Ницше лекция 2019 года

Посвящается Диане Нам

                "Ihr habt noch Chaos in euch" (Nietzsche)

Сейчас будет лекция о Ницше, но следующая лекция будет о Владимире Сергеевиче Соловьеве. На Ницше, и на Маркса, и на Фрейда есть противоядие в лице каких-то других философов, которые с ними не согласны. Тем не менее совсем без Ницше нельзя, потому что он слишком знаменит, и в каком-то смысле Маркс, Ницше и Фрейд – это учителя мысли для западного человека, их еще называют «три учителя подозрения», и они оказали колоссальное влияние на философию постмодернизма. Ницше нам не повредит, тем более в небольших дозах.
Ницше родился в 1844 году в Пруссии, в семье пастора лютеранской церкви, и мать Ницше тоже была дочерью пастора. Т.е. Ницше происходил из церковной среды. Он родился 15 октября, как раз в день рождения тогдашнего короля Пруссии Фридриха Вильгельма IV, поэтому никаких вопросов, как назвать ребенка, не было. Его назвали Фридрихом в честь короля. Так немцы представляли себе, что значит быть верноподданным. Т.е. всё как будто шло к тому, что родившийся ребенок будет если не лютеранским пастором, то по крайней мере благонамеренным гражданином. А вышел из него бунтарь и атеист. Датский литературный критик Георг Брандес как-то назвал Ницше «радикальным аристократом», но можно было бы с тем же успехом назвать его «радикальным анархистом».
Но сначала мы имеем просто очень талантливого ребенка, который учился в привилегированной гимназии и, ещё будучи школьником, освоил несколько языков: греческий, латынь, древнееврейский и, конечно, французский. Родные радовались его успехам, тем более что он был единственным сыном (его младший брат Людвиг умер в младенчестве, отец Ницше умер за полгода до смерти Людвига, мать больше замуж не выходила). У Ницше была еще младшая сестра Элизабет, которая впоследствии вышла замуж за Бернхарда Фёрстера и стала носить двойную фамилию Фёрстер-Ницше. Она прожила долгую жизнь, намного пережила своего брата, еще успела увидеть восходящего к власти Гитлера и, в гроб сходя, его благословила. Из-за этого на Ницше у нас на долгое время был наложен запрет, считалось, что он фашистский философ. Если вы почитаете что-нибудь написанное о Ницше во времена советской власти, вы это увидите. И сестру его вспомнят, и «реакционным» не забудут назвать. Но Ницше не виноват в том, что делала его сестра спустя тридцать лет после его смерти.
Короче, их было двое в семье (маленький брат умер в 2 года). Мать, конечно, многого ждала от своего сына, может быть, надеялась, что он станет священником. Ее звали Франциска – женское имя, достаточно редкое у немцев (гораздо чаще оно встречается у французов, поляков и итальянцев). Она была набожна, после смерти мужа переехала к своей матери и теткам, которые приняли активное участие в воспитании детей. После окончания гимназии в 1864 году Ницше поступил на богословский факультет Боннского университета, но проучился там лишь один семестр. В 1865 он поступил на филологический факультет Лейпцигского университета. Хотя Ницше в этот период утратил веру, он прекрасно знал Библию, поэтому библейские тексты, которые так трудно усваиваются современным человеком, были для него как азбука. Он это знал, как мы знаем таблицу умножения. Он не путался в библейских сюжетах. Более того, когда читаешь его произведения, например «Так говорил Заратустра» или «Генеалогия морали», то находишь там немало аллюзий на фрагменты из Нового Завета. «Генеалогию морали» Ницше начал с фразы: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», - которая представляет собой прямую цитату из Нагорной проповеди, да еще вдобавок снабдил ее комментарием: «Справедливо сказано». Библия была для него привычным с детства «домом бытия», который он потом покинул. Покинул, более того, радикально отверг, но это всё равно, что поссориться с собственными родителями. Поссориться, конечно, можно, но гены, унаследованные от них, всё равно останутся. Из-за этого отвержения в сочинениях Ницше ощущается особое напряжение: он отверг не потому, что не знал, а потому, что пресытился. Конечно, для матери Ницше это была трагедия. Но что делать? Сын её был уже самостоятельным и захотел «заявить своеволие». В Лейпцигском университете он с головой погрузился в античную филологию и в древнегреческую культуру, как бы интериоризировав её. Так что можно сказать, что древнегреческая культура – это второй фактор, определивший формирование Ницше как мыслителя. Вероятно, увлечение античностью расшатало его первоначальные христианские убеждения. Ведь античный мир дохристианский и, соответственно, внехристианский. Безусловно, можно найти (и находили) какие-то параллели между Сократом и Иисусом Христом или между платоновским миром идей и загробным миром христианства. В Средние века если и был интерес к античному миру (главным образом, к философии Аристотеля), то все это удерживалось и толковалось в определенных рамках, и поэтому, если и поощрялся интерес к античности, то не как самоцель, а для иллюстрации христианских принципов и ценностей. Впрочем, уже в эпоху Возрождения интерес к античности вступил в скрытую (а иногда и открытую) конфронтацию с христианством. Это мы видим, в частности, на примере Макиавелли. Макиавелли был, как и Ницше, поклонником античности (правда, в отличие от Ницше, делал больший упор на римской, а не греческой культуре). Для Макиавелли античное наследие было чем-то священным: когда он спускался в свою библиотеку, он надевал парадную одежду. Друзья смеялись над ним и говорили: зачем ты это делаешь, ведь ты там один? Он отвечал им: я иду на пир духа к моим учителям и друзьям, поэтому я должен быть одет торжественно. Также и Ницше воспринимал античность не просто как путеводитель к христианству, а как она есть, как говорится “at face value”, и поэтому для Ницше греческие боги, прежде всего Аполлон и Дионис, были не идолами или мифами, а чем-то очень серьезным и значимым.
