Огненное лето

Май тысяча девятьсот пятнадцатого года в Енисейской губернии выдался на редкость жарким, солнце нещадно палило, быстро осушив весенние лужи, деревья скорее обычного распустили листочки, а скотину на траву выпустили на три недели раньше. Старики охали, что не к добру такая жара с весны и были правы, в конце мая начались в тайге страшные пожары, а дождей не ожидалось. Температуры били все рекорды, даже дневной комар прятался в тени и не жужжал как обычно.
В семье купца Киреева, что проживал с семейством в Енисейске, все шло своим чередом. Его дом в двух уровнях стоял как раз у стен Спасо-Преображенского мужского монастыря. Петр Терентьевич занимался хозяйством, а оно было не маленьким: три пасеки в окрестностях города по яланской дороге, мельница на реке Мельничная с хлебными амбарами. Дойных коров двадцать пять голов, свиней две дюжины и птицы без счета. Опять же пекарня, а при ней магазинчик, что кормил хлебом и сдобой всех желающих, лавка на базаре со всевозможной снедью: окороками, салом, колбасами, сметаной, творогом, молоком да ряженкой, варенцом и простоквашей, летом хлебным квасом, медовухой и брагой.  На ярмарку августовскую выезжали с новым для Сибири продуктом - сыром. Наконец-то пришли с Кавказа очередные сырные культуры для новых сортов сыра, и в домашней лаборатории начались эксперименты с молоком.  Весенние травы богаты витаминами и влагой, коровы прибавили надои и в самый раз запускать сырное производство, совсем новое для Сибири, но тем и ценное. Закончили с посадками огородов и полей под корма, хозяин велел в этом году больше сеять гороха да овса на фураж. Дела шли неплохо, а для сыроварни молока много надо, почитай, с десяти литров меньше килограмма сыра выходит, а потреба растет, распробовал енисейский купец новый продукт.
Ольга Спиридоновна, хозяйка, все хворала. Очередные тяжелые роды и послеродовая горячка свалили ее в кровать надолго. Купец ожидал сына, а народилась снова дочь. Сыночек-то с пяти родов один был, Павлуша, и тот умер от кори, как только ему три года исполнилось.
Две старшие дочери - Елизавета, восемнадцати лет, и Софья, шестнадцати, жили привычной жизнью купеческих девиц. С утра после завтрака заглядывали к маменьке, немного читали ей вслух. Затем каждая принималась за любимое дело. Елизавета Петровна, старшая из дочерей, белокурая красавица с большими глазами цвета василька, высокая и тонкая как березка, туго затянутая в корсет, любила читать и музицировать, исполняя романсы. Тем и занималась, хоть и была уж на выданье и готовилась к сватовству в Петров день с сыном старшим из купцов Лапшиных.
Софья - девушка совсем другая, купеческой кости, чуть приземистей, крепкая, похожая на отца, темные тугие косы, глаза цвета пасмурного неба, совсем серые из-под смолянистых бровей смотрели строго, даже с вызовом, всякие там дамские хитрости как корсеты да одеколоны ей были чужды.
- Без надобности мне этот марафет, - дергалась она в аптекарской лавке Флеера, когда маменька предлагала ей купить всякие женские штучки.
 Целыми днями пропадая в конюшне, она мечтала разводить лошадей, привезти на племя тяжеловозов, породу лошадей, увиденную в журнале на базаре в лавке.
Елизавета Петровна, прячась от жары, разбирала ноты нового романса в музыкальном классе, горничная Настасья принесла ей новые пяльцы для вышивки.
- Приданое, барышня, готовите? А подушечки у вас получаются ну просто загляденье, - улыбнулась девка, глазея на вышитые наволочки для диванных подушек.
- Иди, Настя, не до тебя, - не поднимая головы от нотной тетради, сказала молодая барыня.
Софью Петровну женские заботы интересовали мало, она, как обычно, пропадала в конюшне и все просила батюшку купить у Парфеновых, местных купцов, жеребца на племя.
- Папенька, ну раз так купить не хотите, подарите мне на именины, - требовала дочь.
- Софья, сейчас не до жеребцов, вот с сыром новым закончу, там и поговорим, а пока присмотри у них жеребенка хорошего, годовалого. Куплю к именинам. Да клумбу матушкину с Лизой обиходьте, погибнут цветы-то, жара стоит, мочи нет.
Софья кивнула, и довольная ответом папеньки, оседлав Крапчатую, выезжала верхом то на пастбище, а то к мельнице, все одно, лишь бы с конями. Она пыталась вникать в уклад купеческого хозяйства. Отец бранил ее, объясняя, что не женское это дело, ей замуж нужно выходить, а Софья не унималась, характер у нее не простой, своевольный.
