В Медвежьем углу Ч. VI У подножия неведомых гор

Фото: https://wallhere.com/ru/wallpaper/98262
Товарищ мой шел уже вторую неделю. Стертые, с непривычки, в первые еще дни пути пятки зажили. Да и лямки рюкзака перестали натирать плечи, а сам «он стал частью меня самого – сказывалось в письме, – будто я всю жизнь с рюкзаком этим и пробродил, малость ссутулившись под его тяжестью, которую, впрочем, тоже уже не ощущал». 
Батюшка ко многому успел попривыкнуть за время своего путешествия: и к перебегающим тропу зайцам – некоторые из них останавливались посреди нее и с любопытством, смешно приподняв длинные уши, пялились на доселе неведомое ими странное существо, – и к дневному стуку дятла, и к ночному уханью филина; привык задевать лицом еловые ветки в буреломах, иголки которых иной раз попадали в рот и застревали в зубах – батюшка с некоторым даже удовольствием  начинал их пережевывать.
Морось прекратилась. Однако солнца за низкими облаками, казавшимися огромными сизыми смятыми подушками, застрявшими в верхушках сосен, видно не было. Подступающий сентябрь встречал по утрам уже осенней зябью, заставляя товарища моего ежиться после извлечения собственного тела из спального мешка, бодро прыгать босиком по сырому мху, размахивая руками и спешно разводить костер, хворост для коего он предусмотрительно заготавливал с вечера. С костром у него, городского жителя, не все поначалу ладилось, а потом ничего – приноровился.
А еще заметил, что голод его особо не томил, хотя за день он проходил километров двадцать. Попервости стертые  ноги гудели, мешая засыпать, а потом привык. Да и процесс стягивания после дневного перехода сапог, едкий запах запревших портянок и вытягивание «наконец-то – писал он – получивших свободу утружденных ног, доставляли ни с чем несравнимое земное блаженство».
Между тем, с каждым днем лес становился все более непроходимым, иной раз батюшке доводилось протискиваться меж елей, задевая их плечами, раскидистые и усеянные тонкими иголками ветки которых образовывали что-то вроде крыши над головой и создавали ощущение, будто он попал в какой-то огромный шалаш. «Оттого лес казался еще более волшебным» – с некоторым даже восхищением сообщал мой товарищ.
Это почти идиллическое единение с природой нарушалось все более подступающей в душе тревогой от мысли: когда же он доберется? А малодушие внутри твердило: мол, шел бы так и шел еще долго, страсть ведь как не хотелось с мертвяком снова встречаться. Но подобные «вражьи – говорилось в письме – помыслы», отгонял Иисусовой молитвой. Малодушие нехотя пятилось на задворки сознания, но тревога не уходила. Оставалась, зараза, с вопросом: как они с дочкой хуторянина потом обратно-то выбираться будут? Дойдет ли она? Путь-то нелегкий. Одолеет ли он вообще нежить? В ответ на все эти триволнения батюшка только крестился. Писал: «”Сначала спасти ее надо, а потом уж решим”  – так я сам себе вслух говорил».
Товарищ мой и не помнил в какой именно день, но он стал, шаг за шагом, ощущать, что поднимается в гору. «Вот дела, откуда горы-то то тут» –  подумал.
Лес вдруг заметно и как-то даже внезапно поредел. Ели стали сменяться, как сказывалось в письме «каким-то другими деревьями». Судя по батюшкиному описанию – кедром. Мягкая, покрытая мхом земля, начала перемежаться  с серыми камнями, «небрежно, вразброс, словно врытыми в землю какими-то великанами».
Прочитав эти строки я, помнится, еще головой покачал: мол, ну и воображение разыгралось у товарища моего. А потом почесал затылок и пробормотал себе под нос: «Хотя…». И принялся с увлечением читать дальше.
А дальше товарищ мой рассказывал, как становилось все холоднее. Неожиданно, в одночасье, задул северный ветер. Наконец, лес кончился. Батюшка стоял на самом его краю. Дальше начинались покрытые снегом горы, которые едва были видны сквозь завывавшую вьюгу. «Я еще – писал – никогда не попадал из лета, пусть и августовского, в самую настоящую зиму. Да и горы никогда доселе не видел. Помню, долго стоял и глаза все тер, думая, что наваждение все это бесовское. Пока замерзать не начал».
Где-то из глубин души к самому батюшкину горлу вместе с комком, подобно тине, стало подниматься непрошенное уныние.  Он перекрестился и тотчас вспомнил о меховой шапке, врученной ему Болгарином со словами: «Пригодится», и сейчас лежащей где-то на самом дне рюкзака.
Он скинул рюкзак с плеч, извлек шапку, напялил теплую куртку и вдруг, неожиданно ля себя, обнаружил в рюкзаке унты, а в них – две пары теплых вязаных шерстяных носков. «Вот хоть убей, не помню, чтоб я их туда клал, да и нет у меня унтов. Может, Болгарин?» – почему-то именно у меня спрашивал, как будто я знал ответ. Но как переоделся, так и уныние, словно болотная тина, вернулась в самые потаенные и неведомые хозяину глубины души.
Он отыскал какую-то корягу, призванную заменить ему страннический посох  и, перекрестившись, шагнул в снег и метель. «В логово нежити – сказывалось в письме».
После этих строк я отложил письмо, вообразив товарища моего, в меховой шапке и унтах, карабкающегося в горы, и подумал: «А как же он шел-то без тропы?»
  И ответом на мой вопрос были строки: «Сквозь хлопья бьющего мне в лицо мокрого снега я увидел коршуна, низко парившего прямо перед мной и понял, что идти надо за ним. Он меня к нежити и приведет».
Продолжение следует.

18 – 21 марта Чкаловский