Мой прекрасный, любимый старик

Уже сильно перевалило за полночь. Яркие звезды и растущий ноябрьский месяц строго предупреждали – к утру будет совсем холодно. Хорошо, хоть не было ветра. Здорово ломило передние лапы. Последний час, когда неизвестные люди в доме улеглись спать, он только и делал, что копал под старыми деревянными воротами лаз, чтобы вылезти. Земля была уже мёрзлая, когти елозили по гравийным окатышам, которыми давно, когда его еще не было, тут посыпали землю чтобы не было грязи после дождя. Он вновь позабыл, что нет никакой нужды копать под воротами, ведь со двора можно уйти свободно через картофельное поле за домом, но цепь, эта проклятая цепь держала его здесь. Он пока не придумал как избавиться от неё, но он точно придумает, как только закончит лаз. А пока можно немного отдохнуть в будке. Он влез в свою уютную и ранее такую родную будку, положил мохнатую морду на передние уставшие лапы и задумался.

Он жил в Пашне всю свою жизнь. Это был его мир, мир, который имел чёткие границы и замечательное, понятное наполнение. Ему не было известно, что находится за этими границами. Поговаривали, что и за ними тоже есть какая-то жизнь. Может быть инопланетная и туда, за границы его Пашни, нужно лететь на космическом корабле. Он знал, что космические корабли не летали из его деревни, а лишь изредка, переваливаясь на разухабистой главной улице, скрипели старые нивы, да штопанные листовым металлом уазики. И всё-таки он думал, что там, за границей деревни есть другой мир, другая вселенная, где может быть и устроено всё по-другому. Ему было интересно и страшно, когда он думал об этом. В Пашне он знал всех, и все знали его.

С одной стороны, граница его мира начиналась от пыльного свёртка в деревню с основной каргасокской дороги. По дороге нет, нет, да проходили машины. Это были тяжелые фуры с топливом. Иногда машины поменьше, но почти никто не поворачивал в Пашню. Как-то он задался целью посчитать, сколько машин за день повернёт с большой гравийной дороги. Для этого он, специально, рано утром прибежал к повороту и, растянувшись на небольшом холмике, стал наблюдать за дорогой. Холмик был сплошь устлан густым слоем мягкой кедровой хвои, ведь он находился под покровом огромного старого кедра. Кедру было, пожалуй, лет двести, а то и больше, и он, конечно, помнил времена, когда не только в Пашне жило много людей, но даже и те времена, когда и самой Пашни не было вовсе. Жаль, но кедр не умел говорить, может быть и умел, наверняка, но на каком-то своём языке. На холмике лежать было удобно. Мягко. Неудержимо клонило в дрёму. Восхитительно пахло сползающей по кедровой коре смолой. Едва уловимо тянуло пылью дороги. Он любил, когда к таёжному запаху примешивался запах пыли. Ноздри его большого чёрного носа раздувались и жадно вдыхали этот запах. Запах пыли, это запах прошедшей машины, а значит и жизни, движения пусть даже и не в своей вселенной. Дорога для него - совсем другой космос. Совершенный восторг накрывал его с головой, когда вдруг, о чудо, старенькая бренчащая на все лады машина поворачивала в его Пашню и въезжала в его мир словно сквозь ворота между разными мирами. Радость это была столь великая, столь распирающая всё его естество, что он нёсся со своего пригорка к машине, нагонял её и заливался счастливым лаем, стремясь как можно громче оповестить всех вокруг о радостном событии.