- Ну, девка-казак, - бывало, ругнется Петр Терентьевич, улыбаясь и глядя, как дочь поднимает клубы пыли, уносясь в поля на любимой кобыле.
День за днем в трудах, летом день год кормит, время шло своим чередом.
Ночи в начале июня на Енисее холодные, с реки несет сыростью и прохладой, солнце садится поздно, купаясь в седых холодных водах, играя синевой и пурпуром. Мощь и бескрайняя сила чувствуется во всем этом пейзаже. Редкие рыбаки на долбленых лодках проверяют улов на тихих заводях, где-то далеко брешет собака, в лунном свете блестят маковки церквей и монастырей, тусклые желтые фонари освещают узкие улочки с лиственничными тротуарами, город спит, уже два с половиной века стоит он на крутом берегу могучего Енисея.
Любил Петр Терентьевич такой ночью выехать один к реке, спустить с повода коня и, усевшись на вымытую прибоем корягу, думать о делах своих хозяйственных, всматриваясь в бесконечную даль могучей реки. Комар ночью досаждал меньше, а планы и мечты в голову приходили лучше под медленно набегавшие волны.
Год этот для всей России выдался на редкость трудным - война с германцем, засуха, голод. Как и писали местные газеты, с первыми баржами повезли каторжан в темных трюмах: дезертиров с германского фронта, политических и просто уголовников, жуликов, на воздух их выводили только в пунктах пересортировки.  Енисейск был одним из них, где часть заключенных перевезли в каменный острог, а остальных отправили дальше по этапу до села Ярцево.  Возвращались с войны и демобилизованные калеки - без рук и ног, много слепых, травленных газами, контуженных. До места они добирались долго, голодные, потрепанные, кутались в худые шинельки, свернувшись на верхней палубе калачиком, подложив вещмешки под голову. Каторжан доставляли дальше на север, а военные калеки кто сходил на пристани, грузились на подводы и по приказу городского головы развозились домой, по ближайшим деревням, остальные держали путь дальше, к родным берегам. На обратном пути набирали новых рекрутов, обязав местные власти мобилизовать мужчин с двадцати лет.
Вот и сейчас, раздирая носом речную волну, по реке тяжело шла баржа, чуть слышное протяжное пение на палубе  заставило купца встать. «Господи, помилуй», - перекрестился Петр Терентьевич, провожая глазами несчастных.
- Сколько ж вытерпел русский народ, а сколько еще терпеть, - одними губами произнес он и кликнул щиплющего траву жеребца.
С начала мая в тайге полыхали пожары, захватывая все новые территории, дым серой пеленой заволакивал небо, не давая пробиться солнцу. Нещадная жара без единого дождя стояла весь июнь, иссушая травы и испепеляя посевы овса и ржи, ранний вылет паута не давал покоя несчастным животным, буренки стояли по брюхо в воде, лишь бы прохладный ветерок с реки относил кровопивцев. В городе создали бригады по борьбе с пожарами, каждый купец выделил работников, но мужика и в хозяйстве не доставало, а тут на борьбу с огнем поднимались и стар и млад, а где и бабы с лопатой. В Сибирь тянулись переселенцы с центральной России, гонимые войной, их надо было куда-то селить, давать наделы земли, так было решено пополнить ими деревни, что они отстоят от огня, рабочие руки сейчас потребны. Вокруг города валили лес, делали земляной вал, чтобы не дать наступающим пожарам спалить город.
- Петр Терентич, Петр Терентич! - кричал что было мочи, забегая во двор, Демьян, парнишка лет шестнадцати, средний сын Меланьи-кухарки.
- Чего орешь как оглашенный, нет барина дома, на мельнице он, чего стряслось-то?
Митрич, дворник, с деловым видом мел ограду, отпыхиваясь от назойливых комаров.
- Пасека на Лисьей горке горит, тятька побег за конями, а меня сюды послал, мужиков надо б, народец-то весь в тайге, просеки рубит, сгорит пасека-то…
- Ой, батюшки, горе-то какое! Настя! – прихрамывая на левую ногу, побег в дом Митрич. - Настасья, сукина девка, ты где?
- Да чего? Некода мне, чего орешь-то так? Ты скажи парнишкам, пущай бочки водой зальют, огород поливать седне надо, сушь такая, ужасть, не продохнуть, - показалась в дверях Настасья, вытирая руки о передник. - Да печку в огороде сложить, кирпич привезли. А то в избе не продохнешь от жары, натопили…, - не договорила девка, видя растерянные лица конюха и Демьяна.
