает здесь, что всё ещё продолжится.
Подходя к дому, Пьянь заметил, что уже светает. Наступало утро. Лестница, дверь квартиры. Как можно тише, он вошёл. Сразу же столкнулся нос к носу с соседом, выходившим из сортира.
– Ну вот, сейчас начнётся... – подумалось ему – впрочем, сейчас всё равно...
Сосед, которого звали Володя, а многие за глаза Вовочка, по причине склочного характера, увидев "возвращенца", застыл в полном замешательстве.
 – Это не я ... – выпалил, как заученный урок, Пьянь.
Он ждал конкретных действий от Вовочки, что тот сразу полезет драться, руки крутить, или бросится к телефону. Нет, он не боялся, самое страшное Пьянь пережил там, над ящиком...
– Я знаю – неожиданно сказал сосед – пацан выжил, он-то и рассказал про падлу, приметы с твоими вообще не совпали, "чисто конкретно", *ент наш вчера приходил, рассказывал.
Раздался детский плач.
– Болеет – прошептал Вовочка – вмазать хочешь?
На цыпочках они прошли на кухню, закрылись. На столе появилась початая бутылка водки, банка шпрот, несколько кусков хлеба.
– Как мент ушёл, я ведь тебя в окно видел, уходил ты. Где ты был-то всё это время?
Разлили. Пьянь стеклянными глазами смотрел куда-то в пространство мимо соседа.
– Так..., удавиться хотел. Выхода у меня не было.
Молча выпили, закусили.
– Понятно. Участковый наш ещё говорил, что падла – сын какой-то крутой бабы, она-то его и пришила... Да-а-а, потом в *ентовку позвонила и сама застрелилась, записку оставила: так мол и так, маньяк, мол, сыночек мой...
Некоторое время молчали.
– Как пришила-то? - спросил Пьянь.
– Тоже застрелила естественно, да какая разница? Мент ещё говорил, что этот пацан не первый и не второй... На операх "глухарь" год висел. – Вовочка почесал затылок пытаясь что-то вспомнить – Да, ещё к тебе вчера с рынка приходили, спрашивали тебя, говорили, как появишься, чтоб на Плешку пришёл. Ну ладно, ещё по одной, и спать я пойду, я-то сегодня выходной, пару отгулов дали.
Они ещё выпили, покурили. Потом Вовочка ушёл, а Пьянь ещё долго сидел на кухне, жадно доел оставленные соседом шпроты. Только сейчас он почувствовал, на сколько голоден, курил сигареты, оставленные соседом же.
И всё думал, думал, думал...
Придя к себе в "конуру", скинув грязные лохмотья, повалился на кровать, думал, что сразу заснёт, что смертельная усталость и водка сделают своё дело, но не спалось. Он всё силился вспомнить лицо той женщины у Деньги в "бункере", Пьянь уже не сомневался, что где-то её видел.
Таким, не выспавшимся, избитым, измотанным физически, он потащился на Плешку.
Придя туда, первым, кого он увидел, был Шнурок – тот самый парень в очках, которого он увидел при поступлении на "службу".
– Здорово – сказал он, пожимая руку и вглядываясь в разбитое лицо – за тобой вчера хозяин посылал.
– Пришёл уже?
– Да, сейчас у себя, зайди.
Пьянь вошёл в "бункер". Деньга только что закончил какой-то телефонный разговор.
– Ё-моё... Кто это тебя так?
Не смотря на прошедшие два дня, следы побоища возле бара оставались такими же выразительными.
Пьянь молчал.
– Где тебя носило-то? – продолжался допрос. Сейчас потребует эти чёртовы двести баксов, ещё на счётчик поставит, платить-то как?
– Удавиться хотел – сказал Пьянь заученно.
– Ну и дурак – Деньга полез в стол и достал какой-то конверт – Депеша тебе. Прочти!
Пьянь взял протянутую бумагу. Стал читать. Почерк был крупный, разборчивый. Однако обращала на себя внимание незаконченность написания многих букв.
Из этого можно было заключить, что писавший сие послание человек нервничал, при том нервничал сильно.
Первые же строчки письма буквально оглушили:
– Здравствуй, Алхимик.
Так его звали в школе. Господи, вот оно что ... Теперь Пьянь совершенно отчётливо понял, где же он видел это лицо. Тогда он ещё не был Пьянью, он был школьником, учеником десятого "Б" класса средней образовательной школы. Прозвище Алхимик закрепилось за ним где-то с седьмого класса, когда на уроке химии он попытался, смешав что-то с чем-то получить спирт. Сейчас он уже плохо помнил подробности. В общем, кончилось всё разбитой колбой, которую он перевернул на себя, кажется, ещё прожег пиджак продуктом "адской смеси". Было очень смешно...
Она пришла в школу в последней четверти десятого класса. Как же её звали, Лена, кажется, точно – Лена. И фамилия, не то Рыдкая, не то Редкая. Алхимик уже не помнил точно. Помнил, что училась Лена в параллельном, "А" классе. Выпускной экзамен по алгебре был совместный. Оба класса загнали в актовый зал, рассадили... Алхимик оказался с Леной за одним столом, что-то там у него не ладилось... Пару примеров Лена сделала за него, этого оказалось достаточным для трояка.
Потом была ещё встреча под Новый год ... Тогда школьные "власти" организовали что-то вроде новогодней дискотеки. Пришла "старая гвардия".
Собрался почти весь состав обоих классов-выпускников. Этот вечер он пом¬нил неплохо. Помнил, что почти весь вечер он провёл рядом с ней.
В конце концов компания из собственного класса увела "своего" Алхимика. Он даже не проводил... Потом Алхимик узнал, где Лена учится. Несколько вечеров (а училась она на вечернем), он проторчал около её института, надеясь "случайно" встретить. Но не судьба...
Потом всё забылось... Началась новая, "взрослая" жизнь.