Другая граница мира, это река. Парабель текла неспешно. Неспешно настолько, что, казалось, она всеми силами старается не потерять саму себя при впадении в Обь. Парабель, оттягивая момент слияния, выкручивала в тайге большие причудливые петли – меандры. Подумаешь тут - растяни эти меандры в прямую линию, словно небрежно брошенную мокрую бельевую бечёвку, и река дотянется от своего истока, прямо до Колпашево, а то и дальше. Он вовсе не боялся воды, но с детства знал – переплывать на другую сторону нельзя, там начинается ещё одна вселенная – таёжная. Она совсем не такая как дорога. Вначале на противоположном берегу будут многие и многие озёра, озерки и прудики. Они остались после того, как Парабель вязала в таёжной супеси очередную петлю своего кружевного рукоделья. Все они узенькие и длинные, да ещё с загибами в одну сторону, словно месяц в небе. Там вовсе не пахнет дорогой и пылью, но стойкий запах болотца, застоялой камышовой водицы и рыбы. За озерцами начинается тайга. Вначале она смешанная, вроде бы несерьёзная. Сосны стоят вперемежку с осинами, расталкивая плечами друг друга. Стремятся ухватить чуть больше лучиков короткого сибирского лета. Под ногами деревьев путаются кусты шиповника, смородины, боярышника. Вездесущая малина прорастает то здесь, то там от подземных корневищ и ещё много всякой колючей мелочи, которая делает заросли вовсе непроходимыми. Совсем подальше начинается благородный стройный и чистый сосновый бор. Под ногами уже нет травы, но земля укрыта пружинящим ковром зелёного и серебристо-белесого мха. На нём множество шишек, которые сосны досадливо стряхивают каждый год, чтобы дать жизнь своим новым побегам. В жаркие дни сосновые шишки щетинятся, распяливая свои лапки во все стороны, а в дни дождя, напротив, съёживаются, словно боятся промокнуть. Между соснами, в небольших низинках, словно крупные бусины рассыпаны алые ягоды зрелой клюквы. Хорошо здесь и бруснике. Кроваво-бардовые перезрелые брусничины висят на тугих крепеньких тёмно-зелёных кустиках и уходят в зиму нетронутыми. Людей здесь почти не бывает. Если идти ещё дальше, то минуя бор сосновый можно перейти в бор кедровый. В Пашне, как поговаривали, были такие смельчаки, что ходили, хотя кедровник это уже даже не другая вселенная, а вовсе другая галактика. Благородные аристократичные кедры стояли основательно, упершись огромными жилистыми корнями в разные стороны. Они не были как сосны, которые при всём благородстве своём, но все же были близки друг к другу, создавая у земли сумрак даже в солнечный день. Кедры, знали себе цену. Стояли поодаль друг от друга, имея возможность широко раскинуть огромные ветки, словно бы потягиваясь после долгого сна. В кедраче даже мох был другой – аристократичный. Мягкий, не колючий и благородного цвета кирпича – это молодой. Мох постарше становился темнее, и был тёмно-бардовый, как зрелые шишечки кровохлёбки. В кедраче всегда стояла солнечная тишина и чистота.

От размышлений отвлёк его лай соседского Полкана, но он тут же понял, что лай больше для порядка, чем по какой-то тревоге и не стал вторить другу. Соседи ещё не спали, несмотря на сухой ночной холод, выходили из дома курить и громко разговаривали. За длинную свою жизнь он научился понимать человеческую речь, но не по словам, по смыслу. Вот, например, сейчас они говорили о его Боге, но говорили грустно, словно Бог улетел далеко-далеко, в другую вселенную. Может быть перемахнул через реку сразу в сосновый бор, а может быть, ведь Бог всё может, сразу в кедровый на бардовый мшаник, на котором, словно на дорогой скатерти, лежат большие зрелые ароматные шишки.

- Искать, искать, - встрепенулся он и, выскочив из будки, вновь заработал передними лапами под воротами. Полетели кусочки мёрзлой земли. Обнаружился, потерянный когда-то Богом ключик от багажника уазика, большой гвоздь, какая-то шайба. Он не обращал внимания на эти находки и только досадливо откидывал их лапами в сторону – мешают копать. В другое время он бы радостно оповестил Бога о находке и немедленно был бы обласкан. Это мог быть поцелуй старых тонких губ, скрываемых усами и бородой в большой чёрный мокрый нос. Могло быть трепание крепкими крупными пальцами за косматыми ушами и под подбородком. Иногда Бог запускал большую свою ручищу в один из многочисленных карманов и доставал оттуда свежий хрящик, кусочек хлеба, а иногда и конфетку. Есть с грубой, обветренной и натруженной руки Бога было столь восхитительно, что прижимаясь к его ногам, он замирал на мгновение, стараясь продлить это ощущение счастья.

От Бога пахло всегда по-разному, но основные его запахи он различал хорошо и любил их. Они, запахи эти, придавали Богу законченный образ. Не просто образ, который он видел ежедневно, но образ труженика, ведь всё, к чему Он прикасался, имело на себе его отметину. От Бога часто пахло дымом костра, свежей сосновой смолы и опилками. Летом его руки пахли рыбой и песчаной, какая она есть в Пашне, землёй. Иногда от него пахло тиной, коровьим назьмом, ружейной смазкой, металлом, бензином. По выходным руки Бога пахли мукой и горячим хлебом, по субботам Бог распространял вокруг себя головокружительный аромат свежезаваренного берёзового веника и ледяной колодезной воды. В августе Бог уезжал ненадолго, но когда возвращался, от него пахло смолистыми свежими кедровыми шишками. Он не мыслил себя без Бога, он словно бы был его частью, он не умел сказать, но так хотелось сказать, что за него он готов был загрызть всех собак в Пашне. Однако этого не требовалось, поскольку Бог отвечал ему не меньшей любовью. Они часто сидели на крылечке вдвоём, думая, каждый о своём, пуская в небо густой табачный дым.

