Вышивальщица. Глава 48. До свидания, Веруся

— До свидания, Веруся. Завтра к тебе не приду, послезавтра  жди.
— Да не надо приходить, Рита. Ты ко мне каждый день мотаешься, будто у тебя дел никаких нет. Ничего со мной не случится. А случится — позвоню.
— Ты позвонишь… — проворчала Рита. — Знаю я тебя. Над внучкой квохтала, как наседка над цыплёнком, а как сама в беде  оказалась, так молчок, нет тебя…

Вера закрыла за ней дверь и привычно вздохнула — о своём. Рита приходила два раза в неделю, измеряла давление, расспрашивала о самочувствии, жаловалась на внуков, которые зовут её Ритой, и она обижается:
— Рита и Рита, бабушкой не назвали ни разу!

Вера понимала, что подруга старалась её развлечь. А выходило наоборот. Внуков у Веры не будет. И внучки у неё больше нет. Как уехала, позвонила только раз (Вера просила позвонить, как приедет домой), телеграфно сообщила, что доехала нормально, что у неё всё хорошо, и чтобы Вера Илларионовна не беспокоилась. Оттого, что Арина назвала её по имени-отчеству, у Веры заболело сердце.

Вечера она теперь проводила в Арининой бывшей комнатке, назвать которую бывшей не поворачивался язык. Золотые шторы и швейная машина «Bernina» с вышивальным блоком и сенсорным дисплеем (последний Ванин подарок) переехали в Гринино, как и мягкие игрушки и фарфоровые балеринки, милые мелочи, украшавшие комнату. Из мебели остался старый письменный стол, за которым маленькая Арина готовила уроки.
Вера погладила столешницу, которой касались внучкины руки. Больше не коснутся.

Ритина настойчивая забота утомляла, и после её ухода Вера испытывала облегчение. И вспоминала внучку, которая умела делать добро не привлекая к себе внимания. Там, в больнице, а после и в пансионате Арина заботилась о ней как-то незаметно. Не требовала к себе внимания, не ждала благодарности и не обижалась на Верино безразличие.
Не обижалась? Да конечно обижалась! И наверное плакала, сидя одна в пустой квартире, где не было больше — ни бабушки, ни дедушки.

Впрочем, дедушка всё-таки был. В гостиной висел его портрет, сделанный с фотографии и скорбно перехваченный траурной лентой. Вера не могла на него смотреть без слёз. А здесь, у Арины, с портрета смотрели на Веру молодые смеющиеся глаза. По комнате пролетел сквозняк, и лицо на портрете ожило — дрогнули губы, глаза засветились живым блеском, звякнули настоящие медали на вышитом парадном кителе. Господи! Как у неё получилось такое вышить?! Когда же она успела?

Фотографию, на которой Вечеслов был молодым, Арина выпросила у неё, когда ещё училась в школе. Вера отдала: тридцатисемилетний красавец-подполковник в парадном кителе должен был, как думала Вера, поразить сердца внучкиных одноклассниц. Как же она ошибалась…
Всю жизнь слушала мужа, верила ему как себе самой, всю жизнь с ним соглашалась. Как согласилась с тем, что Арине надо научиться жить самостоятельно. Как они могли так с ней поступить?

Вера посмотрела мужу в глаза:
— Ваня… Никогда тебе не прощу. И себе не прощу, что тебя послушала. Нельзя ей одной, не сможет она… Она ведь чуть не умерла! Ты послушай!

Вечера она теперь проводила в беседах с потретом — не с тем, мёртвым и непреклонным, который в гостиной, а с вышитым Ариной — настоящим, понимающим Веру с полуслова. Форточка всегда приоткрыта — пусть живёт, вдыхает запах осени, чувствует каждый день, каждый час! Ей так много надо было ему рассказать, так много всего случилось с тех пор, как он умер…
О том, как чуть не умерла она сама, Вера мужу рассказывать не стала.
                ***
Пётр Ильич Венедиктов, начальник жилищно-эксплуатационной конторы, возмущённо фыркнул на Аринино робкое «здравствуйте».
— Явилась не запылилась. Всё лето гуляла. Думала, у тебя три месяца отгулов набралось?
— Два.
— Чего два?
— Меня не было два месяца, а в июне я в отпуске была, вы забыли? Я два года без отпуска работала, на трёх участках, — твёрдо сказала Арина — Вот и считайте, сколько мне положено отгулов и сколько отпусков.

От такой наглости у Петра Ильича побагровели щёки.
— Пётр Ильич! Вы красный весь, — испугалась Арина. — Хотите, я окно открою?
— Дверь.
— Дверь открыть?
— Закрыть. С той стороны! Ты здесь больше не работаешь, уволена за прогул. За систематические прогулы, — поправил сам себя Венедиктов.
— Я не прогуливала. У меня бабушка в больнице лежала, болела, а потом я сама заболела.
— Ты сама-то себя слышишь? То у неё дедушка, то бабушка, то сама… Врать надо правдиво, а не так как ты. Больничного листа, конечно, нет?
— Я врача не вызывала, я дома… лечилась.
— Три месяца лечилась. А жильцы три месяца в грязи должны жить? Да на тебя уже мешок жалоб накатали!
— На меня? Плохо убиралась?
— На домоуправление.

Услышав, что если не пакостить в подъездах и хоть раз в неделю мыть лестничные площадки перед своими квартирами, то не будет никакой грязи и никаких жалоб, Пётр Ильич потерял дар речи. Молча отпер сейф и вручил Арине её трудовую книжку.
«Уволена за систематическое неисполнение трудовых обязанностей без уважительной причины, подпункт «а» пункта «б» части первой статьи 81 Трудового Кодекса Российской Федерации. Начальник отдела кадров И.В. Венедиктова» — прочитала Арина.
Трудовую книжку она порвала.

