Нет ничего, что навсегда

М. Кульбаев вспоминал: «Мало кто знает, что однажды он сказал: «Я не хочу жить». Это было в очень тяжелый, осенний, нехороший вечер, когда нас заставили расписаться, что мы – переселенцы навечно. Кайсын был тогда на грани душевного срыва». Только в отдельных стихах этого периода сквозит зыбь пограничной ситуации, предельность эмоционального напряжения.
Функцию контрольного выстрела выполняло Постановление № 4367-172 Совета Министров СССР от 24 ноября 1948 г., подписанное лично И. Сталиным*. Единственный в истории документ, которому аналогов нет, гласил:
«В связи с тем, что во время их выселения не были определены сроки их выселения, установить, что переселение… проведено на-вечно, без права возврата к прежним местам жительства…»
Этот зловещий документ комментировать очень сложно. Прошло 4 года. Те, кто выжили после эпидемий, голода, кошмара первых лет, только-только начали приходить в себя. Осознанно или бессознательно в каждом жила надежда, что этот страшный сон временен. И вдруг неожиданно плетью по глазам, душе, надежде.
Один из аргументов – побеги из мест ссылки. В совершенно секретной докладной записке министру внутренних дел Круглову «О продо-вольственных затруднениях среди выселенцев» приводились данные о проявлении этих «затруднений».
«Массовые заболевания дистрофией. Массовые случаи смерти на почве истощения. Массовая госпитализация опухших от недоедания людей» и т.д.
Те, кто изобретали это постановление, решили придумать наказа-ние посущественнее смерти от голода. И это было слово «навечно». За постановлением хлынула серия указов, докладных записок, распоряжений с дополнительными предписаниями.
Был подготовлен для каждого «выселенца» документ под названием «Расписка» с текстом: «Я даю расписку в том, что Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года о том, что я выселен навечно и за самовольный выезд (побег) из мест обяза-тельного поселения подлежу привлечению к уголовной ответственности и осуждению к 20 годам каторжных работ, мне объявлен». Завершал этот приговор пункт – «подписку отобрал», должность и фамилия отобравшего. (Так и написано – «фамилия отобравшего».)
И Кайсын Кулиев поставил свою подпись на этой бумаге. Для него, как и для многих, она означала согласие на высшую меру наказания, которая будет действовать «навечно». По силе и внезапности удара этот документ превосходил Приказ Берия от 26 февраля 1944 года «О мероприятиях по выселению из КБАССР балкарского населения».
Пережитое в эти дни частично выражено в стихотворении Кулиева «Слушаю свою боль»:

Не понимая, где я
Стою, став надгробным камнем,
Не зная – ночь или утро,
Став осколком скалы, слушаю свою
 боль.