- Надо срочно уходить, надо искать его. Куда они увезли его, эти странные люди…

Ещё мгновенье и он оказался по другую сторону ворот, цепь по-прежнему не пускала его. Бог никогда не садил его на цепь. Он стал рваться, пытаясь вырваться из ошейника. Нестерпимо давило горло, сорвал коготь на задней лапе. В какой-то момент, когда он уже думал, что не сможет, из старого бревна вылетел наспех вбитый странными людьми гвоздь, и он с цепью оказался на свободе.

Он бежал по знакомой ночной ноябрьской улице Пашни, будя волочащейся цепью Полкана, Маньку, Сеню, Джека, Тома, Мухтара, Лайку, Боню и остальных. Словно волной, вслед за ним разносился тревожный собачий лай. Собаки не могли понять природу звука, и тем более не знали, что это он бежит по следам, оставленным страшной машиной, на которой увозили Бога, с которой на эти самые следы бросали еловый лапник. Но его было не сбить. Подбежав к краю деревни, он остановился – далее шла дорога, но следы указывали, что надо перебежать эту пустынную лесную дорогу и дальше в лесок. Он никогда не перебегал эту дорогу. Он никогда не выходил из своей вселенной, а за соседней наблюдал только с холмика под кедром. Крутанувшись несколько раз на границе своего мира, он рванул через дорогу в лес, и вот они, эти странные холмики, а вот и он, тот самый, нужный ему.

Холмик был сверху закрыт венками. Острый запах их металлических каркасов и краски неприятно ударил в нос. Он чувствовал его запах, запах его замечательных рук труженика, прокуренных усов, смолы, хлеба, но он не чувствовал его самого. Ведь в его понятии Он сам был любовь, Он сам был добро и могущество, Он сам был его всё, но сейчас остался только запах. Чуткий его нос чувствовал этот запах даже сквозь толщу земли, даже сквозь дерево, в которое Бог был помещён.

 
- Эти странные люди, зачем они принесли сюда столько металла, ведь его здесь нет.

Он понял, что его Бог улетел в другую вселенную, а может быть в другую галактику, он взял бы и его с собой, но не успел.
Он лёг на холмике, свернувшись в тугой комок, заложив мокрый чёрный нос в густой хвост. Он думал о том, что Бог улетел так далеко, что он не сможет прибежать к нему, даже если будет бежать очень долго. Раз это случилось так быстро, то, пожалуй, есть туда другой путь. Начало этого пути где-то здесь. Надо только помозговать…

Осины начинали недовольно потрескивать от сгущающегося мороза. Это были первые в этом году сильные морозы, хотя снега было ещё мало. Ноябрь в Пашне – месяц почти зимний. Месяц неприветливый, месяц сухого ветра, колючих снежинок, ледостава. Уже не осень, но ещё и не зима, которая такая уютная, с сугробами по бокам улиц, сугробами на крышах домов, заваленными белоснежным снегом огородами. Словно детским одеялом, сугробами, подоткнут каждый деревенский дом. Он торчит из снега, нахохлившись кривенькой крышей и только дым из трубы указывает, что жизнь в доме продолжается.

К рассвету он почувствовал, что сердце бьётся медленнее, тише, а лап он не чувствует вовсе. Его охватило странное ощущение теплоты и покоя, он понял, что уходит из своей вселенной. Вот он, этот новый путь. Он идет вслед за своим Богом и боится пошевелиться, чтобы не спугнуть открывающийся перед ним новый мир. Новую галактику с большими кедрами на солнечной поляне, бардовым мшаником, с разбрызганными по нему каплями переспевшей брусники, тихим таёжным озером, где только иногда плеск рыбёшки нарушает такую совершенную солнечную тишину. Он уходит туда, где вновь будет он и его Бог, и это будет уже навсегда. Бог будет угощать его хлебом и конфетами, а он будет купаться в озере, а выскочив на берег отряхиваться так, что вокруг Бога будет искриться радуга бриллиантовой пыли. Бог же, будет грозить ему пальцем и тихо улыбаться в густые прокуренные усы. Это пока он здесь, в ноябре, в Пашне, но вот-вот они встретятся…

- Подожди меня, я бегу к тебе, мой Бог, мой прекрасный, любимый старик!