Пьянь продолжал читать ...
... Раз ты читаешь это, значит всё в порядке. Я рада. Ты, наверное, понял, что существо, которое ты видел, мой ребенок. Ты не смог сделать, то, о чём я просила. Это я понимаю. Придётся самой, другого способа избежать позора не вижу. Только что я узнала, что он нашёл ещё одну жертву, ещё одного несчастного...
Ты знаешь, ведь я, как и ты, мало, что видела в этой жизни хорошего...
Как и ты... Я перешла на третий курс института, когда все мои погибли.
Автокатастрофа. Мама, папа, братик. Скользкое шоссе. Неделю я сама про¬валялась в коме. Потом ещё три месяца в больнице. Академический отпуск закончился ничем, я бросила институт. Потом попытки устроиться на работу. Короче, я поняла, что никому не нужна. Потом были панель, грязь ... Я чувствовала, что опускаюсь. Всё почти как у тебя...
Болотов вытащил меня с самого дна. С ним я получила новую жизнь. Я никогда не любила его, но я всегда была ему верным другом.
... А он ... Что он? Он был человеком, который сам себя сделал. У него была сумасшедшая жизнь. Доброволец-Чернобылец-ликвидатор. Дальше - разочарование во всём. Потом конец перестройки, предпринимательство со всей ему, присущей России, мерзостью. Он выбивался. Потом была я. Нет, никакой романтики не было. Просто снял меня в баре...
А утром заявил:
– Останешься со мной, мне нужен такой человек, как ты. Нужен тыл, стена сзади.
Семьи, как таковой, не было. Были бесконечные поездки, переговоры, контракты, интриги... И нервы, нервы... На самом деле такая жизнь затягивает. Если человек имеет призвание к ней, он становится её рабом, подчиняя ей всё: собственную психологию, личную жизнь, мораль.
Рождения Ильи Константин очень не хотел. Он никогда не говорил об этом, но иногда, казалось, будто Костя не считал Илью своим ребёнком. Он даже не встретил меня из роддома... А Илья родился совсем слабым, меньше килограмма, крошечное такое тельце. Потом уже выяснилось: последствия "ликвидаторства". Таким сын и был всю жизнь, маленьким и очень слабым. Стопроцентный контраст с Константином, тот был сильным, волевым человеком. Очень сильным морально и физически.
Нет, он не был груб с Ильей, ни разу он не унизил его, не ударил, но и не общался с ним даже тогда, когда не был занят своим бизнесом. Да и для меня сын был не на первом, не на втором и даже не на третьем месте. Ведь я стала таким же трудоголиком, как муж.
Потом была псина. Огромная желтая псина, почему-то, с ярко-рыжим хвостом и круглыми глазами... Когда мы были "за бугром", Илья приволок домой сов¬сем больного щенка, вылечил, возился с ним как с малым ребенком. Ведь друзей-то у него не было.
Потом мы вернулись ... Вначале муж относился ко псу нормально, да и я тоже. Дальше было самое страшное. Муж стал умирать. Он был обречён. Чер¬нобыль... Человек обречённый всегда чувствует, что обречён...
Константин замкнулся, стал нелюдимым, перестал общаться даже со мной.
Дело он забросил напрочь. Всё легло на мои плечи. Без опыта, связей, хватки, элементарного образования... Надо было спасать дело. Было очень тяжело.
Муж стал возвращаться домой совсем поздно, иногда не приходил вовсе. Вечно под "кайфом". Запах дорогих духов, чужих духов... Он спешил полу¬чать от жизни удовольствия, дешёвые удовольствия.
