У каждого своя судьба

Представляю вашему вниманию сборник рассказов 4 авторов:
        Альфиры Ткаченко, Валентины Астапенко, Александра Балко, Валерия Лохова

  Книга "У каждого своя судьба" сейчас на конкурсе Премии "На благо мира" - приглашаю проголосовать за нее - идет 2 тур до 10 июля

Альфира Ткаченко

рассказ

                Белая роза и праздник на троих

     На крыше ворковали голуби, тихо постукивал металл на навесе входной двери и ветер пошаливал за воротниками прохожих. Вот по дорожке возле дома прошёлся мужчина в коричневой куртке, оглянулся на дверь, выходивших людей, идущих ранним утром на работу, и пошёл дальше. Солнце осветило окна, ярко блеснуло солнечными зайчиками по стёклам на балконных комнатах, и убежало за крышу, где ворковали голуби.
      Он шёл, иногда оглядываясь на квартал, где только что стоял и разглядывал людей, спешащих по своим делам, и теперь ему ничего не оставалось, как опять несколько раз оглянуться и пройти на остановку трамвая. Трамвай зазвенел буквально над ухом и остановился. Людей, ранним утром, было много. Все старались залезть первыми, и поэтому толкались, кто как мог.
 - Мужчина, помогите мне, - тихо позвала, попросила женщина возле его локтя, когда попытался уцепиться за поручень в вагоне.
 - Что такое? – он посмотрел на неё.
      Она, не высокого роста, пожилая женщина, с голубым платочком на шее и серой ветровке, просила его помочь сесть на сидение. Её лицо было бледным, что очень не подходило раннему утру.  Видно было, что она больна.
 - А?!..  Пожалуйста... Садитесь... - отодвинулся он с трудом в сторону и пропустил её на сидение, попросив молодого человека встать, - Встаньте, пожалуйста. Уступите больной женщине место.
 - Спасибо, вам... - тихо ответила женщина в серой куртке.
      Пока ехали до следующей остановки, мужчина успел разглядеть её. Она была уже не молода или ему так показалось. Ведь больные люди обычно выглядят на несколько лет старше. Но её глаза его сразу приворожили к себе.
      Её глаза были необычайно голубые, просто синие незабудки летом под ярким солнцем. А рядом не хватало только зелёной травы и птиц, которые бы пели песни ранним утром над ними. Она, молча, сидела и посматривала в окно. Её бледность на лице стала исчезать. Немного порозовели щёки. Видно ей стало немного лучше – «Сердце», - подумал он.
 Солнце весело заглянуло в окошко трамвая, и зайчики забегали по вагону и одежде людей. Стало как-то веселее на душе.
      «И почему, когда выглядывает солнце, всегда становится как-то чище и веселее на душе?  Вот и сейчас, я стою здесь в вагоне, еду к себе домой, а её нет. Она уже несколько дней, как уехала из города, а меня всё тянет к дому, где она жила.  И почему она не позвонила мне?»
      Трамвай качнуло на повороте и машины, остановившиеся перед светофором, медленно тронулись с места.
      «Да... Я опять один. Ну и бог с ней! Уехала и пока...»
      Женщина поднялась с сидения и пошла, проталкиваясь к выходу. Серая куртка на ней немного задралась, и под нею он увидал белый свитер ручной вязки. Она вышла на очередной остановке, и он почувствовал, что ему тоже захотелось выйти за нею. Он протолкнулся к выходу и выскочил, буквально на ходу, заставив водителя прозвенеть зазевавшемуся пассажиру.
      Женщина удивлённо посмотрела на него и пошла по тротуару вдоль домов.
 - Подождите минуту! - позвал я её, - Простите меня, что я вас позвал. Но вы не больны? У вас такой бледный вид был в трамвае, а теперь вы выглядите немного даже моложе, чем до того, как садились на той остановке. У вас что-то случилось?
 - А вы кто? – вдруг как-то недовольно спросила она и оглянулась на него: «Мол, не шутите?»
 - Вы не пугайтесь меня. Просто у вас такие голубые глаза!..  –  он опять попытался заговорить с нею и осекся...
      Она посмотрела на него так, что он понял, у неё действительно что-то случилось, но открываться постороннему человеку она вовсе не желала. Яркие голубые глаза потемнели и теперь были похожи на незабудки тёмно-синего цвета в дождливую погоду, когда небо вдруг почернеет и внезапно, именно сейчас, нагрянет огромная чёрная туча. Но глаза были всё-таки опять-таки такими привлекательными, несмотря на её лицо, которое приняло более серьёзный вид. Она была очаровательна с ее голубыми глазами. Он подошёл к ней и остановился.
 - Мужчина, что вы хотите? – опять недовольно спросила она и, помолчав, спросила еще раз, - Ну, что ж, если вас интересует что-то в моей жизни, то пойдёмте туда...
     Она это сказала так, что мне показалось, что подул внезапно холодный ветер со снеговыми колючими снежинками, и я стою на тротуаре один против стихии, которая надвигается на меня. Что-то холодное металлическое прозвучало в её голосе, что его напугало вначале. А потом, он, смирившись со своим «приставанием» к ней, пошёл рядом.
 - Вы не бойтесь. Убивать вас никто не будет. Увидите, что тревожит меня. Вы же сами напросились?..
 - Ладно.
     Женщина остановилась возле двери обыкновенного панельного дома пятиэтажки и открыла ее.
     Подъезд был самым, что ни на есть обычным, такой же, как во всех домах города. Они подошли к двери, и она открыла её. На него сразу пахнуло вкусным запахом пирогов. Словно их только что испекли и вынули из печи, и они теперь остывали на столе, прикрытые чистым полотенцем.
 - Света, - кто-то тихо позвал её из комнаты, которая была в глубине квартиры, - Ты не одна?
 - Нет. Я сейчас... - она положила свои сумки и прошла в комнату, откуда её позвали, - Ну, как? Всё хорошо. Ничего не беспокоит? Как пульс? Давление мерили?
 - Конечно, милая моя. Как же… Всё делала так, как ты говорила. А это кто с тобою? Познакомь... - и пожилая женщина приподнялась на подушке, чтобы лучше рассмотреть меня.
 - Это со мною. Мы сейчас приготовим вам обед, и уйдём. Не беспокойтесь. Лекарства я купила. Да... А давление у вас высокое. Пили капотен? Вам ведь нельзя не принимать лекарства. Опять будет приступ. И что мы тогда будем делать? Опять в больницу? Ведь только что из неё?
 - Нет. Не хочу туда. Там плохо. Мне с тобою хорошо. Ты добрая. Помогаешь мне. А там медсёстры вредные, кричат. А как вас зовут? Давайте знакомиться. Меня зовут Алёна Николаевна.
      Пожилая женщина протянула руку, сухую, сморщенную, но тёплую от сна. Она это сделала как-то необычно. На манер светской дамы, для поцелуя.
 - Что, испугались меня? – уже мягче спросила она меня и я, отступив на шаг назад, наклонился к ней, чтобы познакомиться и поцеловать её руку, сухую, сморщенную, тёплую от сна.
 - Приятно познакомиться с вами. Меня зовут Рашид.
 - Приятно знакомиться с мужчинами, которые умеют держать себя так корректно с женщинами преклонного возраста. Да?!.. Забыли манеры господа – мужчины! Но видимо есть ещё в наше время такие интеллигентные мужчины, готовые прийти на помощь двум одиноким пожилым женщинам. Не удивляйтесь моему разговору. Мой голос после болезни такой. Скрипит. А так я самая что ни есть добрая старушка, - и моя новая знакомая, добрая старушка, жеманно хихикнула в кулачок и легла удобнее на подбитые Светой подушки.
 - А что, разве мужчины как-то ведут себя иначе в наше время? - постарался я передразнить её слова и повторить за нею, тоже улыбаясь этой весёлой болеющей пожилой женщине.
 - Ну, нет. Сейчас мужчины просто знакомятся, переезжают к своим дамам и живут. А вот о манерах забыли вовсе. Где же их галантность? – она опять посмотрела на меня своими карими глазами, полными смешинками.
 - Значит, я первый тот мужчина, который делает так. Простите, но может вам чем-то помочь? Света ваша родственница? – попытался я поддержать разговор с нею.
 - Нет. Разве мы похожи на родственников? Нет. Она моя знакомая. Она ухаживает за мною. Вот уже несколько лет. Я тебе ещё не надоела? – тут же спросила она Свету.
 - Ну, что вы, Алёна Николаевна. Как можно?!.. Вы мне как мама, родная. Не надо об этом? Хорошо?.. –  Света посмотрела Алёне Николаевне в глаза, как бы говоря, что не надо говорить о нашей тайне, которую мы держим от всех так далеко.
 - Ну, хорошо, хорошо. Не буду. А может нам попить чаю. Посмотри Света, там, на кухне, по-моему, есть всё, для чая. Пироги уже остыли. Ты когда ушла за лекарством, я всё боялась, что ты оставила их в печи. А потом поняла, что на столе. Такой аромат проникает в мою комнату. Давай быстрее пить чай и своего знакомого сади за стол. Вы любите пироги с морковью? Света прекрасно их печёт. Вот попробуете их и влюбитесь с неё. Она замечательная женщина в свои тридцать девять лет. А что, Светочка, ты не сказала ему, сколько тебе лет? Ну, ладно. Не буду я говорить о твоём возрасте. А вот мне уже семьдесят восемь. Ну, как я выгляжу? Ещё можно влюбиться? Не потеряла своей привлекательности?
 - Но как можно?!.. Вы ещё можете станцевать вальс со мною на балу. А Светочка вам поможет в этом. Оденет вас к моему танцу. А я буду вас ангажировать. И, правда, вкусные пироги. А вы Света, не здесь живёте что ли? Я, засыпал вас вопросами? Некстати... Простите... Я не хотел.
 - Проходите сюда на кухню, помогите мне. Возьмите вот эту тарелку с пирогами и отнесите на стол в комнату Алёны Николаевны. Не смущайтесь по поводу ей расспросов. Ей скучно целый день сидеть дома. Она болеет уже давно. И почти никого не видит. Только я разговариваю с нею. Но я, это я. А тут сегодня такой подарок для неё. Она раньше работала во дворце культуры и вот теперь вспоминает, какие были манеры у мужчин её лет. Таковых сейчас не найти на всём свете. Всё стараются сделать больно женщине.
 - А вам тридцать девять? Но вы хорошо выглядите. Немного устали? Я давно заметил, что бледны и ваши глаза... - он посмотрел на неё.
 - Что глаза? – удивлённо посмотрела Света на него.
 - Они красивы! – сказал я, беря тарелку с пирогами в руки выходя из кухни.
 - Сюда, сюда... - позвала Алёна Николаевна их к себе, - Мы сегодня пируем. У нас гость и мы обязаны надеть самые лучшие платья в его честь. Вы, Рашид, выйдите из комнаты, нам со Светочкой надо привести себя в порядок.
      Я вышел на балкон и остановил свой взгляд на соседнем доме. В окнах третьего этажа мелькала тень молодой девушки, очень красивой, с длинными белыми волосами. Она сидела за столом и завтракала. Чашка с дымящимся кофе была у неё в руках.
 - Как не стыдно подсматривать за девушками… - укоризненно - мягко спросили за его плечом. Он оглянулся и увидал Светлану, - Проходите.
      Алёна Николаевна сидела на кровати в тёмном платье с великолепной брошью на груди. Солнечные зайчики прыгали по её огранке и отсвечивали разноцветными огоньками великолепного бриллианта. Волосы доброй старушки были уложены, и она как будто помолодела лет на пять. Шторы были отодвинуты в стороны и солнце теперь светило во всё окно, освещая комнату Алёны Николаевны, её кровать со столиком напротив комода старинной работы, и небольшие салфетки на нём. Огромное зеркало висело над комодом. Шкаф стоял в углу комнаты. Кресло было придвинуто к столику возле кровати. На столике стояли тарелка с пирогами и чашки с дымящимся чаем.
 - Ну, вот и мы получили праздник в это прекрасное утро. Не правда ли, Давайте пить чай. Ты, Светочка, положи на тарелочку Рашиду вот этот пирожок.
 - Благодарю.
       Мы пили чай и разговаривали, вспоминая прошлые годы. Когда можно было спокойно посидеть на скамейке возле дома, или в сквере. Походить вечерами по улице или зайти в какое-нибудь кафе и съесть мороженое. Алёна Николаевна была весёлой старушкой. Знала много историй из прошлой жизни и поэтому я слушал её и думал: «Как хорошо, что сегодня утром судьба свела меня с этими прекрасными двумя пожилыми женщинами. За всё время, которое я был в этом доме, я ещё ни разу не пожалел, что пошёл сюда. Аккуратный уютный домик. Светлые шторы, пропускающие солнечные лучи. Небольшой запах лекарств перемешивался с ароматом чая и вкусным пирогами с  морковью. И глаза… Какие синие, синие глаза у Светланы! Я ещё никогда в жизни не видал таких глаз. Словно незабудки ранним утром, умывшись росой после томного тумана, расцвели над невысокой зелёной травой в лесу». Я сидел и шутил с ними, а сам думал, что больше никогда не буду вспоминать тот вечер, когда она уехала, бросив меня одного, в городе. Всё-таки есть  в жизни счастливые минуты, когда ты чувствуешь себя так свободно в раннее утро, когда светит солнце, поют птицы и люди все, кажутся, приветливыми. Пока я пил чай, Алёна Николаевна позвала Свету и попросила принести ей белую розу, что стояла в другой комнате.
 - Вот, молодой человек. Смотрите, эта белая роза приносит счастье. Света подарила мне её на день рождение. Оно было недавно. И вот сегодня, оно принесло счастье, сразу троим людям, оставшимся под голубым небом в одиночестве. Разве я не права? Или мне показалось? Вы одиноки?
      Я помолчал, потом посмотрел на Свету и ответил:
 - Да! Моя женщина, с которой я был знаком много лет, уехала, оставив меня в этом городе одного. И я теперь свободен. Но не подумайте, что я сразу пошёл искать себе другую женщину. Я долго ждал её возле дома, но так и не дождался. Думал, что дома. Но дом ответил мне тишиной подъезда. А со Светой мы познакомились в трамвае. Она попросила мне помочь ей, и я сделал это. Но её глаза!.. Я думал, что никогда в жизни не бывает таких синих глаз! Такой яркой красоты под утренним солнцем!
     Я помолчал... Обе женщины посмотрели друг на друга, и Алёна Николаевна ответила мне:
 - Глаза?!.. У Светы необычайные глаза. Но она мне как родная. Вы не обижайте её. Не надо... - очень тихо попросила Алёна Николаевна.
 - Не буду… - улыбнулся я ей в ответ, милой доброй старушке, которая так счастливо улыбалась только что и вдруг посерьёзнела. Я боялся только одного. Вот сейчас Алёна Николаевна скажет всем уйти и мне придётся покинуть стены этого дома, который показался мне тёплым и уютным, словно, я жил с ними уже много лет. Но она вдруг улыбнулась и сказала:
 - Ну, что же Светочка, вам пора. Вы сейчас с Рашидом пойдёте домой. А я останусь. Мне надо отдохнуть.
      На улице, когда мы вышли, было шумно. Солнце светило сквозь старые тучи, которые набрякли над домами. Ветер пошаливал по тротуару. А люди шли, но уже не на работу, а по своим делам.
 - До свидания, - сказала она и пошла на остановку трамвая.
 - До... свидания... - шёл я рядом с нею. Мне совсем не хотелось идти в свою квартиру, где никого не было.
     Я не знал, как мне заговорить с ней. Вот только что было так весело и уютно с этими двумя не знакомыми пожилыми женщинами и вдруг опять всё оборвалось... Пропасть... А дальше, опять тишина и работа.
 - Я позвоню тебе...
      Но звонка так и не было, ни на следующий день, ни через несколько. День, который так начался счастливо для двух пожилых женщин, закончился так же внезапно, как и начался. Он больше никогда не появлялся в их жизни. Ушёл...   

   08.08.2012 года (14239)

   Миниатюра

                Июнь, месяц особенный

         Лунная ночь… Звезды угасали, и никто не мог подумать, что девочка, а она родила именно девочку в эти прекрасные летние дни, выживет. Врачи роддома бегали все время по коридору, забегая в родильное отделение. Мамочка лежала  на кресле и её глаза, голубые и поблекшие от усталости или ещё от чего-то, блуждали по потолку. Она уже много дней думала, что ей делать. Зеленые листья шевелил ветерок. Солнце заглядывало в окна и радовало женщин яркими днями. Хорошее настроение не покидало все эти дни всех рожениц. Они ожидали каждая свое чудо.   А она лежала и смотрела на солнце и каждый раз хмурила свои красивые брови, лишь только вспомнив, что должна была стать матерью. А кто мог знать о ней, о её судьбе, в которой она купалась, в жуткие дни беременности, и казалось, что придет конец всей этой истории и она, счастливая опять бросится ему на шею и будет целовать, целовать, целовать…   Но пока она должна выносить этого малыша под сердцем и вспоминать все дни, которые забыть ей не удается.  Как не хочется именно сейчас заводить детей. Ей только пятнадцать, и она ещё сама совсем ребенок. ОН! Она бежала к нему и радовалась вместе с ним всему, что видела. Солнце, море, катер. Потом что-то переменилось в нем.
- Я жду ребенка… - сказала она, нежно обнимая его, и ждала, что он сейчас вскочит и начнет целовать её только за то, что она станет матерью.      
          Но то, что произошло в следующую минуту, она просто зажмурила глаза… То, что произошло потом… Ей ни хотелось вспоминать. Он, конечно, вскочил.   Но столкнул её с кровати и начал… пинать. Да, да… Пинать. Куда попало.  Она корчилась от боли и  не плакала. «За что?» - немой вопрос встал в её глазах.
- Мне не надо от тебя детей! Ты просто должна была спать со мною и все! – кричал он на всю квартиру, которую они снимали.
         Вечером, когда он опять уснул после того, как насытил свою утробу, она собрала вещи и уехала. Надо было бежать от него. Что будет с нею, она ещё не знала. Но надо было просто бежать. Купив билет на поезд, она села в вагон и через какое-то время была на востоке страны.
        Вначале ей было очень тяжело. Никто не хотел брать на работу, когда узнавали, что она ждет ребенка. Она стала злиться на него и уже не раз думала, как бы ей избавиться от не желанной беременности, которая не принесет счастья. Но устрашившись одной только мысли, что это живой малыш ждет её… маму, она опять, сжав губы, шла искать работу или работать. Зима и весна пролетели как-то сразу, и настал тот день, когда она должна была рожать. Скорая приехала и её, совсем девочку, увезли в роддом.
- Не сжимайся, расслабься…  Все идет хорошо. Ну, вот и твой малыш. А вернее малышка.
         Яркий свет в вечерней родовой ослепил её, и она ждала, когда… И все время думала, что ей делать дальше: оставить её здесь или забрать. Крика девочки не было слышно.
- Мамочка, вы нормально выносили ребенка во время беременности? – раздался резкий голос врача над её головой.
- Да… - облизав высохшие губы, произнесла она.
- Странно…  Но у неё низкое давление. В реанимацию ребенка.
    Что было позже, она не помнила. Её отвели в палату, и она уснула. Соседки по палате что-то говорили. Но о чем, она не слышала…  Она спала крепким детским сном.
      Утром в палату вошла лечащая врач.
- Милая моя, что с тобою? Ты волнуешься по поводу дочери? У тебя славная дочурка. Пришлось повозиться, но зато сейчас она ест хорошо, давление нормализовалось. Рада?
     Лена заплакала. Она не знала, что ей делать.
- Ну, ну… Что за слезы? Тебе не нравится, что твоя дочь выжила? – врач, пожилая женщина с грубовато-мягким голосом погладила её за плечи, - Не плачь. Уже все позади. Ты здорова. Ребенок тоже. Только радоваться надо. А муж рад?
      Но откуда было знать Наталье Владимировне, что у Лены никого нет, и что она совсем не хочет этого ребенка.
- Нет, - вытерев слезы, твердо сказала Лена.
- Как нет? Ты хочешь сказать, что родила, и никто не рад твоему ребенку?
- Да.
- Зайди ко мне после обхода.
       Наталья Владимировна за многолетнюю практику не раз видела отказниц.  Но сейчас ей стало, как-то по-женски, жаль девочку. Хороший, здоровый ребенок. Мамаша здорова. И что только этим мамочкам надо? Но что-то надо было делать.
        Лена вошла в кабинет, встала около двери и приготовилась выслушать тираду не приятных слов. Но врач посмотрела на неё и сказала:
- Что, не рада ребенку?
- Нет.
        Лена вся съежилась, подперлась о дверь и замолчала. Она ждала этих не приятных слов. Но, вспоминая, что было с нею, когда была у него, ей ещё больше хотелось отказаться от ребенка.
- Ну, что ж… Опять старая история жизни? Он не хочет?
- Нет. Его нет в этом городе.
- А где он?
- Нет его и все…
- Но мне все равно придется все узнать, хочешь ты этого или нет, кто отец девочки и что ты собралась делать с нею? Ты что будешь делать с ребенком?
- Откажусь… - очень тихо прошептала Лена.
- Да?!... Откажусь… Пиши заявление на отказ.
     Лена села на край стула и начала писать. Рука дрожала. И вдруг из глаз побежали слезы.
- Куда я с нею пойду. У меня нет квартиры и даже комнаты в общежитии. И кто же это сейчас пустит меня в общежитие. Работа, на которой я работала теперь не для меня. А как я буду жить?
- А ты где работала?
- В ресторане, посудомойкой и уборщицей. Но хозяйка ресторана меня сразу уволила, как узнала, что мне уже рожать. Я декретный отпуск не оформляла.
- Хорошо. А девочке то рада хоть?
- Да. Видела её. Кормила немного.
- Так значит ты ещё и бездомная. Плох твой мужчина, что бросил тебя в такие тяжелые минуты, да ещё, такую несмышленую. Сама ведь ребенок. А хочешь остаться здесь работать и присматривать за своей дочерью? Мне нужны уборщицы.
- А можно? Конечно, хочу.
     Лена вытерла слезы и обрадовалась. Значит, Катю оставят мне. За те не многие дни, когда она родила девочку, она уже привыкла к ней. Её маленький носик посапывал у её груди. Теплое тельце и круглый носик окутывали её какой-то материнской заботой о маленькой крошке.
- Хорошо. Завтра ты оформишь все документы, которых у тебя не хватает для прописки, житья в нашем общежитии и будешь работать до того времени, когда закончиться твой декретный отпуск. Но сейчас нам надо будет иногда помогать в уборке помещений. Ведь тебе надо будет на что-то жить.
      Солнечные лучи скользили по окну, заглядывая на прощание.  "Завтра, у нас с тобой, новая жизнь - Катя".