На дверях кафе «Вересковый мёд», где она отмывала вечерами кастрюли, казаны, сотейники, сковородки и котлы, получая за это четверть ставки, висели два новеньких замка. Окна второго этажа скалились выбитыми стёклами, на первом — были забиты досками. Красно-белый транспарант меланхолично сообщал: «Сдаётся в аренду».

Что за день такой? Арина пожала плечами и отправилась в библиотеку. На дверях висела табличка «Закрыто на инвентаризацию».
Что теперь делать? Вернуться в Осташков, всё рассказать? Бабушка всплеснёт руками, усадит за стол, будет причитать и жалеть. Только Арине не нужна её жалость.
Ещё можно продать дом в Заселье, который теперь принадлежит Арине. Он стОит столько, сколько квартира в Москве. Но этот дом бабы Верин, и воспользоваться дедушкиной дарственной было бы бесчестно. Да и кто её ждёт в Москве? Врач из ПНД? Будет дежурно улыбаться, подробно расспрашивать о самочувствии, и придётся отвечать. И улыбаться тоже придётся.
Улыбаться не хотелось.

Хотелось закрыться от мира, который не желал её принимать, отталкивал, выпихивал. Знай своё место. От неё,Арины, всем плохо. Из-за неё умер дедушка, из-за неё заболела бабушка, и выговорила ей за то, что Арина продала дачу. Арина не стала оправдываться, оставила дарственную на дом в столе и уехала. Бабушка будет разбирать стол, перед тем как его выбросить, и найдёт.

«Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало» — сказал Омар Хайям. Арина голодать не будет, найдёт работу. И будет жить одна в уютной квартирке с фиалками на подоконниках, вольно разросшимся кустом сирени, заглядывающим в окно, и приставучей соседкой Аллой Михайловной, которая хотела выдать Арину за своего сына, а потом расхотела. Арина слышала, как она уговаривала Николая помириться с какой-то Иркой, называла её выгодной партией, а сына дураком.

Арина не нужна даже дураку. Хотя никакой он не дурак. Так трогательно за ней ухаживал, когда ей было плохо. А когда уезжала, даже не проводил, умчался куда-то с самого утра, сказал, что по делам. Какие у него могут быть дела в Осташкове? Сказал бы честно: мне надоело с тобой возиться.

Библиотечная дверь, у которой стояла Арина, подпирая её плечом, неожиданно открылась, выпуская какую-то женщину. Арина посторонилась.
— Библиотека закрыта. Объявление читали? Для вас же написано — русским языком… — Женщина вдруг замолчала и внимательно на неё посмотрела. — А я вас знаю! Вы в нашем доме убирались, Молодёжная, пять.

Арина кивнула, не понимая, чему так радуется эта усталая тётка с покрасневшими глазами. Сначала накинулась на неё, а теперь держит за плечи, улыбается и не хочет отпускать.
— Мы вас всем подъездом вспоминаем! — радовалась тётка. — Чисто как в санатории, на подоконниках цветы всегда политы… Сейчас-то хуже стало.
— Что, совсем не убирают? — спросила Арина из вежливости.
— Нет, убирают, конечно. Но не так как вы.
— А меня из жилконторы уволили, за прогул, — сообщила Арина. — А Лидия Васильевна где?
— На пенсию она вышла. А я новая заведующая. Мне книжный фонд принимать, переписывать всё… Здесь же материальная ответственность. А помощи никакой, я одна зашиваюсь с инвентаризацией этой. Формуляры проверить, в реестры вписать, архив перешерстить, акт на списание составить. И книги новые каждую неделю привозят, их тоже регистрировать надо. А я со старыми разобраться не могу.

— Я здесь раньше работала уборщицей, по договору. И книги клеила, которые порванные. Мне Лидия Васильевна показывала, как…
— У вас почерк разборчивый? — прервала её новая заведующая.
— Каллиграфический.
— Нет, я серьёзно спрашиваю.
— И я серьёзно.
— Уборщица мне пока не нужна, штат буду набирать, когда откроемся. Нужен методист. Пойдёте? Работа несложная, но писать придётся много. Рабочий день с восьми до пяти. Но я в обед работаю и раньше ухожу, в пять уже темно, и в глазах рябит от формуляров… Вы читать любите? Можете брать любые книги, а карточку читателя выпишете себе сами, — улыбнулась заведующая.

Арина не сразу поняла, что ей предложили работу.
Домой она пришла счастливая: в библиотеку её взяли на должность методиста, на полную ставку. Правда, с университетом пока ничего не получится. Зато нормированный рабочий день. Арина приходила в библиотеку в половине восьмого, поливала цветы, протирала влажной тряпкой пол и принималась за работу: выписывала на каждую книгу новый формуляр, заполняла книжные реестры: художественные, научно-популярные, исторические, журнальные, газетные…

А в пять уходила домой, не чувствуя усталости, с ощущением счастья, которое — придёт же когда-нибудь? Или уже пришло? Или это и есть счастье: интересная работа, уютные вечера, которые Арина проводила за пяльцами, набросив на плечи бабушкин пуховый платок-паутинку, а за окном плакал в серых сумерках серый дождь… Плакать Арине не хотелось. И счастья хотелось другого, настоящего. Как у всех.

ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2021/03/24/1994