- Беги на мельницу, скажи Петру Терентичу, беда, пасека ни Лисьей горке горит, мы с мужиками туды поедем, можь, че и спасем.
Девка спохватилась, быстро сунула ноги в стоящие у порога обутки, и, поправляя на ходу светленький платочек, выскочила за ворота. Митрич, хромая, как мог, побежал в конюшню и запряг Гнедую в телегу, закидал бидоны и ведра, вывел Бодрого и Верного, кликнул с кузницы Илью, еще трех работников, что убирали в дальнем хлеву. Демьян молча прыгнул позади отца на лошадь, и они, что было прыти, погнали на пасеку.
Через час, запыхавшись, вернулась Настасья вся в слезах, она почти упала на ступеньку парадного крыльца и заголосила:
- Господи, помилуй, горе-то какое! Совсем тушить-то некому, три калеки остались в городе, все в тайге.
На рев из дома выскочили сестры Киреевы, Меланья, нянька Улита с малышкой на руках.
- Чего орешь, стряслось чего? - учинила допрос кухарка. - Была где?
- Горе горькое, пасека сгорела на Лисьей горке, тайга полыхает нещадно и к деревне крадется! Верховой пожар, говорят, люди погорели, а там весь молодняк хозяйский. Ой, батюшки, погорит все, а как на город огонь придет! И народа совсем нет, погорим подчистую, погорим…
- Не ори, дура, где барин, спрашиваю?
- Туды поехал, вскочил на дрожки и только пыль столбом, Василий Павлович, приказчик, с ним и Терентий, работник тамошний. Ой, боюся, как давеча весь город погорит.
- Чего собираешь, заячья душа, когда это давеча? - не унималась Меланья.
- Бабка наша Стюра рассказывала, как ее бабка говорила, что выгорел весь наш город Енисейск, люди по пояс в реку заходили, чтоб не сгореть заживо, а жар такой был, что колокола на церквях плавились, - рыдала Настасья, приговаривая. –Господи, помилуй.
- Охолонись, окаянная, иди кирпич таскать, привезли уже. Да печку в огороде класть будем, в доме топить мочи нет, жарко. А то дело мужиков, успеют, так сладят, потушат, а нет - на то божья воля.
Меланья оглянулась, глядя на дверь, - в легком батистовом халате, расшитом кружевом, и в такой же сорочке, босая, на крыльце стояла Ольга Спиридоновна, придерживаясь о косяк и тяжело дыша.
- Матушка, зачем вы здесь? Как же вы сами дошли? - заохала повариха.
Агриппина подхватила хозяйку под руку, помогая ей присесть, Лизонька придвинула плетеное кресло, стоящее чуть поодаль.
- Ничего, я хорошо, все хорошо, - оглядываясь по сторонам, тихо прошептала хозяйка. - А Софьюшка где?
Софьи уже нигде не было, Лиза быстро забежала в дом, посмотрела в спальне, столовой, выглянула на террасу, сестры не было. «Неужели тоже на пожар, вот ведь шальная девка», - подумала Лизонька, увидев открытое настежь окно и брошенное в спальне платье, в котором с утра ходила Сонечка.
- Так и есть, костюма для верховой езды нет на месте, - закрывая шкаф, сказала она сама себе. - Что ж я маменьке скажу?
Елизавета вернулась на парадное крыльцо, Ольга Спиридоновна качала младшую дочь, убаюкивая, бабка Улита, присев на верхнюю ступеньку, дремала, Меланьи с Агриппиной и Настасьей уже не было.
- Меланья говорит, в конюшне Софьюшка, с жеребенком возится, приболел жеребчик, - тихо, чтоб не разбудить малышку, прошептала хозяйка, глядя на дочь.
- Да, матушка, она с утра там была, видно, не интересны ей наши разговоры.
- Да, дело это мужское, а мы молиться станем, проводи меня в спальню, сил чего-то совсем нет, и Верочку возьми, спит малышка. Меланья, дай бог ей здоровья, накормила, так мы с ней задремлем, а бабку не тревожь, пусть она сидит, совсем старой стала нянька наша.
Лизонька взяла из рук матери сестричку и, чуть придерживая мать одной рукой под локоток, повела в спальню. Усадила повыше в подушки, рядом положила спящую Верочку и принесла икону «Неопалимая купина», как просила маменька.
- Посиди рядом, голубушка моя ненаглядная, помолимся вместе, а то свадьба не за горами, уедешь в дом чужой, так уже не посидим.
Лизонька опустила глаза, ее лицо вмиг стало еще печальней, она тихо села на самый край кровати. Ольга Спиридоновна внимательно посмотрела на старшую дочь и взяла ее руку в свою.
