Рассказ о непрошедшем времени. История вторая

               
            История вторая (самая продолжительная).  Ксения

  - 1 –
Ксения возвратилась в родительский дом. Собственно дома в прежнем смысле уже не было, осталась единственная комната в бывшей квартире их бывшей семьи. Возвратилась теперь не одна, с дочерью. Стоило только закрыть за собой дверь, оказаться в коридоре – будто во рту горько стало: налетели воспоминания  о  своих, пока недолгих, годах прошедшей здесь жизни. Ведь поначалу, в детстве, юности, казалось, ничто не предвещало трагедий и бед, вскоре за тем последовавших.
 
В просторный барский дом екатеринославского поместья, доставшегося Полине Владимировне в приданое по замужеству, чередой приезжали учителя для занятий с ребенком то языками, то чтением, то письмом. Под влиянием мужа она тоже считала необходимым образовать единственное дитя самым достойным образом. Ксюше казалось – урокам не будет ни конца, ни края. Как иногда нелегко давалась наука под неослабным надзором матери.  Охота к пению и голос, столь свойственные маменьке, никак не  передались дочери. Единственно, в языках девочка преуспевала, что, в свою очередь, мешало толком научиться русскому письму. Теперь, через десятилетия, Ксения приняла мУку раннего учения, как провозвестие грядущих бед. Девочке приходили в голову совсем недетские фантазии, будто мать нарочно испытывает ее нескончаемыми  занятиями - как бы в наказание, что она осталась жива после неурочной смерти ее маленьких братьев. Конечно, не могла же она перечить маменьке. Сквозь слезы старалась - в наивной надежде, что ее успехи смягчат гнетущую настойчивость родительницы. Нет слов – Полина Владимировна бесконечно страдала после смерти крошек-сыновей, усугубившей ее одиночество; скорбела едва не больше Николая Павловича об отсутствии наследника: дочь в счет не шла никогда. В душе ее постепенно нарастало нечто рода усталости, копилось молчаливое раздражение на супруга – ей казалось, что он не столь сильно и не так переживает, мало ей сочувствует в случившихся бедах. При виде подрастающей Ксюши,  - лицом в отца (не дурна, но в миловидности бог поскромничал), от нее  - только густые волосы цвета спелой пшеницы, - сама себе удивлялась в напрасной суровости к дочери. В порывах раскаяния упрекала себя безжалостно – причем невинная малышка? И все-таки, сердцем к ней не мягчела.
   
Привычная, неспешно текущая годами усадебная жизнь девочки неожиданно изменилась: вместе с родителями переехала жить в Москву. Обосновались в хорошей нестесненной квартире. Поначалу, от общей радости пребывания в новом столичном жилье, все члены малочисленной семьи вновь прониклись друг к другу живым любовным теплом, как в былые года незамутненного счастья. Позднее, когда московская жизнь стала входить в положенные ей рамки, Ксюшу с немалыми трудами и затратами определили в гимназию Арсеньевой на Пречистенке.
 
Воспоминания о гимназических годах, несмотря на трудности начала, каждый раз, и чем дальше – все более, пробуждали у Ксении щемящую светлую грусть.  Запечатлевшиеся в памяти образы милых подруг и наставницы Надежды Александровны, что неотступно и любовно пестовала ее класс все восемь лет, общие прогулки пансионерок «крокодилом», когда можно на ходу украдкой отщипывать кусочки шоколадки в кармане и делиться с любимой подругой Олей Голицыной. Незабываем  нахоженный  годами путь от гимназии до Зубовского бульвара и обратно по Остоженке, мимо Катковского лицея, к привычным теплым гимназическим стенам, где  ждал их в передней старичок швейцар. Долгожданные приезды маменьки за маленькой Ксюшей, когда подлетал к воротам гимназии извозчик, и  она неспешно пересекала большой двор, ослепляя сквозь открытые окна всех, кто ее видел, красотой и естественным величием. А кокетливые  и дурашливые записки мальчикам в Поливановскую гимназию? Как все это безбожно далеко.

В калейдоскоп гимназических картин вплыло видение их усадьбы, последняя зима до переезда в Москву. Они остались вдвоем с маменькой – отец был в отъезде. Снегу высыпало так много, что дворня не успевала чистить дорожки с аллеями. Укутанная в теплую шубку, Ксюша вышла на крыльцо, радостно вдохнула полной грудью и - ослепла от снежного великолепия, сверкавшего в колком зимнем воздухе. Пушистые снежные увалы искрились, иссеченные глубокими тенями. Казалось, ничто не способно расстроить покой и царственную тишину. Так тихо, наверное, может быть только в поднебесье, подумала она. Завороженная зрелищем, Ксюша боялась тронуться с места. А потом поняла, что она вовсе и не здесь, на крыльце, а где-то высоко-высоко, куда никто не достанет и где только она одна может лететь куда угодно, смотреть вниз, как там ходят люди, пасутся на лугу коровы, а кучер Кузьмич запрягает лошадей встречать папеньку со станции, и зимы, оказывается, вовсе нет, и трава бирюзовая, а деревья почему-то уже голые, без листьев.
 
Отчего это? Когда это было? Неужели прежнее, не нарушаемое ничем, голубое чувство совершенного покоя, без всякой опасности, боязни ушло навсегда?

 Как много чудесного, нежного, глупого и таинственного осталось в тех восхитительно благодатных годах, внезапно и жестоко перечеркнутых взметнувшимся вихрем октябрьского бунта, когда «в огромном тысячелетнем святом доме нашем случилась великая смерть». Значит и той, усадебной, жизни конец? И прежнему, прекрасному миру, где «и тройка у крыльца, и слуги на пороге»? Говорили, теперь ехать в усадьбу уже нельзя, там еще весной мужики всё погромили во главе с новым управляющим; прежнего уж давно, по старости, сменили, а он запил и умер.  Какое счастье, что сиятельные бабушка с дедушкой не успели при жизни застать это великое расстройство.

   -  2  -   
Завершив летом 17-го года гимназический курс с успехами достаточными, но не блестящими, Ксения не особенно задумывалась о будущности своего пути. Отчасти полагая, что мать, жестко определявшая до сих пор направления всех ее шагов, выскажет свои пожелания. Склонности к педагогической деятельности, к чему их приготовляли в  гимназии, Ксения не имела. С некоторой долей решимости вдруг объявила, что пойдет на курсы сестер милосердия - по примеру некоторых гимназических подруг. Разумеется, кроме желания, не располагая никаким умением. Дома - разговоры на эту тему серьезными не сочли, намерения у родителей одобрения не получили. Мать вообще  противилась какой-либо медицинской направленности занятий в будущем дочери. Возмущенная настойчивостью Ксении, Полина Владимировна, обыкновенно спокойная в общении с домашними, вскинулась: - Не пущу! И позволения не дам! Скажи мне, кто там учить тебя будет? Выкресты одни! Это они теперь милосердны, врачуют, а до того - сплошь бомбисты!

По некотором размышлении, отец посоветовал - то ли от себя, то ли все-таки склонив супругу на свою сторону, - приобрести Ксении более основательную медицинскую подготовку, что дают на Высших женских курсах, а пока устроиться в госпиталь, оборудованный в близком к дому Училище ваяния и зодчества. Как ни странно,  благополучное разрешение вопроса в домашних стенах, удовлетворения Ксении не принесло.