В каком-то смысле Ницше стал язычником. Его увлекла языческая стихия. Надо сказать, что и тут он имел некоторых любимцев. Например, он противопоставлял Аполлона Дионису. И явно видно, что симпатии Ницше на стороне Диониса. А традиционная, более близкая к христианству версия восприятия античности выделяла как раз аполлоновское начало, потому что Аполлон - это бог разума, бог мудрости, покровитель философов. А Дионис – это бог вина, оргий и т.д. Это что-то темное, греховное, далекое от христианства. А Ницше посчитал, что ошибка всей европейской культуры, особенно немецкой культуры, состояла в том, что Дионис был как бы изгнан из нее. И в результате человек получился неполный, однобокий. Мы сегодня опять можем вернуться к этой идее Аполлона и Диониса: либо во фрейдистском контексте (противопоставление Id и Super Ego), либо в контексте нейрофизиологии (противопоставление правого и левого полушария головного мозга). Следует отметить, что о различии функций правого и левого полушарий во времена Ницше еще ничего не было известно. Не было экспериментально доказано, что левое полушарие отвечает за вербальное мышление, а правое – за образное. В этом и гениальность Ницше, что он интуитивно ощутил, что человек не только словесное существо, но и бессловесное, не только математик и моралист, но также художник и анархист.
Дионисийское начало – это анархическое начало. Вы спросите: «А что толку в нем? Какое может иметь значение Дионис в жизни?». Я отвечу: Такое же, какое имеет, например, случайность в квантовой механике. Непредсказуемость, полная неожиданность квантового события (с чем никак не мог смириться Эйнштейн) – это тоже дионисийское начало. Ницше бы сказал, что в Эйнштейне доминирует аполлоновское начало. «Бог не играет в кости», - любил говорить Эйнштейн. А что такое «играть в кости»? Играть – это и есть быть дионисийцем: пить, играть – это всё деструктивное, это страсти, это какая-то иррациональная составляющая в человеке, то, что было у Достоевского, который проигрывал в рулетку все деньги, и жена не могла заплатить за гостиницу. В Достоевском, безусловно, было дионисийское начало. И не случайно он вложил эти слова в уста героя повести «Записки из подполья»: «А что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!». Или эта знаменитая фраза (оттуда же): «Я согласен, что дважды два четыре — превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды два пять — премилая иногда вещица». «Дважды два четыре» - это аполлоновское начало, а «дважды два пять» - дионисийское. Т.е. в человеке сосуществуют и борются два начала. Собственно этой теме и посвящена первая книга Ницше «Рождение трагедии из духа музыки». Когда эта книга увидела свет в 1872 году, Ницше было всего 28 лет, он был еще молодым, «подающим надежды». Все филологи ждали от него ученого труда в стиле немецкой науки того времени, тем более что Ницше взяли на должность профессора классической филологии Базельского университета без диссертации. Все, конечно, понимали, что он гений, и ждали, что он напишет солидную ученую монографию. И когда вышла книга «Рождение трагедии из духа музыки», она вызвала у филологов-классиков полное разочарование. Дело в том, что Ницше вышел за пределы жанра научного труда. Чего стоят, например, многочисленные упоминания на страницах этой книги Вагнера и Шопенгауэра. «Рождение трагедии из духа музыки» как тема звучит еще более или менее приемлемо, но причем здесь Вагнер и Шопенгауэр? Попробуйте в свой диплом вставить Шопенгауэра, а я посмотрю на лицо вашего научного руководителя. Короче, любая наука требует своего жанра.
В итоге произошло ожидаемое. Коллега Ницше – Виламовиц-Меллендорф – разразился язвительной рецензией на «Рождение трагедии». После этого дальнейший карьерный рост Ницше прекратился, и в 1879 году он покидает профессорскую кафедру в Базельском университете. Он становится, как и Шопенгауэр, вольным философом. Ницше, конечно, рисковал, ведь поначалу его книги не пользовались успехом. Конечно, у него были друзья и покровители (в том числе тот же самый Вагнер, который был одним из немногих, кто оценил «Рождение трагедии» по достоинству, и баронесса Мальвида фон Мейзенбуг), так что он не бедствовал. Но широкому читателю он был до своей болезни практически неизвестен. Даже его «Заратустра» не стал рыночной книгой. Заслуга открытия Ницше для образованной публики принадлежит Георгу Брандесу, который незадолго до болезни Ницше прочел в Копенгагене лекцию о его философии. Интересно, что Ницше и Брандес лично не были знакомы, но вели друг с другом активную переписку. В 1889 году Брандес опубликовал пространное эссе о Ницше на датском языке, которое вскоре было переведено на немецкий, французский, английский и польский языки. Если учесть, что ранее (в 1877) Брандес опубликовал первую биографию Кьеркегора, можно сказать, что Брандес познакомил мир с двумя великими философами.