Нигде после он этот день не вспоминает. В стихах – слабые отголоски. Второй раз в его жизни смерть – благо. Второй раз признание – это зло не поднять, не понять. С этим злом – не жить. Потеря всех связей, всех точек равновесия. Не отчаяние – окаменелость.
Стихи этого года «Побег», «Мгла», а за ними «Ни зги», «Снежный обвал», «Снегом полон твой рот», «Снегом глаза полны», «Ночь», «Только тьма, что назад нас зо-вет»… И однажды решительное и ясное – нет. Мгле, обвалу, пропасти. «Без тропы и под ливнем – вперед!»Он, как «мужества знак, поцеловал клинок» и то, что сказал после в одном из последних стихотворений, – «Нет в мире ничего, что навсегда» – нашел в себе силы понять тогда, в 1948 году, что слово «навечно» – бред, ложь, безумие.
Преодолев тяжелейший психологический кризис, отягощаемый физическими последствиями военных ранений, Кулиев весь погружается в поиск слов, способных подбодрить, обнадежить, обогреть людей. Уже в ранних стихах прочитывается его глубинное ощущение «себя и своего народа в духе», принятие его истории как своей собственной, и это чувство направляет, ведет его.
Не плакать, не жаловаться, не проклинать – искать опору. Он писал в те годы колыбельные для боли своей и народной. Укачать, запеленать, заговорить боль, которая, как живое существо, преследовала, ослепляла, заполняла все вокруг. «Охотникам, заблудившимся в ущельях», «Ночью, когда шел снег», «Ночная песня», «Ночью в ущелье», «Вечерняя баллада», «Ночью, когда гремел гром». Ночь. Темнота. И полоска света. Невероятно, но и после пережитого и переживаемого он создает в те годы стихи со свежестью своего первоначального чувства изумления мирозданием.
Один из проницательных художников и мыслителей, любовно и правдиво вылепивших портреты Балкарии и Кабарды, К. Чхеидзе писал: «…Балкария добровольно, хотя и в силу очевидной необходимости, признала власть Белого Царя. Но Балкария покорена не была. Это обстоятельство существенно отразилось на психологии населения Балкарии, особенно ее высшего слоя таубиев. В то время, как остальные народности Кавка-за, признав над собой русскую власть, старались приблизиться к русским и хотя бы в некоторых отношениях походить на них, балкарские таубии смотрели на себя, как на равнодостойных участников общеимперской российской жиз-ни. Правда, они совершенно не знали этой жизни, но это не мешало им чувствовать себя вполне самостоятельно. И в самом деле, ведь психологии побежденных у них не было и не могло быть. Эта черта самочувствия балкарских таубиев сказалась, между прочим, в том, что в то время, как, скажем, кумыцкие или кабардинские феодалы (а ра-нее того – грузинские, кахетинские и др.) с удовольствием и радостью переименовывали себя на русский лад, балкарские таубии отказались от такого переименования и настояли на том, чтобы им впредь называться именно таубиями, а никак иначе»*.
И то, что не удалось царской империи, осуществила империя другая. Народу, у которого действительно психологии побежденного не было, она железными прутьями переламывала позвоночник. Искусственное рассечение народа, распыление его по трем бескрайним союзным республикам, без возможности передвижения, чувство заключенности, полной зависимости от чужой, недоброй воли крайне негативно сказались на психологии, образе мира, физическом и духовном состоянии народа, усилив трагические последствия геноцида.
По свидетельствам многих людей, переживших геноцид, по текстам народных песен следует, что не меньше чем голод, бездомность, безгорность народ терзала необходимость отмечаться в комендатуре. Образ коменданта (кстати, в СССР до 1950 года приговоры о расстреле приводили в исполнение коменданты органов государст-венной безопасности) олицетворял абсолютное зло. Кулиев ни разу в стихах этот персонаж не упоминает – чувство, что он физически не может написать это слово. Он пишет поэму «Огонь». Обращается к эпосу, к эмегенам, похитившим свет, огонь у нартов, и сказав все, что он думает о них, повествует о силе духа, гордости, мудрости и отваге нартов, позволившей вернуть огонь – символ света, жизни, очага родного.
Вспоминает Б. Шаханов:
«Я увидел идущего мне навстречу, с поднятой высоко головой, изменившегося Кайсына, я подошел, представился, мы обнялись и пошли к нему домой.
Один из первых вопросов, который он мне задал, был вопрос о Кязиме. Он узнал, что я три-четыре года прожил в Талды-Кургане. Но, увы, я его не видел, только слышал о его смерти. Боже мой, как он любил его, сколько он сделал для того, чтобы имя Кязима зазвучало.
И еще я не могу себе простить одно. Когда мы у него сидели, он читал «Демона» на балкарском языке и одно стихотворение, которое меня обожгло. Там же были киргиз-ские писатели, один вообще жил в том же дворе, что и Кайсын. Они его очень просили «сделать» «Демона» на киргизском языке, обещая помочь. Почему я это вспомнил? Потому что в его произведениях сейчас их нет. Я задавал ему этот вопрос. Он говорил, что после моего отъезда и до моего приезда тоже, у него были обыски. И, наверное, в один из таких визитов захватили с собой эту рукопись, и если бы только ее. Он же работал исступленно».
Все творчество Кулиева, исток, состав энергии, особенно стихов, созданных в Киргизии, можно объяснить словами философа И. Ильина: «Сливая мою жизнь с жизнью моей родины, я испытываю дух моего народа, … я чувствую, что я несом ею, что я силен ее силою, что я прав ее правдою и правотою, что я побеждаю ее победами; я становлюсь живым сосудом или живым органом моего отечества, а в нем имею свое духовное гнездо. На этом пути любовь к родине соединяется с верою в нее, с верою в ее призвание, в творческую силу ее духа, в тот грядущий расцвет, который ее ожидает. Что бы ни случилось с моим народом, я знаю верою и ведением, любовью и волею, живым опытом и победами прошлого, что мой народ не покинут Богом, что дни падения преходящи, а духовные достижения вечны, что тяж-ий молот истории выкует из моего народа духовный меч.
Нельзя любить родину и не верить в нее, ибо родина есть живая духовная сила, пребывание в которой дает твердое ощущение ее блага, ее правоты, ее энергии и ее грядущих одолений. Вот почему отчаяние в судьбах своего народа свидетельствует о начавшемся отрыве от него, об угасании духовной любви к нему. Но верить в родину может лишь тот, кто живет ею, вместе с нею и ради нее, кто соединил с нею истоки своей творческой воли и своего духовного самочувствия.
Любить свой народ и верить в него, верить в то, что он справится со всеми историческими испытаниями, восстанет из крушения»*. Вот эта вера, эта любовь были несокрушимы у Кулиева, придавали силы, вели его сквозь все испытания и диктовали его строки. Необходимые, неувядающие, мужественные.