    Рассказчик:
    Веяния времени волновали. Незрелые души вчерашних гимназисток, вдохновленные
    мечтами, видениями книжных героинь, замирали от восторга свободы, парили в
    потоках незнакомых ветров. Желание самостоятельности, независимости от
    родительского главенства принижало былое послушание, по сути, чуждое
    бунтарскому настрою Ксении.
    Обретение вольности после гимназии означало в ее представлении конец
    многолетней предустановленности всего, чем изо дня в день, из месяца в месяц,
    из года в год неукоснительно наполнялось  повседневное существование
    гимназисток. Она еще не могла понимать, что выход в открытую, общественную
    жизнь по большому счету означал то же – только в других категориях: детальные
    предписания гимназического режима заменялись более широкими по выполнимости
    нормами, допускаемыми законами общества.
    Наказания за нарушение гимназических правил сутью своей имели наставление на
    путь соблюдения примерного уровня поведения, привычек. Предполагалось, что,
    будучи усвоены, за пределами гимназической жизни они поспособствуют менее
    болезненному приспособлению к этическим и социальным требованиям общества. В
    то же время, кары за нарушение правил этой жизни могли своей жестокостью не
    столько исправить, но безбожно сломать судьбу, а порой уничтожить самую
    жизнь.
    Увы! В безудержном стремлении к самостоятельности юность еще не может видеть
    печальных горизонтов, заслоненных обманчивым очарованием возможностей
    свободы, «нас возвышающий обман». Тем юность и прекрасна. И потому -
    неповторима.
 
Ксении так хотелось считать себя... почти ровней взрослым. Во всяком случае, полагала она, залогом этого должно стать ею самой выбранное занятие - помощь раненым в госпитале. Главным же, что в это время наполняло Ксению печалью, было непонятное томление, в роде любви. Она была моложе своей матери, когда та счастливо познала плоды первого незабываемого чувства. Неспокойное время торопило всё и всех.
 
Это случилось еще в гимназии. Она уже была в старшем классе. Как-то, возвращаясь с прогулки, миновали, как обычно, Катковский лицей. Ксения приметила в окне лицо одного из учащихся. Он кого-то искал беспокойными глазами в череде проходивших мимо гимназисток. – Ах, если бы меня, - почему-то пришло в голову. Барышни привыкли, что старшие лицеисты нередко сопровождают взглядами их процессию. Многие девушки даже взволнованно ждали именно этого момента в прогулке, чтобы потом трепетным шепотом делиться с близкими подругами, кто на кого и как смотрел. Ксения предпочитала молчать, потому что, понимая себя непривлекательной, не рассчитывала на чье-либо внимание. И все-таки - не могла хотя бы изредка не подглядывать в высокие окна лицея, намеренно прикрытые в теплую погоду именно во время их шествия.
 
Москва бурлила спорами, дискуссиями, диспутами, собраниями. Летом, уже не гимназистка, барышня Ксения уговорила маменьку сопроводить ее на литературный вечер, где должен был выступить Маяковский. Она слышала уже это имя с несколько скандальным шлейфом, однако стихов его не читала, будучи поклонницей романтической лирики. Кто из старших гимназисток не очаровывался воздушными поэтическими мечтаниями... Вечер начался в четыре часа. С небольшой сцены в душно набитом небольшом зале, завывая и раскачиваясь, выступали со своей поэзией в подражание не то Надсону, не то Северянину, истеричные молодые женщины, обросшие бородатой порослью недавние гимназисты. Стихи - под стать авторам.
Объявили Маяковского. Он вышел в своей обычной черной блузе с ярко-желтым бантом и, не дожидаясь тишины, начал читать, перемежая стихи  непродолжительными паузами. Для неподготовленной части публики он показался и труден, и непонятен, и намеренно эпатажен. Раздались свистки. Маяковский, не прерываясь, изредка кидал взгляд в сторону возмущенных, возвышал голос, продолжая швырять  в зал:
 
                «А я
                на земле
                один
                глашатай грядущих правд».

Ксения чувствовала как слова со сцены, в нее словно молотком заколачивают. Полина Владимировна возмущенно пробормотала в ухо дочери: - Этот грохот выше моих сил, не могу больше терпеть, покинем это заведение. Ксения смущенно пробормотала, что уходить посреди чтения неудобно и надобно подождать. Воспользовались небольшой паузой, выбрались из ряда в узкий проход, влились в струйку покидавших зал. Нечаянным образом Ксения отстала от матери в проходе, пропуская перед собой выходивших из ряда двух дам  в широкополых шляпах. Она остановилась и случайно уперлась безучастным взглядом во встречное полузнакомое лицо молодого человека в мундире Катковского лицея. Он сидел с краю, у прохода. Молнией, без промедления, полыхнул призрак той самой прогулки, ищущих беспокойных глаз, своих мечтательных мыслей: это - он. Время вдруг застыло, даже секунды не мелькали. Потрясенная неожиданностью, Ксения едва не теряла сознание. Если она сейчас пройдет мимо и ничего не произойдет, она потом не простит себе этого, – било в пульсирующих висках. Увидала  широко раскрытые глаза, нескрываемые колебания в лице и поняла: она, несомненно, узнана. Он резко вскочил, толкнул кого-то плечом, пошел за ней. Время снова, неспешно, следом за колышущейся впереди шляпой, двинулось вперед.
 
- Здравствуйте, сударыня, - услыхала негромкий голос.
 
Она судорожно обернулась: - Я не одна.
 
В ответ: - Могу ли ожидать вас завтра примерно в час, здесь же, у входа?
 
Она помедлила. Увидав ожидавшую у двери маменьку, в панике успела бросить безвыходное согласие.

- Ну, где же ты? Я тебя потеряла. - И сразу, без перехода, - Ты такая разгоряченная. Тебе нехорошо? – с беспокойством произнесла Полина Владимировна, не обратив внимания на молодого человека за спиной дочери. В разросшейся толпе еле выбрались из духоты зала на свежий воздух небольшой площади.

Сон оставил Ксению в рассвете наступавшего утра, заменяясь возрастающим, отчетливым волнением. Идти или не идти? Достаточно уже смелости разговора с этим незнакомым мужчиной. Как быть? Промучившись еще с час, решилась на встречу. И, разумеется, только на пару слов и более ничего. Возьмет с собой Анастасию, вроде провожатой. Анастасия, маменькина горничная, - в доме у них с давних пор, еще, когда в А. жили, - человек надежный, лишнего не скажет.  На всякий случай, улучила минуту и сдавленным голосом протелефонировала подруге, что если позвонят к вечеру ее родители, ответила бы, что они вместе занимались у нее (чем, пусть сама придумает), а ко времени разговора (если спросят самую Ксению) вышла сопроводить охромевшую недавно маменьку подруги, поскольку сама она не здорова. Дотерпев до нужного времени, Ксения, с усилием придав голосу безразличие, проговорила, что идет проведать  заболевшую подругу, придет во второй половине дня и чтобы с обедом ее не ждали. Вопросов не было: ей  доверяли больше, нежели прежде, полагаясь на ее здравомыслие.
 