Но вот что любопытно. Хотя Ницше и не был известен и его книги не раскупались, он писал так, как будто пишет человек, пользующийся мировой славой. Когда вы читаете Ницше, у вас создается ощущение, что он абсолютно уверен в себе. Т.е. это не заикающийся новичок: напротив, кажется, что это какая-то дельфийская пифия воскресла или какой-то ветхозаветный пророк. Не иначе, как его что-то озарило, осенило, и он совершенно четко видит, что именно надо писать. Налицо полная убежденность в собственной правоте, которую мы встречаем у Магомета, Лютера или Ленина. При этом Ницше понимает, что современники не в состоянии оценить его по достоинству, что при жизни он не найдет не только учеников и последователей, но даже и поклонников своего таланта. Что не мешало ему писать как власть имеющий и даже немного свысока, но при этом, что характерно, с любовью к своему читателю. Никакого снобизма, никакой элитарности: язык Ницше простой, яркий, образный, порой напоминающий детскую сказку, что, конечно, облегчает восприятие его текстов.
После книги «Рождение трагедии», где основная тема – это противоборство аполлонизма и дионисийства, последовал цикл из четырех статей, объединенных под названием «Несвоевременные размышления». Что здесь может означать эпитет «несвоевременные»? Ницше понимает, что отклика не будет, и смиряется с этим, не как христианин, но как стоик. Эта тема отсутствия отклика потом прозвучит и в подзаголовке «Заратустры»: «Книга для всех и ни для кого». И в самом «Заратустре» этот эпизод, когда канатный плясун собирается показать цирковое представление, а Заратустра, пользуясь моментом, начинает перед собравшейся публикой проповедь о сверхчеловеке. Публика, разумеется, ничего не понимает и думает, что речь идет о канатном плясуне. И в конце концов Заратустре начинают кричать из толпы: «Хватит, мы уже достаточно слышали о канатном плясуне, покажи теперь его самого!». Т.е. люди ничего не поняли. Именно в этом контексте надо понимать эпитет «несвоевременные».
Одно из этих несвоевременных размышлений называлось «Шопенгауэр как воспитатель». Вот здесь совершенно четко прослеживается линия Шопенгауэр – Ницше. О влиянии Шопенгауэра говорят и упоминания о нем в «Рождении трагедии». Что именно Ницше взял у Шопенгауэра? Прежде всего пессимизм, который он отождествил с дионисийским началом. Но почему он называет Шопенгауэра воспитателем? Дело в том, что Шопенгауэр был примером для Ницше, примером независимого и непризнанного философа, так сказать, философа на свой страх и риск. Действительно, Шопенгауэр до последних своих дней не был признан философским сообществом. Шопенгауэр нигде не преподавал (за исключением одного семестра в Берлинском университете в 1820 году). С 1830 года, когда Шопенгауэр, спасаясь от эпидемии холеры, переехал из Берлина во Франкфурт-на-Майне, он вел жизнь частного лица, не будучи связан ни с какими академическими учреждениями. Совершенно другую картину являет собой Шеллинг, который с триумфом прибыл в Берлин в 1841 году и стал читать курс лекций по философии в Берлинском университете. На лекции Шеллинга стекались люди со всего мира: были в числе слушателей и Михаил Бакунин, и Серен Кьеркегор. Вот если бы тогда кто-нибудь спросил: «Кто самый известный из современных немецких философов?» - все бы единодушно указали на Шеллинга. А про Шопенгауэра никто бы и не вспомнил. Сейчас Шопенгауэр, конечно, не менее известен, чем Шеллинг. Но в то время, когда Ницше писал очерк о Шопенгауэре, а это 1874 год, он только-только начинал входить в моду. Правда, Шопенгауэра уже успел к тому времени прочесть Лев Толстой, а немецкий литературный критик Дэвид Эшер уже написал статью «Шопенгауэр и дарвинизм», привлекшую внимание самого Чарльза Дарвина. Короче, Шопенгауэр предстал для Ницше образцом подлинного философа, некоего нового Диогена, не считающегося с общественным мнением и завоевывающего славу, хотя бы и после смерти.