- Не печалься, родная, замуж выходить страшно, конечно, но это нужное, хорошее дело, Никита Федорович - мужчина видный и добрый, обижать тебя не станет. А время пройдет, привыкнешь, а там детки пойдут.
- Маменька, а любовь!?
- Лизонька, детка моя любимая, любовь - это в романах, а в жизни она потом приходит, если повезет. Кто нас про ту любовь спрашивает? Я вот батюшку твоего только на свадьбе первый раз увидела, родители договорились и женили по сговору, мне на ту пору только шестнадцать лет исполнилось, а тебе еще повезло, что Никита Федорович сосед наш, и семья у него известная. Свыкнешься, голубушка, а там, бог даст, и полюбишь его.
  Потом читали молитву, долго, монотонно просили за спасение мужчин, лесов и урожая.
Софья оседлала Каурку, и, что было мочи, галопом гнала к Лисьей горке, путь был не близкий, от города верст пятнадцать будет. Едкий дым мешал дышать, щекоча в носу, лошадь фыркала и отказывалась слушаться, то скакала без устали, а то брела, еле передвигая ноги, и наездница с трудом управляла своевольной кобылкой. Вечерело, красный диск солнца в плотной серой дымке казался огненным, как подкова в кузне, он медленно клонился к горизонту, лесная дорога петляла между болот, то поднимаясь резко в гору, а то по крутому берегу Кеми убегала вглубь тайги.  В деревню Плотбище девушка приехала почти затемно. Каурка устала и еле плелась, все время запинаясь, сухая белая пена прилипла на ее губах, а еще без малого пять верст до пасеки.
- Но, но, - кричала Софья, пришпоривая лошадь, та издавала только стон и не шевелилась, встала как вкопанная, опустив голову до самой земли. – Но, окаянная!
- Барыня, вы бы спешились, чего с кобылой-то творите? Сдохнет ведь животина, - услышала девушка совсем рядом.
Софья подняла глаза, прямо перед ней на телеге сидел молодой человек в драных штанах до колена и такой же рубахе, его лицо, босые ноги и руки были сплошь покрыты слоем гари и сажи, она с трудом признала конюха Парфеновых, Савку.
- Тебе чего? Твое какое дело? Езжай мимо!
- Мне-то дела нет, а кобылу вы загробите барыня, падет кобыла-то! Если так стегать станешь, скоро падет, - со знанием дела ответил паренек.
- На пожар я к Лисьей горке, пасека там наша.
- Так сгорело все, тятька ваш скотину в Кемь загнал, так спасли малость, а остальное сгорело подчистую.
Софья спрыгнула с лошади, взяла ее под уздцы и, растерянно глядя на Савву, спросила:
- А чего теперь?
- Чего? Подвяжем за удила кобылу к телеге и поедем, поить ее час нельзя, я как раз туды добираюсь, вишь, мужикам провиант везу, завтра поутру скотину надо в деревню переправлять. А пока лес рубят, просеку ладят, чтоб пожар остановить. Садитесь, барыня, вот сюды.
Софья села рядом, Сава привязал узду лошади к телеге, и они двинулись в путь. Из-за сплошного дыма и вечерней прохлады, что давила его к земле, темнело быстро. Лесная дорога петляла между обгорелых сосен, похожих на мертвых черных великанов, вдали тут и там появлялись неожиданные всполохи, это раздуваемые ветром вспыхивали тлеющие болотные кочки и трухлявые старые пни. Софья смотрела по сторонам, прислушиваясь, обугленный лес трещал, словно это стонали раненые гиганты, изредка падали дотлевшие стволы вековых кедров и елей, пронзительно свистя и охая. Лошади вздрагивали, чуть кидаясь в сторону. Резкий подъем в гору заставил Савку спрыгнуть с телеги и взять лошадь под уздцы. Алое зарево и оглушительный треск разорвали темноту, пожар приближался с бешеной скоростью, там, впереди, горела тайга.
- Чего глядишь, кобылу свою отвяжи, да торопись, к реке надо! - закричал Савка.
У Сони от нахлынувшего ужаса тряслись руки, она не могла оторвать взор от надвигающегося огненного вихря, что плясал вдали, свистел и завывал. С большим трудом узел на поводьях поддался и, не имея представления, куда бежать, она смотрела на конюха, тот разворачивал телегу и старался уговорить жеребца, вставшего на дыбы.
- Стой, Ураган, кому говорю, стой, - кричал парень, поворачивая коня.