18.09.2017 года
PS: Случай реальный. Но немного изменен. Произошедший не с автором. Девушке было 15 лет, но молодой человек, старше её на 9 лет, бросил её. Случай из 1994 года. Имена изменены.

Новелла - мистика

                Кукла

    Озеро потемнело от постоянно лившегося дождя. Берёзы поникли. Листья шумели под тяжёлыми струями. Небо было чёрное. Ни одного просвета между сплошными облаками над лесом. Все животные в лесу затихли.
    Раскаты грома пронеслись над верхушками огромных сосен и небо, сверкающее жёлтыми большими молниями, нависло над озером хмурящейся громадиной. Ливень вперемешку с сильными порывами ветра бушевал над озером уже третий день.
    Внезапно на поляну выскочила Кукла. Она была невысокого роста, с длинными волосами и карими глазами. Медленно, прошагав по тропинке, повернулась к берёзе и села. Её голова наклонилась вперёд. «Мама», - сказала она и замолчала.
    Шум ветра не прекращался. Деревья, словно устав от нагрянувшего ливня и продолжавшегося несколько дней, стояли и вздыхали под тяжёлыми потоками воды и как бы спрашивали, – Когда он перестанет идти?
    Вот под ветками сосны пролетела мокрая ворона. Она каркнула, и обессиленная села на ветку другого дерева и замолчала. Ливень заливал весь лес.
    Ворона повернула голову в сторону и возле берёзы увидела куклу. Она медленно переступила на своей ярко зелёной игольчатой ветке и вонзила свой зоркий взгляд на неё. Кукла сидела под берёзой и молчала. А что она могла ещё делать? Она ведь просто игрушка. Птица нахохлилась, посмотрела на ливень, каркнула, вздохнула, как-то по-особому, словно она человек, который зашёл глубоко в лес и заблудился и теперь не знал, как ему выбраться отсюда, и решилась на смелый шаг в своей жизни. Она, озираясь на сплошной ливень, слетела на полянку и села возле куклы. Её голова была опущена. Красивые чёрные волосы свисали сосульками, мокрыми от ливня, на платье из голубого шёлка. Ворона постояла возле неё, нахохлилась ещё больше и от лившегося на неё дождя, и от того, что ей пришлось выйти из своего укрытия под страшный ливень и мокнуть, каркнула и потянула куклу за подол платья. Кукла медленно качнулась под натяжением  ткани и упала прямо возле её лап. Птица внимательно посмотрела на неё. «Ну, и что ты здесь делаешь?» - смотрела ворона на неё и одновременно спрашивала этот неодушевлённый предмет.
   Кукла чуть подняла голову и открыла глаза. Для чёрной лесной птицы это было большой неожиданностью и она, вскрикнув, каркнула что-то вроде: «Кошмар» и отлетела немного в сторону.
   «Странно, идёт такой сильный ливень, непонятно, когда появится солнце и тут, эта птица, со странными крыльями и ещё более странным оперением сидит и смотрит на меня?»
   Птица раскрыла немного крылья, с которых потоком полилась вода на траву, подошла, почти подбежала к ней, кукле и клюнула. Та, вместо того, чтобы молча упасть, не шевелится, как настоящая кукла вдруг проговорила: «Что это? Где я? Ты кто? Зачем ты меня клюёшь?»
   Теперь птица, жившая может быть, в старом лесу и триста лет, сделала изумлённый вид и посмотрела, очень строго на куклу. Ей было невдомёк, как это какой-то предмет в лесу, где все говорят обычно на птичьем языке или, в крайнем случае, на зверином, вдруг сказала словами, словно она человек.
   -Кар-р-р... - только и могла ответить старая ворона на слова, произнесённые куклой.
   - Как я попала сюда?!... Я ведь должна была сейчас быть в городе, и сидеть в кресле. Он ведь ждёт меня?!.. Как же он, наверное, волнуется? – кукла поднялась на ноги и закачалась.
   Ворона, ещё больше изумившись, отскочила подальше от неё, мало ли что надумает это существо на двух ногах. Лес шумел под очередным раскатом грома и не давал даже возможности солнцу появиться над поляной с берёзой. Кукла, а это была красивая девушка с длинными красивыми чёрными волосами и большими карими глазами, стояла в траве, мокрой от ливня и по ней стекали потоки воды, который не жалел даже её. Платье намокло и теперь свисало на её теле. Волосы повисли над платьем.
   - Боже мой! Мы же вчера договорились, что он придет, и мы поедем в лес. А я уже здесь и что?.. со мною…  Как я выгляжу? И где все? Пошла прочь, паршивая птица, - девушка пнула ворону и пошла, качаясь под струями сильного дождя.
   Она шла по тропинке, которая повернула в глубину леса, под огромные сосны. Дождь, затихающий под ветками сосен, давал хоть небольшую возможность кукле идти, не заливаясь потоками воды. Она шла. Лес становился всё гуще и гуще. Ворона уже давно улетела куда-то. Гром гремел над её головой. Тучи не хотели расходиться, и давать просвет природе, и солнце, видимо совсем не собиралось показываться над верхушками деревьев.
  Девушка прошла ещё немного и присела. Между ветками сосен и листьев берёз она увидела озеро. Теперь рой мыслей пронёсся у неё в голове:
  - Мы?... Да, мы, собирались поехать на озеро…  Вот оно. Но где все? Как я оказалась, здесь, совсем одна? Боже?!.. Где все?
  Она встала и прошла к берегу. Камыши колыхались, водоросли в воде волнами расходились под струями дождя, падающего в воду. Девушка стояла и молчала. А что она могла ещё сделать? Ведь они вчера договорились с ним поехать именно сюда, на озеро купаться, а теперь... Где он?
  Медленно, словно подкошенная, она начала оседать на мокрую траву и легла. Голова, её красивая голова с длинными волосами, опустилась на зелёный ковёр, блестевший под раскатами грома и сверкающими молниями. Чёрные тучи грозно нависали над тёмным озером, круглым и заросшим камышами и длинными водорослями в воде, на котором, наверное, в жаркую погоду много лягушек и всяких насекомых, надоедающих людям. А теперь, она лежала, молчала и смотрела на мокрые тучи, чёрные при чёрные, изрыгающие огромные потоки воды на землю. Шум воды буквально закладывал её уши. Голова сникла, и она заплакала.
   Кукла и плачет. Среди ветвей берёз и скучившихся сосен сверкнул огонёк. Вот он медленно покачался, издал небольшой звук и покатился дальше, в лес. Девушка моргнула, раз, другой. И, поднявшись, пошла на свет, удаляющийся вглубь чёрного мокрого леса. Она перестала бояться. Страх, который вначале охватил её, появившейся одной на незнакомой поляне рядом с чёрной мокрой вороной и густых деревьев, стал понемногу отходить. Она шла и, запиналась за ветки старых сосен, за кусты, росшие очень густо в дремучем лесу. Но огонёк, двигающийся вдалеке, как бы звал, манил своей теплотой, домом, и ещё чем-то, что её окружало много лет, там, в городе, где она жила среди множества магазинов, салонов, дискотек и друзей. «Друзей?!» - мелькнуло в её красивой голове:
   - «Как же я забыла. Ведь у меня много друзей, там... Там?! Где? Теперь уже всё равно где…  Но там, она была нужна, нужна прежде всего ему. И он любил
её. А вдруг?..» Она устрашилась той мысли, которая под страхом и громом надвинулась на неё. «Нет!.. Не мог он так поступить?!..»
   Вдруг девушка потеряла огонёк. Лес ещё более плотный сомкнулся перед нею. Стало так темно, что ей показалось, она попала куда-то в непроходимый лабиринт, где нет ни одного выхода. «Ну, вот всё...» - уже с горечью подумала она и опустилась на траву,
  - "Но... странно... здесь трава, почему-то мокрая, а там, возле озера, была сухая". Она уже не была такого ярко зелёного цвета. Девушка подняла голову и увидела гору. «Как же я не заметила её».
  Гора была огромная, наполовину заросшая кустарником и травой. Сосны в этом месте росли, но не так часто, как там, в том лесу, откуда она ушла и теперь, уже мысли гложили её: «Зачем?»
  Она встала и, пошатываясь, пошла в сторону горы. «Но что это?» - мелькнуло у неё в голове, когда уже почти дошла до неё. Светящиеся шарики, прыгали и летали так стремительно, что у неё закружилась голова. Их было не так много, но они летали и исчезали в кустарниках и за редкими соснами. Она ещё раз посмотрела на светящиеся шарики и пошла к нависающей скале. Под нею ливень не так страшен. Ливень вдруг резко прекратился, и стало совсем сухо. «Странные явления природы? Но так не бывает… мокрая трава?.. она должна остаться после такого стремительного ливня» – мысли, уже запутанные ложились одна на другую у неё в голове, но она села возле скалы на камень и решила: «Пусть будет, что будет. Не я их бросила, а они меня, завезли куда-то и бросили».  У неё на глазах появились слёзы. Они медленно стекали по щекам и капали на платье, которое уже не было таким красивым, как у её куклы. «Кукла? А где она?» - мысли рвались в голове.
  - А я здесь, и никуда не девалась. Я всегда с тобою. Мы же одно целое. Как я могу быть уже без тебя. Я тебе всегда буду помогать во всём. Вставай и пошли.
Я знаю здесь очень хорошее место, и мы там сможем отдохнуть. Вот только еды там нет. Придётся что-то придумывать, как достать себе еду, - Кукла сидела рядом с нею и говорила и её слова в этот момент были для неё самыми тёплыми и дорогими. Она обняла свою куклу и заплакала, сама, не зная уже от чего – от радости, что не одна, от одиночества и страха за свою жизнь.
   Она просидела, как ей казалось уже много времени и вот встала…  В этот момент она подумала, как вы милы мне, эти горы и лес, который принял меня, здесь и сейчас в мои дни, которые я считала уже последними в своей маленькой жизни.
  «Но что это за светящиеся шарики, что всё время преследуют меня? Они как магнитики, притягивают меня, но куда я иду?...» - она шла, а кукла, словно
её тень, следовала за нею.
  Вдруг она увидела, что одна сторона в скале имеет вход в пещеру. Подумав, что это ей даст, она вошла вовнутрь. Пещера была обыкновенная, как и все, которые она видела в фильмах или на картинках. Голые стены, выступы, камни, твёрдые и скользкие от воды, которая когда-то, давно, была здесь, и теперь зелёный мох покрыл всё. Осторожно ступая ногами по камням, она шла. Кукла шла за нею. Они, наверное, уже прошли много пути по пещере, но никакого просвета они так и не увидели. Уже, уставшая и голодная, вся в слезах: от боли, которую получала о выступы в пещере и от усталости и страха, она шла и вдруг села: Всё, больше не пойду никуда.,. Не могу больше. Не могу…
  Девушка кричала во весь свой уже охрипший голос, но никто не мог слышать её. Она сидела и плакала. Кукла лежала рядом с нею и молчала, а светящиеся шарики?... нет они преследовали её или мираж? Это мираж преследовал её в таком запутанном месте.  Свет ей показался каким-то пугающим. Мелькнул где-то в конце пещеры и вдруг озарил солнечными лучами всё пространство внутри. Яркие лучи ослепили её и она, открыв глаза и, радостная и грустная, пожимая плечами от боли, встала и пошла. Но что это такое? Куклы уже не было рядом с нею. Она исчезла, как видение, которое преследовало её в её трудный час.
  А он стоял и кричал на берегу озера, кричал её, испугавшись за её маленькую жизнь.
  Она вышла из пещеры и увидела голубое, голубое озеро и яркое, тёплое солнце, какого она ещё никогда не видела. Скалы были уже не такими холодными и всё в мире, что её окружало, ей казалось, было для неё в эту минуту самым дорогим.
  Жизнь!!! Как она красива! Я счастлива!
  Она уже не могла идти и упала на траву, слёзы текли по щекам, и она не останавливала их. Её плечи содрогались, а она рыдала, всё громче и не переставая, за то, что жизнь протянула к ней руку, что она была не одна в этот трудный час её маленькой жизни. Парень увидел её, но было уже поздно. Она лежала, истощенная, и смотрела своими карими глазами на небо, которое было такое голубое, голубое, а солнце яркое.


15.08.2012 года – 24. 11.2013 года

От автора: Произведение написано для молодежи. Как мы порой бываем, не честны к своим друзьям. Бросаем их и вспоминаем только тогда, когда беда подстерегла кого-то из нас. Давайте никогда не забывать своих друзей, верных и надежных.


Миниатюра

                Осенний лист

    Лист упал на тротуар и спрятался под ногами людей. Шаг, ещё…  И вот тысячи ног прошли по нему. Солнце выглянуло из-за облака, и деревья мягко качнулись под небольшим ветерком.
    Трамвай прозвенел и тронулся дальше. Люди в вагоне молчали, разглядывая осенний пейзаж за окном.
    А лист? Он остался лежать там, на тротуаре: одинокий, никому не нужный, словно листок из твоей судьбы, пробежавших нескольких дней твоей жизни в воспоминаниях. Ты сидишь на сидении и также, как и все, молча смотришь за окно: на людей, на машины, на деревья, которые надели на себя бархатное платье, и зазвучала осенняя мелодия любви. А листья с деревьев осыпают землю, словно твою жизнь, день за днём, считая события прошедших лет.
   Ты сама себе задаешь вопросы о прошедших днях, а в ответ тишина. Дома разглядывают твою жизнь через окна и молчат, а трамвай несётся вместе с твоими вопросами и людьми, обгоняя или догоняя листок, сорванный с дерева и унесённый ветром, далеко - далеко.
   Дверь ресторана открылась под упором твоей руки, которая ненароком скользнула к ней. Слабо звякнул колокольчик вверху, и ты входишь одна в ту обитель тишины и красоты, где можно забыть всё, что было у тебя много лет назад или недавно, пробежавшись кошкой по душевным линиям и спрятавшись где-то в глубине.
   Свет из окна проскользнул на столик, за которым ты сидишь, а события из жизни, словно оборванный ветром листок упали на скатерть и вместе с салфеткой поплыли по океану, подгоняемые звоном упавшего листка на тротуар.
   «Только не наступите на этот листок!» - кричишь ты, но тебя не слышат. В ответ на твои слова слышно только падение листка с клёна и оглушающая тишина осеннего дня.
   Тишина. Она оглушает тебя ранним утром. Трамваи позванивают на поворотах, машины едут в город и далее. А вот в ресторане тишина другая. Особенная.
   Сижу и жду…
   Что может ждать немолодая женщина в ресторане? Её года молодости ушли далеко за тот рубеж, который называют бальзаковский возраст. Она грустит. А что ещё ей осталось делать? Он уже давно ушёл из её жизни. А она, словно тот оборванный осенний лист качается в воздухе своей одинокой судьбы. Тихо.
   Так и осталась ты в том прошедшем году, когда он пригласил тебя в ресторан, а ты забыла, что уже тебе много лет, а он элегантный и вежливый, подхватил тебя под локоток, чтобы ты не оступилась на крылечке, ввёл тебя в зал. Зал молчал. Шторы пропускали поздние солнечные лучи. Играли красными и жёлтыми бликами уходящего на запад солнца. Вы прошли в конец и сели. Он молчал.
   Опять тихо.
   Но вот заиграла музыка, и он задал первый свой вопрос. Вопрос прозвучал просто так, но для тебя он стал неожиданным:
- У тебя что-то случилось? Ты молчишь сегодня всё утро. Я даже не знаю, что тебе сказать? Но мы в этом городе одни и нас никто не знает. Перестань хмуриться. Вон, смотри, зайчик прыгает на столе. Он улыбается тебе.
   Ты улыбнулась на его вопрос. Он старается тебя развеселить, а ты вспомнила, что тебе уже…
- Нет. Просто так. Что-то взгрустнула. Осень ведь. Она всегда наводит грусть, особенно на женщин. А зайчик, он уже убежал от нас с тобой и веселит уже кого-нибудь другого. Не надо об осенней грусти. Ведь здесь так хорошо. Зал очень красивый и музыка прекрасна.
- Ладно. Но ты улыбнись…
   Так и остался в памяти тот разговор, простой, ничего не значащий. Его тон давно уже закрыла снежная осень, а потом зима продолжила холодное откровение его существования в твоей жизни. Он…  А что он? Его же уже не вернуть. А ты теперь лежи у себя дома на диване, укрываясь холодным пледом в цветочек, и вспоминай о нём. А зачем тебе вспоминать его? Вечер, такой тихий, с жёлтыми лучами от зайчиков на скатерти и медленной музыкой, уже остался далеко за твоим порогом. Порогом? Ты задумалась? А чего же ты хочешь? Твоя жизнь не бесконечна. Когда-то надо было и тебе остаться за порогом своей жизни. Вот и смотри на свой одинокий осенний лист. Он сорвался и понёсся по тротуару, гонимый небольшим ветерком. Как он далеко от твоей судьбы. Пристал к молодой девчонке. Вот она улыбнулась ему. А может быть, у неё будет более удачная жизнь, чем у тебя? Не печалься. Лист, он хоть и кружиться под деревом, а потом срывается с ветром на тротуар и гонится за своей судьбой, но всё же он лист, он забудет всё то, что произошло и даже никогда не вспомнит о тебе. Зачем ты тогда хмуришься? Одна? Так тебе и надо, что одна. Зачем ты играла своей жизнью много лет? Она ведь у тебя одна. Вот и грусти теперь на диване и пей кофе.
   Осенний лист пролетел ещё немного и на него наступили: люди шли по тротуару и никого не замечали впереди. Так и лист, он летел по воздуху, а может быть он не твой? Это ты его придумала себе. А теперь грустишь в полном одиночестве, оборвала свои воспоминания на самой середине и чего же ты ждёшь? Не жди. Сиди, пей кофе. Оно остынет от холода в твоей груди. Ты же сама решила, что будешь жить одна и тебе никого не надо. А что ты теперь ждёшь?
   Кофе! Оно стынет от твоего холодного взгляда. Не смотри ты так на осень. Она - то здесь при чём? Она всегда такая. Уйдёт из твоего сердца горячая любовь тёплого лета. Бархат осени не позовёт тебя к себе. Забудь. Не хочет осень вспоминать твои ошибки жизни. Не заставляй её! Она тоже капризна. Вот сейчас пойдёт моросящий дождь, и ты совсем расплачешься от обиды на саму себя. Улыбнись ей. Она вспомнит самые лучшие дни из твоей жизни, и ты забудешь своё гордое одиночество. Ох, как оно надоело тебе – твоё одиночество с холодной тихой постелью, каплями дождя на стекле, стекающих медленно вниз, к самому истоку гордости, скрывающему твою жизнь. Пусть бегут капли моросящего дождя по стеклу. Не останавливай их. Они тоже твоя жизнь.
   Осенний лист улетел. Его молодая девчонка взяла с собой в свою жизнь. Не мешай ей. Он принесёт ей счастье.
09.09.2012 года


  Рассказ

                Чудеса ?... горечи...