Ксения появилась на уже знакомой площадке у Таганки несколько раньше условленного времени, надеясь хотя бы чуть-чуть унять неистовое волнение. Анастасию по дороге отпустила, подумала, зачем она на свидании. Надежды оказались напрасны: неспешно подходя к месту встречи, увидала как с противоположной стороны, едва не бегом, приближался к ней вчерашний знакомец. К счастью или нет, площадка теперь ничем не напоминала место давешнего столпотворения, являя полное безлюдье. На круглой пузатой тумбе близ входа ветер трепал обрывки вчерашних афиш.
Молодой человек, в том же лицейском мундире, умерил торопливый шаг. Подошел, чуть щелкнул каблуками. С легким поклоном, сдерживая еще не унявшееся от спешки дыхание, проговорил чуть срывающимся низким голосом:
 
- Позвольте представиться, Михаил Дмитриевич Всеволожский.

Ксения едва обозначила приседание, без приветствия. Точно боясь своей решимости, торопливо проговорила: - Вы можете подумать все, что угодно, но я пришла сказать вам, что не могу пойти вам навстречу в этом знакомстве. Прощайте. – И отвернулась демонстрируя непременное желание уйти.

- Простите меня, сударыня, но коли вы уже здесь, чего-нибудь да стОит ваше фактическое действие, как вы изволили выразиться, «пойти мне навстречу»? Тем более, не скрою, оно, мне кажется, более соответствует нашему обоюдному желанию.

Остатки решимости окончательно покидали Ксению. Она не знала, чем ответить. Надо было все-таки уйти, не давать повода для продолжения разговора, а теперь... все как-то глупо обернулось.

 - Если не возражаете, давайте пройдем отсюда куда-нибудь. - Ксения растерянно кивнула. - Вы позволите? – Михаил осторожно прикоснулся к ее локтю. Озноб молнией сквознул по ней сверху до самых пяток: еще ни один мужчина никогда не предлагал взять ее под руку. Она непроизвольно дернула локтем – ни в коем случае!

Всеволожский медленно пошел вдоль площади к небольшому скверу через дорогу. Ксения, чуть замедляя шаг, рядом. На смену растерянности возникло безумное желание задать ужасный вопрос, что неотступно, со вчерашнего дня, крутился в голове: про ту, первую встречу. Михаил, вглядевшись в ее взволнованное, похорошевшее лицо,  буквально «снял вопрос с  языка»:

- Знаете, хочу вам сразу сказать: несколько раз видел вашу группу во время прогулки и однажды обратил внимание на ваше грустное лицо,  все девушки обычно поглядывали в наши окна, а вы – почти никогда. Клянусь, я вас не думал преследовать и вчера оказался на вечере случайно. Хотя не скрою - с тех пор, когда вы все шли мимо, я искал вас, вашего взгляда, хотел лучше увидеть ваше лицо, но этого почти никогда не случалось. Отчего же? Кстати, позвольте все же узнать ваше имя.

Ксения залилась краской, назвалась. Ответить на главный вопрос искренно не могла, красивая ложь не придумывалась – промолчала снова. Все же, успокоенная размеренным тоном собеседника, она окончательно обрела способность к соображению и поддержанию связной беседы. Михаил тем временем сдержанно пересказывал историю о своей гимназической учебе, оконченной в лицее два года назад. Тогда же на фронте, в Галицийской операции, был смертельно ранен и вскоре скончался его отец, полковник Всеволожский; матушка по его, Михаила, настоянию уехала после в Самару к родным сестрам, бывшими замужем за уважаемыми в городе людьми. Братьев и сестер у него нет. При отъезде матушка взяла с него обещание продолжить образование в университете, однако он предпочел лицейский курс историко-филологического факультета, куда был принят ввиду достойных успехов. Окончание курса предстоит в будущем году. И добавил: - Если только наша общая жизнь не обернется таким образом, что воспрепятствует...- он помедлил, - не только учебе.

Ксения удивленно обернулась к нему, вопросительно вздела брови: - Нежелательным образом?

- Да, - нахмурившись, отвечал молодой человек. – К нашему общему сожалению, много явных признаков свидетельствуют о наступлении очень неблагоприятных обстоятельств. Однако, извините, мне не хотелось бы расстраивать нашу первую встречу подобными сведениями. Расскажите лучше о себе.

К концу его истории Ксения почувствовала себя уже значительно лучше. Довольно складно рассказала про свою семью, как хороша была жизнь в усадьбе, пересказала несколько забавных анекдотов из гимназических лет, упомянула, что собирается пойти в сестры милосердия... И снова умолкла.

Возникла продолжительная пауза. Внезапно мелко и часто посыпались капли дождя. На бегу еле отыскали незапертую подворотню. Спрятались от набиравшего силу ливня. Оба часто дышали, поглядывая то перед собой, то украдкой – на соседа: надо же было дождю случиться. Ксения досадовала неимоверно: как же так получается – разговор никакой, нелепый; надо было сразу уйти, а теперь все грозит затянуть встречу. В подворотню перед ними быстро натекала большая лужа; на грязной поверхности воды плавали пузыри, сшибаясь друг с другом  под косыми ударами капель.

- Будто люди, – с посерьезневшим лицом заметил Михаил.
 
- Это так забавно, – улыбнулась Ксения.
 
- Верно, когда забава - в луже, - мрачно подтвердил собеседник. Первый разговор не складывался. Только дождь спасительным, настойчивым шумом старался облегчить нараставшую  тягость молчания. Пространство, видневшееся из подворотни, все сильнее застилала мутная пелена ливня.

   -  3  - 
    Рассказчик:            
    Шел третий год войны. Конца ей видно не было. Общество разделилось в
    рассуждении относительно исхода военных действий: многие считали, что войну
    следует продолжать во что бы то ни стало, до самой непременной победы, при
    всемерной поддержке союзной Антанты; их противники не менее громогласно и
    настойчиво ратовали за немедленное прекращение войны: штыки в землю, пахаря -
    к плугу. Трезво размыслить на этот счет в том или ином виде российская власть
    не решалась. Всё усугубляло неопределенность состояния обывателя, желавшего
    прежней, относительно упорядоченной жизни. Тем временем в Москву продолжали
    прибывать раненые с фронта, госпитали полнились. Жаловались на нехватку
    помещений, медперсонала, перевязочных материалов.

Ксения уговорила отца склонить маменьку разрешить ей работать в госпитале и отправиться туда с ней вместе, чтобы дать поручительство начальнику заведения ввиду ее молодого возраста. Молодцеватый начальник в крахмальном белоснежном халате, слегка приоткрывавшем погон, был явно польщен появлением очаровательной просительницы, сопровождавшей довольно невзрачную дочь. Приосанившись, доктор завел было галантную беседу; однако, красавица мать деликатными, но решительными фразами укоротила  разговор, быстро сведя его к возможности положительного ответа на ее просьбу. Предоставив оный почти без колебаний, начальник поспешил выразить желание лично показать условия мест, где содержались раненые. Полина Владимировна, опасаясь открытого вида человеческих  ран, не замедлила отказаться от чести и поспешила откланяться с благодарностью и заверением в старательности дочери.

На другой день старшая медсестра привела Ксению в помещение, заполненное чудовищной смесью пронзительного солнечного света, испарений мужского тела, духа человеческого страдания, резкого табачного дыма и специфических миазмов лекарств. Пространство обширного зала Училища ваяния и зодчества было тесно уставлено кроватями с небольшими проходами, на первый взгляд мало заметными неопытному глазу. В простенках между окнами выделялись светлыми прямоугольниками следы снятых картин. Ксения, оторопев, водила глазами по сторонам, не различая в отдельности ни лиц, ни фигур, высвеченных ярким дневным солнцем. Сразу подумала:

 - Неужели здесь придется быть каждый день и по многу часов? Это же невыносимо!
 
