9 Ида. Проклятие

 Автор:   Ида



               Молоденький сержант старательно обводил контуры тела, стараясь не смотреть на неестественно вывернутую голову и набухшую черной кровью штанану брюк. Мелок крошился в желтых от папирос пальцах.
               Где-то высоко хлопнула формуга, послышался звон разбитого стекла.
                «Ночь подошла
                Сумрак на землю лег» -
детский дискант замер на высокой ноте и оборвался, провалился в тишину.
                В этот момент по жестяной крыше дома, по крашеным голубым стенам, по спине сидящего на корточках сержанта, по обведенному мелком скрюченному телу скользнула черная тень. Скользнула и бесследно растворилась за углом…
 
 1.
            К дубовым дверям подъезда вели выщербленные мраморные ступени, две колонны обрамляли вход. В просторном сумрачном холле уходила вверх большая парадная лестница. Дубовые перила опирались на головы каменных львов с обезьяньими мордами. Когда с писклявым вопросом открывалась входная дверь, из сумеречных закоулков под лестницей жалобно шелестел старческий шепот.
            Особенный запах стоял внутри: старое дерево, отсыревшая штукатурка, нафталин и лаванда гардеробных комнат из былых времен.
             По высоким стенам вдоль лестницы скользили то ли тени от лип за окнами, то ли призраки прошлых лет. Они медленно поднимались по ступеням, поскрипывая до блеска начищенными сапогами, сопровождаемые шуршанием шелковых юбок. Можно было разобрать приглушенную беседу, где женский голос все время спрашивал, а мужской отвечал, женский снова спрашивал, а мужской отвечал все глуше и глуше, постепенно затихая совсем.
              Под самой крышей мелодичный дискант напевал чуть слышно вальс «На сопках Маньчжурии».
 
           Костяная пуговка дверного звонка не сразу отозвалась на нажатие. Внезапный резкий звук заставил отдернуть руку.
           Дверь почти сразу распахнулась - на пороге стояла Милка. Пунцовые щеки, нос пуговкой, крутые завитушки от бигуди, массивные золотые серьги с рубинами. Милка улыбалась. Наскоро чмокнув меня в висок и обдав запахом дорогих духов, провела в гостиную, где уже был накрыт стол.
          Мама, Лидия Семеновна, была точной копией Милы, только пониже, потолще и постарше. Я протянул ей сникший букет гвоздик и коробку конфет, еле отцепив целлофановую обертку от вспотевших ладоней.
          Отец, Сергей Николаевич, генерал КГБ, брезгливо пожал мою руку, процедил сквозь зубы: «Прошу без церемоний».  Его серое бесстрастное лицо можно было принять за гипсовую маску, если бы не колючие глаза, прикрытые толстыми линзами окуляров, словно прицелами оптической винтовки.
          Родителей не обрадовал выбор дочери, то есть я, простой инженер-химик, только вчера получивший диплом. Наверное, рассчитывали на сыночка такой же номенклатурной шишки, как папаша. Меня они считали пронырой и охотником за московской пропиской и богатой невестой. И они не ошибались. Я чувствовал их сдерживаемое презрение и желание дать мне пинка под зад, но… Но (и меня очень грела эта злорадная мысль) уже через пять месяцев я стану кровным родственником Милкиной заносчивой семейки. Этот известный теперь им факт делал мое сегодняшнее сватовство делом решенным.
           Накрытый белоснежной скатертью обеденный стол располагался строго под многоярусной хрустальной люстрой. Солнечные блики симметрично искрились на бокалах и подвесках люстры. Полосатые золотисто-бордовые спинки стульев, выстроившихся за столом, были похожи на мундиры маленьких гвардейцев.  Позади стола возвышался старинный буфет красного дерева с округлыми дверцами и цветными витражами.  У дверей, словно бедный родственник, стеснительно прятался в тени книжный шкаф с рядами красных томиков основателей марксизма-ленинизма.
           «Вот так вот, господа хорошие, - думал я, усаживаясь за стол и вдыхая божественные балыково-крабовые ароматы, - кто был ничем, тот станет всем! Теперь заживем!»
 