Лес осветился алым заревам пожара, казалось, огонь зажимал путников со всех сторон. Савка что было сил рванул удила, опуская жеребца на землю, и бегом кинулся в сторону между сосен, Софья, запинаясь, бежала за ним, увлекая за собой лошадь. Невыносимый жар обжигал спины бегущих, лошади испуганно ржали, кидаясь из стороны в сторону, и вот оно, долгожданное спасение: берег Кеми.
- Господи! - закричала Софья Петровна и прыгнула с угора, увлекая за собой Каурку.
 Пламя перекидывалось с дерева на дерево, словно огненная колесница неслась по верхушкам вековых сосен, подгоняемая порывами ветра, огромная горящая ветка плашмя упала кобыле на спину, та вздыбилась, сбрасывая пылающую головешку на руку хозяйки, рукав блузки вспыхнул, обжигая плечо и руку. Софья взвизгнула и опустила поводья, дальше она ничего не помнила, кубарем скатилась по песчаному утесу в реку, и только холодная вода привела ее в чувство. Она быстро вскочила на ноги, рядом что-то фыркало и плескалось, девушка присмотрелась и в зареве пожара увидела, как совсем рядом огромный медведь переплывал реку, спасаясь от огня. Софья зажала рот рукой, в ее темных, как угли, глазах отражались языки пламени, страх и непередаваемый ужас сковали тело, даже невыносимая боль в плече отступила.
- Успокойтесь, барыня, ему не до нас, а лошадь вы зря отпустили, убегнет со страху.
Соня повернула голову, чуть поодаль, сжимая в руках поводья, стоял Сава, его жеребец жадно пил, хватая воду сухими губами. На высоком берегу Кеми нещадно полыхала тайга, жар, треск и свист затмевали все, река, небо и пылающий угор стали алыми. Софья медленно протянула руку к юноше, шаря в темноте, и поняв, что он совсем рядом, вцепилась в его плечо.
- Барыня, вы плавать умеете? Тут глыбоко, телегу я распряг, на тот берег надо, ночь скоротать, в потемках никуды не пробьемси, если даже затухнет все, - шептал он.
- Умею, - словно выдохнула она.
- Ну, тоды держитесь за поводья слева и поплыли.
Через несколько минут чуть снесенные течением молодые люди выбрались на песчаный берег, Софья от усталости еле выползла, цепляя руками зернистый песок. Сава вывел коня на берег и отпустил на волю. Зная, что он далеко не уйдет, а если повезет, то и кобыла вернется на его зов.
- Вы отдыхайте, а я обратно до телеги, съестного чего принесу.
- Не уходи, я и есть-то не хочу, - испуганно взмолилась девушка, схватив юношу за руку.
- Да не трусьте вы, я мигом. Если чего, кричите.
Софья молчала, умоляюще глядя на паренька. Савка вошел в воду и размашисто, умело скоро миновал реку, вернулся с большим ломтем    хлеба и куском сала. Софья лежала на берегу, зажав правую руку, и непроизвольный стон вырывался из ее груди.
- Болит чего, барыня, поранились?
- Руку сожгла, видать, сильно, да не зови ты меня барыня, Софьей меня звать.
- Дайте, гляну, - паренек убрал обгоревший рукав и чуть покачал головой. -Шибко обгорела, давай-ка вот чего, костер надо развести, сало потопить.
- Зачем?
- Высохнуть надобно, ненароком ознобитесь, ночи холодные ешо, и пузыри ваши смазать, а пока снимите рубаху да намочите пошибче и к руке, так гореть не будет, а я за огнем сплаваю.
- Как я сниму-то, у меня там ничего нет.
Савка молча скинул с себя мокрую рубаху и подал девушке, сам молча прыгнул в воду и поплыл, через несколько минут на правом берегу Кеми горел небольшой костер, омытый водами и вычищенный песком, корень горел неохотно, но тепла и света вполне хватало. Савка, наколов кусок сала на тонкий прут, подносил его к огню, а потом умело отжимал чуть нагретый кусочек на огромные желтые пузыри на плече Софьи, стараясь выдавить хоть немного смальца. Жирная капля медленно сползала по обгоревшей руке, причиняя девушке еще больше боли.
- Давайте рубаху вашу, перевязать надобно, а то худо могет быть.
Савка порвал мокрую Софьину сорочку и, пропитав край салом, перевязал рану. Софья, превозмогая боль, смотрела на своего спасителя, мокрые слипшиеся волосы упали сосульками на лоб и шею паренька. Чуть прищуренные глаза цвета неба в ясный день смотрели смело, облупившийся от жары нос был ярко обсыпан веснушками, длинное жилистое тело с торчащими ребрами, крепкие руки, пареньку на вид лет семнадцать. Рассматривая Савку в частых всполохах пожара, Софья невольно улыбнулась, сейчас уже рядом с ним ей было совсем не страшно.