     Калитка была заперта. Я толкнулся и опять ощутил, что калитка всё-таки заперта. Немного походил и вернулся. Ещё никогда я не ощущал себя так плохо, как сегодня. На душе скребли кошки. Я был один.
    Развернулся и опять подошёл в калитке.
   "И почему это сегодня с утра никого нет в церкви?"
    Посмотрел на часы, было ещё половина восьмого.
   "Да, пришёл рано. Литургия начинается в восемь".
    А мне так хотелось, сначала заглянуть в церковь, поставить поминальник, свечу о родственниках и пойти...
   А вот пойти,... куда? Ведь я один в этом городе. Никого нет. Все родственники жены и жена умерли. Один...
   "Братцы!... я один..."
    Как горько было у меня на душе. Хотелось заплакать, но слёзы предатели. Они только  и знают, что плакать. А как Сара просила не плакать. «Я умру, а ты не плач. Не надо, Федя. Что же сейчас делать? Коль так вышло, что нас бог раньше взял, чем мы думали? Никому теперь не докажешь... Кто мы и что... Ты живи один. У тебя есть дочь и сын. Они тебе помогут во всём. Не один ты всё-таки». С этим и ушла в мир иной. Как это мы раньше не могли распознать всю историю жизни. А разве это надо кому-то?
    "Я... один..." Говорила моя душа. "ОДИН... Боже, как мне тяжело!... Спаси хоть ты меня!"
     Шёл я по дороге, а вокруг несколько человек, спешащих на работу. И больше никого. Стою на обочине и смотрю на окружающих.
    "А что ещё мне делать? Есть, мне ещё, когда придётся. Ведь, я... один..."
     Душа разрывается на части.
    "А так хочется, утром, на завтрак, съесть что - нибудь, и чтобы жена подавала тебе, а ты сидел и читал газету. Или обсуждал последние новости своей семьи. Нет...
     Как больно бьёт по ушам. Я... один? Один! Один... так один, что не кому больше сказать,- "Любимая, прости меня, я не хотел тебя обидеть". Подарить ей цветы и опять поцеловать, как не раз целовал её в губы и крепко прижимал к груди. А у неё по щекам, бегут слёзы, - "Это от радости, Федя, я плачу, значит, я радуюсь. Ты не обращай внимания на меня. Я сейчас перестану плакать и всё?..."
   Так было в первый год нашей совместной жизни. Я никогда не пил, приносил ей все деньги. А она, радостная и счастливая, бежала в магазин и покупала, всё, что надо для дома. Потом мы сидели и считали, сколько потратили на старшего сына, сколько на дочь, а сколько на.... Это нашему первенцу. Пусть лежит, радовалась она. Но первенец родился и... рос с мамой. Нет... Не могу больше...  Мог жить и с папой, но я служил в армии. Он уже лежал у неё под сердцем, когда призвали. Нет...
   Шепчу я сквозь замёрзшие губы. Они уже еле шевелятся. На улице прохладно, снег выпал и всё буквально занесло снегом. Солнце почти не светит. Лишь ветер гоняет остатки снежной пыли по грязным улицам, да, мусор со свалочных куч разлетается по окружающим  дорогам. Я шёл по улице и остановился, посмотрел на часы. Должен был открыться приход. Было уже десять минут девятого. Я подошёл с замирающим сердцем к церкви и постоял перед входом. Вошёл и повернулся к женщине, которая продавала иконы и всякую церковную утварь.
 - Мне надо поставить свечу. Скажите - какую и к какой иконе? У меня сегодня поминальный день, у меня почти никого не осталось на этом свете.
    Она подошла к иконе и показала, - К этой.
    Я зажёг свечу и поставил. Вначале она не хотела загораться, но потом маленький огонёк завилял хвостом пламени и его свет лизнул меня в щёку...
    "Как тяжело мне сегодня. Как я хотел бы остаться с тобой... Но тебя нет..."
     Первая слеза скатилась по щеке... Горькая и солёная...
    "Но так не бывает, чтобы всё одному человеку, столько горечи в одной жизни. Ну, почему, именно это мне?... Разве я родился на этой земле не так?... Не я так родился... Все так родились... А мне оставили свои горестные мысли и минуты печали... Не надо мне так... Ах, слёзы, чем вы сможете мне помочь сегодня?... Ведь я... один..."
     Я вздохнул и пошёл... А куда?...

03.05.2011 года.


Валентина Астапенко

отрывок из повести

                "День открытых сердец"

                Мария


       Мария с удовольствием осторожно присела на диванчик в холле          школы. Её спина была пряма, как струна. Ноги далеко не в модных сапогах ровненько выглядывали из-под длинного пальто. Они гудели и ныли от продолжительной ходьбы. Сердце стучало часто-часто, временами замирая. И это замирание было приятным и желанным: вот именно здесь, в уголочке около столика вахтёра, на этом самом диванчике, она терпеливо просиживала часами после уроков по субботам в ожидании родителей. Из интерната её всегда забирали домой на выходные.
   Ничего необычного в облике Марии не было. В свои тридцать пять она выглядела девочкой: на нежном бледном личике – аккуратный носик, ямочки на щёчках, красиво очерченные губы и брови. Никаких даже намёков на морщинки. А вот глаза… Казалось, они жили сами по себе, делали, что сами хотели: свободно «плавали» то в одну, то в другую сторону, как будто догоняя мысли девушки.
   Мария была слепа. Чтобы как-то скрыть этот недостаток, она пробовала на людях «зашторивать» глаза чёрными очками. Но поняв, что не сможет скоро различать свет и тень, если не откажется от этой затеи, решила ничего больше не предпринимать.
   - Маша, пойдём раздеваться, - потянула её за рукав подруга Ольга.
   Мария сняла когда-то модное с пелериной драповое пальто болотного цвета, аккуратно свернула простенькую шапку из нутрии и верным движением втолкнула её в рукав. Сняв верхнюю одежду, она почувствовала себя упакованной в строгий «форменный» костюм, надетый по торжественному  случаю. Ольга, обнаружив на лацкане пиджака Марии какие-то знаки отличия, от удивления ахнула:
   - Что это у тебя такое? Объясни сейчас же!
   Мария безошибочно называла свои награды, легонько касаясь их рукой:
   - Вот этот знак – «Союз русского народа». Московский монетный двор. 1905 год. Копия 2005 года. На коне – Георгий Победоносец. Православный крест. Я ведь член Союза русского народа. А этот орден – «За Сибирский ледовый поход». Терновый венец, пересечённый мечом. За заслуги перед казачеством. Это – юбилейная медаль-икона. Здесь изображён святой Николай Чудотворец. В левой руке – храм, в правой – меч.
   Ольга не верила своим глазам и ушам: возможно ли это!?
   - Ну ты и даёшь, Машуня! Хоть бы намекнула, когда… А ещё и подругой называешься!
   «Да, костюм уже узковат. Поправилась. Пора новый шить…», - подумала с сожалением Мария.
    Дома она обычно носила бабушкины длинные лёгкие платья и халаты свободного покроя, чтобы не стеснять себя в движениях. И так изо дня в день её стройная фигурка тонула и растворялась в удобных балахонах.
   В доме она знала каждый сантиметр площади, где всё содержалось в строгом порядке, и потому просто «летала» по квартире.
 
   … До встречи выпускников школы для слепых оставалось ещё
добрых полтора часа. Мария опять присела на диванчик, смиренно сложив руки на колени, но высоко подняв голову, словно внимательно рассматривая всё, что её окружало. Она действительно «видела», и  в этом ей помогал слух.
   А Ольга, маленькая, тоненькая, как тростиночка (в чём только душа держится?!), будучи сама творческим человеком, заинтересованно разглядывала выставку работ слабо и совсем не видящих  ребят. В её вовсе не глупой головке никак не могли ужиться два понятия: слепота и удивительная красота поделок: вышивание, вязание, резьба по дереву…
 
  Двадцать семь лет прошло, как восьмилетнюю Машу Иванову, слепую с рождения, привели в эту школу. Как это было? Как?...
   Воспоминания детства цепко держались в памяти, и время было не в силах стереть их.
   Машенька никогда не интересовалась вопросами о своём рождении и слепоте, но мама иногда рассказывала об этом:
   - Родилась ты случайно.
   - Как это, случайно?
   - Раньше времени. Малюсенькая была, с варежку. И грели тебя целый месяц под лампой. А позже мы узнали, что свет от этой лампы был очень вреден для зрения. Вот поэтому ты и не видишь сейчас.
   И мама говорила правду. Так оно и было. Врачи убеждали оставить новорожденную в больнице: всё равно жить не будет.
Кроме слепоты у ребёнка обнаружили остеохондроз шейного позвонка, а затем и двустороннюю пневмонию… Ребёнок таял на глазах.
   Бабушка, мать отца, неграмотная крестьянка, но повидавшая немало на своём веку, убеждала:
   - Возьмите дитё из больницы. Мы её – в шубу, на русскую печку – и выживет! Вот увидите! Вы-жи-вет!…
   Но как же родители позволят эдакую дикость: мама – врач, папа – инженер?! Никакой самодеятельности!
   Обезумевшие от горя родители даже помыслить не могли отказаться от ребёнка: прикипели сердцем к этому красному сморщенному комочку еле живой плоти, который постепенно расправлялся, превращаясь в чудесную девочку с золотыми кудряшками. И её полюбили все, кто был рядом.
   В два года Машенька чуть не умерла от ангины. Выходили. И конечно, всё внимание – ей. Детство было очень счастливым, такому мог бы позавидовать любой маленький человечек. И не потому, что в доме были и хрусталь, и ковры…
Другая бабушка, мамина мама, и жила-то для неё только, Машутки: ведь  внуки её далеко, да и выросли все. Как только малютку привезли из роддома, Мария Васильевна сразу же согласилась жить у дочери с зятем.
   А Надежда, мамина сестра, маленькая, щупленькая, не имевшая своих детей, привязалась к девчушке, как к родной дочери. Во время обеда летела с работы, словно на крыльях, чтобы повидаться со своей любимицей. Её так и прозвали в семье няней.
   Игрушек было в доме огромное множество. Девочка исследовала каждую, вплоть до разборки на части, хотя ничего не могла видеть, различала только свет и тень, день и ночь.
   В десять утра вставала, и её уже ждал завтрак: кофе, печенье, мармелад, халва и прочие сладости.
   Трижды возили её в Москву в хирургический центр, но врачи помочь ничем не смогли: отслойка сетчатки. В больнице надо было сдать слёзы на экспертизу. Машенька кричала изо всех сил, но что удивительно - слёз не было. Не дала. Родителей уговаривали удалить ребёнку глаза: ей всё равно они не нужны. Возможно, хотели использовать для экспериментов? Но уговоры были бесполезны. Просьба врачей выглядела чудовищной.
   У Машеньки был свой игровой уголок в квартире. Она очень любила самодельные игрушки. Их делали из тряпок. Больше всего ей нравились вязанные из ниток куры с пришитыми настоящими куриными лапами, крыльями и хвостами. Лапы высыхали, и куры на ощупь были как живые. Куклы тоже шили из тряпок: руки – гольфы, ноги -колготки, голова – с большими чёрными пуговицами… А в пластмассовые игрушки  -  влезала, ощупывала, разламывала. Забавлялась девочка и папиными слесарными инструментами: гаечными ключами, тисками, насосом для машины, надутыми камерами. Любила с отцом ходить в гараж.
   Так изо дня в день играла в своём уголке да с удовольствием  слушала радио. Оно было включено всегда. Музыка, политика окружали девочку постоянно. С раннего детства знала президентов всех стран, где какой строй. Частенько няню или бабушку втягивала в «политические игры»:
   - Давай, ты – Рейган, а я – Тэтчэр…
     К школе родители дочку не готовили. Считали, что там всему научат сами учителя. Зато девочка много общалась со взрослыми: её всегда прихватывали с собой в поездки по городу.  Няня частенько брала Машеньку на старинный курорт. От его старых ворот остались ещё две деревянные узкие  башни. Надежда складно придумывала красивые сказки о принцессе, которая живёт в башне и выглядывает в окошечко. Маша живо представляла себе прекрасную девочку и мечтала проникнуть в эту башню, чтобы с ней познакомиться, а может
быть, и пожить там…
   - Маша, какая красота эти работы! – то и дело восторгалась Ольга.
   Мария отвечала одобрительным «угу» и снова окуналась в прошлое. В восемь лет её решили отдать учиться. Целый день тогда проискали эту школу. Сняли комнату – остановились. Как в тумане… пришли в школу. Пахнет вкусно. Народу много. Пришли в медкабинет. Комиссия – незнакомые дяди и тёти. Посадили на стул.
   - Перескажи: «Лена встала утром рано и помыла раму».
   Маша повторила слово в слово.
   - Неверно. Повторять не нужно. Просто перескажи. Ну, а почему у мамы руки «золотые»?
   - Потому что колец много.
   - Неверно.
   Определили будущую ученицу во вспомогательный класс. Она-то думала: раз «помогательный» класс, значит, помогать будут.
Но мама почему-то в слёзы. Записали в класс Людмилы Николаевны:
   - Слушайся учительницу. Она теперь будет тебе как мама. Пройдитесь по школе, ознакомьтесь…
   Здание школы трёхэтажное. На первом – классы, на втором – кабинеты и старшие классы, на третьем – спальни и нулевые классы. Учились двенадцать лет. В классах – по семь человек. Парты - специальные. Выдали тетради из толстой ватманской бумаги, железный прибор с точками, иголочку с ручкой – грифель для письма и огромную толстую книгу для чтения.
   Машенька очень расстроилась:
   - Когда я прочитаю такую толстенную книжищу?!
   (Хотя спустя два года она так полюбила чтение, что невозможно было её оторвать от книги).
   Тетради ей тоже пришлись не по душе: ведь она привезла свои, настоящие, в клеточку и в линеечку, и ручки настоящие, и цветные карандаши настоящие…
   Нагулявшись по школе, девочка храбро заявила:
   - Мама, уезжайте домой. Я здесь уже всё знаю.
   ...  Родители успокоились и ушли, но потом решили вернуться в комнату: хоть одним глазком понаблюдать за дочкой. А она каким-то внутренним чутьём поняла, что они где-то здесь, рядом, и заревела белугой:
   - Домой хо-чу-у-у!...
   Еле утихомирили. Со стула, на котором сидела Машенька, на пол потекла тёплая влага…
   Первая ночь в школе стала кошмаром не только для «новенькой». Досталось всем от её громкого и продолжительного концерта.
   - Не пойду спа-а-ать… Я не хо-о-чу… Домой хочу-у-у…
   Выручила няня-старушка:
   - Вот позову сейчас ночного воспитателя!
   И рёва сразу же притихла, испугалась этих непонятных, а от того и страшных слов. С этого момента школа стала для неё ненавистной. Здесь нельзя спать до десяти часов, нет кофе, нет мамы и няни. Постель заправляй сама. Да ещё чтобы аккуратно. Подушку – солдатиком…
   Весь год просидела в игровой комнате на стульчике, не дотрагиваясь до игрушек.
 
19.06.2016 года

рассказ      

                БАБЬЯ  ПРИЧУДА

      Дед Никита, положив на широкую скамью возле русской печи старую телогрейку вместо подушки, прилёг и, разомлев от тепла, мирно задремал. Вошла бабка Матрёна, а за ней увязался в дом ледяным хвостом морозный воздух. Дед поёжился, приоткрыл один глаз и плотнее прижался к печи.
      Бабка Матрёна, в чём пришла из стайки, не раздевшись, бухнулась на табуретку, потом, торопливо сняв варежки, взяла со стола очки, усадила их на кончик носа и трясущимися от радостного возбуждения руками аккуратно вскрыла конверт.
       - Никита, глянь-кось: младшенькая-то наша, Нюрка, письмо отписала.
       После продолжительных положенных здравиц, во время чтения которых старик лениво зевал и покашливал, она вдруг замолчала. Её взгляд, как заговорённый, то и дело опускался и поднимался по строчкам, отчего дед, потеряв всякое терпение, заметил ей:
       - Ну, дык чо там? Беда чо ли какая? – и, кряхтя, присел на скамье.
       - Беда – не беда, а покрутиться нам придётся с тобой! – вздохнула бабка Матрёна и расправила худенькие плечи. Карие глаза заблестели слезами, а морщинки отчего-то собрались на лице в счастливую улыбку.
       - Говори толком: дык чо случилося-то? – рассердился дед Никита.
       - Чо-чо! Все дети вместе с внуками да правнуками едут, вот чо!
       - Сёдни, чо ль? – опешил дед и, подскочив по-молодецки, забегал по дому - маленький, щупленький, как подросток, то и дело заглядывая в разукрашенные морозом окна, словно высматривая там горящими, как уголья, глазами входящих во двор гостей.
       - И чо ты, Никитка, замельтешил, ещё путём ничего не узнамши. Охолонись, говорю: не сёдни и не завтра, а летом, в июле… Только я чо-то никак в толк не возьму: почто эт они удумали все враз, одним гуртом, а?
       - Погоди… - он резко остановился, точно боднула его вдруг догадка. – У меня ить нониче любилей будет! Прибрось-ка, старая, восемьдесят годов тому, как на свет Божий народился да пошти шиисят, как с тобой мучаюсь.
       - Мучишься, мучишься, не мученик, а мучитель ты мой… - незлобиво ответила она на шутку.
       - Слышь-ка, Матрёна, чо делать-то будем, а? Надоть бы брагу ставить!
       - Давай, давай, прям счас и ставь! Поди, как раз выходится… Ой, да разве доживёт твоя брага, а? По стакашке-то будешь хлебать: готова ли? Да ешё друзья понабегут, помогут. Впервой чо ли?! – справедливо кольнула жена, в сердцах махнув рукой и уже намерившись освежить его «девичью» память.
       - Ну, ладно, мать, не серчай, - насупил дед Никита кустистые седые брови. -  Чо было, то быльём поросло. Давай лучше подумаем, сколь браги ставить. – Он подсел к столу, поскоблил лысый затылок, что-то прикидывая в уме и загибая тонкие узловатые пальцы перед самым носом бабки Матрёны, затем сказал вслух: - Я так располагаю: нагнать чистенькой… хм-м… фляги… на три чтоб получилося.
       - Да ты чо, родимый, совсем ума рехнулся? – всплеснув руками, теперь она подскочила с табуретки, точно кто шилом  ткнул. - А не обопьётеся ли? – Сбросила грязную затасканную фуфайку прямо на пол, небрежно скинула растоптанные катанки-«выходцы», и сухонькая её фигурка в серой шерстяной шалюшке, завязанной узлом за спиной, заметалась по кухне.
       - Ты, Матрёна Марковна, не кипятися почём зря. Глянь-кось сюда: однех детей, почитай, в полстола усаживать надоть. Как-никак девять душ. Да ещё внуков… да правнуков сколь?!
       - А правнуков-то почто считать, тоже самогоном поить будешь? – возмутилась расходившаяся не на шутку супруга. – Сымай их с общего счёту. Ни к чему это.
      - А родня понаедет из деревень, а? А соседев как не пригласишь? А-а! – Он назидательно выставил указательный палец и потряс им: - Ить уважение надоть  ко всем иметь, редьку те на закуску! – Эту приговорку дед всегда выпаливал при сильном волнении.
      - Оно… конечно… «надоть»… - передразнила его бабка Матрёна и недовольно пробурчала:. - Как же!… Да дружков своих закадычных не забудь к тому же… Петьку Босого да Ильку Хромого. Тоже мне… дегустаторы ...
      До позднего вечера судили-рядили, но, наконец, сошлись на одном: нагнать тридцатишестилитровых три фляги.
       Как словом, так и делом. И вот уже к началу лета готовая продукция  стояла в сенцах, аккуратненько прикрытая изношенной скатёркой. Бабка Матрёна хотя и бдительно следила за безопасностью «горючки», однако в один прекрасный вечер приметила непорядок: скатёрка была накинута с изнанки. Заподозрив неладное, решила убрать дедово искушение куда подальше от греха.
      Тщательно разработав план, хозяйка, лёгкая на ногу, быстрая, хваткая, не медля принялась за его воплощение в жизнь.
     - Никита, а чо эт ты веники не ломаешь для баньки, а-а? До Петрова дня  ить надо управиться! - как бы между прочим во время ужина напомнила она.
     - Да я и сам вчерась подумывал об том же, - дожевав кусок, отозвался хозяин.
     - Гляди, бабы уже ближние-то берёзы все почикали, придётся тебе на дальнюю деляну тащиться. Давай-ка завтра по утречку и начни. А я как раз к обеду подбегу к тебе… на подмогу.
    - Хорошо, мать, договорились, - погладив посеребрённые усы и короткую жиденькую бородёнку, согласился он.
    Не успел дед калиткой хлопнуть, как бабка Матрёна уже принялась за благое дело. Вытащила из-под крыльца лопату поострее и, проворно юркнув в огород, стала спешно копать на тропе три глубокие ямы. Управившись с земельными работами и едва обтерев головным платком потное лицо, засеменила к своей надёжной подружке. Хорошо хоть, Прохоровна жила недалеко.
     Итак, с помощью Прохоровны, в которой силищи было, что у быка, фляги живёхонько перекочевали в огород. Чисто заметя следы «подпольного дела», заговорщицы остались вполне довольны и прошлись, усердно пританцовывая, по тропе несколько раз. А уже к обеду спасительница драгоценного напитка, прихватив с собой тележку, подошла к лесу.
     Приплелись старые домой ни рук ни ног не чуя. Уж на что бабка Матрёна моложе мужа почти на десяток лет, а тоже просто с ног валилась. Пока гоношилась с ужином, дед прибрал веники к месту и нырнул в сенцы «проведать» «золотой» запас. Однако не обнаружив его, дико завизжал:
     - А-а-а!... Матрёна, редьку те на закуску, где фляги?
     И только сейчас она вспомнила о злополучной «горючке», но ничем не выдала себя:
     - Да ты чо, и в самом деле? – вбежала в сенцы и давай охать да ахать: - Ах, окаянные, чо сотворили - обокрали! – и тут же, безо всякого перехода, напустилась на мужа: -  Вот, Никитка, какой ты мужик непутёвый: нашёл место! Нет, чтобы подальше убрать с глаз долой, так выставил же на показ! - Бабка Матрёна, как истинная актриса, картинно раскланиваясь на три стороны, укоризненно, нараспев, продолжала донимать деда: - Приходите, люди добрые, кому не лень, да и разбирайте чужое добро, кому чего надо… - Закрыв лицо тряпкой, которую случайно прихватила с собой из кухни, и натурально всхлипнув, договорила плаксивым голосом: - Не так твоей «горючки» жалко, как фляги люминиевые… Где теперь их возьмёшь?.. Считай, пропал твой «любилей»!
     - И верно, ду-р-р-ра-а-ак! Чо теперь делать-то, мать? Чо делать? Опозоримся ить перед гостями-то, редьку те на закуску! – А сам руками машет, словно крыльями бьёт, и носится по двору, что квочка, потерявшая цыплят.   
     - Ну, чо теперь делать, - присев на скамейку и  глубоко вздохнув, супруга сокрушённо покачала головой, - будем покупать. Думаю, что Нинка-торговка не откажет, пособит в нашей беде. Завтра же поговорю с ней.
     - Нет уж, Матрёна Марковна, будь любезна, прям счас и сходи, - начал упрашивать дед Никита. - До завтрева, редьку те на закуску, сердце моё зайдётся, не выдержит.
    - Ладно, схожу, дай хоть отдышаться-то малость.
    Вдоволь насмеявшись с Прохоровной, вернулась через полчасика домой и как ни в чём не бывало принесла добрый ответ:
     - Ну, чо, Никита, договорилась, будет тебе « горючка», как раз приспеет к сроку.