Медсестра, продолжая наставления, начатые ранее при знакомстве, прервалась и показала ей идти в дальний ряд, у противоположной стены, где раздавались голоса и призывно мелькали руки. Когда они подошли, оказалось, что один из оперированных накануне раненых потерял сознание. Медсестра крикнула Ксении немедленно бежать за доктором Иваном Николаичем, склонилась над раненым, расстегивая рубаху. Ксения опрометью бросилась вон из залы, выскочила на небольшую площадку перед лестницей, с облегчением исторгла из легких душную дрянь зала и, опомнившись, поняла, что не знает, куда бежать. Несколько человек раненых медленно тащились мимо. Где искать доктора, они не знали: показали вниз по лестнице – там докторов всегда много. С шалыми глазами, поминутно поправляя сбившуюся косынку, Ксения бестолково металась перед закрытыми дверями с табличками, пока едва не сбила с ног пожилую женщину в сестринском платье.

- Что же это вы бегаете словно взапуски? Что вам надобно? – обдернув на себе фартук и восстанавливая на место очки, недовольно спросила она.

- Мне доктора, Ивана Николаича – поспешно выдохнула Ксения.

Выяснили, что доктор Иван Николаич занят на операции. Пожилая дама сама вызвалась идти в залу смотреть раненого.

Потянулись одинаковые, похожие друг на друга мутные госпитальные дни, без примет, пропитанные запахами карболки, лекарств, полные стонами раненых, белыми стенами перевязочной, нескончаемой ходьбой с этажа на этаж, перепиской многостраничных перечней медикаментов и имущества. Ксения, поначалу напуганная едва не отталкивающей, непривычной атмосферой, проникалась неожиданной для нее самой жалостью, состраданием к искалеченному мужскому многолюдью. Потихоньку притерпелась, принюхалась, однако погрузиться в эту атмосферу с головой не смогла - только рядом стояла, как бы глядя через стекло. Хотя уже не находила ничего необычного в обстановке госпиталя, самой сутью своей противоречившей здравому смыслу человеческого существования. Ежедневное испытание картинами ужаса  войны, бесконечными каретами с ранеными, в образах распластанных на кроватях, израненных, исковерканных тел, заставило Ксению смотреть на встреченных по улице мужчин совсем иначе, нежели они выглядели на самом деле, порой представляя их перебинтованными или с единственным глазом, пронзительно глядящим из-под повязок.
 
За всем этим, в обычной жизни вне госпиталя редко вспоминала встречу с Всеволожским, а когда припоминала, - мысленно посмеивалась и вместе - ужасалась собственной смелости пойти на свидание с совершенно незнакомым молодым мужчиной.

Неспокойная жизнь последнего времени пока не сильно препятствовала скромным утехам и радостям в первопрестольной. Немногие близкие подруги Ксении по гимназии еще взаимно тянулись к нечастым встречам, хотя, что скрывать, интересы и обстоятельства новой жизни быстро разводили в разные стороны. Обычно собирались в  известной многолюдной кондитерской в Столешниковом близ Петровки. Встречаясь, явно старались внешне подражать взрослым - по-взрослому причесаны:  волосы прикрывают уши, косы собраны сзади в большой тугой узел, и платье на них, еще темноватое тоном, уже пошито почти по взрослому фасону. Заняв места за столиком, поначалу неестественно чинно пили кофе с  пирожными, сдержанно обменивались новостями, кто-где. То ли под действием горячего кофе, то ли от божественного вкуса яств, девушки незаметно утрачивали искусственную степенность, уступавшую место оживленным рассказам о настоящем и непременно - воспоминаниям из недавней общей жизни. Все более разгораясь, сближались над столом румянцем лиц, уже перебивали друг друга горячечным шепотом и, проказливо оглядываясь, как когда-то, в рекреациях, не могли удержаться от смеха, зажимая рты ладошками. Замечали неодобрительные взгляды соседей, что на время несколько охлаждало вспыхнувшее веселье. Снова принимали чинные позы. Еще не остыв от смеха, радостными глазами смотрели друг на друга, на разоренное ими  пиршество, медленно уплывая из прекрасного ушедшего. И все-таки под конец, презрев церемонии, шумной гурьбой вываливались из кафе, снова давясь хохотом от какой-то ерунды.

К концу лета, по утрам, Ксения уже привычно бежала в госпиталь, - ее по молодости возраста старались ставить только в первую смену, - где имела свой скромный круг  обязанностей, вскоре ставших обыкновенными. Как своя, она уверенно входила в гулкий зал вестибюля, полного спутанными шумами приглушенного людского говора, стука каблуков, тяжелого топота волочивших носилки.
 
Однажды, перебегая по вестибюлю в аптечное отделение, задержалась взглядом на фигуре довольно высокого мужчины в лицейской шинели, стоявшего к ней спиной. Он что-то говорил обратившейся к нему хорошеньким лицом сестре милосердия Верочке Северцовой, недавно пришедшей в госпиталь.  Ксения почти сразу тогда с ней сошлась, привлеченная внешностью, открытостью в общении и близостью годами. И вдруг она...  Мужчина повернулся вполоборота – Всеволожский!  Судя по лишенным смущения улыбкам, оживленной, не слышной ей, речи, виделись они не впервые.
Забыв обо всем, пораженная Ксения юркнула за колонну: - Свидание или случайная встреча? Здесь! Какое тебе до этого дело!? – никем не замеченная, возмущалась она про себя.

- Мы вас ждем, а вы что здесь делаете? – раздалось у нее за спиной. Вздрогнула от неожиданности, застигнутая в ревнивом подглядывании. Наливаясь свекольным стыдом, обернулась. Перед ней - возмущенная старшая фельдшерица отделения, куда была послана десятью минутами до того. – Вы что же, милочка?

- Простите, ради бога. Я - ничего... Я сейчас... Бегу... Простите... - бросилась опрометью Ксения. До самого конца дня она едва соображала, что делает, что говорит, куда идет. Механистические движения заменяли осмысленность.
 
Пребывая все еще в ошеломлении, она вышла в густевшие сумерки Мясницкой. Едва светили редкие огни. Свежий предвечерний воздух, неторопливая ходьба немного остудили ее  воспаленное состояние, возвратили способность размышлять. Снова и снова видела она дневную картину в вестибюле госпиталя, улыбки и лица обоих, невольно застигнутых ею во встрече. Погруженная в недавние воспоминания, Ксения невольно остановилась. Какой-то господин участливо спросил, не плохо ли ей. Не понимая вопроса, вздрогнула, бросилась на другую сторону улицы к флигелю почтамта. Взгляд неосмысленно  блуждал по серой шероховатой стене с высокими окнами.

- А почему бы им не встретиться? – подумала неожиданно, - должно быть, они уже знакомы. Это вполне может статься. – Я же с ним встретилась только по моему собственному слабоволию. Что это я себе вообразила? – негодовала она. – И все равно,  ничего меж нами не случилось. Да и не могло быть, - решительно заключила Ксения, окончательно отрезвев.
 
Домой возвратилась почти успокоенной. И все равно - слегка обессиленная, как после болезни, - она временами чувствовала, как  что-то поцарапывает внутри.
   
Заканчивался осыпанный ранним снежком сентябрь, когда в госпитале поднялись разговоры об упразднении медицинской службы в стенах Училища. Оставшихся на излечении раненых – новых уже не везли – собирались переводить в больницы, более капитальные обустройством и вместительные. 