2.   
            Костяная пуговка дверного звонка не сразу отозвалась на нажатие. Внезапный резкий звук заставил отдернуть руку. За дверью что-то топало, хлопало, разбилось, вскрикнула женщина.
- Вышибай, Микола!
Микола понаддал плечом, сзади навалились разгоряченные тела товарищей, дверь хрустнула и распахнулась.
             Ввалившаяся толпа чуть на сшибла с ног высокого старика, хозяина квартиры. Он застыл у распахнутого окна в домашнем халате с саблей наголо.
- Назад! Отставить! Не сметь! – его крик сорвался в фальцет. Седой, всклокоченный, он выглядел безумцем.   Ухватившись за гардину, старик взобрался на подоконник, развернулся, рванул ворот рубахи на груди, со свистом рассек саблей воздух перед собой.
             Грохнул выстрел, старика отбросило как от удара, он выронил саблю и исчез в оконном проеме.
            Потом они обыскивали квартиру, вытряхивали содержимое столов, шкафов, сундуков. Все бумаги, деньги, драгоценности согласно предписанию складывали в мешки и опечатывали. Золотые и серебряные предметы интерьера сгружали в ящики, заколачивали и выносили на улицу к машине. Конечно, не забывали и себя: мелочь всякую, часы, ложки, гребешки - то, что можно было засунуть в карманы да за пазуху – тоже прибрали.
            Все это время там, внизу, у скрюченного на снегу трупа, сидела на коленях седая женщина. Она не плакала, не кричала, не просила о помощи и пощаде. Когда Микола выходил из подъезда, она оглянулась и посмотрела на него пустыми белыми от ненависти глазами. Тонкие губы прошептали тихо, но услышали все:
- Чтоб и тебя ВОТ ТАК ЖЕ… СВОИ ЖЕ… и детей твоих, и внуков…
Всю свою жизнь в самых страшных снах он слышал эти слова, видел белые глаза и согбенную женскую фигуру на снегу.
                Через неделю Николай с семейством уже заселялся в квартиру в Скатертном переулке. По разнарядке ГубЧК семьям сотрудников давали комнаты в бывших буржуйских квартирах. Вот и Николай, его жена Клавдия, трехлетняя дочь Ариша, шестимесячный сын Сережа, да старуха-мать получили ордер на две комнаты в той самой квартире.
                Расхаживая по комнатам, он сожалел теперь, что так безжалостно отнеслись его товарищи к дорогой мебели, коврам под ногами, позолоченной посуде в шкафах. Ну да ничего. Своего-то добра у их семейства и вовсе не было. А тут почти в полной сохранности большой обеденный стол, люстра, как во дворце, буфет цветного стекла, дубовый диван, обитый черной кожей.
                На стене в резной рамке висела старая фотография супружеской четы. На фоне российского триколора и надписи «Герои Маньчжурии» стоял усатый офицер с орденами на кителе и саблей на боку. Рядом в кресле в огромной шляпе с перьями, сидела молодая женщина невероятной красоты. Ее почти белые глаза неотрывно смотрели на Миколу знакомым холодным взглядом: «… ВОТ ТАК ЖЕ, СВОИ ЖЕ…»
Николай встряхнул головой, сбросил наваждение.
«Вона как. Герой русско-японской… Герой, а не осознал, стало быть. С шашкой супротив народной власти», - подумал Николай, но под ложечкой заныло, задрожало что-то горькое, что-то запретное.
Он огляделся вокруг, вздохнул прерывисто:
«Ладно, лес рубят – щепки летят. Оно и нам жить где-то надо. Ничего, заживем, таперича! «Кто был ничем, тот станет всем!»
 