    … Гости прибыли на два дня раньше намеченной даты: сюрприз имениннику. Радоваться бы  хозяину, но его словно кто обухом по голове хватил, сам себя потерял: людей на дворе – тьма тьмущая, а на столе – шаром покати, одна тоска! Отозвала его бабка Матрёна в сторонку и шепнула:
    - Иди, Никитка, за лопатой.
    - Почто за лопатой-то? – растерялся дед.
    - Ямы копать будешь.
    - Чо? Каки ямы-то? – глаза у него округлились, а брови ещё больше затопорщились.
    - Увидишь счас, пошли в огород.
    Указала она место, где «клад»  был зарыт:
    - Копай здесь! – сказала строго, и ни слова больше.
    Глянул на неё дед Никита непонимающе, пожал плечами, но подчинился  бабьей причуде и ткнул лопату в землю на тропе. А как только услышал «звеньк» о крышку фляги, понял всё, от радости прослезился и на коленки пал:
     - Эх, редьку те на закуску!... Спа-а-сибо, Матрёна Марковна!

Горемыки

рассказ

        Бабка Варя глянула в окошко и ахнула: куры разбрелись по всему огороду и вольничали, где хотели. Она шустро, как молоденькая, выскочила во двор, на ходу ругая себя:
       - Ба! Калитку забыла на вертушку закрыть. Ах, беспамятная…. И куда глаза-то мои глядели?
       Грузная фигура хозяйки в стареньком платье-балахоне, схваченная фартуком, словно огромный сноп, неуклюже заметалась по междурядьям. Ситцевый линялый платок, завязанный узлом сзади, взмок от пота и, сбившись на затылке, едва не сваливался с головы.
       - Кыш вы, кыш, окаянные! Да куда вас несёт-то, ироды?
       Но проказницы носились, как полоумные, прямо по грядкам, вытаптывая зелень. Наконец, захлопнув калитку в огород, она, отпыхиваясь и обтирая на ходу фартуком красное лицо, подошла к крашеному крыльцу и присела на вторую ступеньку: подняться выше не было сил.
       Скрестив на коленях мужицкие натруженные руки, уткнулась в них и впала в забытьё. Перед глазами, как наяву, - картинка, которая прокручивается ежедневно:  за столом - пятеро сыновей, пять её кровиночек «толкут в ступе воду». Управляет собранием старший, Иван:
       - Ну, что, давайте думать, как нам вырулить из ситуации. Я бы, конечно, девчонок к себе взял, но Вера Александровна моя, сами понимаете, женщина с норовом и никому спуску не даст. Может, Афанасий, ты приютишь племяшек?
        -  Нет, ребята, увольте, у меня своя куча мала, от этого добра не знаю, куда самому бежать.
        - Понятно… А ты, Лёва, как? У тебя, глянь, какие апартаменты в городе! Живёшь –кум королю: свои магазины имеешь!
         - Вы чо, смеётесь?! Зинка совсем затюкает девчонок. Да у неё и опыта никакого – с детьми нянчиться. Если материально – завсегда пожалуйста.
          - Ладно. А ты, Кирюха, что скажешь?
          - Да что я…
          - Ясно. Колян, я тебя и не спрашиваю: верный ты дружок зелёного змия… Слушай, мать, раз такое дело, может, пристроить их куда-нибудь… ну, в интернат что ли какой… пока. Ведь им учиться надо.
          Смолчала Варвара Авдеевна, сглотнула обжигающие нутро слёзы, горестно опустила голову и вышла во двор.
          … Очнувшись, бабка Варя вдруг заволновалась:
       - Да Шурка-то где? Отпросилась ить на час только в клуб. С женихами, небось, хороводится… Узнаю, космы-то повыдеру. Анютка-а-а! - крикнула она, чтобы младшая внучка услышала её в избе, - зачерпни водицы ковшом да вынеси сюда!
      Но пятилетняя девчушка играла с куклами в дальней комнате и не слышала. Пришлось бабке Варе сбросить разбитые тапки и пойти в избу. Большими глотками, с громким бульканьем, она жадно влила в себя почти весь ковш воды и устало опустилась на широкую крестьянскую лавку, как раз напротив сиротливо выглядевшей давно не белённой русской печи.
      Неожиданно распахнулась дверь и влетела запыхавшаяся Александра. Большие серые глаза лучились какой-то особой радостью.
      - Баб, я немного задержалась. Обсуждали мои стихи, говорят, в печать отдадут,  - она то и дело отбрасывала прилипавшую ко лбу чёлку и продолжала стоять на месте, переминаясь с ноги на ногу, не зная, как вести себя дальше в присутствии строгой бабушки.
        - Пропечатают, говоришь?- она взмахнула правой рукой и принялась нещадно сечь воздух. -  Вчерась у тебя волитбол, позавчерась – ишшо чо-то, сёдни – стихи. Стихами твоими, девонька, сыт не будешь. Глянь-ка ты, кака обчественница! Тута поливка, прополка опять жа. Ты, бабка, хошь разорвись! Да стирки вон накопили целый воз. Стирай, старая, марать есть кому! Нет, чтоб хотя печку вот подбелить, дак  носится, как угорелая, – её голос почти срывался на крик, но вдруг осёкшись, перешёл на шёпот, и она договорила скорее самой себе:
       - Свалились вы на мою головушку, прости, Господи!.. Ой, батюшки, поясничку-то как секёт…
       Бабка Варя не притворялась, её и без того непривлекательное лицо  искорёжилось от боли.   
       - Дай-ка, Шура, мне мазь…  на полочке в комнатке лежит.
      Хорошо, что бабушка отправила её по делу, иначе бы она не стерпела и разревелась. Унизительно, гадко выслушивать бабкины напраслины. И первой мыслью всегда было в таком случае убежать, убежать куда глаза глядят, всё равно куда, превратиться в маленькую мошку и забиться куда-нибудь в щель, чтобы ничего не слышать и не видеть. «Вот закончу школу – и уйду. Непременно уйду. Стану работать. И заживём вдвоём с Анюткой», - успокаивала она себя всякий раз, когда бабка Варя бранила её.
      Но Александра представила вдруг тоскливый бабушкин взгляд. «Как же она с хозяйством своим управляться будет? И ведь её не бросишь. Ну, покричала да покричала… с кем не бывает?»
      Через силу сдерживая слёзы, Александра подала мазь и пошла переодеваться. Сняв модное летнее платьице, накинула халатик и оглядела себя в зеркале старого шкапа: ладная фигурка, симпатичная мордашка. Вытерла мокрые глаза ладошками.
      Подошла Анютка и с восторгом стала рассказывать про свою игру в дом.
      - Девчонки, подите-ка сюда, - позвала бабка Варя. Она успокоилась немного, неторопливо провела краешком фартука по глазам, будто снимая с них пелену, и перевязала платок на голове.
      - Сейчас сходите в огород, прополите грядку морковки. Да рот не разевайте, чтоб кур не запустить, - сказала она тоном, не принимающим никаких отговорок.
        Сестёр как ветром сдуло. Наконец-то избавят свои уши от надоевших нравоучений!
        Бабка Варя выглянула в окошко и, удостоверившись, что её теперь не побеспокоят по крайней мере полчаса, кулём упала на пол, здесь же, около лавки; захлёбываясь слезами, пыталась облегчить душу:
        - Господи, прости меня, грешную, и помилуй… Как подымать девок – ума не приложу.  Остались ить горемыки без родителев… Ах, доченька, доченька, младшенькая ты моя… Камень-то какой на душе у меня… Не хочу, чтобы внучки хужее других были, от рук отбилися… больно вольными стают. Шурку уже дома не удержишь, вона какая она… видная у нас, как картинка! Нечто я не понимаю: из окошка-то нашего весь мир не оглянешь… - она тяжело вздохнула, но вдруг твёрдо самой себе ответила вслух:
       - Ладно, поживём – увидим. На всё воля Божья… Будет день – и будет пища.
       Варвара Авдеевна поднялась, держась за лавку, как за спасательный круг, и пошла уверенной походкой к рукомойнику - смывать следы облегчения своей просветлённой души.

2010 год

Дедова  промашка

                рассказ

    В одной деревеньке жили себе дед и бабка. И всего богатства-то у них было: земли клочок. С него и кормились. Случилось как-то ранней весной сильно захворать старой. Лежит она на русской печи, греет косточки, ломоту прогоняя, но никак не дают ей покоя думки о делах огородных. Подошло время семенную картошку из подполья вытаскивать, чтобы клубни проклюнулись.
     - Антип, - через силу позвала старуха мужа, - пора картошечку солнышку показать: ить скоро посадка.
     - Хорошо, Дуня, сделаю, - а сам, чего греха таить, закрутился по хозяйству да и позабыл о данном слове, точно память у него начисто отшибло.
     Быстро полетели денёчки. Не успел Антип глазом моргнуть, а соседи уж картошку сажают, и только тогда он вспомнил про семена. « Ах, чучело ты гороховое! Всё-то у тебя шиворот-навыворот!» - напустился он на себя. Но жене ни словом не обмолвился про своё беспамятство: зачем её, хворую, тревожить?! Скорёхонько вытащил клубни на свет Божий и давай их расталкивать в положенном месте. А земля у них никудышная была, болотистая. Вскоре пошли дожди, а следом и холод припожаловал…
     - Антип, чо там  на огороде-то делается? – кутаясь в шубейку, спросила однажды бабка.
     - Да всё ладно, - успокоил он, а сам глаза спрятал, будто украл что.
      Убралась наконец восвояси недобрая весна, и послало небо лето сухое да жаркое, а хворой – ещё и избавление от лютой болезни. Стала Евдокиюшка поправляться. Вот уже и с печи спустилась да по стеночке добралась до окошка. Глядела-глядела она на картофельную делянку, но ни одного всхода не приметила. Что за напасть такая?! Дождаться не могла, когда старик управится с работой во дворе, окликнула:
    - Антип, а Антип! Подь-ка сюды. Чо эт с картошкой-то нашей? Ты, може, не садил её?
    - Как не садил? – обиделся тот. - Садил!
    - А ну-кось, пощупай земельку, чо там?
    - И верно, долгонько засиделись семена, - согласился дед.
    Раскопал он ряд – а, батюшки, пусто! Другой, третий – как не было, так и нет ничего! Одна только гниль по рукам тянется… Обомлел старый, свету белого не взвидел. Вот безголовый! Жить бы им как у Христа за пазухой, а теперь по его промашке в пору хоть волком выть да по миру идти. Опустились у него рученьки, онемели ноженьки. Совсем сгорбился Антип, будто мешок с каменьями навалили ему на хребет. И так уж он убивался, бедолага, так убивался, что и рассказать трудно, а к вечеру и вовсе слёг: свалила его печаль-заботушка, придавило уныние.
    На другой день Евдокия, недолго раздумывая (и откуда силы-то взялись?!), поднялась чуть свет, принесла остатки картошки, на еду оставленную. «Вот и проросла в самый раз! – порадовалась она, - это хорошо. Чо ж, будем, благословясь, сызнова садить».
    Выгребла хозяйка из каждой лунки гнилое, а новое, живое, вложила. До самых потёмок трудилась, где на коленках, где на четвереньках, где стойком, где ползком... И что же вы думаете - как на опаре взялась картошечка в рост, усердно политая горючими слезами да солёным потом, весело зазеленела, закудрявилась. Так что, слава Богу, без урожая не остались старики. А ведь неспроста люди молвят: «Гони от себя уныние и никакой работы не страшись: глаза боятся, а руки делают».