Решив подкрепиться – с утра, опаздывая, завтракать не успела, - Ксения торопливо закончила срочные дела и отправилась перекусить в столовую. В почти пустой комнате, оборудованной в этих целях для медицинского персонала, неожиданно увидала  Веру Северцову. Она допивала чай. Ксения подсела к ней за столик, развернула принесенный из дома припас, предложила угоститься. Вера с улыбкой отказалась и встала, собиралась уходить. Ксения удержала ее:

- Пожалуйста, если не сильно торопитесь, побудьте немного со мной.

Вера, все еще улыбаясь, опустилась на стул: - У меня есть еще немного времени. Как ваши дела?

Ксения дернула плечами, мол, какие у меня дела. Заинтересованно взглянув на собеседницу, тихо спросила: - А кто был молодой человек, с которым я случайно увидала вас в вестибюле? Извините, если вам неприятен мой вопрос, можете, не говорить.

Вера, продолжала улыбаться, не смущаясь неожиданным вопросом: - Это Миша Всеволожский, приятель моего старшего брата. – Улыбка сошла с ее лица:  - Брат с тяжелым ранением долго лежал здесь и был отправлен другую больницу для новой операции.  Я ведь из-за него и пришла сюда, а его уже отправили. Миша узнал, что он здесь, пришел навестить. Они вместе в лицее еще малых лет. Брат, вопреки родителям, почему-то вдруг решил отправиться на фронт. Вольноопределяющимся. Ему всегда не везло. То же и на этот раз: всего несколько месяцев пробыл – и такое ранение. Боюсь, ногу отнимут.  А Миша сказал, это он от несчастной любви спасался: и лицей бросил, и ... Вот как получилось.

   Обрадованная услышанным, Ксения «великодушно» еще раз предложила угоститься своим завтраком. Вера со смехом отказалась и, извинившись, убежала по своим делам.

После осеннего переворота Ксения в госпиталь уже не ходила. Вера пропала из виду.

  -  4  -
События осени в Петрограде быстро перекинулись на Москву. Немного суетливая, но, в целом, размеренная жизнь семьи Семеновых-Сверчинских, подобно множеству столичных семей, замерла. Пространство мира пугливо сжалось до семейных стен. Беспокойство и страх оцепенили людей. Подъезды стояли заперты. Мусор на улицах не мели. Мозглая погода со снегом, сменившая незначительное тепло, довершали царившее безобразие. Передавали ужасные новости о боях в городе и погибших. Потом появились еще более страшные вести – про обстрел Кремля с Воробьевых гор и от Бабьегорской плотины, противоборство в кремлевских стенах юнкеров с красногвардейцами, сопровождаемое множеством жертв с обеих сторон.
 
Николай Павлович не интересовался ни политикой, ни политиками – они были ему глубоко несимпатичны по-человечески, эти записные интеллигенты-ораторы, упивавшиеся собственным красноречием. Он демонстративно никогда не участвовал даже в домашних разговорах о политике. Теперь же – вовсе замолк, закаменел, не в силах слова сказать по поводу происходившего. Когда обстановка в городе пришла к перемирию и стало возможным хотя бы выйти в открывшиеся лавки за провизией, дома наступило некоторое успокоение. За утренним чаем, раскрыв газету, отец неожиданно проговорил:
 
- В России случился бунт мужичья под командой злобных проходимцев. Думаю, это - не вечно. Обойдется. В девятьсот пятом тоже был шум великий, и то ничего - обошлось. Ум русский мутИтся изредка, но основа-то здоровая: поймет, что к чему. Подождем, перетерпим.
 
Больше он уже никогда не говорил ничего похожего по поводу происходящих событий. И не жаловал подобные рассуждения. Газеты читал изредка, без рассуждений, лишь досадливо крякал, возмущаясь написанным.
 
Беспомощное негодование – аж руками развел, - вызвала у него весть о захоронении красногвардейцев в ямах под кремлевской стеной: ведь еще несколько дней назад они же обстреливали и рушили Кремль. Объявленное Ксенией намерение участвовать в похоронах погибших юнкеров встретил с удивлением, однако протестовать не стал и жене не позволил. На другой день Ксения отправилась туда с утра. Домой вернулась поздно, изнемогшая, продрогшая, вся зареванная: растянувшаяся по Москве процессия несла гробы на руках от церкви Большого Вознесения по Петроградскому шоссе до самого Братского кладбища. На беспокойный вопрос матери коротко прорыдала: – Какой ужас!..
               
                «...И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
                Даже светлые подвиги — это только ступени
                В бесконечные пропасти ...»1
            
В январский сырой день восемнадцатого года Ксения торопилась по поручению матери отнести ее больной подруге немного продуктов. Одинокая, павшая духом женщина почти ничего не могла себе позволить, потеряв на фронте мужа, сыновей,  а теперь – оставшись без средств к существованию после реквизиций большевиков.
 
Боясь оскользнуться, Ксения глядела под ноги, непроизвольно замедляя прежде торопливые шаги. Когда проходила мимо неподвижной черной очереди в хлебную лавку, обратила внимание на согнутую от холода женскую фигуру. Приблизилась, тихо окликнула. Женщина исподлобья глянула на нее. Ксения едва узнала Веру: некогда красивое лицо осунулось, заострились прежде мягкие черты. Остолбенев, Ксения сразу не смогла выговорить вопрос: любое сказанное ею оказалось бы неуместно возле очереди за хлебом. Она пробормотала, что торопится по делу, но была бы рада вскоре ее повидать, когда та сможет. Спрашивать на людях адрес сочла невозможным. Потоптавшись на месте в ожидании так и не состоявшегося ответа Веры, Ксения медленно отошла от молчаливой людской вереницы, недоумевая на тяжкое молчание бывшей подруги. – Что случилось?! Непременно надо поговорить с ней! - Неторопливая задумчивая ходьба прервалась сдавленным окликом сзади. Вера, задыхаясь от бега, догоняла ее.