3.
          Лампа с зеленым стеклянным абажуром освещала суконную поверхность письменного стола. Вверху у чернильницы старые почерневшие кляксы. Рядом - несколько деревянных стружек от карандаша (Николай любил сам точить их острым ножичком), слева – стопка газет и серая папка с завязками.
          Николай вытащил из папки лист бумаги. Руки дрожали. Подавил стон, рвущийся из груди.
Он уже все понял. Он знал все наперед. Он был готов к концу. Только не там, не на каменном полу подвала Лубянки. Нет. Не там.
Расправив лист, написал:
«Клава, береги детей. Я ни в чем не виноват».
Не виноват… Виноват уж в том, что молчал, пока это не коснулось его самого. Молчал и не мог поверить, что его вчерашние товарищи – враги. И не смел поверить, что там, наверху, сами в это верят.
Буквы кривые, провисали вниз, словно стекали с листа. Почерк труса. Не годится.
Николай скомкал бумагу, бросил в корзину.
«Зачем я жил?..»
Достал из ящика стола свой старый именной маузер. Подошел к окну, распахнул его настежь. Свежий сырой ветер ворвался в комнату, надул парусом занавеску. С улицы откуда-то сверху доносились звуки вальса «На сопках Маньчжурии».
Внизу, скользнув по опавшей листве светом фар, подкатила к подъезду черная машина.
СВОИМ стали не нужны свидетели кровавой изнанки революции.
Николай поднял глаза к серому московскому небу. Совсем рядом в вышине горели большие звезды. Большие рубиновые звезды.
                Трель звонка слилась с грохотом выстрела. Обжигающий удар в грудь, мелькающие окна, труба водостока, выщербленные мраморные ступени и боль! Какая боль! И чужие холодные, белые от ненависти глаза…
 
4.
              Сережа вернулся домой. После окончания Суворовского училища он принял предложение поступить на работу в органы.
               Пока мама радостно хлопотала на кухне, Сергей осторожно присел за большой письменный стол в кабинете. Теперь это был его кабинет и его стол. Знакомые с детства чернильные пятна на зеленом сукне, большая лампа с абажуром, их семейная фотография в резной рамке. Отца давно нет, бабушка тоже умерла три года назад, а сестра уехала с мужем на Дальний Восток. Их осталось двое в комнатах в Скатертном переулке – он, да мать. Ничего, теперь он будет жить дома, маме не будет так одиноко.
«Я докажу им, что чего-то стою. Я добьюсь всего, чего не успел достичь отец. Я еще прославлю нашу фамилию и этот дом!» - думал Сергей, с удовольствием окунаясь в звуки и запахи, знакомые с детства. В углу тикали старинные напольный часы, чуть-чуть пахло нафталином и лавандой.
               В открытое окно виднелись рубиновые кремлевские звезды, доносился девичий смех, тоненький детский дискант еле слышно выводил «На сопках Маньчжурии» …
 
               Отличник боевой и политической, Сергей быстро освоил тактику карьерного роста. Близко ни с кем не сходился, был исполнителен и старателен в рамках ненавязчивого усердия. Главный его принцип: «Чем больше знаешь, тем больше молчишь». Главный талант – умение угадать ход мысли начальства без каких-либо вопросов. Когда вокруг даже стены имеют уши, особенно ценилась способность понять безмолвный приказ. Поэтому, хоть он был совсем молод, ему поручали щекотливые дела, доверяли особо секретную информацию.
               Руководство быстро продвигало его по службе. Маневрируя по ковровым дорожкам Комитета, Сергей осмотрительно держался подальше от политических и поближе к финансовым направлениям.
               Его настолько ценили, что не отпустили на фронт – молчаливый и дотошный, он был незаменим в секретных чревах финотдела. Впрочем, уцелеть в них было посложнее, чем в окопах.
               Шли годы, слетали головы за малейшие ошибки, за косвенные подозрения, за мнимые обвинения. Но Сергей Николаевич держался крепко. Он был кристально чист. Он был бескорыстно предан делу. Он умел предвидеть и предвосхитить.   
               Когда-то в детстве отец нещадно порол Сережу кожаным ремнем за ложь, за воровство, за сомнительных дружков в арбатских подворотнях. И он усвоил этот урок на всю жизнь. Зная финансовую информацию, способную сделать его богатейшим человеком, он ни разу не воспользовался этой возможностью, ни разу не предал, ни разу не украл. Он был надежен как сейф.
             Спецобслуживание, курорты, госдача, поликлиника – все как у всех, ни на йоту больше, чем у функционеров его уровня. Единственное, что он себе позволил – занять целиком отцовскую четырехкомнатную квартиру в старинном доме в Скатертном переулке. Но и тут не подкопаешься – сфера его деятельности требовала соблюдения абсолютной секретности. Он не имел права проболтаться даже во сне. Какие же тут могут быть соседи?   
             И вдруг явился этот гусь, жених Милкин. На лбу написано – охотник за богатой невестой и московской пропиской. Вот оно, слабое место – дочь, будущий внук, ниточка кровная. Сергей Николаевич мог бы раздавить женишка одним пальцем. Но сам с десяти лет рос без отца, больше безотцовщины в роду не допустит. Каким-то седьмым чувством он ждал беды от этого чужака. Эх, Милка, Милка! Что б тебе раньше не сказать: «Папка, замуж хочу!» Подобрал бы жениха из своих наилучшим образом! Так, чтоб и она, и дети, и внуки как сыр в масле катались, да чтоб и папке была защита на старости лет. Проглядел, старый черт, проглядел! Осечка вышла…
 