- Чего лыбишься, барыня, болит, небось, пузыри такие?
- А как ты думал? Болит, - ответила она и опустила рваный рукав его рубахи, что была на ней.
Савка натаскал лапника, бросая его ближе к костру, смастерил что-то вроде лежанки.
- Ложись, спать будем, силы набраться надо, на заре в путь двинемся, да не бойся ничего, в такую пору зверю не до жратвы, он сам боится. А кони тута, рядом. Спи, барыня.
- Не командуй, сама знаю, - ответила Соня и легла на лапник.
Савка подбросил еще дров в почти потухший костер, Соня лежала на душистых ветках, с любопытством наблюдая за парнем. Что-то непонятное происходило в ее душе, ей хотелось смотреть на пляшущие тени на голом торсе юноши, наблюдать за движениями рук, поворотом головы. Скоро Савка закончил дела и скрылся в темноте ночи, а Софья еще долго не могла уснуть, прислушиваясь к фырканью пасущихся коней, треску пожара и ровному посапыванию нового друга.
Скоро на пихтовых лапах сладко спала Софья в грязной холщовой рубашке, обожженная рука, жирно смазанная смальцем, была перевязана ее порванной сорочкой. Уставший Сава, раскинув руки, спал чуть поодаль на песке, его худые голые плечи вздрагивали от усталости. Огромные тени от догорающей тайги на левом берегу плясали на их измученных телах, песке и отражались в мирно текущих водах Кеми. Лошади паслись рядом, иногда фыркая и озираясь по сторонам, скоро восход.
Софья с Савой решили бросить телегу и идти по правому берегу до деревни Плотбище, а там, миновав брод, выйти на дорогу, ведущую к городу.  Немного перекусив хлебом и взяв лошадей под уздцы, они отправились в путь, черный обугленный лес в лучах восходящего красного солнца казался зловещим, от таких картин говорить не хотелось, путники молча шли вначале берегом, а потом поднялись на высокий угор, поросший сосняком и подлеском: черникой и шиповником. Очень болела рука, знобило, Софья, собрав всю волю в кулак, старалась не отставать от спутника.  Савка с голым торсом, облепленный комарами и паутами, пробирался сквозь заросли черемухи, прикрикивая на коня.
- Мочи нет от энтих кровопивцев, муравейник, барыня, не видели?
Соня оглянулась по сторонам и метров в трех у ствола старой сосны увидела огромный муравейник.
- Есть, вот, - показала она и застонала. - Я же просила не называть меня барыня, Софья я.
- Привычка, барыня, и есть, а что ешо?
Савка быстро привязал жеребца к небольшой сосенке, а сам с разбегу нырнул прямо в муравейник, закапываясь.
- Это ты чего делаешь, комары не съели, так муравьи доедят?
- Бери муравьиную кучу и три ноги-то и лицо, три, говорю, мураши минуту погрызут, а комар отстанет.
- Да ну?
Савка переворачивался с боку на бок, щурясь и хихикая, он наслаждался происходящим, знать, не впервой ему купаться в муравьиной куче. Потом он резко соскочил, стряхнул с себя налипших насекомых и с деловым видом скомандовал:
- Чего не терли-то, сожрет комар, морда как блин станет, во тучи гадов энтих. А то ложись в муравейник, я кобылу придержу.
Софья нехотя отдала поводья и легла в углубление, что накопал Сава, насекомые мигом облепили тело девушки, пробираясь в самые укромные места.
- Фу, это еще хуже, чем комары, сколько лежать-то так?
- Лежите, пущай они вас обрызгают уксусом своим, для комара это чисто яд.
Девушка морщилась, пищала, но стойко терпела, пока паренек не протянул ей руку. Он резко дернул ее за левую здоровую руку, Соня вскочила и, чуть поскользнувшись, уткнулась ему в обнаженную грудь головой, растрепанные волосы с налипшей муравьиной соломой упали ему на лицо. Несколько секунд Сава прижимал ее к своей груди, стараясь удержать.
- Пусти, ты чего? - ругнулась девушка и отстранилась в смущении.
- Да у вас жар, горите вся! Быстро садитесь на лошадь, надо торопиться, не приведи господь, в рану огневуха попала, тоды конец.
Силы покидали ее, как Савка вел коней через переправу, она уже не помнила, очнулась лежащей в темной комнате, раздетая наголо и накрытая светлой тряпицей, перед ней сидела сухая старушонка и что-то шептала беззубым ртом.
- Я где?