Я понимала его, хорошо понимала. Когда он сидел дома, то пил, пил бес¬пробудно, тупо глядя в одну точку. Когда я или ребенок приближались к нему, он смотрел таким тяжёлым, злым взглядом, что исчезало всякое же¬лание общаться с ним.
Мальчик видел всё это. Однажды Константин увидел, как Илья идёт вы¬гуливать собаку.
– Дай, я сам с ней пойду – сказал муж и взял поводок.
В окно мы видели, как муж открыл дверь машины, впустил собаку, потом сел сам. Обратно он вернулся один ... Вернулся и сразу ушёл.
После этого у Ильи была истерика. Он орал несколько часов, орал дико, мне было страшно... Когда я успокоила его, мы пошли искать, что было практически бесполезно, шут знает куда он его выкинул...
Я попробовала поговорить с Ильёй. До этой минуты он не знал, что папа умирает. Я удивилась и ужаснулась, когда он не проявил никаких эмоций, совсем никаких, как будто всё знал. После этого разговоров с ребенком не было вообще. Несколько раз я слышала, как он кричал по ночам:
– Зеро, Зеро... – такое имя он дал псу.
Он думал только о псе. В отношениях со мной он совсем замкнулся. То есть самих отношений-то уже не было.
Константин вернулся через несколько дней. Он был совсем страшен. Как будто несколько суток его накачивали водой, настолько опух. Вернулся, лёг в постель и больше не встал. Нет желания рассказывать, как умирал мой муж, смерть была страшна. Она длилась, именно длилась, несколько дней.
Врачи не уходили из дома, но и они не могли облегчить страдания. Я не спала весь этот период. А Илья сидел в другом конце спальни и смотрел, смотрел тяжёлым, недетским взглядом на всё происходящее.
После того, как я похоронила Константина, мне пришлось уехать, уехать на год, сына я оставила с родителями умершего мужа, людьми жёсткими, можно сказать, даже чёрствыми.
Когда вернулась, я не узнала своего мальчика. Это был крысёнок, тот крысенок, которого ты видел... С момента моего возвращения ребенок так и не назвал меня мамой. Ни разу. Дальше он рос, воспитывался уже практически без моего участия. А я работала, работала...
Когда наконец я выпуталась, мне помогли, очень помог, кстати, Арсен; я обратила внимание на Илью. Это был совершенно чужой, маленький, капризный человечек. Очень эгоистичный и очень замкнутый, завистливый, недобрый...
Материально я старалась дать ему всё. Но на самый тяжёлый, переломный период его взросления пришлись самые тяжёлые испытания. Только тогда я поняла, на сколько он был одинок в семье, к тому же, в силу физической ущербности, он был одинок и вне её. Он рос, время шло...
Настал день, когда случайно, чисто случайно, я узнала, о его отношении к людям, к миру, ... Оно выражалось одним словом: "ненависть", активная ненависть. Особенно животный характер ненависть приобрела по отношению к детям.
О том, что он творит, я узнала от Арсена. Он его вычислил.
Он-то и предложил единственный выход – убить. Он убедил меня, что этот выход, действительно, – единственный. Сам предложил свои услуги.
Был период, когда я часто появлялась на Плешке. Еще давным-давно я раз¬глядела тебя, как ни странно, узнала. По своим каналам собрала информацию.
Я была уверена, что это сделать должен именно ты и только ты.
Остальное – уже детали. Их ты знаешь.
То, что ты сейчас прочитал – исповедь. Мне необходимо было исповедоваться. Вот и всё. Сейчас он приходит из колледжа. Всё будет кончено.


