Учительница первая моя

В пути я занемог,
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным лугам.
Басё.

1.
Вот, вспомнил я про своих первых наставников по жизни, и особенно первую мою учительницу о чем, правда, есть уже у меня в повести «Первая любовь», но вот теперь, в связи с сегодняшними нашими предвыборными страстями, вспомнил я обо всем этом опять. Уж больно все это актуально для нас и сегодня. А была тогда эта первая учительница моя ещё и педагогом для меня, преподающим нам "Советскую Литературу, и "Историю СССР, а после ХХ съезда партии и вовсе стала она директором той самой школы, где всех нас учили думать и жить так, чтобы нам не было потом мучительно больно. Я и аттестат-то о своей духовной зрелости получал уже из её рук и думал тогда о ней, как о человеке, что звучит гордо и потому живёт она в таком важном доме, где с чувихой в подъезде около батарейке не постоишь. И хоть говорил мне о ней приятель мой, что таким, как она, много и всеми уважаемая директриса эта, вообще, мол, не только детей доверять нельзя — чтоб они их воспитывали, обучали чему-то, — но и мартышек даже! А лучше было б, если б всех вот таких в зоопарк, на место мартышек, а мартышек на волю. От этих меньших братьев наших, не говорящих и не на что в этой жизни, кроме бананов, не претендующих, вообще вреда никакого, а то и веселье даже и радость! Но сосед этот мой был для меня тогда все одно что антисоветчик какой, ну или диссидент. Так что, вы ж понимаете. Постепенно только стал я замечать, что все эти оценки его и характеристики стали как-то сходиться и с моим виденьем этой личности.

... "Ах, умолчу ль как бы о нянюшке моей!". Ну, или уж если в стиле того нашего соцреализма-то, — то "учительница первая моя!". Да об этом человеке, если рассказывать, — то этой ж целый исторический роман ужасов получиться. Правда, ужасов, по словам учёных историков наших, вполне естественных, а при огромности территории государства нашего и бескультурья, даже и неизбежных как бы. Но, думаю я, что учёные эти потому так говорят, что научились они этому, "живя среди говорящих" подобное же и «без великого учителя" — НАРОДА своего.  Так что хоть они и пишут книги об этом, но не их читать и слушать надо бы нам.

 Ведь, в действительности-то, у нас, все ещё, как и во времена оные, истории-то пишут как бы, но… А вот что люди обо всем том говорят. Вот, например, об училке этой. Например, лифтёрша того дома, где и жила та самая «учительница первая моя». Лифтерша рассказывала нам, как заставила она её "пойти куда следует" и рассказать "кому следует", что её муж пьяница "пьёт в 'Красном уголке" со Сталиным". То есть наливает по стакану — себе и бюсту Вождя, — выпивает, а после долгих уговоров, так и не дождавшись ответа на "ты меня уважаешь?", выпивает и стакан предназначенный Вождю. И дали мужику за это пять лет, а лифтерше хотелось лишь попугать его, чтоб он пить бросил.

- Партийная! — уважительно говорили все о ней, но держаться старались от неё подальше.

А я озадачивался. Что она такое? Кто она? Почему она это так делает? Хотя, совесть-то у неё ведь ни как у всех нормальных людей, а партийная.

- Хотя, партийная! - тут же озадачивался я в связи с таким простеньким уж очень объяснением.

И вспоминал тогда я дремуче-таежный характер Анфисы и ее мужа из романа В. Шишкова «Угрюм-река». Один там из-за своего несогласия с женой сразу же достает нож, а его жена, ничтоже не сумняшеся, тут же травит его чем-то и приказывает слуге свезти это тело в тайгу. Полный пипец! Похоже здесь дело-то будет посерьезнее чем просто партийная совесть. Да на таких не партийную узду надо накидывать, а религиозную. И с самого детства. Пока он свои таежные мозги ещё ни задействовал. Хотя, они ведь там прежде чем кого-то зарезать, убить или ограбить, все неистово крестятся, прося прощения у господа бога своего. Нет, ну я ж говорю, что все это полный пипец!

2.
А когда-то, в тридцатые годы ещё, работала эта моя первая училка всего лишь машинисткой в прокуратуре, и училась в институте каком-то, где и замуж вышла за того, кто учил её, за профессора своего. Тогда же у неё и первый ребёнок появился. Сын. Правда, профессор этот не захотел с ней расписываться, так как узнал случайно, что возлюбленная его по окончании школы ещё поставила для себя цель в этой жизни выйти замуж только за какого-нибудь высокопоставленного ну или за перспективного какого-нибудь. Их, таких целеустремлённых в том классе, где она училась, четверо было. Трое из коих сразу же после окончания школы и получения аттестатов о своей духовной зрелости и совершили это. Она же долго ещё пребывала в неопределённости как бы, вплоть до поступления на юридический факультет. Куда её и устроил-то тот самый профессор.