5.
             Нам с Милкой выделили комнату в сорок квадратных метров. Наша двуспальная кровать терялась в ней как коробок спичек в ящике стола. Прикроватные тумбочки, бронзовые лампы с гофрированными абажурами, встроенные шкафы с Милкиными нарядами – у меня было чувство, что я оказался в театральных декорациях. У окон стояли кадушки с фикусами, а на тяжелых гардинах, прихваченных витыми шнурами, ползли к карнизу шелковые копи этих фикусов. Милка подарила мне такой же расцветки домашний халат, но я пока робел выходить в нем из комнаты. Я вообще старался не раздражать новую родню и поменьше попадаться им на глаза. Вот родится сын, тогда уж покажу, кто в доме хозяин.
             Тесть предлагает купить нам с Милкой кооперативную квартиру. Ну уж нет! В лепешку расшибусь, а эту жилплощадь не выпущу из рук!
              - Эдик, вставай же! Тебе завтрак сюда принести? – Милка запрыгнула ко мне на кровать и подняла мою голову. Я скосил оба глаза к носу и высунул язык набок.
              - Вот чудила! Что ты дурака валяешь? Знаешь, как я боюсь всех этих историй с отравлениями, повешениями, убийствами. Ты знаешь, что мой дед застрелился и упал из окна? Так и лежал там, у подъезда. А до этого из окна выпал старый полковник, который тут раньше жил. Между прочим, герой русско-японской войны. Говорят, его жена прокляла убийцу до третьего колена.
               - Милка, двадцатый век на дворе. Ну какие проклятия? Сейчас в столовке людей травится больше, чем в средние века от яда. Впрочем, откуда тебе знать, дитя номенклатурное. Ладно, не дрейфь, я обещаю, что из окна вываливаться не стану.
               - Клянись! Пусть кто угодно, только не ты!
               - Клянусь! – я возложил левую руку на серый томик учебника по химии и поднял вверх два пальца левой руки…
              А ведь я сдержал свою клятву. Ах, Милка, Милка, зачем ты так сказала…   
            
6.
            Генерал сидел в своем кабинете и слушал, как тикают напольные английские часы. Через пять минут они будут бить семь вечера.
            Сегодня Сергей Николаевич подал рапорт на увольнение.  Участвовать в этой грязной возне он не намерен. Противостоять ей он тоже не будет, это бесполезно. Полный крах страны, системы, идеологии. И жизни. Его собственной жизни. Какой страшной изнанкой вывернулась она теперь.
Все, во что он верил, чему он служил, исчезло.
Все, что он ненавидел, все, с чем боролся, теперь по-хозяйски диктовало ему правила игры.
«Зачем я жил?..»
            Из-за стены доносились звуки современной попсы, какой-то лебедь на пруду, какая-то соль на ранах. Музыка всегда соответствует своему времени.
           Сергей Николаевич обхватил голову руками, зажал уши. Из тишины всплыл тоненький дискант:
                «Ночь подошла,
                Сумрак на землю лег,
                Тонут во мгле пустынные сопки,
                Тучей закрыт восток».
Зазвонил телефон.
Генерал снял тяжелую черную трубку: «Слушаю».
В ответ в трубке прозвучал условный код.
Серая пелена заслонила сознание, отключив все звуки, мысли, желания.
Сергей Николаевич повесил трубку, встал, подошел к окну, взялся за ручку и стал ждать.
Минутная стрелка на часах дрогнула и с щелчком прыгнула на отметку двенадцать. Механизм утробно заурчал и выдал семь скрипучих ударов.
Генерал повернул ручку, распахнул окно, срывая полоски бумаги и ваты. Морозный ветер ворвался в комнату, надул парусом занавеску.
Сергей Николаевич осторожно залез на подоконник, распрямился в полный рост. Белая рубашка облепила грудь и худые руки, но он не чувствовал холода. Он ничего не чувствовал. Серое зимнее небо смотрело на него большими рубиновыми звездами. Он сделал шаг по широкому подоконнику.   
                «Здесь, под землей,
                Наши герои спят,
                Песню над ними ветер поет и
                Звезды с небес глядят»
Он сделал второй шаг.
                «Спите, бойцы, спите спокойным сном,
                Пусть вам приснятся нивы родные,
                Отчий далекий дом»
 