Любопытен и другой очерк Ницше, вошедший в «Несвоевременные размышления», а именно «Давид Штраус в роли исповедника и писателя» (в «Несвоевременные размышления» вошли также очерки «О пользе и вреде истории для жизни» и «Рихард Вагнер в Байрейте»). Давид Фридрих Штраус был лютеранским пастором. В 1835 году, когда ему было только 27 лет, он написал книгу «Жизнь Иисуса». Основная мысль этой книги заключалась в следующем: Иисус, конечно, выдающийся учитель нравственности, но чудеса, о которых повествуют евангелисты, следует отнести к разряду мифов. После выхода этой книги Штраус был уволен с должности пастора. Но поскольку общественное мнение Германии было настроено в пользу свободомыслия, Штраус приобрел необычайную популярность. В глазах немецкой интеллигенции он сделался «передовым мыслителем». И позднее, уже в 1873 году, на волне этой своей популярности он выпускает еще одну книгу, которую он назвал «О старой и новой вере».
Что означает это название? Штраус предложил некую новую веру для интеллигенции в противоположность старой, т.е. христианской вере. Согласно Штраусу, христианство устарело, но нравственные принципы христианства должны остаться и на основе этих нравственных принципов и достижений науки надо сформулировать кредо культурного человека XIX века. Надо сказать, это оказалось непростой задачей. Германия к тому времени уже одержала победу во франко-прусской войне, и два знаменитых писателя: один из них – наш Давид Фридрих Штраус, а другой – француз Эрнест Ренан (любопытно, что оба написали книгу с одним и тем же названием – «Жизнь Иисуса»), вступив в переписку, так и не смогли достичь взаимопонимания, хотя по отношению к христианству занимали сходные позиции. Камнем преткновения явилась франко-прусская война. Еще до подписания унизительного для Франции мира Ренан написал Штраусу 30 июля 1870 года частное письмо, в котором призывал его стать выше национальных чувств и поспособствовать объединению всех прогрессивных мыслителей Европы. На это Штраус ответил открытым письмом, в котором оправдывал Германию и обвинил Францию в том, что она сама развязала неудачно закончившуюся для нее войну. Переписка продолжилась, Ренан пытался ссылаться на Нагорную проповедь, а Штраус отвечал ему, что к политике заповеди Иисуса неприменимы. В итоге два прогрессивно мыслящих интеллигента поссорились на национальной почве. Естественно, немцы были в этой полемике на стороне Штрауса, поскольку Германия переживала патриотический подъем. И даже Ницше был этим подъемом захвачен. Несмотря на то, что он, переехав в Базель, отказался от немецкого гражданства, он все же решил идти на войну добровольцем и одно время возглавлял госпиталь для раненых. Но у Ницше этот подъем был непродолжительным, и уже в вышеупомянутом очерке «Давид Штраус в роли исповедника и писателя» он критикует и Штрауса, и всех патриотически настроенных немцев. Ницше казалось, что эйфория соотечественников ничем не оправдана, ведь мало победить на войне, надо еще одержать и культурную победу, а этого-то как раз и не было. Французы по-прежнему лидировали в науке, литературе и искусстве. И в модах то же самое. Немецкие дамы одевались по парижской моде, немцы в целом любят французскую кухню, поскольку немецкие блюда есть невозможно. Спросите специалистов по гастрономии, они вам ответят, что есть французская и итальянская кухня, но немецкой кухни нет. Даже у нас в студенческой столовой господствует французская кухня: эскалопы, пюре и т.д. Конечно, кулинария и одежда – это не самое главное, но с идеями было то же самое, что и с модами. Ницше оказался прав в своих предчувствиях. Конец XIX века охарактеризовался значительными успехами Франции в самых разных областях и получил даже французское название fin de siеcle. Французы основали новое направление в литературе и искусстве, получившее название символизм. Короче, одно дело – выиграть войну, а другое дело – стать законодателем дум.
Ницше критикует Штрауса не только за близорукий патриотизм, но и за его неуклюжую попытку соединить христианскую мораль с теорией Дарвина. Эту же мысль в остроумном виде выразит и русский философ Владимир Сергеевич Соловьев: «Мы произошли от обезьяны, поэтому будем любить друг друга».
Наскок на Штрауса, уважаемого в Германии человека, почитаемого немцами как «совесть нации», был, конечно, воспринят негативно. Что касается похвал в адрес Шопенгауэра и Вагнера, то здесь не было ничего принципиально нового по сравнению с «Рождением трагедии». В то время они уже были кумирами образованной публики, поэтому панегирики Ницше остались незамеченными.
Тем временем в жизни Ницше произошла личная драма. Он влюбился в девушку из России, немку по национальности. Её звали Лу Саломе. Её отец был тайным советником, работал в Военном министерстве, пользовался благосклонностью Николая I и Александра II. Она родилась и воспитывалась в Санкт-Петербурге. Ницше познакомился с ней в Риме в 1882 году. Позднее она вышла замуж и приобрела фамилию Андреас (так что ее обычно называют Лу Андреас-Саломе). Потом, будучи уже замужем, она увлекалась Фрейдом и Рильке. В общем, она была настоящей светской дамой. На Фрейда она произвела большое впечатление. В момент знакомства с Фрейдом она сказала ему: «Я хочу стать психоаналитиком». Фрейд ответил ей: «То, что мы делаем в нашем узком кругу, в действительности, не что иное, как стирка чужого грязного белья. Удивительно, что Вы, не принадлежащая к этому узкому кругу, находите это привлекательным». Тем не менее, он разрешил ей посещать свои семинары. Как-то раз она пропустила одно из занятий, и Фрейд написал ей потом: «Это пустующее кресло, где Вы обычно сидите, все время, как магнитом, притягивало мой взор». Т.е. Фрейд, при том, что он был уже отцом шестерых детей (дело происходило в 1912 году), оказался под определенным впечатлением от этой женщины.