Короче говоря, забеременела-то она ещё до свадьбы, но профессор этот расписываться с ней не захотел.  Он сказал ей, что брак этот теперь и семья, все это «в нашей буче боевой и кипучей» одни предрассудки и только и дал ей почитать «12 половых заповедей пролетария» психоневролога А. Б. Залкинда. И она этому вроде как поверила.  Но профессора, однако, вызвали в партком и деликатно, конечно же, объяснили, что это не хорошо и не по-советски как-то так уж получается, и пахнет все это растлением малолетних. Только после этого профессор осознал всё и понял, что для коммуниста семья — это свято и что это ячейка нашего будущего коммунистического общества.

Свадьбу-то они тогда сыграли без попов, разумеется, но зато с парторгом института в шаферах и дружках при невесте, которую, в глухую упившись и как бы путаясь уже не только в жизни, но и в словах, профессор-жених называл почему-то смешным словом штафирка. Над пьяно-путанными словами жениха-профессора все очень смеялись. Но только не невеста, потому что слово это ей было не знакомо, а чудилось ей в нем что-то мерзкое, намёк какой-то, как бы и с шафером она что-то такое ещё имела до жениха своего. Потом только с помощью парторга же, — шафера и дружка своего свадебного — так как и он был озадачен словом этим — прочла она в словаре Даля, что штафиркой на Руси называли когда-то распутную женщину и задумалась. А вместе с парторгом, так я думаю, и затаились.

Одним словом, когда профессора этого посадили, как врага народа, сдала она сына своего в детдом, так как не желала иметь детей от такого отца, но зато потом, когда профессора этого реабилитировали, она тут же и забрала его обратно. Не зверь же она какой! Раз отец её ребёнка теперь не «враг народа», то сына, значит, можно и домой забрать из детдома. Это ведь она его родила-то! Ну, и так далее. Правда, профессор с ней жить после этого не стал и пришлось ей тогда растить этого сына одной. Но «мать тебе родина, отец — государство»! — объясняла она всегда сыну своему, пытающемуся выяснить кто его папа да где он. И тот замолкал, всегда подавлено, как раб.

Ни то, что сестра его, которая родилась уже после него. От какого-то там члена — ни то профсоюза, ни то партии - в каком-то там доме отдыха - ни то политпросвещения, ни то от газеты «Правда». Так вот она, когда я спросил у неё, почему отчество у неё не по отцу, не по профессору этому, а Сталиновна какая-то, усмехаясь, сказала мне.

- Да это все мать! Это все ее закидоны! Так вот теперь и буду всю жизнь с этим — Сталиновна! — как с клеймом…

Кстати. Было, ужо-таки, имечко и у брата её — Ролен! Я поначалу-то, знакомясь с ним, услышал его как Роллан, так как слышал такое в кино, да и читал тогда уже «Кола Брюньёна» Ромэн Роллана, но оказалось, что нет — Ролен, это есть — рожден ленинцем. И он униженно почему-то как-то всегда объяснял мне, что Ролен это ещё хорошо, а вот если бы назвали его Робленом… То есть, как я понял, если б его тогда назвали Робленом, то был бы это уж полный, атас!.. Роблен — рождён быть ленинцем!.. А о другом и мыслить не моги!..

Между прочим, и Сталиновна-то эта была по имени не Аленой, как она себя величала, потому что хотела быть «как на шоколадке», а Нинель, что оказалось именем Вождя, повёрнутым только задом наперёд.

О, этот продукт «инженеров душ наших человечьих! Это я все о ней же, о «первой учительнице» моей! Нет, ей не позавидуешь! Да вы сами посудите. Учась в своё время на юридическом, работала она несколько лет в прокуратуре машинисткой и в те времена ещё приучила себя к тому, чтобы прежде чем что-то там сказать или сделать, всегда глазами своими туда-сюда, в право-в лево вернее, как бы ища там текст или ещё что-то. Тогда ещё привыкла она делать это так, так потом и жила. Такой потом и в прокуратуре она была, когда закончила юридический, и уже не машинисткой там работала, а судьёй. Понятное дело, что больше-то она все это делала так по чисто профессиональной привычке, конечно же, но потом и по жизни у неё все это стало так же. С утра, пока газету «Правда» ни прочтет, говорить с ней о чем бы то там ни было, не имело смысла.

 Но разобрался-то я во всем этом не вдруг, потому что, даже как бы приняв меня в свой клан, долго показывали они мне себя, как в кино, что детям до 16 лет.  Да та же Алёна и та иной раз сбивалась со своего обычно критического тона на патетику, а уж её сводный брат-то и того чище был. Он постоянно, как бы стремясь заодно и себе внушить что-то, надрывался и радио вещал для меня, как Левитан: "Не нам бы их судить, — внушал он мне. — Они нам светлое будущее строили, а мы что!". Он даже о том, что мать его то сдала его когда-то, как сына «врага народа», в детдом, а потом, после разоблачения культ Сталина, обратно забрала, говорил как о "тяжких испытаниях, выпавших на долю того поколения».