АЛЕКСАНДР БАЛКО

                ДАРМОВОЙ     БИЛЕТ      


В районный центр Христя выбиралась от силы раз-два в год. Не до разъездов. Оно хоть и никудышнее у нее хозяйство, но и за ним нужен глаз. Слепленная еще  при Николашке хатенка, рядышком -  чуть ли не по крышу вросший в землю сарайчик, в котором еще покойный Прохор смастерил загородку для кабанчика и телки – вот и весь ее нынешний достаток. Чужого, может, и заводки возьмут, узнай он про такое  «богатство». И то правда, откуда тому известно, что в хатенке-то кроме дырявого рядна да двух глиняных горшков - шаром покати, не найдёшь ничего более. Все, на что могла потянуться, шло на кабанчика с тёлкой, которые жили друг с дружкой ладно да смирно. Кабанчик, шустрый этакий, даже умудрялся перебираться через оградку и ложиться на ночь под бок у телки. Глянешь со стороны и диву даешься. Вот бы Прохор увидел такую картинку…  Но не довелось.
  Надорвался ее муженёк на вывозке силоса и в одну из тёмных, как  дёготь, ночей  отправился на тот  свет. Поначалу Христя вынуждена была продать телку, хоть ей и мечталось дождаться молочка от своей Красулечки. Да, видно, не судьба. А ну-ка заготовь корм на зиму! Да и летом за бурёнкой надо ходить, всё равно, что за донькой малой. А куда там ей?! Вон уже едва ногами передвигает. Бывало, спускается с пустым ведром к срубу и то запыхается. А уж когда ковыляет наверх,  зачерпнув полведра водицы, тут уж и вовсе дух захватывает. Сердце вот-вот, кажись, выскочит.
  Остались было в хозяйстве кабанчик да пяток справных несушек,   в которых Христя тоже души не чаяла. Но пришлось ей вскоре и с кабанчиком распрощаться. Зима в том году, помнится, была лютущая,  стенки сарайки промёрзли насквозь, и Христя стала замечать, что её сердечный начал хиреть на глазах и терять нагулянный за осень жирок. Хошь-не хошь, пришлось звать хромого Степку.
 Христя в одночасье умотала к Ульяне, дабы не слышать, в каких муках придётся прощаться кабанчику с белым светом. А возвратилась уже тогда, когда Степка тащил горемычного за ножку из сараюшки на расстеленную загодя на подворье пушистую соломку.   Достал спичку,  чиркнул  ею,  и  вскоре потянуло смолёным, да так чувствительно, что доходяга  Сирко  и тот не выдержал, выкарабкался на скрюченных ногах из конуры и так    усердно завилял хвостом перед суетившимся Степкой, что тот, долго не  думая,  оттяпал скрюченный на огне хвост кабанчика и бросил собаке.
 Как ни тяжко было у Христи на сердце от того, что нет больше кабанчика, однако,  поглядев минуту-другую, как Сирко, несмотря  на  беззубость, старательно уминает свалившийся ему подарок, почувствовала, что у самой потекли слюнки.  Последнее время она перебивалась на картошке: то в мундирах ее варила, то толчёнку толкла, но чаще  всего лакомилась печёной -потомит её в печке, затем вытащит, завернет   в тряпочку, чтобы не остыла подольше и, уж переделав все дела,  садится  у припечка и неспешно обдерёт шкурку. Припорошит белые бока солью,   разломит её на небольшие кусочки и станет один за другим класть их в рот. Объеденье! Но даже при такой вкуснотище много ли ей надо? Пошамкает одну-две - и, считай, насытилась.  Подойдёт к иконе и, взмахнув рукой что-то в подобие креста, ложится с единственной мыслью,  как  бы   утром не подняться   квёлой.
 Сейчас каждая ночь такой длинной кажется, будто вбирает в себя всю прожитую жизнь. Ох, и наворочается-наскрипится Христя за ночь на деревянной кровати. Утром подниматься надо, и не поймёшь, отчего все кости ломит, аж выкручивает: то ли от жесткой подстилки, то ли оттого, что совсем стала немощной. А свеженинка ить должна всё-таки прибавить    силенок.
 Разделанного кабанчика Христя разложила на лавках в горнице,   сальце  сразу посолила с чесноком, накрутила домашней колбаски   и залила внутренним жиром - стоять будет годами, ничего с ней не поделается.
 Вот как кабанчика применила к месту, то и хозяйства никакого  не   осталось, не считая рябеньких курочек, горластого, как зверь, петуха да хромого никудышного Сирка. Хотела взять у Ульяны щенка, как раз  её сука ощенилась, да вовремя сообразила, что Сирка девать некуда.  Он ведь верой и правдой служил ей столько лет.  Одумалась, не стала брать  щенка, несмотря на договорённость с Ульяной.  Та, когда об этом узнала, обиделась не на шутку, она, мол, нашла бы другого клиента  и  отдала бы щенка не задарма. Но обида была недолгой. Подруги они давние, хлебнули жизни вдоволь, а потому и понимали друг дружку.
 А вот с петухом окаянным беда настоящая. Он хоть и старый черт,  но боевой еще - не дай Бог! Что ему этих пять курочек, с утра до ночи     копашащихся в огороде? Ему, нечисти, подавай целый выводок!   Он,   анархист, так и шастает по дворам, где кудахчет побольше молодух.  Ну, кобель настоящий да  и только! И никакого сладу. Связывала ему ноги,    так он брал криком, хрипящим и берущим за душу,  будто  ему  нож к горлу приставляли; пробовала закрывать в курятнике, который  сама же слепила недавно в сарайчике. Старый- то совсем развалился, так Петька объявлял голодовку и днями ничего в рот не брал. Приходилось его выпускать.  А он, оказавшись на воле, мигом перетопчет всех подружек  домашних - и айда по чужим дворам! Ну, разве не кобель?!
 У Христи не хватало сил бороться с петухом. И страх брал, а вдруг кто из соседей шугнет палкой по ногам, да и в суп негодника, и кому  тогда докажешь…
 Христино беспокойство было не напрасным. И особенно сейчас,    когда ей предстояло оставить подворье на целый день. Её вызывают   в  Собес. Пенсию свою получает справно, пусть бы и дальше так продолжалось, но вот зачем-то сама понадобилась. Спросила почтальоншу,  а та сказала,что нужно ехать. «Доберусь до району, я им сделаю втык, что старуху заставили в такую даль переться», - хмурила брови  Христя,   примеряя новую косынку.
 Достала её из сундука, поглядела, и жалко стало,  ведь ни разу  не надёванная, а это всё из-за того, что она запасала про смерть.  Ульяне  рассказала и показала всё из сундука, где что лежит, и втолковывала, как одевать её в смертный час. Чтобы всё, значится, было новенькое,  аккуратное  и чтобы нигде ее там не жало, ни подмышками, ни еще в каких   местах.  Уж сколько раз Христя примеряла всё на себе. Бывало, уж поздним вечером,  когда несушки все в курятнике, Петька  тоже  дома и Сирко накормлен, Христя закрывала на крючок дверь, доставала из сундука приготовленную одежду и бралась все примерять,  вглядываясь подолгу в осколок зеркала, висевший на стене. И каждый раз оставалась  довольной,  нет, ничуть не хуже  других она будет выглядеть в свой последний час.
 Христя полезла в сундук, порылась в уголке, достала свернутую пятерку. Подслеповатыми глазами глянула на свет через бумажку,    принюхалась. Пятёрка пахла слежавшимся бельём. Христя пошарила   в другом углу и достала такую же трёшку. Затем перекрестилась,  сунула  руку за икону Николая Чудотворца и осторожненько вынула свернутый в белую тряпочку узелок. В нем она хранила три червонца,   несколько   рублей и немного мелочи.
 Серебро с медью Христя завернула вместе с трёшкой и пятёркой в  тугой узелок и сунула за пазуху.  Те деньжата, что умудрилась отложить     из пенсии на черный день, хранила в разных местах. Ей все мерещилось,  что когда-нибудь к ней могут нагрянуть злодеи и поэтому, чтобы ее не   обобрали до нитки, деньги рассовывала по разным тайникам.
 Еще раз подошла к зеркалу «Ну и рожа, - подумала про себя. - Что тебе вспаханное поле по весне». Но тут же и успокоилась: а чего бы лицу быть гладким и ухоженным? Лет-то уже сколько кукушка откуковала?   Христя  напрягла память, пытаясь подсчитать, сколько ей сейчас стукнуло.     Добравшись до седьмого десятка, махнула рукой.
А вот уж первую Пасху в своей жизни она запомнила хорошо.  Весна  в тот год была ранней, буйной.  Тогда-то в церкви конфузия с ней и произошла. Прошка, царство ему небесное, наступил ей на подол,  и она растянулась перед попом, а тот за такое богохульство саданул ей под зад кадильницей. А дома перепало от тятьки. А еще через год они в  той  же  церквушке,  перед тем же попом клялись с Прохором  в  вечной  любви  и  верности.
 Она вновь мельком взглянула в осколок зеркала. Вдруг ее осенило.    Она потёрла по чисто выбеленной стенке и, открыв в улыбке беззубый    рот,  провела белой рукой по щекам. Христя аж присела от удивления - морщины стали не так заметны, лицо посвежело. «Вот и напудрилась старая  карга. А чё– ничё! Стала как новая копейка», - Христя довольно  хмыкнула и пошарила напоследок глазами по хате.  Не дай Бог,  где    уголёк завалялся или чужая кошка забрела.
 Не найдя ничего подозрительного, вышла во двор. Встала на пороге, достала с наличника амбарный замок и, с трудом удерживая его в одной руке, продёрнула скобу в ушко засова, щёлкнула два раза ключом. Замок остался еще с довоенного времени. Помнится, Прохор выменял его чуть ли не за мешок муки. И не жаль,  служит до сих пор исправно.
 Христя уже не раз приходила к выводу, что раньше необходимые  в   хозяйстве вещи делались крепче, чем сейчас. Возьми тот же замок. Такой неказистый на вид, а механизм в нем работает до сих пор как часики.      Ему лет под сорок, а он хоть бы хны, щёлкает! А вот купила намедни радио электрическое. Это ж сколько месяцев ей пришлось отрывать от пенсии   копейку на дорогую покупку. Когда в лавке-то включали,  всё было нормально, да потом и дома еще работало несколько дней.
 Христя, бывало, включит вечерком, дождётся, пока загорится лампочка, потом покрутит за кругляшок в одну-другую сторону (это её в магазине   продавщица Дуняша так научила), и сразу в ящике что-то зашипит,     зашкварчит, а потом и человеческий голос прорежется. Больше всего   Христя любила слушать последние известия. Очень хотелось знать,  что  в мире делается: где война началась,  а где уже закончилась.  И так она за эти несколько дней привыкла к говорящему ящику, что даже  не могла  представить, как все эти годы обходилась без него.  Если вдруг случалось пропустить вечерние последние известия, то даже чувствовала в душе от того досаду, и настроение было такое, словно с ней приключилась       неприятность.
 И она всё-таки приключилась, да еще какая! Радио замолчало. Одним махом, будто ему кто сунул в рот кляп. Как уж  только не старалась Христя  наладить радио. И так и эдак заглядывала, и кругляшок  крутила то медленно, то быстро, а радио в ответ лишь шипело,  шкварчало,  но  не    испускало ни одного внятного звука.
 В магазине пожаловалась Дуняше на никудышный товар, но та посоветовала слегла трахнуть по ящику кулаком - и дело, мол, пойдёт.  Она и  послушалась, раз трахнула - другой, что-то будто даже взвизгнуло в радио, а потом опять наступил молчок. Христя разозлилась и взяла в руки рогачи. Тоже не помогло. Пришлось звать колхозного монтёра. Как водится,   поставила перед ним поллитровку, выменянную на картошку  у  слепой  Евдокии, и с закуской, кажись, не ударила лицом в грязь. Рыжий монтёр-то не стал церемониться, первым делом   хряпнул стакан самогонки, зажевал хрустящим огурчиком и лишь потом склонился над ящиком. Поковырялся он в нём минут пять, не больше, и сказал, что нужна лампа,  которая     сейчас особый дефицит. Так что, бабка, надежд никаких. Вот разве он    постарается достать через друзей-знакомых, но гарантии никакой.
 Христе пришлось налить монтёру и второй стакан. Он его саданул одним махом и, быстренько управившись с закуской, ушел навеселе своей дорогой. А лампу, негодник, до сих пор не несет. Может, ещё  самогон нужен, но где его напасёшься. Бог с ним, с радио, как-нибудь и без него промается.  Конечно, жаль, что известиев никаких больше не узнать, а может это и к лучшему, что приемник так аккуратно сломался. У Фёклы, говорили, такой же ящик на пречистую всех напугал – полыхнул пламенем, что тебе пучок соломы.
  Христя прошла в глубь двора, держась рукой за плетёный заборчик. Выглянула в огород, вгляделась в очертания берега. Пусто. А так  обычно   в эту пору уже сидят на её кладке.   «И почему  здесь  облюбовали место  рыбаки,  ума не приложу. Может, клюет хорошо, а может, мои  помидоры стали для рыбаков лучшей приманкой?».  Однако рыбаков  Христя  не гоняла.  Частенько и сама находила привязанную у берега то  вязанку  карасиков,  а то и карпика. Она-то понимала, что это, скорее всего, расчет за помидоры, которые в отдельные дни в её огороде таяли на глазах.
 Христя подобрала широченную юбку, присела на углу, с подветренной стороны, и, быстренько управившись с малой нуждой, засеменила   по    тропинке к пруду.  Курочки купались по-прежнему в том месте,  где  она  сыплет пепел, лениво перекудыхтываясь между собой.   Неподалёку  от   них совсем уж по-кобелиному, вытянув лапы вдоль туловища,  лежал       чумазый Петька. Один глаз его был приоткрыт, и он внимательно  следил  за Христей.
 - У-у, негодник, - пригрозила она ему кулачком.  – Вот и сиди на своем   огороде и не вздумай куда-нибудь забуриться.  Вон  как  выдохся. А останешься таким гулёной, то и на своих несушек не хватит, - остановившись, выговорила Христя.   И  показалось,  что Петька даже  подмигнул ей в знак согласия.
 На душе от этого стало как-то спокойнее. Может, и вправду одумается. Проходя мимо грядок, Христя отметила, что урожай нынче лучше прошлогоднего.  Хоть и сушь стояла кругом, а у нее и помидорки, и огурчики    наливаются на глазах. Вот что значит пруд рядом. Как ни тяжко,  но таскала воду ежедневно.  А иногда и мальчишки подключались,  что   сидели   вокруг в кустах.  Слава Богу, есть среди них и добрые детки,    что  ни  попросишь – всё сделают.
 Христя осторожно шаркала ногами по едва заметной тропинке,   опасаясь, как бы не поскользнуться да не плюхнуться в новой-то юбке  в    воду.  Тут и утопиться запросто. Тот же Гришка шёл с работы, поскользнулся - и поминай как звали.   Пьянющий  был.   Это потом  и  врач             подтвердил,  когда Гришку из морга привезли.  Да чему дивиться? Гришка пил беспробудно каждый день, считай, до чёртиков надирался. Так  и     прибрал его Бог пьяного. Смертушка его, наверное, враз застигла, не успел и сообразить, что с ним стряслось. В голове-то бред,  может кумекнул, что в лужу бултыхнулся,  а тут, ох, как глубоко. Он, понятное дело,   сразу и     захлебнулся.
 - Ох ты, Господи, царствие ему небесное – обходя подальше то место, где кувыркнулся  Гришка, вслух пробормотала Христя.
 Лягушки, заслышав ее шаги, градом сыпались в воду.  «Ну и развелось их в последнее время», - отметила про себя Христя.    Раньше  не было  столько. Да тогда и пруд был похож на пруд. Карпы водились  пудовые.    Однажды Люцифер вытащил такое жирное бревно, что  весь  куток сбежался на гляделки. А то как же! Считай, задарма поросёнка заимел.  Вот повезло человеку! Да и она, если на то пошло, умудрялась  каждое    лето поймать не одну рыбину.  Когда расцветала калина, тогда и начинались рыбьи свадьбы - гулянки. Христя вставала в те дни ни свет ни  заря.   Чаще всего над водой в такую рань стлался густой сизый туман, другой берег едва просматривался. На листьях верб, поникших долу, собиралась кучная роса. Большие капли изредка шлёпались на воду,  пузырились на ней хлопками и разбегались кругами по чистой, устоявшейся глади.  Ох, и хорошо было подышать на утренней зорьке душистым, пряным воздухом.
 Христя обычно присаживалась на ступеньки кладки,    наслаждаясь   приходом нового дня. Еще и не успевало как следует развиднеться, как начинался рыбный свадебный гон. Карпы выныривали с большой глубины и неслись друг за другом к берегу. Черные хребты стрелами  рассекали зеркало пруда. Рыба тёрлась животами друг о дружку, бултыхаясь,     очумевшая от страсти, между торчащих у берега  пней, сплетений корней деревьев и разной другой растительности. Тут уж не зевай.
У Христи был небольшой сачок, бог знает, сколько времени пылившийся на чердаке, но в этот час он выручал ее справно.   Откуда   только     сноровка и силы появлялись,  сама удивлялась. Христя сначала носилась  по всему берегу, пытаясь накрыть карпа сачком. Но нередко поспевала к  месту, где бесновалась рыба.  Когда та уже заканчивала своё дело и, махнув на прощанье хвостом, ныряла в глубину. И тогда Христя сменила тактику. Она стала поджидать свою добычу у облюбованного старого пня. Сядет, замрёт и ждёт. Нет-нет да и завернут к пню две-три  рыбины. Закружатся вокруг него, пооботрутся боками, а Христя в этот момент и накроет одну сачком. Она могла бы и сразу это сделать, да жаль ей рыбешку-то с икрой губить.  Так каждое утро она занималась промыслом. Домой уходить не торопилась.   Бывало,  что  и без добычи  сядет  на кладочке  и глядит, как беснуется  рыба.  Виденное  возвращало ее  в  былую молодость.
 Девкой выросла она рослой, грудастой. Парубки, кто постарше,  так и ловили момент, чтобы поймать ее где-нибудь и потискать. Но куда там, баловство одно. Парней Христя любила подразнить, но давать волю рукам - ни-ни. А кто был понапористей, так, бывало, даже по роже получал. Прошка тоже сызмальства нахаленок, а вот когда вырос  да  напялил отцовские штаны, то переменился сразу. Оказалось, что серьёзности да степенности в нём намного больше, чем шалопутства.  Может, потому  и  присохла к нему Христя.
  «Эх,ма, жизнь промелькнула перед глазами в одночасье,  не  успели и нажиться как следует», - тяжко вздохнула Христя, шаркая ногами  по   усыпанной листьями тропинке. И порадоваться не успели, что полегчала жизнь на селе, как полыхнула пожаром война.  Сынков,  её соколят,  забрали сразу.  Крепыши были. Дубки молодые. А от пуль не устояли.  Каждого нашла проклятая. Хорошо хоть Прошка вернулся с фронта целым и невредимым. Долго убивался он, горемычный, по деткам. Да  разве этим поможешь?  Просим еще родить - не получилось. Не понесла боле.  Что-то там надорвалось у неё за эти годы, так ей сказали доктора.
 Христя вышла на мостик, разделивший пруд на две половины.      Притулилась к столбу, зорко вглядываясь на большак. Вот-вот  должен   появиться автобус. Остановится, куда денется. Не пойдет же она в центр села.
 Хорошо было вокруг. Поднявшееся солнышко ласкало щёки, приятным теплом обогревало её старческое тело.  Она даже какую-то   секунду задремала. Встрепенулась от приближающегося шума. Ах, нет, колхозная машина прогудела, подняв за собой хвост пыли.
 Христя хорошо помнит, что с этого места была всегда видна макушка   с позолоченным крестом. Хоть сама она в Бога и не очень-то верила, а всё равно на душе было приятно и как-то по особому радостно,  когда по христианским праздникам собирались сельчане у церкви. Приходил и стар и млад. Уж  те, кому и помирать было пора, и то принаряжались и ковыляли потихоньку к собору. На Пасху и в поминальный день было особенно людно.
  А как им после войны повезло-то на отца духовного! Батюшка  был дряхлый, едва ноги передвигал, а службу нёс справно.  Собирается народ  на Пречистую, отец кадилом туда-сюда помахает, а в церкви запах, будто  кто мятой посыпал. И уж до того он был с добрыми чувствами, дай Бог   таким каждому быть. Люди молились не на святых, а на него,  родимого. А он в ответ только слезу утрёт да всё крестит и благословляет стоявших вокруг него. Никого не обманывал, а чтобы копейку содрать,  так  этого и    в мыслях не держал.
  Но пробил последний час и для него. Похоронили его тут же,   около  церкви. Крест поставили большой, дубовый и оградку соорудили  вокруг могилки, всё как положено. А после появился другой поп, ну забулдыга истинный. Бывало, пройдет мимо, а от него так и прёт зловонным самогонным духом. Не продержался долго. Собрали сход и выгнали. А потом несколько лет вообще никого не было. На дверь повесили замок.  Но  хозяйский глаз с церквушки не спускали и подмазывали вовремя, и другим ремонтом занимались.
 А тут как-то пошла по селу молва, что церковь собираются сносить.   Старики и не поверили поначалу. Брехня, мол, это всё. Кому  мешает их церквушка? Стоит наряженная, ухоженная, да и пусть стоит как памятник селу. Но не напрасно разошлись слухи по селу. В один из ясных, солнечных дней появились около церквушки два трактора. Притащили с собой  железный канат. Латько-то, старый дурак, залез на самую макушку  и  обвязал её вокруг стальной веревкой. Тут же крутился  председатель,  который в селе без году неделя, здоровенный да жирнючий, что  тебе   боров настоящий, а с ним и секретарь сельсовета – пьянь беспробудная.   Два трактора потянули что есть мочи. И завалили макушку. Так за неделю  и растащили церковь. Втоптали в землю и бугорок могилки батюшки.   А крест дубовый, говорили, председатель отдал Латько как бы в награду за его старания. Как получилось потом, из-за чего всё началось,  никто до сих пор толком не знает. Латько запил страшно и не появлялся на колхозном стане несколько дней. И в село не показывался. А потом, когда очухался, вышел на улицу, с ним никто не здоровается, а пацанята начали  травить его как собаку. Не вытерпел Латько, понял, не простят ему злодейства  и  повесился в своей хате на чердаке.
 Христя вздохнула тяжко, вспоминая еще недавние события. Нет-нет,  а сердце отзовется болью за прошлое, за его потери.
 Из-за поворота вынырнул автобус.   Христя решительно  подняла суковатую палку. Водитель притормозил, она, подобрав юбку,  с  трудом занесла ногу и зацепилась за подножку. Христя никак не могла оторваться  от земли, потому что автобус потихоньку катился, и она уже была готова вот-вот сорваться.
 - Да останови ты, ирод проклятый, - завопила она и грешным  делом чуть не покрыла шофёра крепким словечком.
 - Давай, давай, бабулька. Некогда мне. Из-за вас, старух,  из графика выбился. У каждого столба останавливаюсь, - буркнул недовольно шофер.
