Кругом виновата Часть 2

Заметно, что Люда уходит мыслями куда-то далеко. Она смотрит в сторону и её взгляд затуманивается.
- Ну и хорошо, - осторожно говорю я, - что поженились, у вас ведь отличная семья получилась, двое сыновей, красивый, уютный дом…
- Ну да, - говорит Люда и неуверенно улыбается, - всё так… Саша - хороший муж и отец замечательный, ну а за меня и говорить нечего, я его люблю так же, как в тот день, когда впервые увидела…
     Она по-прежнему смотрит в окно, за которым дождь прозрачной кистью всё выводит и выводит свои бесконечные, водяные узоры, длинно и монотонно сбегающие по стеклу, по карнизу, откуда они, искривляясь, змеятся по сырой, шершавой стене вниз, соединяясь там с влажной до предела землёй.
- Только знаешь, я вот иногда думаю, а вдруг я с этой своей слепой, эгоистичной любовью помешала ему стать тем, кем он мог бы стать? Он же большие надежды подавал, все говорили… Да и не только это, он в то время и не планировал семью создавать… А меня так и вовсе не знал…
- Люд, да ты что!? Да кто же знать это может!? Случилось так, как случилось… И потом, если б он не хотел…
- Всё равно бы женился, - закончила довольно резко за меня Людмила, и всем корпусом повернулась ко мне, - это человек такой, понимаешь? Добрый, очень, чувствительный даже. Испугался, что я что-то с собой сделаю… Думал, наверное, ну её, дуру эту малахольную… Кто знает, что у неё на уме. Она как-то едко усмехнулась:
- Вот и женился, олух сердобольный… А тут свадьба, ребёнок старший родился, какой там спорт, какие соревнования?! Пошёл в автосервис работать, выживать как-то надо ведь было. Люда, заметив мой обескураженный вид, принуждённо засмеялась:
- Ладно, заморочила я тебе голову разговорами этими, это я так, не обращай внимания, может, выговориться просто нужно было, вот я и разоткровенничалась…
      Я несколько раз была у них в гостях. И, разумеется, отдавала должное выполненной с безупречным вкусом обстановке этого дома, но гораздо больше меня привлекала в нём то непередаваемое ощущение надёжности, неспешной добротности и домашнего уюта, которому было подчинено в нём всё, от кухонной мебели, до последней керамической статуэтки на каминной полке.
     В мой, как выяснилось позже, последний визит, меня сводили полюбоваться на финскую сауну, выстроенную Сашей собственноручно, и было видно, как под напускным равнодушием и подтруниванием над самим собой, в нём застенчиво маскируется гордость. И было очень приятно смотреть на этого высокого, безумно обаятельного мужчину со смущённой улыбкой на красивом лице, на его жену, чьи глаза всё также туманились и лучились при взгляде на него, словно подсвеченные изнутри любовной, волшебной лампадкой. Было здорово вдыхать смоляной, чудесный запах дерева в этой маленькой сауне и хотелось обязательно сказать этим двоим что-то по-настоящему хорошее, доброе и правильное. Возле них вообще было удивительно тепло. Как на солнце. Рядом с такими людьми, неосознанно поворачиваясь к ним, то одной своей бледной стороной, то другой, могло показаться, что по мере того, как согревалось что-то внутри, ты тоже хоть немного становился лучше и светлее. И возле тебя потом так же кому-нибудь будет тепло и уютно.
       Я уже и забыла то, что она совсем недавно говорила о своих опасениях и тревоге. Как будто это был совершенно другой человек.
     Люда со смехом рассказывала, как её младшая сестра, которой на тот момент было девятнадцать или двадцать лет, недавно приезжала из Италии, со своим немолодым, но симпатичным мужем Лео на новогодние праздники. 
- Ты представляешь, - с воодушевлением говорила она, - понятное же дело, Новый год, все дела, самый любимый наш праздник, а ещё и заграничный зять приезжает с родной сестрой… Разумеется, я три дня готовила, от плиты не отходила. Заливное, оливье, само собой, сельдь под шубой, ну и всякое ещё… Приехали наши гости. Лео, хоть ему и пятьдесят два года, просто красавец, загорелый, подтянутый, белозубый… Ну мы, понятное дело, накрыли стол. Сашка готовит свою баню фирменную, от радости потирает руки, что-то заморский гость скажет… А улыбчивый и доброжелательный Лео, как сел за стол, так несколько секунд с открытым ртом обозревал все эти судки с холодцом, розово-майонезную вазу с шубой, буженину, оливье, колбасы… Люда начинает смеяться… Она делала это всегда легко и как-то очень естественно. Смех изначально словно бы рождался внутри неё, когда она ещё сама не сразу угадывала его появление, и обнаруживал себя мягкой, переливчатой волной, плавно поднимающейся снизу вверх, перетекающий в глаза, губы, заполняющий всё её естество и, наконец, прорывающийся вовне заразительно и удивительно мелодично.