- Здравствуйте, Ксения! Как я рада нашей встрече, думала, совсем вас потеряла. А я, как видите, теперь по очередям. Потому что дела в нашем доме - самые печальные. Остались мы вдвоем с братом-инвалидом.  Неделю назад нагрянули люди с винтовками. Ломились в дверь, как к ворам, едва горничную при входе не зашибли. И – в гостиную, где я с родителями сидела: давайте оружие, драгоценности, всё, что есть! Отец сказал, что из оружия у него только золотое Георгиевское «За храбрость» да небольшой именной револьвер, которые отдать не может, а драгоценности, какие есть, велит принести. Солдаты, не ожидая,  рванулись в комнаты.  Отца схватили за руки, держат, хотя он сам выразил желание все показать. Матушка, дрожа от страха, отправилась в спальню отдать содержимое семейной шкатулки. По пути солдаты сдернули со стены в кабинете батюшки саблю с золоченым эфесом, переворошили письменный стол - вытащили револьвер. И тут из прихожей заорали: - да он генерал!  Видимо, заметили на вешалке шинель с красной подкладкой. Эта подкладка подействовала на варваров, словно кровь на зверя. Один из них, в кожаной куртке, наверное главный, подскочил к отцу, старому человеку, процедил сквозь зубы – ах ты, генеральская сволочь, - и ударил кулаком в лицо. Тот упал. Вошедшая матушка при виде этой сцены без чувств рухнула на пол. Папеньку усадили у стола, не давали отереть кровь с лица, орали какие-то вопросы. Тем же временем в дальних  комнатах нашли спавшего на диване брата, одетого в офицерскую гимнастерку отца, подняли, стали бить, не обращая внимания ни на его увечье, ни на костыль. Потом оставили в покое, указав сидеть на месте. Главный велел отцу одеваться и приказал выводить его на двор, чтобы сажать в машину. Матушка по-прежнему лежала без чувств. После их ухода попробовали найти знакомого врача. Однако он, узнав, в чем дело, побоялся прийти. Аптекарь в близкой аптеке кое-что подсказал и дал из оставшихся лекарств для такого случая. Однако это мало помогло. Матушка, не приходя в себя, через два дня скончалась. Еле нашли, как похоронить. Об отце никто никаких сведений не дает: я ходила в местную ЧК, фамилию спросили и не разговаривали больше. У выхода только догнал какой-то пожилой мужчина, видно из ихних, и тихо сказал, чтобы об отце больше не справлялись. Я поняла, что нашего родителя нет больше в живых. Теперь мы вдвоем с Володей. Родственники наши боятся с нами где-либо видеться и даже к себе не хотят пускать. Надо же так уподобиться мерзким тварям. Неужели властвующее зло способно так быстро извратить души людей, до того представлявших себя благородными!

После всего Володя сам не свой стал. Всё молчит, разговаривает нехотя. Иногда посылает меня к каким-то людям с записками. Пару раз у нас собирались, и Миша Всеволожский  приходил.  Только вы об этом – никому. Я не знаю, о чем у них, но, кажется, догадываюсь. Вообще, какой кошмар творится! Когда осенью эти бои шли, Всеволожский, оказывается, вместе с юнкерами целый день защищал баррикаду у лицея. Как сам жив остался?! Если теперь и с Володей, не приведи Господь, что-то выйдет, я - жива не буду.  Разве ему мало того, что уже случилось...

В течение Верочкиных слов Ксения как бы глохла, погружаясь в бездну  рассказа. Всё буквально происходило при ней - в ушах звучали грубые крики, стоны. Она обняла Веру и, крепко прижав, будто защитить хотела, зарыдала с ней вместе. Чем она могла помочь подруге в страстном желании облегчить ее горе? Ничем...

Верочка оглянулась на очередь, торопливо проговорила, где ее найти, и бросилась обратно.

Кое-как, невнимательно,  выполнила поручение маменьки по поводу ее подруги. На обратном пути к дому непрерывно возвращалась в памяти к рассказу Верочки, ужасаясь не только произошедшему с ней; опасливо проникалась сознанием, что сегодня случайно прикоснулась к чему-то жутко страшному. Настолько страшному, что может жизни стоить. И тут же другой ужас - ведь и Миша мог оказаться среди тех, кого несли в процессии на Братское кладбище. Вдруг вспомнила его слова про пузыри в луже при первой встрече  прошлым летом.

Долгие улицы в завалах грязного снега уже тонули в голубеющих сумерках, когда она добралась до дома. Не в силах таить в себе кошмар Верочкиного рассказа, поспешила сразу поделиться с отцом. Против ожидания Николай Павлович насупился, ничего не сказал. Кроме пожелания забыть про всё это и, упаси бог, ни с кем более не делиться - иначе познакомишься с чрезвычайкой или арестным домом, что в Трехсвятительском переулке, тут недалеко.
_______________
 1 Из стихотворения А.Н.Вертинского «То, что я должен сказать», написанного в память погибших, 1917г.

   -  5  -
В самом начале Великого поста Ксения повстречала на улице фельдшерицу Анну Яковлевну, знакомую ей ещё по госпиталю в Училище ваяния и зодчества. После госпиталя она пристроилась поблизости - в Мясницкой больнице, что в Огородной слободе. Вообще-то работа была не ее специальности, но фельдшеров не хватало - ее взяли на приём; там она оказалась со своим многолетним опытом очень к месту. Самой ей деваться было некуда: нуждалась обязательно быть поближе к дому – дома ее ожидала престарелая мамаша, сильно ослабевшая умом с годами.
 
Узнав, что Ксения без дела, предложила идти к ней санитаркой, о чем твёрдо обещала договориться с начальником. Дома поднялся скандал, когда услыхали, где собирается работать дочь. Пациенты Мясницкой больницы пользовалась не лучшей репутацией - там лечили венериков. Как это дочь Полины Владимировны будет иметь дело с такими людьми?! Ни за что! С огромным трудом удалось уговорить, что она будет только на приёме, с  Анной Яковлевной, а туда приходят люди не только с этими болезнями. И вообще – чем инфлуэнца лучше сифилиса? Тьфу-тьфу. Обессиленная протестом маменька этот довод отразить не смогла.
 
Конечно, больница эта - не самое желанное место, но другой работы поблизости от дома нет. И вообще с устройством на работу в городе дела обстояли совсем неважно. Так снова оказалась Ксения при медицине. Работа была не очень чистая, но особой сложностью не обременяла; только часто выпадало работать в ночную смену. Бывшие у неё прежде навыки здесь пригодились, да и Анна Яковлевна на первых порах присматривала, что-то подсказывала.

Весна задула влажными пахучими ветрами, предвещая конец снегам, будущее тепло и цветение. Во многих дворах, основательно прогретых солнцем, уже вздымались облачка пыли. И в одеждах по-прежнему неяркой толпы стало заметно облегчение: треухи и меховые шапки заменялись шляпами и картузами, толстые, крытые сукном и нагольные шубы - на пальто, жакетки с буфами; солдаты, прогуливаясь с барышнями, щеголяли шинелями внакидку. В эти дни и Ксения, наконец, глубоко вдохнула полной грудью, как  воробушек, оживший после зимнего угнетения.
 
Именно в таком состоянии, оживленно поглядывая по сторонам, она бодро вышагивала с ночного дежурства из больницы, когда внезапно увидала Всеволожского. В отличие от нее, он шел медленной походкой: поглощенный раздумьем, смотрел под ноги. Многие из встречных, что попроще, похоже намеренно, норовили задеть бывшего «его благородие» в серой лицейской шинели со споротыми наплечниками. Ксения отважилась шутливо загородить ему дорогу. Михаил поднял голову и, через паузу, узнав, радостно улыбнулся: - Здравствуйте! Какими судьбами вы здесь?

Впившись взглядами друг в друга, на какой-то момент они замерли, перестали понимать, что стесняют движение попутных и встречных, о чем уже слышались недовольные выражения. Михаил, спохватившись, быстро схватил Ксению под руку и увлек в сторону Чистопрудного сквера. Там можно было немного расслабиться, неторопливо прогуливаясь, даже остановиться. Безотчетная радость неожиданной встречи мигом заполнила Ксению.  Не испытывая никакой неловкости, будто старая знакомая, видевшая его недавно, она засыпала Михаила торопливыми вопросами, не задумываясь в допустимости некоторых, моментами преступая выученные правила поведения и нисколько этим не смущаясь. Собеседник не оставлял без ответа ни один из них, но для нее, похоже, оказались не очень важны сами ответы – просто хотелось слушать негромкий, чистый голос, его внимательные интонации, остро проникавшие в ее трепетное сознание. Откровенное состояние девушки не могло остаться незамеченным. Михаил вдруг оказался накрыт недетской волной искренности, бесстыдного чистосердечия услышанных  коротеньких историй, милых оговорок, распахнутых глаз, доверчиво смотревших едва не в самую его глубину. Устоять оказалось невозможным, кроме как порывисто броситься навстречу. И его вопросы, и поспешные реплики, и смешки, и не сходившая с лица почти счастливая  улыбка, - все говорило о внезапном стремлении к той, о ком еще час назад он не то, чтобы не вспоминал, - не думал вовсе.