 Христя чудом поднялась на подножку. У её ног что-то засопело, заскрежетало, и дверь с треском захлопнулась. Христя окинула взглядом салон.   Из старых подружек не приметила никого. Да оно и понятно,  чего  им  в такую жару тащиться в районный центр.
 - Бабуля, проходите сюда, садитесь,- услышала она чей-то голосок.
 - Да Вам-Вам говорю,- дернули её за рукав кофты.
 - Мне, что ль? – не поверила своим ушам Христя. – Это чья же такая  нашлась совестливая? – усаживаясь поудобнее, залопотала она. – Ить не слыхано, чтоб в наше время старухам место уступали. Вон  на  кладбище  нас безо всякой очереди несут, а в таких местах обычно затирают, дыхнуть не дают, не то, что место. Чья же ты, донюшка?
 - Бабушка, разве не всё равно, чья донька я? – весело защебетала девчушка. – А место старшим я всегда уступаю, - добавила гордо.
 Разговор их хорошо был слышен водителю. Он взглянул в зеркало над собой и увидел довольное лицо Христи. Она поправила съехавшую  на голове косынку и поближе придвинула к себе кошёлку с полотняными  мешочками. Захватила на всякий случай. Надо будет зайти в лавку  да   купить каких-нибудь круп, сахарку да чай. В сельской-то шаром  покати,   кроме водки и нет ничего.
 - Что,  бабка, на базар собралась? – спросил, подмигивая ей, шофёр. -   Может, что лакомое, так мне предложи - куплю тут же.
 Христя махнула рукой и промолчала. А про себя подумала: «Тоже   скажет – базар. Туда только покупать идёшь. А не продавать. Вон  в        райцентр даже за хлебом ездют, потому как в свой магазин везут редко,  а если и привезут, то он и на хлеб не похож, кирпич-кирпичом, да еще и чёрствый, зубастому его не вгрызть. Не то, что ей, старухе, с одними деснами».
 Не стерпела всё-таки, откликнулась:
 - А ты, милок, хоть раз видел, чтоб из нашего села кто на базар с       полной корзинкой отправлялся? – ехидно спросила она.
 - А чё, бабуля, кое-кто и тащит, - нараспев проговорил парень, - не с вашего, так из другого села.
 - Может, еще скажешь, что везут маслице или сметанку свежую? – допытывалась Христя. – Видел таких, аль нет, спрашиваю?
 - Вот чего не видел, бабка, того не видел, - вздохнул шофер. – А вот       курочку или колбаску, залитую сальцем, везут, - смачно проговорил он.
 - Это, мил-человек, единицы, и уж везут - то они не от добра и достатка.   Может, копейка какая понадобилась на ту же юбчонку или другую там тряпку, поэтому отрывают от себя, а везут, - немного подумала и,  ничего  не услышав от шофера, взяла да и ляпнула:
  - А ведь, милок, если по справедливости, те, кто промышляют на базаре,  так они, гады, везут не одну-две курочки, а поболе там наворованных продукций в колхозе.
 - Ну, ты тоже, бабка, скажешь. Наворованное, -  вяло возразил  шофер. – Может, это все выращено в своём хозяйстве.
 - Ага, как бы не так. А хозяйство это откуда сейчас возьмётся? – Христя пошла в наступление. – Вот у меня, к примеру, пять кур,    один петух да хромоногий Сирко. Я получаю пенсию всего ничего. Много на неё проживешь-то? А ведь и на смерть отложить надо…
 - Огород-то у тебя есть, бабка? Небось, на нём всё растёт и для кур твоих, и для петуха, - уже веселее проговорил шофер.
 - Ить что зацепил… Огород, - почти разозлившись, всерьёз пробормотала Христя.
Она оглянулась по сторонам, опасаясь, как бы не оказалось здесь кого из начальства,  потому что ее подмывало сказать резкое слово против нынешних «хозяев». Но с жирными мордами да в шляпах в автобусе никого не было,  и Христя продолжила, осмелев:
 - В огороде-то у меня что посажено нонче? Немного бульбочки, пара грядок лука, чесноку деляночка метр на метр да капусточки несколько головок, ну немного огурчиков и помидорок. Это продукт для меня и  для Сирка. Он, знаешь, тоже охоч до толчёной картошки. А вот Петьке  да несушкам нужно поклевать зернышка. А где же его взять, сердешный?  На мои деньги разве купишь? Да мне самой еле на хлеб хватает. Вот и попробуй,  прокорми скотинку.  Что ни говори, а раньше-то полегче было держать  во дворе живность. Помню, обувать-одевать нечего было, ходили в заплатах,   а вот скотинку держали в каждом дворе. И поросятки хрюкали. И коровёнка   с тёлкой мычали. И выводок гусей всегда гоготал. Ты сам вспомни-ка, что рань-ше творилось на базаре? И, главное, - все по сносной цене, не то, что сейчас.
  Христя опять призадумалась. Она даже и не могла сказать с уверенностью, слушает её шофер или, может, ему давно надоел её скрипучий голос. Но и молчать Христя уже не могла.  Ей надо выговориться,  коль    зацепили за живое.
 - Я тоже поначалу думала, когда ходили по хатам да уговаривали сдать    скотинку, что наступают светлые времена для людей. А то чё же, тяжко было.  В поле намахаешься, света белого не видно. А потом и дома надо спину       погнуть до полуночи. Прильнёшь к подушке, а косточки-то так и выламывает, всю тебя выкручивает хуже мочалки какой. А обещания какие давали?! Уже раззвонили по всему свету, что в каждом селе, считай, на каждой улочке будет свой ларек, только не ленись, мол, иди по утрам с бидончиком  и покупай чуть ли не бесплатно молочко, масло, сметанку. Ан нет,  ничегошеньки не вышло. Видать, не дошли мы до того, чтобы государственным путём обеспечить народ всякой разной продукцией.  Помнишь, когда отобрали бурёнок, сразу бросились перепахивать те места, где паслась домашняя скотинка? А теперь, понятно, спохватились и давай всё  назад  ворочать. Трудно придется. На месте долины-то вон  какие лягушатники развели. Чё теперича с ними сделаешь, зазря землю-матушку испоганили, - Христя ткнула пальцем в окно мимо проплывающего за окном  заросшего осокой пруда.
 - Потом молодёжь нонешняя, которая выросла в селе в последние годы, она не приучена толком к домашней работе и совсем не ведает,  как  это  содержать дома скотину. На фиг она ей нужна! Молодежь-то вся  сейчас в город рвётся, к тому хлебу, что в магазине, а не в поле. Правда, донько? – Христя тронула своими костлявыми сухими пальцами пухленький локоток рядом стоявшей девушки. – Ну-ка, скажи, бурёнку ты могла бы подоить?
 -Да нет, бабуль. Я не знаю с какого бока к ней и подходить, - краснея,  ответила девушка.
  Услышав её слова, заржали сидевшие рядом лоботрясы.
- Вымя-то у коровы между ног, Манька. Значит, и подходить надобно со стороны хвоста, - хохоча на весь автобус, прогорланил самый рослый из них.  Христя аж подалась к нему, чтобы сказать какое-нибудь едкое слово,  но вместо этого бросила в сердцах:
 - Вон какой вымахал дубина, а в голове - дырка. Хлеб-то небось батьки  с мамкой жуешь и не знаешь его настоящую цену.
 - Ты, бабка, сопела бы в две ноздри, - пробасил тот.
Но тут за Христю заступился шофёр, он, полуобернувшись, прокричал:
- А ты, сопливый, научись уважать старших и не перечь бабке,  она правду говорит!   
Христя благодарно кивнула своему защитнику. Видать, хороший человек сидит за рулём. Но уже до самого районного центра молчала.  Автобус ещё не раз останавливался в других сёлах. Подбирал пассажиров молодых и таких же стариков, как она. Христя сидела на своем месте, прикрыв глаза и сквозь навалившуюся на нее дремоту прислушивалась к людскому гомону. А людей набилось, что тебе селедки в бочке.  Христю поддавливали с одного боку, и она всё теснее прижималась к посапывающей соседке. Говорили о разном.
     - Ох, Варвара-Варвара, - слышала она рядом плаксивый голосок. – Иду опять в больницу. Да разве поможешь ему, сердешному? Лежит  мой   Василёк  ни жив ни мертв. Лица на нём нет, весь иссох, бедолага.  Я ему бульончик куриный из ложечки капаю в рот, а он только очами водит туда-сюда, а в них словно кто росой брызнул. Сосёт, говорит, где-то под ребром. Вытягивает с него все жилочки. А мужик-то был, сама знаешь, какой. Дохтуров спрашиваю, что с ним, а они ничего и сказать не хотят,  успокаивают, что всё обойдётся. Что поправится. А где уж ему поправиться, коли высох весь, стал как свечка тоненький. Чует мое сердце, что придётся мне его забирать уже в домовине оттудова.
      Женщина всхлипнула, а у Христи защемило сердце.
      - Я ко всему и сама, Варюша, захворала. Уж и не знаю, чего со мной, - продолжала та изливать свои беды. – Ноги так тянет по ночам, так тянет, что и мочи никакой нету терпеть. Я уже натираю их всяким зельем – ничего не помогает. Дохтур сказал, надо лекарство какое-то заграничное. Выписал мне рецепт в аптеку. Говорит, иди бабка в аптеку, вдруг   на твое счастье завалялось где. Прихожу, достаю бумажку,  а аптекарша, знаешь, посмотрела на меня как на полоумную:
      - Ты что, бабка, спятила? Откуда такой дефицит возьмётся?
А как раз при мне мужик какой-то зашёл, морда - во, не объедешь.  «Марь Ивановна-Марь Ивановна, - это он так к этой заразе обратился,  - мне вот шибко надо для хорошего человека», - и назвал  лекарство-то, выговорить его, убей - не смогу. Марья Ивановна вся так и расплылась, и мигом бросилась в подсобку, и сразу выносит ему аккуратненький пакет. А он, знаешь, гаманец раскрыл, а в нем одни червонцы. Отсчитал ей, может, семь, а может, больше - и прямо в руки ей сунул. Да ещЁ пригласил её зайти в какой-то комплекс, оставлен в нём её заказ. А я как услышала всё это, знаешь, в горле-то перехватило, думала, упаду тут, и веришь, еле оттудова вышла на свежий воздух. Вот что блат делает на белом свете.
        - И не говори, Дашутка,- горестно вздохнула её подруга. – Я уже тоже сколько намаялась да намучалась со своей донькой, когда таскала  её по больницам. Все денежки, которые с Миколой откладывали на бурёнку, пришлось на лечение Веруньки истратить. Вот так же, как и ты,  бегала в областном центре по аптекам и ничего нигде не могла достать.  А тут же стоят, за углом, спекулянты и дерут за лекарства три шкуры. Даже в своих болячках люди обделены справедливостью. Ведь жить-то всем охота.
       - Оно так, Варюша, да что поделаешь. Видно, вся жизнь так паршиво    устроена, - вздохнула Дарья.
       - Но надо же как-то менять всё. Или у нас власти не хватает?- спросила, будто саму себя Варвара.
       -Т-с-с… Власть-то у нас наша, народная. Да вот беда: не те люди во  главе встали, вот и приходится на каждом шагу горе мыкать, -  почти  шёпотом сказала Дарья.
       Последние слова женщины особенно задели Христю. До чего же правильно говорили они. Вот и председатель у них в колхозе сейчас – хуже помещика. Морду отъел до невозможности, ни в один фотоаппарат  не влезет. Ну, да морда - Бог с ней. Пусть жрёт, если аппетит хороший, а вот с людьми чего так обращается по-свински. Ездит по полям в черной легковушке . А когда жара, прохлаждается в холодочке со своим дружком из  сельсовета, жрут водку, чтоб она им колом в горле встала. А уж по- людски-то и поговорить ни с кем не желают. Как-то попросила  её Фёкла выйти на пару дней в огородническую бригаду, помочь  капусту   срезать. Христя приглашение бригадирши приняла с удовольствием.  Всё-таки побудет среди людей, это лучше, чем сидеть дома. Вышла она, помнится, раненько, еще только заря занималась, и пока доплелась      в другой конец села, как раз к сроку попала – бабы только собирались на    огородах. Работали они в тот день не хуже молодых. Даже песни затягивали, как в былые времена, веселые да задорные.
      А потом к вечеру прикатил на машине председатель. И сразу напустился на бригадиршу. А она ведь такой человек добрый, да чуткий,  каждому завсегда готова подсобить да помочь при нужде. А он её изматюкал за то, что помидорки, которые получше, она отпустила по сходной цене своим же работницам. Оказывается, их надо было везти в район для какого-то начальства. С тех пор и отбил председатель охоту у Христи выходить в поле.
       Автобус уже покатил по улицам районного центра. После недавних  дождей на дорогах стояли огромные лужи. Ныряя в глубокие колдобины, автобус еле двигался. Наконец добрались до привокзальной  площади.   Людей на ней – хоть пруд пруди. Толпились в очередях,  поджидая  свой транспорт. У многих за плечами мешки, в руках сетки с хлебом,  другими покупками.
        Христя при выходе полезла было за пазуху, чтобы достать несколько гривенников, но шофер лишь махнул рукой. Расстроенная от услышанного в автобусе, Христя не стала настаивать, скоренько направилась в собес, будь он неладный. Ей приходилось и раньше бывать здесь, поэтому она  сразу сориентировалась и уже через полчаса стояла перед дверью с красной табличкой. Заметив, что ее кирзачи имеют не очень приглядный вид от болотной грязи, она шаркнула подошвами раз-другой по волосяной   широкой щетке и нерешительно  приоткрыла дверь. В  небольшой комнатёнке сидела расфуфыренная девица. В горящих от краски  губах  дымилась сигарета. Прическа у девицы показалась Христе похожей  на  нечёсанную годами конскую гриву. Христю как-то передернуло, но она тут же взяла себя в руки. Не стоит, решила про себя, из-за какой-то полоумной тратить нервы.
        - Тебе кого, бабка? – спросила девица, смерив её взглядом с головы до ног.
        - А мне к главному собеснику, приглашал он, так сказала почтальонша - скороговоркой вымолвила Христя.
        - Фамилия как? Из какой деревни?
        - Чего? А, фамилия? Так я покойного Прохора Каменецкого жинка, Христя, значит. А село наше зовут Затишьем.
        - Ну, деревня и есть деревня, - хохотнула девица так,  что у неё затряслись все причиндалы. «Ох и лошадь», - подумала Христя, глядя на её    подрагивающие упитанные телеса, на ней бы пахать да пахать, а она тут штаны протирает. Если бы её такую в поле, чтобы лето повкалывала на свёкле, куда бы и девались эти её волчьи ногти. Ух и срамотища, до чего же они длиннющие да размалеванные в рябую краску. Как будто эти когтища ей, прости Господи, птички-то обгадили таким мелким- мелким   помётом.
        - Значит, Каменецкая, говоришь? Вот сейчас мы посмотрим тебя в списках к Ивану Палычу. Ну вот, я так и знала. Нет тут тебя, бабуля, так что  поворачивай назад в своё Затишье, - как бы обрадованно сказала деваха.               
        - Как это нету? А чё я сюда столько пёрла? – воскликнула Христя. -   У меня же дом остался без никого, да и петух проклятый без присмотра,   точно рванёт по чужим подворьям. Христе уже трудно было совладать с собой. Ещё бы немного, и она бы принялась ругаться по-настоящему,  но потом вдруг сообразила, что криком здесь ничего не добьёшься, и,  пересилив себя, ласково попросила:
        - Ты уж, донька, глянь там поусерднее в списках-то. Не могу же я сюда за полста вёрст каждый день трястись. Сегодня попала девочка из поря-дочных, место уступила, а ну не оказалось бы её, так бы и пришлось всю дорогу стоять, а мне уже годков знаешь сколько?  И вот ещё что. Девчушка эта, которая мне место уступила, очень уж похожа на Вас, - не моргнув   глазом, соврала Христя.
         - Бабулька, меня своими сердобольными баснями ты не возьмешь. Я сказала нет – значит нет. И не мешай мне работать.
          Девка потянулась за лежавшей на столе чиркалкой. Смачно, по-   мужски, затянулась едким дымом, выпустила его затем чуть ли не в лицо    Христе. И этого было достаточно, чтобы ту словно кто поверх спины кнутом огрел:
          - Ах ты, шалава недоструганная! Ты задницу протираешь,  и  тебе до лампочки, что я столько протряслась, добираясь до вашего проклятого собеса! Да я тебя бюро…бюро…, - Христя никак не могла вспомнить слово,   которое однажды слышала по радио, - короче, сейчас отметелю палкой,   да так, что твоя грива и вовсе станет похожа на конский хвост!
          Христя подалась к девке и уже готова была занести над ее головой клюку, как из кабинета вдруг почти выскочил низенького роста мужичок  и, увидев эту сцену, вытаращил в ужасе глаза.
         - Иван Палыч-Иван Палыч! Эта старуха бешеная. Её в милицию надо!- заверещала не своим голосом деваха.
         - Прекрати, Света, истерику! – властно потребовал мужичок.  – Мы сами сейчас во всем разберемся. Проходите, пожалуйста,  в кабинет, -   открыл он перед Христей дверь.
         - Присаживайтесь, - сказал он, показывая рукой на широченное, обтянутое кожей кресло.
         - Ой, что же я наделала, - запричитала она.-   Я ведь  вам  весь  пол    запачкала.  Может, мне вернуться да снять там обувку, а? Знаете, грязь  кругом непролазная, хуже чем в нашем селе, - оправдывалась она,   со  страхом поглядывая на Ивана Палыча.
         - Ничего, бабулька, есть на то уборщица, подотрёт, - успокоил  её  начальник районного Собеса. – Вас что привело к нам?- спросил участливо.
         Вздохнув, Христя рассказала подробно Ивану Палычу о цели своего  приезда. Не забыла при этом и о Петьке вспомнить, которого  носит  по  чужим дворам.
         - Ах, вон что, Христина…э, простите, как вас по отчеству величают?
         - Ась? По батюшке как? Дык, мужа мово звали Прошкой, а батюшку, царствие ему небесное, Севастьяном.
          Иван Палыч встал из-за стола, поправил на себе складки пиджака и весь как-то приосанился:
          - Мы приглашаем к себе всех пенсионеров, Христина Севастьяновна, - громко начал он. – Вы, труженики, отработали честно и добросовестно свою трудовую биографию. Честь и хвала вам, ударники колхозных нив и полей. Вы были всегда на передней линии трудового фронта, а сейчас, можно сказать, вы находитесь в глубоком тылу. Но уверен, если понадобится, вы снова займете достойное место в трудовом строю.
          Христя почувствовала, что он несет всякую чепуху, лишь бы пока-  заться чересчур умным и образованным. Какой из неё труженик? Куда она годится? А главное, почему не говорит, зачем вызывали?
         - Вы бы сказали, уважаемый, кому я тут понадобилась, а то время бежит, глядишь, и автобус последний укатит. А мне еще на рынок надобно. Пенсию свою получаю исправно, каждый месяц приносят.  Слава Богу,  пока хватает, - вмешалась она в его речь.
       На что Иван Палыч лишь замахал руками и так же горячо продолжил:
        - Я в своей должности недавно. Но еще задолго до того, как  сесть в это кресло, - показал на здоровенный стул рукой, - я задался целью узнать, чем дышит, о чем думает каждый пенсионер в нашем районе, в прошлом достойный труженик полей и нив. И я стараюсь как можно чаще встречаться с людьми, чьи судьбы вверены в мои руки. Я, так сказать, с каждым провожу индивидуальную беседу и не от случая к случаю, а, можно   сказать, регулярно.
       - Я грешным делом подумала, может, пенсию добавили или какой подарок мне приготовили, - ехидно проговорила Христя. Ей уже надоело это представление, и она решила побыстрее смыться из раскошного   кабинета.
       - Пенсию, Христина Севастьяновна, мы со временем увеличим,-   бодрым голосом сказал Иван Палыч.- Но вы лучше меня знаете,  что не  в деньгах дело. А в нашей с вами морали, как мы будем общаться друг с другом.
       - Чего? – Христя вскочила со своего места.
       - Да, я говорю о сути человеческой морали, - рубанул воздух Иван Палыч.
       - А мне показалось, что где-то за спасибо пенсию набавляют,  и я хотела адресок узнать. – Христю так и подмывало сказать этому самодовольному типу какую-нибудь гадость. Она уже поняла, что только зря
тряслась в этот собес, ничего хорошего её здесь не ждало. «А провались оно, и зачем только поехала», - подумала, злясь на саму себя.  И где там сейчас  Петька шастает?
         - А вот и подарок вам, Христина Севастьяновна, - подошел к желез-ному ящику Иван Палыч. – В нашем районном центре гастролирует  приезжий театр. Идут потрясающие спектакли. Мы на них организуем  культпоходы пенсионеров-любителей весёлого жанра. Но коль вы одна приехали из вашего села, то вам бесплатный билет, садитесь на «тройку» и прямо езжайте в Дом культуры железнодорожников,  смотрите в  своё удовольствие замечательные выступления областных талантов.
        У Христи от этих слов глаза полезли на лоб. Ей уже хотелось сказать, что лучше артистов, чем сам Иван Палыч и его секретарша,  нет, но вместо этого она лишь спросила:
       - Это чё же, билет дармовой выходит или ж за него платить надобно?
       - Что Вы, Христина Севастьяновна, конечно, как вы изволили выра-  зиться, билет дармовой, а если бы платить за него, то пришлось бы Вам  раскошелиться. Но мы решили эти расходы пустить по нашей статье. Так  что берите, не задумываясь.
         Христя что-то прикидывала в уме, нетерпеливо потирая морщинис-тый лоб. Стоимость одного билета – это же немалые деньги.  Их бы    прибавить если к её пенсии, сумма приличная будет.
         - Иван Палыч, а стоимость билета нельзя прибавить к моей пенсии в следующем месяце?
         - Да вы что, Христина Севастьяновна, смеётесь? Так нельзя.  У нас строжайшая финансовая дисциплина. Берите ваш билет и распишитесь  вот здесь. Мне за него отчитываться надо.
         Христина взяла билет и некоторое время молча его рассматривала, затем поставила закорючку на подсунутом ей листе. Стараясь  ступать   след в след, поспешно вышла из кабинета. Деваха сидела на своём месте, красная как рак, и очень похожая сейчас на бородавку. Подумав про это, Христя вдруг вспомнила слышанное не раз по радио,  а потом позабытое в нужный момент слово.
         - Бю-ро-крат-ка, вот ты кто. И Иван Палыч бюрократ, - выпалила она девахе и пригрозила клюкой.
          Быстренько растратив в магазине пятерку с трешкой, Христя купила на оставшуюся мелочёвку билет до Затишья. Еще с пригорка, когда автобус спускался в село, заприметила сквозь мутное стекло свою хатёнку, и на душе стало спокойнее. А когда приковыляла на подворье и увидела, что Петька и Сирко сидят друг против друга и ведут лишь им понятный разговор, у неё и вовсе отлегло от сердца.  Войдя в дом, она достала из кармана дармовой билет и, улыбнувшись мудро про себя, бросила его в печку.   