- В деревне, детка, в деревне, не тревожься, Сава в город поехал за родителем твоим, Петр Терентич второго дня отбыл, скотину на дальнюю заимку угнали и отбыли, слава богу, хоть ее малость отстояли.
- Зачем, меня бросил? - еле шевеля губами, шептала Софья. - Как я без него?
- Дура девка, как это бросил? Да он спас тебя, а повез бы в город, померла по дороге, ты, почитай, два дня как тут, и только жар спал, глаза открыла. Хорошо, что  пузыри твои сняла сразу, а иначе сгинула бы, съела бы тебя огневуха. Пей вот отвар.
Старуха поднесла к губам девушки жестяную кружку с горьким отваром и, приподняв ей голову, помогла попить.
- А вы кто?
- Я-то? Да бабка Савкина, живем мы тут, Ивановы, поди, слыхала?
Софья покачала головой.
- Ну, спи, потом еще попьем, а я примочку поменяю, слава богу, спадать жар стал. Спи, девка, до свадьбы заживет.
Софья Петровна закрыла глаза, очень болела рука, в голове что-то помутилась, сознание поплыло, и она провалилась в глубокий, болезненный сон, шепча сухими губами: «Савка, Савка не тяни так, больно».
 Петр Терентьевич с Савой вернулись только на следующий день к обеду, взгляд у отца был строгий, он молча положил на стол несколько медных монет и, сев рядом с дочерью на табурет, тихо спросил:
- Доедешь?
Соня кивнула, тогда отец махнул рукой, и приказчик Василий Павлович, который всюду сопровождал хозяина, занес узелок с ее вещами.
- Одевайся, там бинты и мазь доктор дал, бабка тебя перевяжет.
Мужчины вышли, Софья села на край лежанки, прикрывшись тряпицей, что служила ей простыней. Старуха развязала узелок, достала пузырек с мазью и поднесла к носу.
- Хороша мазь, на рыбьем жире, поможет, - шептала она, смазывая огромную рану на плече девушки.
Потом бабка забинтовала рану, прокладывая поверх мази голубым мхом, чтобы меньше мокрела, и помогла девушке надеть платье и туфли, рукав на больной руке пришлось наскоро отстричь, чтобы не давил.  Софья встала с трудом, голова кружилась, ноги не слушались.
- А Сава где?
- В реку пошел, коней поить, барин шибко сердитый, велел с глаз долой.
 Софья, собрав все силы в кулак, медленно опираясь на плечо старухи, дошла до коляски, и, укутавшись в огромный платок, села рядом с отцом.
- Вот куда тебя черти понесли, забот мне мало, - не выдержал отец и ругнулся, глядя на слабость дочери.
Софья молчала, она долгим благодарным взглядом посмотрела она на стоящую у ворот старуху, чуть помахала ей здоровой рукой. Коляска тронулась, и бабка перекрестила отъезжающих путников с глубоким поклоном.
- С богом, милая!
Девушка, отъезжая все искала глазами Савку, но кроме сморщенной сухой старушонки на дороге ее никто не провожал. Софья сжала губы, чтобы не заплакать и, кутаясь в платок, терпела невыносимую боль в плече.
Болела Софья долго, ожог оказался глубоким, да еще речная холодная вода, сделали свое дело. Жар держался несколько дней, рана мокрела и сочилась, не давая покоя от боли. Меланья сначала лечила ее гусиным жиром, смешанным с соком чистотела и подорожника, а потом сделала специальный бальзам от глубоких ожогов такой, чтоб не остались на девичьем теле рубцы. Рецепт тот достался ей от бабки - на сухой чугунной сковородке на очень медленном огне томят куриные желтки не менее десяти, а тот жир, что вытапливается из желтков, аккуратно собирают в склянку, потом гусиным пером смазывают рану до полного заживления.
Софья после произошедшего стала совсем другой, вернувшись из деревни, она стала молчалива и печальна. Даже разговоры отца и оханье маменьки не трогали ее сердца, она просто отворачивалась к стене и молчала. Ее мысли были поглощены воспоминаниями о лесном пожаре и Савке, она скучала по разговорам с ним и его образу, припоминая все детали происшедшего. Только Елизавета уговорами могла заставить ее ненадолго выйти на улицу, разговорить и побыть с ней наедине.
- Софьюшка, о чем ты все время думаешь? Меланья сказывала, что это все страх и боль в тебе сидят, к бабке Акулине за реку надо полечиться.