Молодые люди, охваченные  взаимным притяжением, еще несколько часов шли бульварами, не в силах оторваться друг от друга. Взволнованные взгляды, слова, сменявшиеся молчанием, трогательным и красноречивым, скрыли и усталость, и то не  известное им место, где-то у Яузы, куда привело их несуетливое время. Кольнуло внезапное беспокойство – давно со службы, а дома ее нет, маменька наверняка будет недовольна. Волшебство нечаянного свидания грубо нарушено -  хотя бы, исчезающей, привычкой к родительскому послушанию. Как ни странно, Михаил  тоже ощутил тревогу, правда, по другой причине: с наступлением сумерек становилась все более вероятной встреча с патрулями милиции или, что бывало нередко, с грабителями. Его шинель могла привлечь внимание и тех, и других. Повернули к дому. По пути пару раз едва успевали избежать встречи с патрульными, прятались в темных глубоких подворотнях. Хотя, казалось бы, почему надо прятаться? Подошли к дому в Кривоколенном еще до наступления безлюдной темноты. Замерли, сжав руки друг другу, потянулись навстречу вспыхнувшими лицами. Ксения тяжело покачала головой – нет! не сейчас! Сердце рвалось наружу. Сдавленными голосами условились о скорой встрече. Больше говорить не было сил.

    Рассказчик:
    Разве случайные встречи наших героев не кажутся надуманными, фантазией? Может
    и так. Однако судьба не дала им выбора. Они были обречены на происшедшее с
    ними, независимо от того, как их звали. Сама логика тех временнЫх условий,
    жестокая, неумолимая, толкнула их в объятья друг друга. Может, именно этих
    людей, хотя вполне могло быть - и других. Только обстоятельства - непременно
    схожи, даже обязательны.

Минуты с усилием складывались в часы ожидания того дня, когда предстояла новая встреча с Мишей – уже так называла его про себя. Как ускорить время, как ни о чем не думать - день да ночь, сутки прочь. Назначенный срок приближался, лихорадка нетерпения – уже через край. Она уже наяву представляла, как он бежит  навстречу, раскинув руки для объятий...

Встретились в одном из тихих переулков, возле милой ее сердцу Пречистенки. Стояла тишина. Было сыро и серо. Ксения поспешным шагом шла к условленному месту, где уже виднелась неподвижная фигура Михаила. Охваченная еле сдерживаемым возбуждением, она была готова уже броситься ему на шею, когда заметила, как  бледно лицо и застыл взгляд этого человека, глубоко погруженного в себя. Остановилась сходу – в ответ  промелькнула слабая улыбка, в роде узнавания. Поцеловал протянутую ею руку. У Ксении упало сердце: что-то случилось? Медленно, не говоря ни слова, пошли вдоль тихих домов. На неё повеяло чем-то мертвящим. Испуганно остановилась.
 
- К моему сожалению, мы не сможем сейчас продолжить нашу встречу. Я сегодня должен уехать, - медленно проговорил он.

- Куда? Надолго? – выдохнула она. В голове метались мысли-догадки. – Это опасно?
Михаил приобнял ее за плечи, но не приник - как бы заслонил от неведомого. Поднял взгляд поверх ее шапочки, линии прямого пробора, искал ответ в дали улицы: - Не знаю. От меня не зависит. Думаю, не меньше недели.
 
Глаза Ксении медленно наполнялись слезами. Как это может быть? Ведь всё только  началось, так необыкновенно, волнующе. Тогда они встретились после долгого перерыва. Это как знак, что теперь не разлучатся. И... он должен уехать...

Он поцеловал ее в губы долгим неотрывным поцелуем. – Не надо плакать. Я вернусь, дам знать на почтамт, и мы обязательно сразу встретимся, моя... – Он промокнул губами ее глаза. Потом, не преставая думать о чем-то своем, проговорил: - Мы выйдем сейчас на Пречистенку и, не прощаясь, разойдемся. Пожалуйста, не спрашивайте ни о чем. Я не могу вам ничего объяснить сейчас. Просто поверьте мне: так надо. - И снова продолжительным поцелуем прижался к ее ждущим губам. Опустил руки и, не оглядываясь, медленно пошел. Как чужой.
 
Потрясенная Ксения застыла на месте, глядя на удаляющуюся фигуру в серой лицейской шинели. Слёзы безостановочно, помимо ее воли, лились из глаз. Она даже не пыталась их вытирать: просто они должны были вытечь до конца.
И это - все? Кто мог ей ответить?.. Слишком много у этого времени накопилось безответных вопросов.

   -  6  -
Увидеться снова им довелось только спустя месяц. Всё время разлуки Ксения находилась в постоянном состоянии тревоги. Едва не каждый день приходила в пустынный зал почтамта. Немногие, оставшиеся там, служащие скоро запомнили печальный облик девушки и, спустя некоторое время, почти не справляясь в ящике невостребованных писем, при ее появлении отрицательно качали головой. Ксения ходила на почту уже почти по привычке, как бы исполняя давний тягостный ритуал.
Было уже далеко за пасху, когда Ксении вручили долгожданный тонкий конверт, где содержалась записка с несколькими словами: «Приходи к Северцовым. Михаил». Какое счастье! Внимательно следивший за ней пожилой служащий понимающе расцвел улыбкой.
 
Не рассуждая, Ксения бросилась на Поварскую, где жили Северцовы, - пешком, не имея ни копейки на извозчика. Среди подряд запертых подъездов и ворот, как на большинстве улиц, отыскался двухэтажный дом, что упирался в небольшой двор, заваленный нечистотами, у забора громоздились кучи мусора, повсеместная грязь истоптана ногами. Ксения с трудом отыскала дверь черного хода. Поднялась  с опаской по скользким от грязи ступеням высокой лестницы, едва видной в сумерке, проникавшем сквозь утлое оконце; тяжело дыша, долго колотила то кулачком, то ногой в обитую чем-то пухлым дверь. На упорный стук Ксении долго не открывали. Она, было, решила, что никого из ее знакомых уже здесь нет, когда внутри раздался приглушенный ритмичный стук. В дверях стоял опирающийся на костыль мужчина, силясь впотьмах площадки разглядеть лицо гостьи.

- Это я, Ксения, – произнесла девушка. Мужчина шире распахнул дверь, пропуская ее в холодную, несмотря на майское тепло, прихожую. Рассмотрев гостью окончательно, приветственно улыбнулся: - Здравствуйте. Владимир, брат Верочки. Раздеваться не надо. Пойдемте.