2012 год

ЖУРАВЛИНАЯ   ПЕСНЯ   

                Рассказ   

  Вот уже сколько лет подряд приходит Меланья в этот день к старому колодцу, выкопанному на краю села. Положит на колени шершавые, натруженные руки и сидит часами, смотрит на уходящий пыльный большак,  обогнувший село и скрывающийся далеко за лесополосой.  Если подниматься к этому месту со стороны сухой балки, то кажется, что у колодца остановился огромный журавль. Говорят, что у дедов, которые строили колодец,  и замысел был такой.
    Многое повидал на своём веку старый колодец. Встречал он и запорожских казаков, и отважных людей Кармалюка.  Кланялся он долу, выгибая свою длинную шею,  и с желанием поил ключевой водой.  Но были и страшные времена, когда мимо него гнали в неволю невест и молодых парубков. Ох, как не хотелось тогда поить чужеземцев старому журавлю! Хватали они за сухой берест и что есть силы тянули вниз. А он, словно противясь, жалобно поскрипывал и нехотя опускал свою голову. Зато после, выпрямившись,  стоял с гордо поднятой головой,  будто вожак,  поджидающий  клин  отставших журавлей.  Не одна горькая слеза  упала  в  чистую гладь родниковой воды и не одна невеста загадывала своё счастье в лазурной сини колодца.
      Вот и сегодня он так же,  под порывами несильного ветра, напевал Меланье свою песню. А она лишь покачивала в знак согласия серебряной  головой и уже в который раз рассказывала ему о своём. Где-то в  селе надрывалась на все голоса певучая гармонь и кто-то залихватски выбивал гопака. А у Меланьи стоял перед глазами такой же ласковый,  теплый день, что прошёл много лет назад…
      …Ко многим уже наведался со своей излохмаченной,  потёртой сумкой одноногий почтальон Прошка. Всякий раз, неся кому-нибудь страшную  весть, он долго тёр деревянным протезом о крыльцо, словно боялся на него ступить. Хоть и пил он изрядно, но сердце у него было доброе. Не уйдёт, бывало,  из хаты до тех пор, пока не успокоит,  как может, горемычную вдову или мать-старуху. В её дом он успел принести два письма от соколят.  Не  было большей радости в те дни для Меланьи. Так до сих пор и  хранятся за образами эти два письма. Но однажды она сердцем почуяла, что  Прошка долго медлит, не поднимается на крыльцо. Выбежала к нему навстречу  и  замерла, глядя на его протянутую руку. В ней был не обычный треугольник, а настоящий казенный конверт с гербовой печатью.
       …Сгорели все трое её соколят в танке. Ни одной минуты не захотелось больше жить Меланье. Решила наложить на себя руки, да,  видимо,  не суждено было ей умереть от самой себя. Поднесла косу к горлу, а  тут внучка Олеся что есть мочи закричала в лопухах,  испугавшись  единственного петуха, который внезапно шарахнулся через витой перелаз в соседний   огород. Замерла рука Меланьи от детского вскрика да  так  и  застыла  неподвижно. Потом, будто освобождаясь от непосильной  тяжести, пальцы сами разжались, и коса, звякнув о какой-то камешек, легла у её ног.
         -Да что же это я, что же со мной творится, людоньки,- едва прошептала она. И, словно испугавшись собственного голоса,   а еще больше того, что  чуть с ней не произошло, Меланья резко подхватилась и,  взглянув в страхе  на блестевшую в росе косу, кинулась прочь, закрыв лицо  трясущимися    руками. И тут на неё словно нашло что-то. Она заголосила вдруг на всё село, застонала протяжно и жутко.
         -Ой, лышенько, Меланья совсем сворухнулась,- зашептала  соседка Келя и, перекрестившись на маячивший вдалеке крест церквушки, торопливо засеменила напрямик через густой бурьян к своей подруге.
         -Да что же ты, что ж ты так убиваешься, голубушка! Аль с Олесей что приключилось?- скороговоркой выпалила она,  пытаясь рукой провести по скомканным волосам своей верной подружки.- Да не горюй ты так сильно, найдётся  Олеся.
         И тут она увидела выглядывающее из-за лопухов личико Олеси. На нём были одновременно и страх, и нескрываемое любопытство: отчего  так   кричит её родная бабуля…
          Келя поняла, что дело совсем не в Олесе. Она заметила аккуратный  листочек казенной бумаги и больше сердцем, чем глазами, прочла всего несколько слов «.. погибли смертью храбрых…».
         -Зачем, зачем я только рожала их,- причитала Меланья и, будто разрывая на себе невидимые путы, схватилась руками за край полотняной сорочки. Не в силах справиться, как-то сразу сникла и опустилась  на  подкосившиеся колени.
         Сзади к Меланье подкралась Олеся и, ухватившись за подол широкой юбки, быстро залепетала:
         -Баб, я есть хочу. Хочу кабака, который ты вчера жарила. Он вкусненький. Пойдём,  баб, кабак  у тебя в печке.
         И Олеся силком потащила Меланью и Келю в хату. Только там,  в  просторной горнице, пахнущей земляного пола свежим кизяком, старые подруги  немного пришли в себя.  Одев чёрную ленту на рамку, в которой были фотографии её соколят и, поставив три свечи, она достала из  печи  казанок, в которой парился сорванный вчера желто-румяный кабак.
        -Ешь, внученька, ешь, Олеся,- приговаривала она,  выставляя  на   припечек дымящийся чугунок.- Теперь ты одна утеха от всех моих мук.   Ешь за Петруся, за Стёпку и за Гаврюху. За всех троих ешь.


        С фотографии смотрели на неё три пары родных глаз.  Казалось,  что сейчас кто-то из сыновей улыбнётся той счастливой детской улыбкой  и  скажет тихо: «Мамо, мамо, мамо…».
         Но сыновья молчали. Молчали её соколята, которых она выпестовала своими руками. Трудно ей приходилось. Ох, как невмоготу бывало!  Её  Макара, самого кучерявого мужика в селе, самого работящего и понимающего её, всё-таки подстерегла в одну из глухих осенних ночей куркульская пуля. Шёл он с собрания ячейки и, как всегда, напевал, наверное, свою любимую песню про очи карие. Выстрел бабахнул внезапно из-за плетня, словно бич хлестнул. Упал её Макар лицом в грязь. Но сумел  подняться.
Вытер болотные комки с лица и на последнем дыхании крикнул,  что      умирает он чистым, как и жил.
        Хоронили его всем селом. С почестями. Людей было - не счесть. Макара похоронили перед школой, на самом видном месте. Каждое утро детвора приносила к памятнику свежие цветы. И Меланья часто видела во сне своего Макара, купающегося в этих васильках и ромашках.
        Как ни было трудно Меланье, но она выжила. Не только выжила,   но и  сумела поднять на ноги своих сыновей.
        Перед самой войной женила старшего. Олесе был годик  с  небольшим, когда Гаврюху призвали в действующую. А потом вскоре и Петруся со  Стёпкой.  И надо же было случиться такому, что их дороженьки пересеклись на этой клокочущей, проклятой войне. Писали,   что собираются  воевать   одной семьёй, одним экипажем.
        Хорошо помнит Меланья, как отступали через село наши солдаты.   Ох, как тяжело было смотреть на них. Шли они молча, с  низко опущенными   головами, словно на плечах у каждого из них была непосильная ноша.
Старухи делились с ними последней крохой хлеба. Меланья тоже напоила белобрысого паренька парным козьим молоком.
        -Не горюйте, мамо,- сказал он ей. – Мы ещё вернёмся.
         И действительно вернулись. Только о её соколятах никто  не мог   сказать ничего путного. Только утешали, что на войне всякое может быть.
Один пожилой солдат, смеясь, говорил, что его Дуняшке приносили на него две похоронные,  а он как ни в чём не бывало воюет до сих пор.
        С тех пор и нет покоя Меланье. Ждёт своих сыновей. И особенно  в этот день, девятого мая. Ведь похоронка, помнится, пришла в такой же ласковый весенний день…
       …Тихонько напевает свою песню старый журавль. Ещё раз, прищурив старческие глаза, Меланья зорко всматривается в убегающий вдаль большак. Затем поворачивается и медленно, едва переставляя ноги, идёт обратно в село…

Валерий Лохов

Зов предков


   Всю свою сознательную жизнь Василий проработал инженером-конструктором в области самолетостроения. Он не только воплощал в изделия чужие мысли, задания, но и мог сам предложить оптимальное или вообще новое техническое решение стоящей проблемы. Награжден за свой труд множеством почетных грамот, медалей и орденом за трудовые успехи и достижения. Представляло руководство даже на высокое звание Героя России, но не был утвержден в высшей инстанции. Имел отдельную двухкомнатную квартиру в столице и хорошую персональную пенсию. За свою жизнь так по-настоящему и не влюбился, не создал семью. Даже «на стороне» у него не было детей. Так и жил бобылем, уйдя с головой в работу, которая была для него и хобби.
   Пожив в новой квартире, он ощутил себя совсем одиноким, никому не нужным человеком. Решил было пойти в городской Совет ветеранов, поискать утешения там, среди людей преклонного возраста. Предложили петь в хоре, но Василий лишь усмехнулся и более его не видели в этом уважаемом заведении. После долгих размышлений неожиданно для себя принял твердое решение уехать в родную деревню, туда, где родился и пошел в школу.
    Квартиру продавать не стал, а сдал в аренду. Для покупки дома у него было достаточно денег на пенсионном счете в Сбербанке. Это если дом родной окажется в непригодном состоянии. Закупив в магазинах и упаковав в двух чемоданах инструмент для своего любимого занятия, немедля направился в деревню, находящуюся за несколько тысяч километров.
   Отстучали колеса вагонные. Выгрузился в районном центре и, наняв такси, направился в свою родную деревню Лихово, что находилась в пятидесяти километрах от районного центра, небольшого городка Чёлна. Ехал, как говорится, наобум.
   За те многие годы его отсутствия там произошли огромные изменения. Родители умерли давно, и дом стоит сиротой в запустении. Как и многие в деревне, пустые, без хозяев.
   Гвоздодёр небольших размеров находился в его запасе инструментов, и он легко проник в дом, отодрав доски, забитые крест-накрест на двери. То же самое проделал с окнами, распахнув ставни и впустив в дом солнечные лучи. Стерев пыль с табурета, присел и задумался: «Дорога к Богу идет через труд. Иного пути нет. А дом родителей – это, по всей видимости, веревочка, которую он опустил с небес мне. Вот и начну по ней карабкаться».
   Трудности на жизненном пути научили надеяться на Бога и на свои голову и руки. Это помогало ему всегда. «Поможет и сейчас», -решил он и принялся наводить порядок в небольшом родном доме. Электрики сменили электросчетчик, заменили провода. По-мужски организовал постель. Жизнь потекла своим чередом, немного радуя свежими покупками и знакомством с жителями.
   Мозг, привыкший трудиться, напомнил о себе, когда наступил для этого момент, ждавший этого несколько лет. Василия это даже удивило. Оттого полагал, что всё кончено.
   Отыскав на кладбище могилы родителей, навел там нужный порядок. Придя домой, начал затоплять печку. Пока она была главным источником тепла и уюта в доме. Взяв большой ножик, как его называют, косарь, начал отщипывать от смолящего чурбана лучины, чтобы с помощью них разжечь огонь в печи. И тут сработало. «Чего ты мучаешься с этими щепками? Создай устройство для изготовления из отходов досок специального небольшого полена, которое будет просто зажигаться от спичек, и огонь очень быстро зажжет поленья», - креативный, умеющий проработать несколько вариантов одного и того же решения, ум разрешил эту проблему очень быстро.
   «Нужна циркулярная пила, которую я модернизирую. Вместо одной пилы установлю сразу четыре в один ряд с небольшим зазором. А заготовки можно взять на пилораме. Там остается много отходов, продадут подешевле».
   Изготовил Василий задуманный станок, постарался. Привезли отходов на тракторе с телегой. Огромную кучу досок разных размеров. За три дня они превратились в другую кучу, уже приготовленных к использованию заготовок нужного размера, чуть менее полена. Для лучшего воспламенения пропитал головки солярой, купленной у местного тракториста.
   С этого дня растопка печи превратилась чуть ли не в удовольствие. Заготовка очень быстро разжигала уложенные на нее поленья.
   «Пригодятся на рыбалке и охоте, - подумал он, - если начну ими увлекаться».
   Но деревенская жизнь подкинула ему новое испытание. С той стороны, откуда он и не ожидал. Частенько заходивший к нему на чай сосед, дед Егор, как-то признался, что его замучил геморрой, от которого он не может никак избавиться. А на операцию ехать в город он боялся.
   Поделился Василий с соседом чудо-поленьями:
   - Бери, дед Егор, пользуйся. Растопка что надо, сам увидишь. А насчет твоей болезни я поморокую. У меня появилась мысль. Приходи через неделю. Думаю, уже все будет готово.
   И снова не дюжит ум Василия, решил эту непростую проблему, которая мучила своей занудностью не только соседа. Просмотрев опыт борьбы с этой болезнью множеством целителей, решил применить самый доступный – картофель и чистотел, которые у него имелись в наличии. Особенно чистотел, которого росло немало подле забора.
   Купил Василий в магазине целую упаковку туалетной бумаги и разделил её на две части. На тёрке извел полведра картофеля и отжал из массы жидкость. На чистотеле изготовил настойку. Также целое ведро. Пропитал половину рулонов бумаги настоем чистотела, а вторую отжимом картофеля. Упаковал их в целлофановые мешочки и загерметизировал горячим утюгом. Когда всё было изготовлено, отправился к деду Егору с подарком.
   Встретил сосед Василия с большой радостью, словного родного брата, с которым не виделся много лет.
   - Твоя растопка для меня целая благодать. Печка мигом растопляется, не то, что ранее.
   - Вот и хорошо, что так. Но я к тебе по другому поводу. Разговор наш помнишь?
   - О геморрое, что ли? Я думал, что ты пошутил.
  - Нет, дед Егор, я не шутил. Вот, принимай мое лекарство.
   Василий передает «лекарство».
   - Что это?! – удивился сосед.
   - Будешь пользоваться этой бумагой. Ну, ты понимаешь ее назначение. Сначала первым рулоном, затем вторым. Уяснил, дед Егор? Не спутай пакеты.
   - Ох, Василий, все понял. Спасибо тебе за заботу обо мне.
   - Спасибо скажешь, как вылечишься.
   Конечно, у деда Егора были сомнения на счет лечебных свойств, но не стал вслух выражать их.
   - Можешь не бояться. Примени народные средства. У тебя их водится предостаточно.
   Прошел месяц, другой. Появился в доме Василия дед Егор.
   - Спасибо, Василий. Я совершенно здоров. От этой холеры не осталось и следа.
   - Вот и хорошо. Живи на здоровье.
   - У меня к тебе два дела. Ты человек умный, можешь мне помочь.
   - В силу моих возможностей и знаний.
   - Вот скажи, Василий, почему существуют войны? Богу-то ничего не стоит их остановить. Почему так?
   - Дед Егор, а ты верующий или атеист?
   - Я-то? И верующий, и неверующий. Церкви-то у нас нету.
   - А об олигархах слышал?
   - Конечно. По телевизору. Эти антихристы всё к себе тащат. И деньги, и заводы. Шибко богатые.
   - И на небе есть свои олигархи. Ни наша церковь, ни сам Бог не могут с ними сладить. Как на земле, так и на небе идут войны. А где брать воинов небесных? Из душ людей формируются на небе полки. А самая лучшая - душа солдата, умеющая воевать. После смерти на земле погибший человек этого не осознает, солдат воюет там, на небесах, в этих полках. Вот так и происходят на земле безжалостные войны. Наши корни там, на небесах.
   - Мудрено говоришь, Василий. Но я кое-что понял. Спасибо, просветил.
   - А какое второе дело ко мне?
   - Садись за стол, поговорим. Нам-то уже торопиться никуда не нужно.
   - Как сказать. Но чаю попью с тобой.
   - Чай у меня не простой, а заварной, из трав. Силу мужскую восстанавливает.
   - Ну и как, помогает? – спрашивает Василий.
   - Вот уже второй год потребляю, но толку мало. А соседка моя Мария такая ядреная, все ходит ко мне, а я… того.
   - Что, значит, того?
   - Того, это значит, уже пять лет никого. А мне надоело. Устал быть один да один все время. А без «того» я не нужен ей.
   - И что? Травы не помогают?
   - Не помогают. Сколько уже рецептов перепробовал.
   - А сколько тебе годков, дед Егор?
   - Мне семьдесят пять всего, немного это.
   - Наука говорит, что после семидесяти трех интерес к женщинам угасает.
   - Лучше бы тлел, чем угас, - бурчит дед Егор. – На бога только и надежда, да вот на настои.
   Трудную задачку подкинул дед Егор, со многими неизвестными. Долго не спал Василий в эту ночь, решая щепетильную проблему. С каких только сторон не подходил к ней, а окончательного варианта не получалось. «Утро вечера мудренее», - решил он и поуютнее устроился в постели, крепко заснул уже далеко за полночь.
   Утром, попив чаю и взяв листок бумаги, подсел к столу.
   «Божье ли дело затеваю?» - была его первая мысль, и он стал прислушиваться к самому себе, ища там ответа. И услышал далеко, слегка ироническое:
   - Божье дело, всякое дело его. Ты лучше спроси об этом у того, кто ближе к тебе.
    - Кого? Я не знаю их.
    - У девы Марии, матери Господа вашего, Иисуса.
   В голове у Василия наступила полная тишина, и он услыхал далёкий, тихий женский голос:
   - Василий, ты сила, ты сможешь. Помни о прародителях…
   Голос затих на необъятных просторах сознания, оставив изумлённого Василия в новых размышлениях. Он уже понял, что секрет кроется в разгадке тайны предков, далёких предков. Но что было в них особенного? Чем они отличались от ныне живущих?
   - Кровью они отличались, голубой кровью…
   Этот голос был уже из глубин его памяти.
   Решение пришло, словно само собой. Оставалась лишь техническая сторона. Воплощение в реальность того, чтобы кровь совершенного человека хотя бы чуть-чуть стала голубоватой, нужно в организм ввести как можно больше ионов меди, мелких частичек. Конечно, серебро или золото ещё лучше, но где их взять? А вот меди предостаточно.
   Сковал, где молотком, где кувалдой из кусков меди изделие, похожее на пирамиду с заостренными концами. Увесистая получилась пирамида, не менее полкило.
   Сразу направился к деду Егору.
   - Вот тебе изделие. Решит твою проблему.
   Смотрит дед, не может понять, что с ним делать.
   - И как мне им пользоваться, подскажешь?
   - Всё очень просто. Затопляешь печку и накаляешь докрасна это изделие и опускаешь его в чайник с водой. Через минуту-другую выпиваешь содержимое чайника.
   - И что, весь чайник?
   - Желательно. Чем больше, тем лучше.
   Почесал дед Егор затылок и говорит:
   - Как часто это совершать?
   - Будет эффект, если каждый день.
   - Постараюсь.
   - Ну вот и договорились. Пользуйся, не забывай.
   Конечно, Василия одолевали некоторые сомнения. Дело-то новое, неизведанное.
   Прошел месяц, и Василий, подойдя к дому деда Егора, не застал того дома. Через три дня всё повторилось. «Где же дед?» - недоумевал Василий.
   И вдруг к нему он лично заявился. Счастливый и сияющий, как никогда.
   - Василий, я приглашаю тебя на свадьбу.
   Удивился Василий такому, но не показал виду.
   - Приходи завтра вечерком в мой дом. Там будет моя свадьба.
   - И кто невеста?
   - Я говорил тебе. Мария, моя соседка.
   - Обязательно приду.
   До сего дня проживал Василий в Лихово.
   На свадьбе деда Егора встретил и свое счастье. Была среди гостей одна женщина, которая была влюблена в него, когда они ещё ходили в школу. Но это уже другая история. Конечно, более интересная, чем эта.