- Так вот, - первая волна смеха схлынула, и она могла теперь приступить к развязке:
- Он смотрит на всё это наше русское изобилие, всё больше округляет глаза и кричит, выставляя вперёд руки, будто опасаясь, что его здесь начнут кормить насильно, - Но, но, холестерино! Холестирино-о!
     Здесь уже она не выдерживает, даёт себе волю и смеётся от души. Не присоединиться к ней нет абсолютно никакой возможности.
     - Жаль, что мама не видит, какая теперь Марина стала, - вдруг произносит она, замолкает, а затем переводит разговор совсем в другое русло.
     Мне известно, что мама у Людмилы умерла внезапно, три года назад, когда сестра только оканчивала школу. История действительно весьма трагическая, поэтому неудивительно, что она до сих пор так с такой болью отзывается у обеих.
     Мама у Люды была русской, а отец, как упоминалось уже, осетин. Ещё и дигорец, то есть мусульманин. Человек очень непростого склада: жёсткий, эгоистичный, высокомерный. Детство было омрачено его самодурством и жесточайшим требованием неукоснительного соблюдения правил. Очень часто противоречащими друг другу. Поскольку руководствовался он, когда их выдвигал, как правило, сиюминутным импульсом. Например, однажды он на весь год отправил её в отдалённое, горное село к своим родителям, лишь для того, чтобы она выучила там осетинский язык, так как в той национальной школе даже не все учителя по-русски говорили. По факту же, когда родители приехали за ней, оказалось, что на осетинском Люда так и не заговорила, зато все дети, с которыми она общалась, весьма преуспели в русском.
     Кроме того, отец Людмиле так и не мог простить, что она вышла за русского замуж. Они долго не разговаривали, пока младшего сына по личной маминой просьбе, Люда с Сашей не назвали в честь деда - Асхатом.
- Пожалуйста, дочка, иначе он меня заживо съест, - попросила мама. И Люда согласилась, потому что знала, что в том, что выпало на их с сестрой долю и сотой части нет того, что приходилось терпеть их матери.
     Хотя имя это - Асхат, которое носил её сын, светловолосый, голубоглазый мальчик, копия своего отца, полюбить так и не смогла. После этого общение с отцом, по крайней мере, официально, понемногу восстановилось. До тех пор, пока… Однажды мама Людмилы, учительница русского языка и литературы, после тяжелейшего дня в школе, с трудом поднялась по лестнице. Чувствовала себя неважно. Вечером успела поговорить со старшей дочкой, с которой только по телефону, в основном, и общались. С самого детства, атмосфера в доме из-за отца была такая, что лишний раз, как признавалась Людмила, приходить не слишком хотелось. Люда спросила, почему у матери такой голос, тяжёлый, с одышкой.
- Шесть уроков плюс педсовет, - ответила та, - Русоведы - это ведь щедринские лошаги, - добавила, невесело усмехнувшись… Она так называла учителей-словесников, рассказывала мне Люда.
    А потом пришёл отец, сказал, что у него спину тянет и лёг на диван, велев жене снять с него ботинки. Мама опустилась на колени возле ног отца, расшнуровала правый ботинок, потянула и вдруг упала ничком. Умерла мгновенно. Просто остановилось сердце…
- Так и лежала с ботинком в руках, пока я не приехала, - монотонно и буднично говорила Люда, и именно этот её тон, ярче и острее всего свидетельствовал о душевных переживаниях и о незаживающей боли, - Представляешь, он даже на диван её не положил, почему-то мне позвонил, а не в скорую… Может, испугался так сильно, не знаю. Но уже через три месяца привёл в дом новую жену. Разумеется, осетинку. А нам с сестрой так и сказал, мол, тот брак был ненастоящий, так просто, по глупой молодости… Это он про нашу мать говорил, нам её детям, - Люда изо всех сил старается взять себя в руки, - про женщину, которая не просто свою жизнь к его ногам бросила, а даже умерла у него в ногах, - Люда сквозь слёзы упрямо улыбается, - А ещё сказал, что жить, особенно в старости, только с женщиной-единоверкой нужно… И хоть, говорит, я в сады Аллаха пока не собираюсь, но всякое может случиться, вот, как с Олей, например… Это он про маму, - поясняет мне зачем-то Люда и отворачивается.
     После этого, сестра переехала к ним. Марина особенно остро переживала уход матери, потому что за все семнадцать лет ближе человека, чем она, у этого ребёнка не было. В ту квартиру, что была ещё недавно их домом, сёстры больше не приходили.
- Я ведь старше Марины намного, - в какой-то из наших бесед рассказывала мне Люда, - очень тяжело было её вытягивать, конечно. Она и школу бросала, и истерики ужасные закатывала, и в какие-то загулы дикие уходила, мы с Сашкой колесили, бывало, по городу часами, отлавливая её…
- Ну а потом они с подружкой на это объявление наткнулись, - Люда начинает снова выкручивать собственные пальцы, - работа в Италии… Ну и уехала. Она изучающим взглядом смотрит на меня и торопливо добавляет:
- Она только год экскортницей работала, а потом сразу замуж вышла за Лео.