Короче, Ницше влюбился в Лу Саломе и сделал ей предложение. И она ему отказала. Ницше переживал ее отказ очень болезненно. Тогда, наверное, и родилась его знаменитая фраза: «То, что меня не убивает, делает меня сильнее». Расставшись с Лу Саломе, Ницше уединяется в итальянском приморском городке Рапалло и пишет «Заратустру». И когда он писал «Заратустру», он постепенно исцелялся от нанесенной ему раны. «Заратустра», таким образом, стал для него спасением. Пожалуй, это самое известное произведение Ницше, и поэтому о нем следует рассказать поподробнее.
Само имя Заратустра напоминает нам персидского пророка Зороастра, основателя религии, носящей его имя (зороастризм). Это религия двух богов: доброго и злого. Служить надо, конечно, доброму богу, но не забывать о том, что злой бог тоже очень могуществен. В мире идет, таким образом, постоянная борьба. Может быть, эти идеи нашли отражение в популярной в Персии игре в шахматы, где черные и белые имеют одинаковое количество фигур. Но нас прежде всего интересует вопрос, почему Ницше выбрал в качестве своего героя именно Заратустру? Возможно, Ницше хотел вывести читателя из области европейской культуры и вообще из Европы. Ведь понятно, что Заратустра никакого отношения к европейской культуре не имеет. Также Заратустра не ассоциируется с авраамическими религиями: иудаизмом, христианством и исламом. Когда Персия приняла ислам, зороастрийцы были изгнаны и нашли прибежище в Индии, где они и сейчас существуют на правах отдельной касты. А до принятия ислама зороастризм был национальной религией персов.
Еще один важный момент. Заратустра проповедует сверхчеловека. Что это значит? Как это понимал сам Ницше? В то время Ницше находился под влиянием Дарвина, хотя непонятно, когда именно он прочел Дарвина и читал ли он его вообще или только слышал о его идеях. Между филологом и биологом расстояние, конечно, достаточно большое. Скорее всего, в той дискуссии, которая развернулась по поводу идей Дарвина в Европе, Ницше привлекла идея эволюции, движимой борьбой за существование. Этого ему было достаточно: всякие подробности, такие как изменчивость, наследственность, половой подбор, его мало интересовали. И вот афористично излагая суть теории Дарвина устами Заратустры, он пишет: «Вы проделали путь от червя до человека, но многое еще осталось в вас от червя». Смысл таков: надо развиваться дальше, человек – слишком несовершенное существо. Он лишь «мост между обезьяной и сверхчеловеком». «Человек есть то, что должно быть преодолено», - пишет Ницше. Этот момент очень важен. Учтите, что это всего лишь вторая половина XIX века. Люди еще настороженно относились к таким идеям. Ну как это: человек должен быть преодолен? А как же гуманизм?
Вы скажете: а Гегель? Гегель, конечно, уже аккуратно подводил немцев к идее, что есть обычные люди, а есть «всемирно-исторические личности». И «всемирно-историческая личность», согласно Гегелю, может многое себе позволить из того, что не может себе позволить обычный человек. Но у Гегеля нет такой идеи, что человек претерпевает эволюцию как биологический вид. Он мыслил развитие (Entwicklung) исключительно в духовных категориях. А Ницше мыслил эволюцию, как и Дарвин, чисто материалистически. Как раз в «Заратустре» Ницше четко заявляет, что надо «оставаться верным земле и не верить тем, кто говорит о сверхземных надеждах». Т.е. Ницше стоит на позициях фейербаховского материализма. Кстати, Фейербах был одним из любимых философов Ницше. А книга Фридриха Ланге «История материализма» была у Ницше всегда под рукой. И вот, принимая дарвиновскую эволюционную гипотезу как факт, Ницше устами Заратустры обращается к человечеству: «Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы  хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?».