Дом престарелых

рассказ

   Дом для престарелых людей с вывеской со странным названием «Приволье» находился в большом таёжном селе, расположенном неподалеку от Саянских гор, которые в ясную погоду виднелись так чётко, что казалось, совсем рядом. Большой двухэтажный дом был достопримечательностью села, где располагалось это заведение.
   Со всей области сюда свозили старых, здоровых и инвалидов; людей, которые становились неприспособленными для самообслуживания по причине болезни или старческой немощи. Среди них есть верующие и атеисты, законопослушные и не однажды нарушавшие Уголовный Кодекс. Объединяло их одно – это ненужность обществу, а точнее, отдельной его части, находящейся по краям среднего класса. И хотя они все относятся к категории бывших, некоторые с этим не смирялись. Шли до самого конца, оставаясь теми, кем были в прошлой жизни.
   Директор заведения, кандидат психиатрических наук Николай Петрович, которого «срезали» при защите докторской диссертации, уже в годах, был очень рад, что ему на старости довелось поработать лично с материалом для своей диссертации, которую он всё ещё мечтал защитить, и вечерами тайно над ней корпел в новой редакции. Но по утрам, без опозданий, находился на своём рабочем месте.
   Перед Николаем Петровичем стояли три важных задачи, которые приходилось разрешать каждый день, каждый час. Первая и самая главная – хозяйственная. Вторая – болезни различного плана. И третья – это одиночество. По идее директора, все они должны быть закрыты, а точнее, постоянная над ними работа давала ощутимые результаты.
   Директор прекрасно понимал, что пожилые люди уже одной ногой стоят в царстве небесном, а второй ещё на земной тверди, и разговоры с Богом они уже ведут давно, подыскивая в процессе диалогов себе место в том царстве. Но эта нога на тверди ещё крепко держала многих на грешной земле, порой совершавших такие поступки, что не хватит оставшихся немногих дней жизни, чтобы покаяться и замолить свои грехи. Вот и решил Николай Петрович ускорить процесс раскаяния, а значит, и духовное с физическим излечение стариков, у каждого из которых букет болезней.
   Понимая, что все недуги начинаются с головы и корень зла лежит именно там, он в своей диссертации, представленной учёному совету, предложил и духовное лечение, с помощью Божьей благодати, которая исходит мощнее всего от церковных служителей Богу. И конечно же, самым главным – Словом.
   А еще ему очень хотелось, чтобы у проживающих выработался стойкий иммунитет от греха. Да, именно так: многие, несмотря на преклонный возраст, совершали грех и без их «списания» могли болеть еще больше, чем прежде.
   При первой же возможности директор, несмотря на свою учёность и занятость, привёз батюшку из церкви, что стояла на краю села. Тот согласился безо всяких лишних разговоров.
   - Отец Николай, нам всего лишь исповедать больных, что при смерти. Глядишь, кому и  полегчает. А нет, так со спокойной совестью отойдут в мир иной. Вы согласны?
   - Конечно, сын мой. Это моя служба, и мой долг перед господом Богом нашим, Иисусом Христом. Отправляемся к ним.
   Новость о прибытии батюшки Николая быстро облетела дом. На встречу с ним пришли все, верующие и неверующие. Даже инвалиды на колясках, укрытые тёплыми покрывалами заботливыми ходячими друзьями. Всё большое фойе было заполнено людьми, приготовившимися встречать дорогого гостя.
   И вот наступил этот долгожданный момент. Батюшка вошёл вместе с директором, который сразу представил своего спутника:
   - Уважаемые собравшиеся! Сегодня на встречу с нами прибыл наш батюшка Николай. Давайте дружно переместимся в актовый зал. По окончанию лекции желающие могут исповедаться у батюшки.
   Батюшка понял, что кроме исповедания, ему предстоит поговорить о религии, ответить на вопросы. Порой также трудные, каверзные, что отговоркой «молитесь» и почесыванием своей бороды не обойтись. Но его не пугали трудности.
   Как только люди разместились, он сразу приступил к беседе о религии, ее роли в обществе. Сегодня его слушатели – люди, умудрённые опытом жизни. И к тому же весьма пессимисты, обиженные реальностью. Начал он издалека.
   - Бог владеет всем сущим. В том числе и человеком с его плотью и душой. Верить в Бога – это ещё не значит быть христианином или почитающим иную веру. Мы, христиане, верим в Иисуса Христа, в его воскресение и его вознесение. Мы его любим, и он нас, его сынов. Его любовь – это самое великое свойство нашего Спасителя. Если и вы хотите спасти ваши души после смерти, возлюбите Его, как себя. И не забывайте любить своих ближних. Это практическая сторона нашей веры - служить другим и помогать ближним…
   Батюшка окончил речь, поправил на груди свой большой крест на цепи и, удовлетворенный этой краткой проповедью, произнес:
   - Можете задавать вопросы.
   Первым решился это сделать дед Иван, всю свою долгую жизнь метавшийся между верой и атеизмом.
   - Скажите, батюшка, как найти и не потерять веру?
   - Повернись лицом к Иисусу Христу и иди к нему, не отворачивайся, не пряча глаза от стыда.
   - А почему к Иисусу, а не в иные уверования? – не унимался Иван.
   - А с кем будет твоя душа общаться после её прибытия в царство небесное? Только с теми, кто говорит на твоем языке, да и уклад жизни был похож на твой, христианский.
   - Согласен с этим. Будет уютнее жить с теми, кто тебя понимает. Спасибо за подсказку.
   Бывший инженер, Петр, с техническим складом ума, встал со своего места, дав другим понять, что его очередь задать вопрос, который мучал его всю сознательную жизнь. Родом он из СССР.
   - Вот ответьте мне, что важнее людям? Лампочка Ильича или божественный свет, которым я управлять не могу?
   - Лампочка, которая находится в руках Божьих, куда мощнее и светлее. Ее лучи проникают всюду. Они и зажигают лампочку Ильича, помогая людям творить более дела Божьи. На это изобретение Бог не обижается. Это богоугодное дело.
   - Это неплохо, - согласился Петр, - даже захотелось пожать Богу руку.
   Нашелся батюшка и здесь, что ответить:
   - Ты принимал участие в жизни, чтобы лампочка Ильича продолжала гореть. А дела Божьи делаются руками человека. Так что возьми свою правую руку и пожми левую.
   - Так и сделаю, - согласился Петр и сел на свое место.
   Зал в задумчивости. Молчание. Все обдумывают сказанное. Батюшка Николай смотрит в зал и видит, что его слова проникают в души слушающих. Он внутренне улыбнулся и спросил:
   - У кого еще имеются вопросы?
   - Можно мне вас спросить?
   Это был Семён, инвалид-колясочник.
   - Конечно, - отвечает батюшка.
   - Скажите нам о том, почему справедливый Бог даровал каждому одиночество, и мы оказались здесь, в этом приюте?
Не простой нужен ответ. Понимает это прекрасно и батюшка. Он чешет свою бороду и, словно старик Хоттабыч, дёргает за волосинку, в которой содержится суть.
   Зал напрягся в ожидании ответа, который был интересен каждому.
   - Вы только не обижайтесь на мои ответы, хорошо? По широким меркам, одиночество наступает тогда, когда у вас выходит срок годности, и вы снимаете с себя всякую ответственность за других, за дело. По большей части в этом виноваты вы сами. Ну, а Бог даровал вам этот приют, где вы можете продолжать жить и прославлять его за доброту.
   - И каким образом нам это делать?
   - Молитвой, сын мой, только молитвой.
   - А если кто некрещённый? У нас много таких.
   - В следующее воскресенье я приеду к вам, и всех желающих покрестим. Вы согласны?
   - Согласны, согласны…
   - Скажите, а кем вы работали? – спрашивает батюшка инвалида.
   - Я шил и ремонтировал обувь людям.
   - Имея такой запас, ты точно дойдешь до царства Божьего. Мерка пути к нему - труд да любовь к ближнему.
   Но не так прост Семён, проживший трудную, долгую жизнь. Где помня о Боге, где позабыв.
   - А если я не люблю Бога и не люблю ближних? Значит, Бог рядом со мной? Мерок-то нет, или они совсем малы.
   Чуть задумался батюшка.
   - У каждой медали имеется обратная сторона. А если смотреть сбоку, то не видать ни одной. Но вот время всё равно будет её поворачивать, и от тебя зависит то, в какую сторону она оборотится. И дай Бог, чтобы она была светлой, как Солнце.
   - Спасибо, батюшка, за совет, - поблагодарил Семён, - всегда буду помнить о медали и мерках.
   Труднее всего Виктору Петровичу, которого, в отличие от других, все называли по имени-отчеству. Слушая вопросы и ответы, он становился всё мрачнее и мрачнее. Его лицо, окаймлённое аккуратной бородой, становилось то бледным, то красным, словно маковый цвет.
   Ко времени, когда сын Виктора Петровича, Николай, отвёз отца в дом престарелых по причине отъезда в Америку, не успел привести свои дела в порядок, не оставил завещания на передачу прав владения сыну. Прирос к своему заводику так, что стал он для него роднее дома. Точнее, домика на Рублёвке, в котором сын не стал его оставлять, наняв сиделок. Заплатив хорошие деньги, поместил его в приют, пообещав в скором времени забрать обратно, как только вернётся из командировки. Но, вернувшись, он словно забыл о существовании отца, посетив лишь один раз. И то лишь для проформы. Понял это Виктор Петрович, решивший не передавать назло ему свое большое состояние. Понимал это и сын, не раз напоминавший об этом во время разговоров по телефону с отцом.
   Чтобы одолеть мучавшие его душу сомнения, он встал, кашлянул в кулак и спросил:
   - Вот я, владелец завода. Всю жизнь трудился, не покладая рук. Куда уйдет моя душа после смерти?
   - Для Бога все люди равны, всех любит одинаково. Но как вы найдете к нему путь, если и не знаете дороги к церкви? Вы бывали в храме? Крещёны?
   - Нет, не довелось. Занят был мирскими делами. И не помню, чтобы крестили в детстве.
   - Принять крещение и покаяться никогда не поздно, даже на исходе жизни. Главное, осознать это. Но чем раньше, тем лучше для вас. Может статься, что и успеете исправить свои грехи, что камнями висят на вашей груди. Путь души к Спасителю будет легче. Да и сама ее жизнь в царстве небесном не станет гонимой из рая.
   - А как я буду знать, куда угодила? Может, в ад? Если она уже не «я», то какая разница в том, куда будет взята? Связи и контроля нет.
   Умен Виктор Петрович. Непросто ответить батюшке. Еще один волосок исчез из его волшебной бороды.
   - Вы видели себя на фотографии? – спрашивает он.
   - Да, и не раз.
   - Вот и в царстве небесном таких фотографий несчётное количество. Показывать их долго будут. Пришедшая на небеса душа увидит всю твою прошлую жизнь. Ты сам станешь её судьей, если покаяние случится еще при жизни.
   Ибо сказано Христом: «В чем пришел ко мне, в том и судить буду». А твоё «я» рядом будет с твоей душой, и ты увидишь суд свой за все дела, и суд Божий, неотвратимый и справедливый.
   От духа безбожников и их непростых вопросов батюшка притомился. В голове появилась тяжесть, к которой просился погостить сон. Встав со стула, просяще произнес:
   - Простите меня. Я очень устал, и на этом наша встреча заканчивается.
   Исповедание он решил отложить на будущее. Многие еще не готовы к этому, потому как не крещёны даже. Угостив батюшку обедом, директор дома престарелых отвёз его к дому, что находился неподалеку от церкви.
   Николай, единственный сын Виктора Петровича, не так давно вернулся из заграничной командировки в США, где удачно заключил выгодное соглашение. Его воображение рисовало будущее во всех цветах радуги. Но он хорошо понимал, что отец будет против этого. Слишком большой риск потерять то, что имеется. Что делать, как быть? Было бы здорово, если он станет полновластным хозяином и сможет поступать так, как ему заблагорассудится.
   Однажды вечером, сидя в ресторане с близкими приятелями, изрядно выпив, поведал им об этой непростой ситуации. Погреть руки, уже обагрённые по локоть кровью, захотелось и им. Запах больших денег будоражил хмельное сознание Николая.
   - А где находится твой отец? – спрашивает его Серёга по кличке «Серый».       – В доме проживает или в квартире?
  -  Он у меня пока находится в доме престарелых.
  - Вот это здорово! – воскликнул Серый. – Отправим его к праотцам вместе со всеми жильцами этого жалкого дома. Мне не жаль их, это отбросы общества. Пользы от них мало, одни убытки. Николай, поручи нам это дело. Только… процентов десять потом отчислят мне от твоего бизнеса. Ты согласен на такое?
    Николай долго не думал:
   - Хорошо, Серый, так и быть. Свою долю будешь иметь.
   Место, где располагался дом для престарелых «Приволье», объяснять бандитам нет надобности. Его знали все в округе. Вечером следующего дня крутой черный джип уже мчал Серого с дружками в его сторону. Словно хищный демон разрезал ночную мглу, рыча мощными двигателями и с каждой минутой приближаясь к жертве. Уже глубокой ночью у дома замелькали тени с канистрами в руках. Мрачные силуэты с масками на лицах невозможно разглядеть в безлунном пространстве.
   Огонь вспыхнул одновременно в нескольких местах здания. Через минуту раздался негромкий гул мотора уходящего автомобиля и лишь треск горящего дерева нарушил тишину. Вскоре всё вокруг озарилось ярким пламенем горящего здания.
   Над домом закружил мощный вихрь из красных искр, уходящий всё выше и выше под напором горячего воздуха. Этот адский огонь выбрасывал из своего жерла не только искры и пепел, но и души сгоревших заживо обитателей дома. Первой взметнулась и зависла душа инвалида Николая. Всё так же, как и при жизни, на инвалидной коляске. Не успел, не смог он выбраться из этого ужасающего адского пламени, поглотившего его тело с великой жадностью.
   Участь других жильцов была не лучше. Они с криками и воплями метались по комнатам, разбивая окна и пытаясь через металлические решетки выбраться наружу, но, обессиленные от тщетных попыток и отравленные едким ядовитым дымом, падали на пол, теряя сознание. Их, уже бесчувственные, тела пожирал безжалостный огонь.
   Но живые души вырывались из тлена тел и этого земного ада. Устремляясь ввысь, подальше от места бывшего пребывания. Они сбивались в кучку вокруг коляски Николая, чья душа восседала на ней, несмотря на все ужасы. Их невидимые руки хватались за что придется, лишь бы удержаться и быть вместе со всеми. Последней прибыла душа Виктора Петровича. Долго сопротивлялся он смерти, но она одолела и его.
   Иллюзия земного бытия не отпускает души людей, которые и не поймут, что с ними случилось, хотя их черный тлен уже виден за остатками догорающих бревен. Узреть этого они уже не могут, так как далеки от того места, где находились совсем недавно. Вдруг душа Виктора Петровича вспомнила слова батюшки о суде божьем. Ей стало так тяжело и тоскливо, что она решила вернуться в родной дом, откуда был отправлен сыном в дом престарелых. Как раз они пролетали над его домом.
   «Самое время вернуться, - подумалось ему, - дома-то будет лучше, чем в аду».
Он разжал пальцы руки, которая крепко держалась за коляску инвалида, и стал падать вниз, радуясь своему возвращению. Но случилось совсем иное. Здесь хозяевами жизни были другие.
   Два архангела подхватили падающую душу и понесли вверх, на суд. Но это был не престол Иисуса Христа, а престол Сатаны. Отдал Бог его душу на суд, где тот был осужден не за то, что сотворил, а за то, что не сотворил в своей жизни.
Истинно не постичь Божий промысел на земле и на небесах.

Родительский день

рассказ

    Выйдя на пенсию, Федор Иванович не стал отсиживаться в доме, а сразу пристроился работать в ближайшем ЖКО дворником.
   Ранее-то был начальником. Величали по имени-отчеству, с почтением и уважением относились. Ну а здесь должностёнка низовая, никого нет в подчинении. И стали его многие называть дедом Федором за его большие седые усы и сетку морщин у глаз.
   С получением пенсии и зарплаты дворника, хотя и невеликой, он очень любил покупать подарки своей жене Анастасии, которая, выйдя на пенсию, пребывала дома на хозяйстве. Очень любил Федор свою жену. Как влюбился по молодости с первого взгляда, так и сохранил эту любовь до старости. Однолюбом оказался он. Хотя на его долгом жизненном пути встречалось множество других женщин, многие бы хотели даже связать свою судьбу с его стезёй. Но все они прошли мимо и давно позабыты.
   Двое детей, родившихся сразу после свадьбы, давно повырастали и живут своими отдельными семьями. Вся жизнь Федора Ивановича сосредоточилась на ней, любимой Анастасии. Но годы неумолимо шли своим чередом. Не может их остановить даже такая сильная любовь. Видя счастливые, такие родные карие глаза жены, он просил у Бога: «Останови время. Мне ничего в жизни больше не нужно. Лишь бы видеть мою Настю».
   Она лукаво, как в юности, подмигнёт одним глазом и скажет прозой:
   - Садись за стол, Феденька, ужинать будем.
   За праведную жизнь наградил Бог Анастасию лёгкой смертью. Придя домой с работы, Федор Иванович обнаружил, что нет более его любимой. Лежала на кровати бездыханной, с открытыми глазами. Словно живая, прилегла лишь отдохнуть. Упал Федор Иванович на колени перед представшей на Божий суд супругой. Окаменел, словно и для него жизнь остановилась. Механически, будто зомби, прикрыл глаза усопшей, вызвал по телефону полицию, позвонил детям и соседям. Всё сделал, как положено в таком случае.
   После похорон отвели девять, затем сорок дней и половину года.
   Наступил день поминания усопших, родительский день, который определяется как последующий через неделю вторник, после  Пасхи. В канун этого скорбного дня, как и многие другие, он решил отправиться на кладбище, чтобы привести могилу в порядок. Купил краску с кисточками и погрузил в свою старенькую «Ниву». Туда же положил тяпку с лопатой, чтобы повоевать с травой и поправить могильный холмик.
   По пути заехал в магазин за любимыми Анастасией конфетами, а у въезда на кладбище купил у торговки цветы. Дорога к могиле новая, асфальтированная. Не то, что в прежние годы, когда были ямы да ухабы с непролазной грязью. Сразу чувствуется забота о людях новыми властями.
   «Дай Бог им здоровья и победы над нашим невежеством», - подумал Федор Иванович, благословив их на новые подвиги и свершения.
   Подъехал почти к самой могилке. Выгрузил привезённое из багажника и занес в оградку.
- Ну, здравствуй, родная Анастасиюшка. Вот и я с тобой, - тихо произнёс Федор Иванович, всматриваясь в лицо на фотографии, такое родное, знакомое ему до каждой черточки.
   По щеке потекла слеза. Отерев ее кулаком, принялся за планируемое им дело. Подкрасил оградку, положил живые цветы.
   Жизнь на кладбище идет присущим ему чередом. То и дело проезжают машины, бегают собаки, то в одиночку, то стайками. С ближайшей сосны спустилась белка и, боязливо посматривая круглыми глазами, приблизилась к угощению на могилке. В небе кружили крикливые вороны, разговаривая на только им понятном языке.
   Окончив деловую часть, присел Федор Иванович за небольшой столик, притороченный к оградке. Налил в кружку из термоса горячего крепкого чая и задумался. Не стало слышно лая собак, крики ворон. Затих шум ветвей от легких порывов ветра. Лучи пробивающихся солнечных лучей, хотя еще и стояла весна, грели лицо, точно Божья благодать ласкала его.      

   Сбросив пелену наваждения, Федор Иванович открыл глаза, сделал пару глотков крепкого чая и, усевшись поудобнее, вновь прикрыл глаза, отключившись от окружавшей его реальности.
   Неуспокоенная, еще взбудораженная случившимся память, вопреки его воле и желанию, возвращала его в прошлое, такое далекое и близкое. Он вспомнил знакомство с Анастасией. До каждых мелочей, которые навсегда врезались в его память, хотя это случилось более пятидесяти лет назад. Свадьбу золотую уже давненько сыграли.
   Будучи студентом второго курса института народного хозяйства, он ехал домой на выходной день к своим родителям. В вагоне электрички почти пусто. Лишь несколько пассажиров, глядящих в окна или читающих книги. Автоматический, заведённый голос произнес: «Ангарск. Следующая Майск». Двери распахнулись, и в вагон вошло несколько человек. Напротив Федора на свободное сиденье присела молодая девушка. В руках небольшая сумка, которую она положила на колени, а затем взглянула на соседа, сидящего напротив. Их взгляды встретились, но не разошлись сразу, словно случайные знакомые и потерявшие интерес друг к другу. За эти мгновения решилась судьба обоих. Федор понял сразу, что сидящая напротив девушка – та единственная, на всю жизнь. Наверное, от нахлынувших чувств его лицо стало глуповатым, потому что девушка слегка улыбнулась и, открыв сумочку, достала небольшую книгу и начала читать, словно с ней ничего не произошло. Внутренним чутьем Федор догадался, что он ей тоже понравился. До места конечной остановки, где ему необходимо выходить, оставалось немного, каких-то четыре перегона. Колеса электрички неумолимо сокращали этот промежуток.
   «Что мне делать? – размышлял он. – А если она сойдет на следующей остановке?»
   Ему становилось не по себе, словно он терял что-то самое ценное в  жизни.
 Собрав всю свою волю, копившуюся, наверное, долгие годы, он неожиданно даже для себя обратился к незнакомке:
   - А Вам  где выходить??
   - В Усолье-Сибирском.
   - И мне там же. Давайте знакомиться. Я – Фёдор. А лучше – Федя.

И снова - глаза в глаза. Наверное, она прочитала в них такую мольбу, что отказать было невозможно.
   - А я – Анастасия. Настя.
   Анастасия начинает понимать сама, что это не случайная встреча. Этот парень тоже очень-очень ей понравился. Она положила книгу обратно в сумку и внимательно присмотрелась к попутчику. Женская интуиция подсказывала, что это тот человек, о котором она давно мечтала и так неожиданно встретила.
   Голос из динамика: «Усолье-Сибирское. Следующая – Зеленый городок».
  Они сходят на перрон вокзала, и каждый не знает, как поступить дальше. А Федор уже знает, что ему нужно делать. Он берет Анастасию за руку, и они выходят в город.
   «До чего я смелым стал, сразу за руку ее взял».
Они шли и шли, словно город был огромным, без конца и края. Иногда останавливались, чтобы посмотреть друг на друга, а то и нацеловаться. Чем дальше уходили, тем ярче, светлее становилось в их родном городе…
   Наступил новый родительский день. И, как правило, холодный, с ветром и летящим мокрым снегом. Но людей это не сдерживало, и почти всё население города направлялось в этот тенистый, но мрачный своей необычностью городок с застывшими лицами на вратах их домов.
   «Соседи» по могиле жены Федора Ивановича прибыли рано, лишь только рассвело. Их удивило, что сосед уже прибыл и даже выпил, несмотря на то, что его «Нива» стоит неподалеку. Он сидел, уткнувшись в столик, на котором стояли термос и кружка. Через час это стало подозрительным для них.
   - Саша, посмотри, что с соседом? Сидит в одной и той же позе, даже не шелохнётся, может, плохо ему?
   Подойдя к Федору Ивановичу, сосед тронул его за плечо. Тот не пошевелился, не подал признаков жизни.
- Что с ним? – спрашивает женщина.
- Что-что? Умер мужик. Вызывай полицию. Скорая помощь уже не нужна.

1.12.2020 года - 20.03.2021 года