Третий шаг был в черную пустоту…
СВОИ больше не нуждалась в казначеях, свидетелях и надежных хранителях партийных сейфов…
 
7.
                Я сидел за письменным столом в кабинете в потасканном домашнем халате, который когда-то мне подарила Милка.
                Все здесь старое, пропитанное прошлым, затхлое и безнадежное. Давно пора сделать ремонт и выбросить весь этот дерьмовый антиквариат вместе с халатом. А лучше и вовсе продать эту чертову квартиру и осесть где-нибудь в Черногории или Праге. Забыть все, забыть всех, начать новую жизнь с нуля.
                Взгляд опять уперся в стол. Зеленое сукно протерлось, замызгалось, стало похожим на затоптанное футбольное поле. Здесь, наверное, сидел тесть в свой последний вечер. А потом вышел в окно. А до него отсюда же выпал его отец, чекист еще первого набора. А до него – царский офицер, герой русско-японской войны. Его жена, говорят, прокляла весь род своего убийцы до третьего колена. Двоих проклятие настигло. Кто же третий? Видимо, я? Раньше мне было плевать на эти истории, но в последнее время я стал плохо спать, видел во сне кошмары – какие-то японцы, сабли, женщина с белыми глазами, сидящая на коленях возле скрюченного трупа.
                Нервы, нервы…
                Валить надо отсюда побыстрее, да подальше, к синему океану и белому песочку. Отсидеться, отоспаться, а там уж видно будет.
                Но сын, сын! Невозможно его такого протащить через границу незаметно, а след оставлять нельзя.
                Может, спрятать Кольку здесь? То есть – бросить? Нет! Не смогу. Он - все, что у меня есть. Милке перед смертью обещал, целуя ее сухонькую ручку в больнице, что не оставлю сына, поставлю на ноги. Да что там обещания! Для кого все это? Ради чего жил, изворачивался, играл со смертью все эти годы? Вот и получается, что все это для Кольки, вся моя жизнь – для него. А ему, похоже, ничего не надо. Смерть-то обошла меня с тыла.   
                Послышались шаркающие шаги, и в кабинет ввалился сын, Николенька. Ссохшийся, словно старик, он смотрел на меня черными глазницами и не видел.
- Николенька, ты проснулся? Поешь что-нибудь?
- Кто здесь?
- Это я, сынок, папа.
- Папа… Папа? Мне так хреново, папа. Ты же можешь это прекратить, ну ты же можешь…
Его затрясло, изо рта потянулась длинная нитка слюны. Он согнулся и осел на пол.
- Я вызову скорую помощь, потерпи, я сейчас!
- Нет! Я не дамся! Ты же можешь сам, у тебя же есть, я знаю… Помоги же мне! Всего один укол, всего один, спаси меня, папа! – он зарыдал в голос.
           Я попытался его перенести на диван, но смог только подтащить к столу.
           Николенька, сынок мой, как же я не уследил, как же проморгал тебя! Я так был занят, крутился, как уж на сковородке – подпольное производство мефедрона, братки, схемы и - деньги, деньги, деньги. Время-то какое было! Казалось - еще немного, и можно будет завязать, свалить, зарыться в песок на белом острове в синем океане.
                А в это время сын рос, пропадал в клубах, трахался с шлюхами, баловался порошочком. Я не замечал. Не замечал эти расширенные зрачки, эти трясущиеся руки, эту бледную нездоровую кожу. Я - специалист, профи! Я - разработчик, наркодилер и наркоделец!
               - Коля, ты погоди, я сейчас, - я тыкал пальцем в экран мобильника, - сейчас позвоню Зурабу, он пришлет кого-нибудь, ты погоди…
Колька не отвечал. Посиневшие губы, закатившиеся глаза.
Я в отчаянии бросился в свою спальную, там у меня была припрятана пара кубиков на всякий случай.
Вот так, вот так…
Вот так - сам ввел в вену своему ребенку смерть. Вот так…
Колька пришел в себя, и мы еще долго сидели на полу.
                Я прижимал его бритую костистую голову к груди, гладил по худым плечам. Я рассказывал ему, как мы уедем далеко-далеко, как только он поправится. Как будем жить на белом острове в синем океане. Как больше никогда наркотики не войдут ни в его, ни в мою жизнь. Я рассказывал ему про маму, про то, как впервые вошел в этот дом. Про его деда и прадеда, про проклятие офицерской вдовы. Я так давно не говорил со своим сыном! Я так давно не гладил его по головке!
- Па, а знаешь, кто будет третьим?
- Каким третьим? Ты про что?
- Ну, проклятие до третьего колена.
- Ну как кто? Я, кто ж еще? Только ты не волнуйся, я и маме твоей поклялся – не буду я в окно вываливаться. А еще я поклялся, что поставлю тебя на ноги.
- Пап, выполняй же обещание, помоги мне встать.
Я помог ему подняться. Мы подошли к окну. Светало.
- Пап, ты открой окно, я подышу. Свари мне кофе.
                Я обрадовался – он так давно ничего не просил. Поспешил на кухню, запустил кофе-машину, нарезал лимон тонкими ломтиками и посыпал их сахаром, как любил сын.
                Через пять минут я вошел в кабинет с двумя чашечками дымящегося кофе.
                Сын стоял на подоконнике открытого настежь окна.
- Пап, а знаешь, кто это – третье колено? Не ты, ты ведь не кровный родственник. Третий – это я.
Я застыл, боясь пошевелиться, боясь даже дуновения ветерка – так неустойчиво, так зыбко балансировало на подоконнике изломанное тело моего сына. Солнце уже покрыло розовой рябью легкие оконные занавески, утренний туман таял над красными звездами Кремля.
- Пап, зачем я жил?.. Прости!
- Коля! Стой! Не смей!
Кофе из опрокинувшихся чашек обжег руки до волдырей. Деревянные ноги подломились подо мной. Я рухнул на колени перед окном, когда услышал глухой удар о землю…
 