Еще очень важный эпизод – это беседа Заратустры со старцем. Согласно сюжету, когда Заратустре исполнилось тридцать лет, он «покинул свою родину и море своей родины и удалился в горы». Там, в горах, он жил отшельником на протяжении десяти лет. За эти десять лет он исполнился мудрости и в конце сравнивал себя с «пчелой, которая собрала слишком много меда». И вот Заратустра решает спуститься с гор к людям и поведать им о плодах своих размышлений. По дороге, проходя через густой лес, он встретил старца. Старец – это олицетворение житейской мудрости в сочетании с аскетизмом (здесь угадывается влияние Шопенгауэра). Старец спрашивает Заратустру: «Куда ты идешь?». И Заратустра отвечает: «Я иду к людям делиться с ними своими сокровищами». Старец говорит: «Зря ты туда идешь. Они тебя не послушают. Если ты хочешь чем-то помочь им, то ничего им не давай, а возьми какое-нибудь их бремя и неси вместе с ними. А если ты все же хочешь им что-то дать, то дай лишь милостыню и еще заставь их просить ее у тебя». На это Заратустра гордо отвечает: «Я не даю милостыни. Для этого я недостаточно беден». Потом Заратустра спрашивает старца: «А ты что здесь делаешь, в этом лесу?». Старец отвечает: «Я славлю Бога. Я люблю Бога, а людей я не люблю. Люди для меня слишком несовершенные существа». Этот ответ старца был спровоцирован словами Заратустры: «Я люблю людей». И вот, наконец, они расстались, смеясь, как смеются дети. Старец вероятно думал, что он мудрее Заратустры, а Заратустра думал, что он мудрее старца. И когда Заратустра прощался со старцем, он сказал сам себе: «Возможно ли это! Этот старец в своем лесу еще не слыхал о том, что Бог мертв». В этой заключительной сцене образ старца утрачивает черты Шопенгауэра и обретает черты традиционного христианина, а устами Заратустры как бы говорит сам Фейербах с его критикой христианства за то, что в нем любовь к несуществующему богу уничтожила всякие чувства к реальным людям.
Попрощавшись со старцем, Заратустра продолжает свой путь и входит в город. А в городе все жители ждут выступления канатного плясуна. Заратустра, увидев собравшуюся толпу, решил обратиться к ней с речью. В этой речи как раз и содержатся основные идеи, о которых мы говорили выше: что человек должен быть преодолен, что он лишь мост между обезьяной и сверхчеловеком и т.п. А собравшиеся люди не понимают, к чему это он? Потом они, по-видимому, решили, что сверхчеловек, о котором говорил Заратустра, – это и есть канатный плясун. И когда речь Заратустры затянулась, они стали перебивать его, говоря: «Мы слышали уже довольно о  канатном  плясуне;  пусть  нам  покажут его!». Потом, наконец, появляется канатоходец, но его выступление заканчивается трагедией: он срывается и падает. Никто, кроме Заратустры, не пришел ему на помощь: но сделать было ничего нельзя, канатоходец умер, и Заратустра его погребает.
Теперь надо разобраться, не скрывается ли за образом канатного плясуна какой-то более глубокий смысл? Здесь звучит тема опасности. В своей речи Заратустра говорит: «Человек  -  это  канат,  натянутый   между   животным   и сверхчеловеком, -- канат над пропастью.  Опасно  прохождение,  опасно  быть  в  пути,  опасно обратить взор назад, опасно испугаться и остановиться». Эти опасности подстерегают не только канатного плясуна, но всякого человека и всё человечество. Спасение – в непрерывном движении. Поэтому если человечество остановится, не пожелает развиваться дальше, не будет двигаться вперед, то оно погибнет. Сами слова: «Опасно прохождение и т.п.» - это аллюзия на Второе послание к Коринфянам святого апостола Павла, которое Ницше, конечно, прекрасно знал. Апостол Павел, наставляя верующих христиан Коринфа, пишет: «Много раз был в путешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратиями» (2 Кор 11, 26). Все-таки Ницше сын пастора, не будем об этом забывать. Да и само то, что книга «Так говорил Заратустра» состоит из четырех частей, невольно напоминает нам о четырех Евангелиях. Просто даже композицией. И сам афористичный метод изложения напоминает проповеди Христа (прежде всего Нагорную проповедь, хотя содержание, конечно, совсем иное). Заратустра иногда использует оборот «Wahrlich, ich sage euch» (“Истинно говорю вам”), часто встречающийся в Новом Завете. Так что с точки зрения литературной формы в образе Заратустры есть много от Христа, каким Он предстает в Евангелиях. Кое-что и по содержанию перекликается с евангельскими идеями. Например: «Поистине,  человек – это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя этот грязный поток и не оскверниться. Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он – это  море,  где может потонуть ваше великое презрение». Здесь невольно вспоминаются слова Иоанна Крестителя о Христе: «Вот Агнец Божий, берущий на Себя грехи мира» (Ин 1, 29). Можно, наверное, найти в «Заратустре» и другие образы, сходные с новозаветными, но и этих примеров, мне кажется, достаточно.
Внешним сходством, впрочем, всё и ограничивается. В главном – отношении к человеку – ничего общего с Евангелием. Ницше недоволен не недостатками или грехами человека, но человеком как таковым. Он не готов любить человека просто за то, что это человек. Человек, по Ницше, это существо, которое развивается. Надо человека двигать вперед. Вы скажете, что и христианство этому учит, потому что, согласно христианскому учению, человек как таковой – грешник. И чтобы победить в себе грех, он должен работать над собой, не стоять на месте. Однако, коренное различие здесь в том, что в христианстве человек мыслится как образ и подобие Божие, пусть и оскверненное грехом, а Ницше, следуя Дарвину, рассматривает человека лишь как биологический вид.