-  И ты этому веришь, сестрица? Да глупости все. Ничего я не боюсь, хотя вот так как ты стоишь, медведь огромный реку переплывал и представляешь, Лиза, Савка его совсем не испугался, а еще он трижды Кемь переплывал, а там такая стихия бушевала, прямо огненные смерчи и языки пламени берег лизали…
- Конечно, Сонечка, он – герой! Очень хорошо, что он рядом оказался, а то, не дай бог, чего могло случиться, - отвечала Лиза, слушая сестру. - А на батюшку ты не серчай, очень он за тебя волновался.
 Хотя прогулки в том году были короткими, дым и гарь не давали дышать, тайга продолжала вспыхивать то тут, то там и уже полтора месяца не было единого дождя. В доме окна не открывали, зашторив их тяжелыми занавесками, чтобы было прохладней, печь топили на улице, готовя обед.
Папенька не желал говорить с виноватой дочерью, но подарки отправлял исправно, пирожные, что она так любила, и сахарные петушки. Хозяин все больше находился в разъездах по заимкам и пасекам, две из которых сгорели, и восстановить их не было возможности. Не дожидаясь начала сенокоса, начали готовить сено, травы были скудны и косить приходилось где придется, выхватывая несгоревшие участки лугов и вокруг заимок, что сумели отстоять у пожара. Овес и рожь тонкими бобылками тянулись от потрескавшейся земли, и надежда на фураж была самая малая. Народ молил о дожде, но все без толку. Петр Терентьевич вынашивал планы поездки на Алтай за кормом для скотины, меда в этом году не качать, молодняк погорел, пушнины не будет, коровники строить - лес по весне утопили, коз по денежной нужде не купил. Этот год выдался сложным, одна надежда на мясо, столько коров в зиму с таким кормом не потянем, придется выбраковывать.
Елизавета Петровна, слушая рассказы сестрицы, все больше удивлялась и как-то, оставшись вечером в ее спальне, все расспрашивала о пожаре и бесстрашном поступке малознакомого паренька.
- Знаешь, сестрица, а я, наверное, никогда б так не смогла, кинуться в самое пекло пожарища и зачем? Теперь папенька бранится и видеть тебя не желает…
- Лизонька, а я б и сейчас поехала! Коли нужда случилась, добро спасать надо было, мужики-то все тайгу тушили, само как-то все случилось, прямо несло меня к той пасеке, хотелось папеньке помочь.
Рассказывая Елизавете о происшествии и своем порыве, Софья думала о Савке: «Не придется, наверное, мне свидеться с ним, даже поблагодарить не успела. А какой он смелый! Да и в лошадях пошибче папеньки понимает». Душа девичья томилась, в голове всплывал образ юноши в отблесках костра.
Лизонька внимательно смотрела на печальную Софью и улыбалась, уж больно она была печальна и часто упоминала молодого конюха, говоря о нем особенно тепло, что было на нее не похоже. «Может, и выдумала, чего и не было вовсе», - подумалось вдруг Лизе.
- Софьюшка, да ты никак влюбилась, - рассмеялась Елизавета, обнимала сестру.
- Глупости, я для дела, а у тебя одни любови на уме, скорей бы тебя замуж отдали, и тебе тоже рассказать ничего нельзя, вот и молчу потому, ничего вы не понимаете, - раскрасневшись, резко ответила Софья и отвернулась, помолчав несколько минут, уж твердым голосом продолжила. - Я хозяйство хочу большое, крепкое, сама хозяйкой буду, купеческий лад установлю, во где у меня мужик будет, - сжимая кулак до белизны пальцев, сказала Софья.
- А ну, сороки, спать! – прикрикнул Павел Терентьевич на дочерей, входя в девичью спальню.
Папенька ухмылялся, случайно услышав последнюю фразу средней дочери, а в душе порадовался: «Ну, слава Богу, возвращается наша девка-казак, а то я уж подумал, что сломал ее пожар. А нет, норов купеческий сдюжил, живет и на том спасибо», - думал он, глядя на дочерей.
- Спокойной ночи, батюшка, - вставая с кровати, тихо произнесла Елизавета и хотела было выйти.
- А к тебе, Софья, сегодня спаситель твой наведывался, так я велел завтра прийти, поздно уже.
Софья вспыхнула как маков цвет и закрыла лицо подушкой, не желая, чтобы ее видели такой.
- Чего прячешься, рада небось? Да гляди, девка, сраму не наделай! Не твоего то поля ягода, а в работники зови, возьму его…
Батюшка скрылся за дверью, а Софья, подойдя к окну, приоткрыла портьеры и, глянув на зорю, что окрасила небо в желтые, алые и синие тона, прошептала:
- Завтра…, - и улыбнулась, радость, волнение и непреодолимый трепет ожидания поселились в душе, теперь наверняка не уснуть до утра.