И то ли это он передо мной как перед подрастающим поколением тогда так испражнялся, то ли из-за того, что мать она его была — не знаю. Ведь всё это он говорил мне, не смотря даже на то, что мамаша его — и не раз — сажала его за пьянку на сутки. Да грозила ещё при этом и большим, если он не уймётся. Ведь он когда напивался то почему-то подозрительно часто и всегда настойчиво пел одни те же песни о том, что "вокруг все родное и близкое, все добыто в суровом бою" и "никакими словами не высказать, как мы любим отчизну свою", и что "моя родная проходная что в люди вывела меня".

3.
Вот что все это такое было. Особенно учительница эта первая моя.  Нет, я что? Понять их, в общем-то, и пожалеть можно было.  Так как не все и в них человеческое-то было вытравлено до конца. Ведь и без ХХ съезда партии до них, я думаю, стало доходить, что «что-то все не так у нас, ребята!».  Ведь вот уж после ХХ съезда стала эта моя первая училка по временам, — тет-а-тет, разумеется, — когда, значит, не надо было косить глазом в сторону, — с дочерью, например, своей, ну или потом, когда я стал уже как бы ни чужой, а свой среди них, и со мной тоже, потрясающе цинично откровенной. И все только, по её же словам, ради нас, чтоб мы знали и чтоб знали, как жить, чтоб дураками не быть, и чтоб на нас воду не возили. Она считала все это правдой маткой и нежеланием кривить душой перед своими! Но "правда" и "нежелание кривить душой" эти её!.. Ведь я и тогда во всех этих её "откровениях" чуял больше как бы криком исходящею душу её, но говорить с ней об этом… Стеснялся? Боялся? Не знаю.

Да, кстати. Сын этот её… При мне ещё покончил он жизнь свою самоубийством. Мать его решила-таки вдруг исполнить то, чем и угрожала ему постоянно из-за его пьяно-веселого пенья. Решила она сдать его в психушку, чтоб подлечили его там. Написала заявление и пошла, понесла его, куда следует. Сын же ее на прощанье высыпал на неё, вышедшую уже из подъезда, ведро мусора из окна, а потом вылез через чердак на крышу, разделся там зачем-то наголо, крикнул «Да здравствует Советская власть!» да и прыгнул вниз головой, как в бассейне. И хоть была она партийным человеком, но гибель такого, казалось бы, с партийной точке зрения чужеродного ей члена общества, она перенести не смогла.

После этого стала она сильно пить. А я-то, дурак, живя с ними, думал поначалу, надеялся, откровенно говоря, на таких как она, потому что хоть и был я тогда, по мнению её же, училки этой «черт ли ее знает что", но все же мучился я от того, задыхался во всем этом своём и искал помощи от неё. Втайне, конечно же, но все же. И долго, долго какой-то частью себя я все же надеялся тогда, что уж она-то, общественница эта и директор школы, лучше меня, и что и она тоже — пусть как-то через дочь свою, Алёну, ради неё как бы — вывезет, выведет меня на дорогу чистую ясную! Как же, как же, думал я тогда, что коммунистом может стать только тот, кто обогатил свою память знаниями всех тех богатств, которые выработало все человечество! Вот, уж, поистине, нашли мы тогда друг друга. Ну, то есть сошлись друг с другом "в семье вольной и единой!".

Да мне дураку и до сих пор-то всё ещё кажется, что это я дерьмо и негодяй, а уж ОНИ-то, все эти недоступные для моего разума личности герои по сравнению со мной идиотом! Ох, уж что-то больно сильно действует на меня всё это, внешность всех этих важных, значительных и будто бы уж могущих вывезти нас людей! Почему? Может потому, что они, всем ведая, сами же мне это и внушили? Похоже, что так, потому что вижу я и знаю — и сегодня ещё — таких  общественных  деятелей, которые всегда готовы требовать от нас "трудных" и "неблагополучных" одно, а от себя не трудных, но благополучных другого, а точнее — ничего, потому что все больше для себя — блага всякие, которые они когда-то, где-то, каким-то образом заслужили, наверное, может быть, — не спорю, — меня тогда рядом с ними не было, — а кто тех, которых теперь посмертно реабилитируют и им же памятники ставят, сажал и уничтожал, исходя при этом, конечно же, из интересов общества и государства, я и до сих пор не знаю. Да и вряд ли когда узнаю, так как деятели эти, пиша для нас историю, устраивают через неё не будущее наше, но прошлое своё и настоящее.

Но лики, лики их, свинцово-мертвенные лики, когда они говорят что-либо с трибун, или бегающие глаза их! Посмотрите! Вглядитесь в них! И все они всегда как бы исходят, ложь из них всегда как бы истекает, обволакивая вас при этом чёрной аурой! Всмотритесь в них!  И без исторических исследований почуете вы, что вокруг них лажа! И поймёте, кто из них есть кто, и кто что заслужил в этой жизни. И что теперь они сами в свою очередь стали трудными и неблагополучными, и не им бы, в связи с этим, вякать и требовать от нас чего-то. Да я уверен, что каждый — ни знающий, но просто нормальный, душевно здоровый человек, — с такими и по нужде-то на одном поле не уселся бы. Но разве что только "человека человек послал к анчару властным взглядом, и тот послушно в путь потёк и к утру возвратился с ядом". Вот так, обустроившись, и живём.