Ну и, чтобы закончить с «Заратустрой», скажем несколько слов об идее, которую Ницше считал очень важной: идее вечного возвращения. Мне, когда я впервые читал Ницше еще будучи молодым человеком, эта идея показалась вымученной. Я так и не понял, что в ней может быть привлекательного. Какая-то индийская идея, напоминающая колесо сансары. Непонятно, как это сочетается с дарвинизмом. Ведь у Дарвина нет идеи вечного возвращения. Там стрела времени и прогрессивное развитие. Мне кажется, что Ницше что-то не продумал до конца. Возникает ощущение, что он непоследовательный мыслитель. Ему что-то является, он видит какую-то мысль, красивую, яркую (как ему кажется), и он увлекается ей, находит для нее красивую оболочку и записывает. Потом проходит какое-то время, он увлекается другой идеей, ее формулирует, находит для нее образные метафоры. В результате его произведения подчас разбиваются на множество блестящих афоризмов, слабо связанных друг с другом. Тем не менее некоторая общая тенденция прослеживается. К концу жизни (т.е. сознательной, творческой жизни, т.к. с января 1889 Ницше впал в безумие и уже ничего не писал) он в двух произведениях: «Генеалогия морали» и «Антихристианин» - сформулировал, наконец, нечто напоминающее целостную концепцию. И ядром этой концепции является критика морали. Ницше прежде всего критикует Канта, его нравственный императив. В «Антихристианине» Ницше называет Канта «пауком». Почему? Потому что Кант сплел паутину нравственного долга и улавливает в нее людей, не давая им возможность высвободить свое дионисийское начало. Здесь есть уже некоторая последовательность, и можно сказать, что облик Ницше как философа сделался в каком-то смысле более отчетливым. Ницше критикует кантианскую мораль и попутно делает вывод, что кантианская мораль – это порождение сократического направления в греческой философии, помноженного на христианство и прежде всего на лютеранство, ибо оно особенно подчеркивает моральное начало. Если в христианстве и были какие-то дионисийские черты, то в лютеранстве (и вообще в протестантизме) они окончательно исчезли. Само христианство, как это представляется Ницше, выходит из моды и оказывается на обочине западного мира, но порожденная христианством мораль остается. И эту мораль Ницше считает очень вредной, тормозящей развитие человечества, потому что в этой морали напрочь отсутствует дионисийское начало, которое Ницше считает очень важным, прежде всего для творчества. И вот Ницше говорит примерно так: «Моя заслуга и то новое слово, которое мне удалось сказать, это моя критика морали. Все боялись, а я сказал правду – мораль надо отвергнуть, так как в ней нет дионисийского начала и к тому же она противоречит теории Дарвина, т.е. законам самой жизни. Ведь, согласно Дарвину, выживают сильнейшие, и в этой борьбе за существование никакой христианской морали нет. А вместе с тем именно здесь и сокрыт тот механизм, который приводит в действие прогрессивное развитие. Иными словами, если мы выступаем за христианскую мораль, мы тормозим развитие и пытаемся остановить прогресс».
Такова в целом идея Ницше, которую он отчетливо сформулировал в этих двух своих последних произведениях. Конечно, не обошлось без преувеличений. Например, «Антихристианин» начинается с весьма странной фразы: «Закон против христианства издан в День Спасения, первый день Первого Года, или 30 сентября 1888 года по нечестивому (христианскому – И.Л.) календарю». Т.е. Ницше всерьез полагал, что эта его книга открывает новую эру и представляет собой «закон против христианства». Может быть, это уже свидетельствовало о начале психического заболевания.
Человека, придерживающегося христианской морали, но не верящего в Христа, Ницше упрекает в непоследовательности. Что же касается убежденного христианина, то он тоже, согласно Ницше, будет непоследователен, ибо обязательно будет ненавидеть тех людей, которые отрицают его ценности и его религию, а потому вступит в противоречие с основной заповедью христианства о любви к врагам. Да и вообще всякий моралист, христианин или нет, неизбежно будет осуждать человека, нарушающего моральные нормы. Нетерпимость общества к нарушителям морали хорошо иллюстрирует «Фауст» Гете. Маргарита убила своего ребенка, и ее приговаривают к смертной казни. Получается, что Ницше должен быть на стороне Маргариты и быть продолжателем идущей от Гете традиции. Сам Гете, впрочем, старается примирить противоречия. Маргарита кается, обращается к Богу. У Ницше, конечно, этого ничего нет. Если его понять буквально, то идеалом будет нераскаявшаяся Маргарита. Это звучит кошмарно, но близко к тому, что сам Ницше хотел бы сказать.