8.   
                «Зачем я жил?» - повторял седой старик, сидя на полу у окна той самой квартиры, из которой ранним утром выпал наркоман с бритой головой и исколотыми черными руками.
                Следователь сидел за старинным письменным столом и безуспешно пытался допросить обезумевшего от горя старика, которому по паспорту не было и шестидесяти лет:
- Скажите, где он брал наркотики? Откуда они у него?
- Это свои, свои…
 
***
 
                Внизу молоденький сержант старательно обвел контуры тела, стараясь не смотреть на неестественно вывернутую голову и набухшую черной кровью штанину брюк. Мелок крошился в его желтых от папирос пальцах.   
                Где-то высоко хлопнула формуга, послышался звон разбитого стекла.
                «Ночь подошла
                Сумрак на землю лег…» -
детский дискант замер на высокой ноте и оборвался, провалился в тишину.
                В этот момент по жестяной крыше дома, по крашеным голубым стенам, по спине сидящего на корточках сержанта, по обведенному мелом скрюченному телу скользнула черная тень. Скользнула и бесследно растворилась за углом…
                Чистое, прозрачное, полное надежд утро рождалось над Москвой.
 
 
 


© Copyright: Мария Шпинель, 2021
Свидетельство о публикации №221030100922


http://proza.ru/comments.html?2021/03/01/922