Последние слова были написаны вовсе пляшущим, очень крупным почерком.
Нетрудно было догадаться, что человек жутко нервничает, нервозность гасит спиртным.
В конверте находился ещё один листок... Уже ровным, но ещё более крупным почерком было написано следующее:
Только что я сделала это. Мне осталось не долго. Сейчас – всё. Что меня ждёт – Там? Я хочу спасти хотя бы твою душу, может быть мне зачтётся это Там. Я позвонила в милицию. Когда они придут сюда, найдут два трупа и заявление. Моё заявление, о моём мальчике. Я открыла счёт на твоё имя, положила на него двадцать тысяч "зелёных". У Арсена возьмёшь имена людей. Это серьёзные, правильные люди, они помогут с работой, ты же хороший электронщик, сетевик, да и программировать можешь, вроде, на «Оракле» писал. Образование экономическое. Начни сначала, это последняя возможность. Я ухожу. Единственное, о чём я сейчас прошу Бога – пусть этот мальчик, этот последний, останется жив! Всё ...
Второй листок "покоробился", был весь в разводах. Она плакала...


Прошло два года. В одном из многочисленных дорогих ресторанов в центре Москвы была Презентация. В этой стране каждая уважающая себя, да и не уважающая, очень любит презентации, банкеты, фуршеты, ланчи и прочее, прочее...
Был и соответствующий повод. Компания "Феникс плюс" открывала своё представительство в Финляндии. "Феникс" был "на подъёме". Удалось наладить поставку сборных кемпингов, известных в России знаменитых финских домиков, в наиболее перспективные, с точки зрения развития добывающей промышленности, районы России, то есть в те районы, где был капитал и где нуждались в данной продукции. Собрались все те, кто обеспечивал успех фирмы в стране, и те, кому предстояло работать на другом уровне, за бугром. Час был поздний, выпито было уже немало.
В этой шумной, бесшабашной компании способность вообще адекватно оценивать ситуацию сохраняли немногие.
– Георгий Александрович – голос шефа был обращён к человеку, сидевшему неподалёку от него – есть разговор, отойдём.
Они перешли в другое помещение.
– Тут такое дело, понимаешь, предстоит ещё одна фаза переговоров с финнами, надеюсь – заключительная. Едешь завтра утром в Хельсинки, вот билет на поезд, номер в гостинице на твоё имя – забронирован. Днём – ты на месте, что делать – знаешь, главное, прощупай почву, оцени обстановку, переговоры, как-никак, начинать тебе, у меня здесь ещё море дел. В Хельсинки быть раньше следующего вторника не получится. ...
... Да, и займись установкой сети в офисе. Ну вот всё, пожалуй.
Шеф разлил шампанское по бокалам.
– За удачу!
– За удачу – тот, кого звали Георгий Александрович пригубил, осушил свой на треть – мне хватит, завтра вставать ни свет ни заря, надо ещё лечь пораньше, через полчасика поеду.
– Ну вот всегда ты так! Ну как знаешь...
Через полчаса Георгий попрощался со всеми, кого знал, и ушёл.
Сразу после его ухода к шефу подошёл полноватый мужичок, уже прилично выпивший, но ещё вполне сохранявший осмысленность взгляда. Двое суток назад он приехал в Москву из Омска. Восемь лет он работал в представитель¬стве фирмы в Омске, хорошо знал шефа и мог себе позволить некоторую фамильярность.
– Слушай, ты действительно думаешь: с финнами выгорит?
– Надеюсь.
– Ну дай-то бог, слушай, а кто это, ну с кем ты разговаривал, новая личность, почему не знаю?
–  Это... Георгий Александрович Осокин.... В общем, один из немногих, на кого можно положиться, пашет как вол, никогда не подводит, любые переговоры можно доверить, выжмет всё, что можно, да он и бухгалтерию, в общем-то, тащит, кроме того – хороший компьютерщик. Я ещё не решил до конца, но финскую тему ему хочу доверить, тем более английский у него – что у нас русский, это финны уважают. В общем – парень перспективный. Очень. Всё в пользу превращает. "Алхимик", блин.
– Ого, прямо-таки, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Универсал! Что же он, вообще без недостатков?
– Недостатков нет, есть странности, "прибабахи"... Ну, сам прикинь, плачу я ему хорошо, даже очень... Так он половину вкладывает в строительство ночлежек в Москве. Почти не пьёт. Пёс у него дома живет, огромная дворняга с рваным ухом, рыжим хвостом. Повсюду как "писанную торбу" за собой таскает...
– А откуда он у тебя?
– Рекомендовали люди. Очень конкретные, серьезные, люди рекомендовали...
Осокин вышел на улицу. На ходу он отключил сигнализацию своей "Ауди". Метров за пять до платной стоянки он боковым зрением заметил фигуру на обочине.
Это был сильно подвыпивший, грязный, одетый в очень старую, грязно-коричневую куртку, не по погоде легкую. Глаза были полны безысходности.
Георгий нащупал в кармане две бумажки по сто долларов – карманная мелочь. Он подошёл к человеку и протянул их ему. Тот оторопел.
– Держи, Пьянь – сказал Осокин и зашагал к машине.


Автор: Дудников Юрий Алексеевич (1956-2020)

Мой друг по институту (1987-1992). Получал образование, будучи несколько старше.

http://stihi.ru/2015/08/16/4179

- ссылка на мой стих, ассоциативно связанный с ним...