Еще интересный момент: Ницше читает Достоевского. Как произошло это «знакомство»? Весной 1887 года Ницше находился в Ницце и там имел обыкновение посещать букинистические лавки. И вот в одно из таких посещений он случайно увидел книгу Достоевского во французском переводе и стал читать, не отходя от полки. Там был рассказ «Хозяйка» и первая часть «Записок из подполья». «Записки из подполья» произвели на Ницше очень большое впечатление. И понятно почему – об этом мы уже говорили в начале лекции. Та же тема аполлонизма и дионисийства («дважды два пять тоже премилая иногда вещица») плюс критика позитивистской морали и разумного эгоизма. На Ницше это не могло не подействовать. Поэтому он говорил, что для него «встреча» с Достоевским была такой же знаковой, как и «встреча» с Шопенгауэром. И Шопенгауэра, и Достоевского он открыл для себя случайно, ничего о них предварительно не зная. Своими впечатлениями о Достоевском он делится в письмах, адресованным друзьям, в том числе в письмах к Брандесу. И Брандес его предупреждает примерно такими словами: «Смотрите, Вы непоследовательны. Откуда у Вас такая любовь к Достоевскому? Обратите внимание, что Достоевский проповедует прямо противоположное тому, что Вы проповедуете. Вы проповедуете мораль господ, презрение к слабым, а у Достоевского как раз наоборот декларируется любовь к «маленькому человеку», к униженным и оскорбленным». Короче, Брандес пытается наставить Ницше на путь истинный. Но Ницше эстет, если ему что-то нравится, он не может остановиться, он продолжает читать Достоевского, проглатывает «Записки из мертвого дома» и переходит к «Бесам». «Бесы» он даже конспектирует. Когда опубликовали записные книжки Ницше, там не менее 20 страниц занимали выписки из «Бесов». В «Бесах» его привлекают несколько персонажей: Ставрогин, Кириллов и Шигалев. Ставрогин – это революционер-нигилист, но разочаровавшийся в идеалах революции. Кириллов – апологет самоубийства как высшей формы независимости от Бога. Убить себя, согласно Кириллову, это «заявить своеволие», причем в высшей возможной форме. В чем может человек противостоять Богу? Бог сотворил человека без его воли, но зато человек может по своей воле лишить себя жизни. Эти мысли привлекли внимание Ницше. У такого персонажа, как Шигалев, Ницше показалась интересной идея осуществления полного равенства как «приведения всех к общему знаменателю»: «Мы всякого гения задушим в младенчестве».
Ну и наконец, как бороться с ницшеанством? На всякого философа находится контрфилософ. Теория генезиса капитализма Маркса поставлена под сомнение Максом Вебером в его сочинении «Протестантская этика и дух капитализма», отрицательное отношение Фрейда к религии критикуется Карлом Густавом Юнгом. Что касается Ницше, то его философию критикует Владимир Соловьев в эссе «Идея сверхчеловека». Во-первых, Соловьев указывает, что эволюция homo sapiens как вида закончилась, и весь наблюдаемый прогресс, описанный Кондорсе, Гегелем и Контом, осуществляется при неизменности биологического облика человека. Так что, согласно Соловьеву, к хорошему делу воспитания сверхчеловека Дарвина привлекать не надо. Сама идея сверхчеловека замечательна, ибо в человеке всегда имеется недовольство своим нынешним состоянием и желание совершенствования. Но самое главное препятствие, которое ограничивает возможности человека, – это его неизбежная смерть. Так что подлинный сверхчеловек, по Соловьеву, должен стать победителем смерти, а это именно то, что Ницше как раз не обещает. В бессилии Ницше решить проблему смерти ахиллесова пята его философии. Соловьев предлагает вернуться к христианству, ибо лишь в христианстве поставлена задача преодоления смерти.
Скептически относился к Ницше и Лев Толстой. В дневнике от 8 января 1900 он пишет: «Читаю газеты, журналы, книги и всё не могу привыкнуть приписать настоящую цену тому, что там пишется, а именно: философия Ницше, драмы Ибсена и Метерлинка и наука Ломброзо и того доктора, который делает глаза. Ведь это полное убожество мысли, понимания и чутья». Согласно Льву Толстому, Ницше и другие эпигоны Дарвина – это и есть то негативное, что появилось в современном мире и что приведет его к гибели: «Прежде робели, искали; теперь же, думая, что они по ту сторону добра и зла, остаются по сю сторону, т.е. почти животные». Короче, если все люди будут жить так, как учит Ницше, мир превратится в ад. Толстой же сформулировал принципиально иную философию. Если у Дарвина и Ницше в основе «борьба за существование», то у Льва Толстого в основе любовь и альтруизм, основанные на аскетизме. В каком-то смысле Толстой возродил идеи Канта. Именно так Толстого и восприняли на Западе – как великого учителя морали. Мода на Толстого была связана с опасениями, что Дарвин и Ницше заполонят весь интеллектуальный горизонт.
И еще одна тема, связанная с Ницше. Почему Ницше был негативно воспринят в Советском Союзе? Здесь, конечно, сыграла свою роль его сестра, которая вступила в нацистскую партию и дружила с Гитлером. Однако в дореволюционной России Ницше был популярен в среде тех, кто впоследствии в СССР были объявлены классиками. Тут все обычно вспоминают про усы Максима Горького. Действительно, усы очень «ницшеанские», хотя Горький прямых цитат из Ницше себе не позволял. Что касается Маяковского, то к Ницше отсылает его метафора из поэмы «Облако в штанах»: «Крикогубый Заратустра». В Перестройку акции Ницше снова пошли стабильно вверх, что, кстати, и сделало возможной эту лекцию.