Я с готовностью киваю головой и выдерживаю её взгляд, искренне надеясь, что ничем не выдаю того, что хорошо известно, увы, не только мне. Что работа Марины на самом деле хоть и имеет некоторое сходство с экскортом, но относится к более древнему роду деятельности. Или что Лео может считаться мужем лишь с очень большой натяжкой… Разве что с приставкой - гражданский…
     Ох уж эти вездесущие бабские сплетни. Я и сейчас совершенно искренне надеюсь, что всё это или, по крайней мере, большая часть досужие домыслы, неизменно возникающие при сочетании, как минимум, двух факторов: от избытка свободного времени и небольшого ума.
Мне неизвестно, на самом ли деле было так, как Люда рассказывала, или она искренне верила в то, что говорила, или просто убедила себя поверить в это…
Не знаю, более того, не уверена даже, что хочу это знать.
Помню, как мы сидели за детским столиком с давно остывшим чаем, даже не заметив, что рабочий день наш давно закончен. Тогда уже было известно, что дорабатываю я в этом учреждении последний месяц. Майское закатное солнце щедро заливало апельсиновым светом помещение, которое язык, благодаря стараниям Люды, не поворачивался назвать кабинетом. Это была художественная студия, небольшой кукольный театр или стилизованная мастерская модного дизайнера.
Со двора доносились отдалённые детские голоса. Это догуливали с воспитателями дети, которых пока не забрали.
- Отлично, - говорю я, - видишь, всё устроилось, сестра твоя живёт в Европе, ездит вон по всему миру… К тому же, прекрасно выглядит и Лео её любит, ты сама говорила. Люда меня будто не слышала, смотрела на раздувающуюся легкокрылым, салатовым парусом занавеску, и словно в раздумье покачивала головой:
- Да, да, только вот детей у неё не будет, по крайней мере не от Лео, у него уже есть двое взрослых… Это было его главное условие - никаких детей…
Люда медленно перевела взгляд на меня и тяжело вздохнула:
- Я иногда думаю, наверное нельзя было девчонку, тем более которая только что мать потеряла, одну так далеко отпускать… Она же поздний ребёнок у мамы была, трудный, беззаветно любимый, к жизни совсем неприспособленный… А я, видишь, так себе старшая сестра, мы даже не очень хорошо знали друг друга. Она маленькая была совсем, когда мы поженились с Сашкой…
- Да что ты, Люд, ну что ты могла сделать? У тебя своя семья к тому же, дети муж… Людмила невесело усмехнулась:
- Саша… - произнесла с чувством, словно перекатывая во рту это слово и прислушиваясь к своим ощущениям. А ты знаешь, что он так никогда и не сказал, что любит меня… Только отвечал «да», когда я напрямую спрашивала. И всё, а так, чтобы сам, нет, никогда. А это очень…- она замолчала, подбирая слово, - тяжело, когда в ответ, на твоё «Люблю», тебе кивают головой или говорят, что знают об этом…
- Да и вообще, - широко, но явно через силу, улыбается Люда, - иногда как подумаю, выходит, что я кругом виновата… Перед мамой, которую не навещала, чтобы лишний раз не встречаться с отцом, перед сестрой, которую не знаю совсем… Вот приехала красивая, нарядная, молодая женщина, а кто она? Я даже толком не знала о чём с ней говорить, что она любит, чем собирается заниматься в жизни… Ведь до этого я видела перед собой запутавшегося, испуганного подростка, сломленного смертью матери.
- Виновата перед Сашей, которого женила на себе, - она замотала головой, заметив мой протестующий жест, - нет, нет, я всё знаю, у нас хорошая получилась семья, но ведь по факту я его шантажировала своей любовью, поставила перед выбором, типа, или женись, или я что-нибудь с собой сделаю, - она махнула рукой и замолчала.
- Перед отцом, между прочим, тоже… Ни разу не захотела хотя бы попытаться понять его… Я ведь такая же упрямая, и чем старше становлюсь, тем больше на него похожей делаюсь. А сейчас думаю, ну каково было ему, кавказскому мужчине, слышать от дочери, что она никогда не станет говорить на его родном языке?! А я это ему в лицо кричала… Младший сын по паспорту Асхат, а с моей подачи зовут его все Алик… Простить не могла родителям, что вынудили так назвать… Сейчас отец болеет сильно, Земфира эта его звонила, говорит, он просит, чтоб я пришла… А я не могу, вот не могу и всё… Как вспомню маму на полу с его ботинком в руках…
     Люда снова натужно улыбается, при этом совершенно немилосердно терзая пальцы обеих рук. Она снимает очки и с усилием начинает протирать их. Лицо её без них выглядит детским и беззащитным до такой степени, что я невольно отвожу взгляд. Я не знаю, что сказать человеку, усадившему себя самого на скамью подсудимых. Люда улыбается, но тёмные, влажные глаза её, то ли от напряжения, то ли от невыплаканных слёз, блестят сильнее обычного и выглядят как-то по-другому. А может, это только кажется, потому что мне редко доводилось видеть её без очков.

Конец