Портрет

Я был безнадёжно влюблён. Я совсем не спал и ничего не ел. Я не выходил из мастерской. Я забыл, как выглядит солнечный свет. Я забыл, что значит дышать полной грудью.

На замазанном красками маленьком деревянном столике стоял грязный стакан, на дне которого было немного воды — единственное, от чего я не отказался. На стенах криво висели чертежи, эскизы, этюды, зарисовки, листы, вырванные из блокнота, на которых я что-то написал мелким почерком, когда ещё владел собой и был счастливым обладателем остатков своего рассудка. На полу стояли высокие стопки книг, многие из которых были раскрыты. Кажется, я листал их, искал и подчёркивал что-то, писал что-то на полях…

По всему полу были разбросаны краски и кисти, в углу стояли банки с водой, несколько готовых картин в тяжёлых рамах и без рам, а мои руки судорожно сжимали кусок картона, служивший мне палитрой.

Два почерневших от копоти канделябра стояли на подоконнике перед плотно закрытыми ставнями, между которыми была тонкая щёлка. Узкая полоска тёплого света падала на грязный деревянный пол мастерской.

В канделябрах горели свечи. Я подошёл к окну, взял один из подсвечников и поднёс его к твоему лицу.

Ты была моим лучшим созданием. Лучшим творением. Лучшей картиной из всех, что я когда-либо писал. Лучшим из всего, что я создал.

Никто не смеет смотреть на тебя, кроме меня. Никто.

Все остальные картины, эскизы и этюды меркли перед тобой. Иногда я вслух восхищался твоей красотой, забывая, что я сам тебя написал. Я пытался припомнить, как ты очутилась здесь, воображал себе неизвестного, чья виртуозная кисть превратила кусок холста в лучшее произведение из всех когда-либо созданных человечеством. Я вглядывался в это полотно, мысленно вопрошая того загадочного мастера о его имени, умоляя его оказаться рядом со мной, в моей мастерской.

Но потом я вспоминал, что он заточён в моём теле.

- Безумец! - с какой-то странной смесью отчаяния и смеха кричал я. Кричал, затем хрипел, затем сокрушённо шептал, качая головой: - безумец, безумец, безумец…

А ты всё так же спокойно смотрела на меня с каким-то гордым величием, с достоинством, но при этом с снисхождением, с какой-то забавной строгостью.

Я подошёл к тебе так близко, как только было возможно, держа канделябр на уровне твоего прекрасного лица. Я не смел дышать, боясь коснуться тебя даже своим дыханием. Я смотрел на тебя и смотрел, словно не мог насытить глаза твоей красотой, как когда-то не мог насытить их синевой неба. Я впивался взглядом в твою белоснежную кожу, в лёгкие завитки тёмных волос, в таинственную полуулыбку на алых губах, в нежный взор из-под частых и длинных ресниц, в кружева на твоём платье, в атласные ленты в твоих кудрях, в бархатные манжеты на твоих запястьях, в живые цветы, вплетённые в твои волосы. Я без конца всматривался в эти причудливые переплетения светотени, в сочетания искусно подобранных цветов и оттенков, в черты твоего лица — изящные, хрупкие, словно ты была фарфоровой балериной…

Я глядел на тебя глазами, полными слёз и упоения, но вскоре в них появлялись безумство, страх, злость и гнев, и я бежал прочь от тебя в самый дальний конец мастерской. Как! Я, грязный безумец, в лохмотьях, испачканных краской… И ты! Такая чистая, свежая и прекрасная, в этой гадкой комнате, среди пыли и грязи!

Но ты манила меня, и я подходил всё ближе к тебе, поддаваясь искушению. Я боролся с собой, позабыв о том, зачем веду эту борьбу и как пришёл к ней.

Ты была совершенством. Я позабыл о том, что передо мной лишь твой портрет, написанный мной самим, лишь образ, который я сам придумал. Тебя не существовало в реальности. Ты была слишком совершенна для этого мира. Ты — лишь плод моих галлюцинаций, неудержимой фантазии. Твой образ, рождённый в бреду, но такой неземной и чарующий — единственный лучик света, промелькнувший в моём больном воображении.

Я любил тебя безумно, страстно, неисправимо, неизлечимо. Я мог смотреть на тебя часами. Я мог любоваться тобой столько, сколько пожелаю. Но это не утоляло моей жажды.

Я хотел прикоснуться к тебе. Услышать твой голос, взять тебя за руку, почувствовать твоё тепло. Почувствовать, что ты живая.

Но я не мог. И это раздирало меня на части.