Они миновали почти весь длинный коридор. Не доходя до последней комнаты, Владимир постучал в чуть притворенную дверь: - Миша, к тебе гостья. Раздался скрип пружин, шорохи какой-то возни, в проеме возник осунувшийся лицом Михаил, в халате явно с чужого плеча с короткими ему рукавами. Нерешительно вступив в освещенную солнцем комнату, Ксения пораженно уставилась на  неимоверную его худобу, подчеркнутую халатом, плотно обернутым вокруг костистой фигуры. В мундире или шинели, каким видела его до сих пор, он смотрелся представительно, даже вальяжно. Теперь перед ней стоял человек, недавно перенесший тяжкое ранение, – она насмотрелась на таких еще в госпитале, - и, вместе с тем, потрясенный. Не известно от чего больше – перенесенным физически или пережитым. Скорее всего, и тем, и другим вместе. Смешавшись присутствием мужчин, спросила Веру.
 
– А Верочка теперь работает, - Владимир помолчал и добавил, - поломойкой. Это близко, в чрезвычайке, - он усмехнулся, - устроилась по большому знакомству. Зато паёк, хоть и  крошечный, дают. Даже иногда дрова перепадают. А мы с Мишей – нахлебниками.

Михаил, не менее гостьи смущенный обстановкой встречи, попросил паузу, чтобы переодеться. Владимир, досадуя на свою недогадливость, с извиняющимся поклоном церемонно показал рукой в сторону  столовой. Когда они, уже втроем, расселись полукругом в креслах, разговор не ладился.
Владимир пристально посмотрел на Ксению: - Скажите, а что ваш батюшка? Что он? Как смотрит на нынешнюю жизнь? Он военный или статский? - Девушка немного опешила: - Как вам сказать, батюшка - инженер по путям сообщения. Всю жизнь этим занимается. Про политику в доме у нас говорится очень мало, он не любит. Правда, когда в октябре-ноябре всё случилось, помню, высказывался неодобрительно. Думаю, что и теперь того же мнения.
 
- Да-а, и для кого он эти дороги строил?- побарабанил пальцами по подлокотнику кресла  Владимир, - веселая жизнь настала: хам празднует. Дожили... Неужто надолго? – проговорил задумчиво. Ксения растерянно еще раз поинтересовалась состоянием сестры, когда она бывает дома. Владимир отвечал довольно кратко. Михаил в разговоре участия почти не принимал.

Снова повисала тягостная пауза, нарушить которую никто из мужчин, по разным причинам, не пытался. Ксении порывисто встала прощаться, пообещав прийти в другой раз, когда Верочка будет дома. Мужчины поднялись с некоторым облегчением. Владимир, раскланявшись первым, ушёл, сопровождаемый прощальным затихающим стуком.

Михаил приблизился к девушке, пристально глядя ей в темные зрачки глаз, некрепко прижал ее к сукну накинутой тужурки, приглушенно проговорил: - Родная моя, я не думал уже, что когда-нибудь свидимся. К счастью, случилось. Не будем вспоминать о недавнем. Бог даст, со временем представится мне возможность кое-что рассказать. Сейчас не надо. Мне нужно еще некоторое время, чтобы привести себя в прежний порядок, тогда увидимся вне этого гостеприимного дома. Я дам знать,  - и добавил, - Мне, по совести говоря, здесь быть не надо. Прощайте, - он поцеловал её.
 
Ксения вышла на воздух, напоенный ароматом запахов цветения. В голове -  растерянные мысли по поводу увиденного: не поняла ничего, кроме того, что Михаил болен, вероятно, тяжко. При каких обстоятельствах и что с ним произошло? Остаётся догадываться самой, на что не было никаких поводов.

Подняв голову, увидала Верочку, выходившую навстречу из каких-то попутных ворот. Её красивые рыжеватые волосы, набегавшие волнами на виски, немного растрепанные, явно торопливо были заправлены под платок. Из узких обшлагов скромного жакета виднелись узкие кисти рук, непривычно красные, как от частого пользования холодной водой. Ксения радостно кинулась навстречу, обняла подругу - на нее смотрело усталое, озабоченное лицо молодой женщины, совершенно утратившее памятное ей прежнее, беззаботно-миловидное выражение. Крепко прихватив ее под руку, прижала к себе, и, едва не волоча, потащила в сторону Арбата.
 
Громким шепотом, несмотря на уличный шум, Ксения требовательно прошуршала в ухо Верочке:

- Ты должна мне сказать, что с Мишей случилось, где он был всё время? Слышишь, мне очень важно, я должна знать...

Верочка подавленно молчала. Ксения слегка тряхнула ее: - Ну, говори же.
 
- Миша с несколькими ещё людьми ездил в Ярославль. На Пасху они, в числе многих, были в восстании против власти, но успеха не имели, всё было разгромлено, а Мишу ранило в грудь. Крови много потерял, без памяти долго пролежал, пока очнулся. Спасибо, вынесли его из опасности,  погибли очень многие; где-то в деревне его спрятали; когда полегчало, удалось отправить с кем-то в Москву. Вот всё, что знаю. Ему сейчас очень плохо, но он одержим что-то сделать, в роде повторения происшедшего там. Я из-за него очень опасаюсь. Как бы к нам не нагрянули из чрезвычайки, увидят раненого - тогда нам всем конец.  Меня туда сейчас пристроили, в общежитии полы мыть, бывает – в служебных... Иногда доктору помогаю вместо фельдшера... Представляешь, меня  - и в чрезвычайку. Думаю, что ненадолго, фамилию-то нашу знают. Как бы плохо не кончилось. Да ведь нигде работы нет. Знаешь, туда целыми днями людей привозят арестованных, потом отправляют куда-то. Такой ужас! Я, по счастью, этого мало вижу, но... Ещё приходили из домкома, говорят, уплотнять нас будут; правда, отметили, что комнаты все смежные -  не знаю, хорошо это или плохо. Мишу мы от посторонних в кладовой прячем, только надолго ли получится... Жить ему негде. Их квартиру реквизировали, потому что жил он там один, почти не ночевал, часто неделями вовсе отсутствовал, после такого как-то заявился – а там печать на дверях...

Больше ничего Ксении узнать не удалось. Как Мише помочь? Чем? Где-то спрятать надо. И что дальше будет? 

С того дня смыслом жизни Ксении стал единственный человек, еще не принадлежавший ей в полном смысле этого понятия, возможно, даже сам не подозревавший о наивысшей степени своей близости к ней, к ее существованию. Несмотря на хорошо усвоенное гимназическое воспитание за восемь лет полного курса, Ксения  старалась подвергать романтические моменты любого положения возможно строгой оценке - трезвый ум, унаследованный от папеньки. При всей скромности критической жилки у восемнадцатилетней девицы, не много видавшей и испытавшей в жизни, она чутьем сердца уловила главное в любимом человеке. Ксения не могла понять сложные побудительные мотивы его действий, его мужскую логику. Мимо нее шли события последних лет, когда в котле многосложной русской политической жизни вываривалась непонятная ситуация. Этого девочка не знала и не интересовалась, как и очень многие люди, гораздо более взрослые годами и опытом. Однако понимала, что ее любимый совершенно не равнодушен к вкусу этого варева, всей силой своих способностей и слабых возможностей пытается - не совсем понятным ей образом - воздействовать на конечный результат.

Размышляя об их взаимоотношениях, Ксения могла с уверенностью судить только за себя – покоренная его образом сурового мужества, она готова на всё; касательно Михаила - могла единственно сказать, что верит в его чувство. При том, что видела в этом человеке изрядную рассудочность и здесь - речь не о его сердце. Стержнем этого человека ей представлялась готовность пожертвовать любовью ради высшей его цели. Ксения прорастающим женским инстинктом все-таки угадывала -  целиком он ей принадлежать не будет; его надо и можно любить; она себя в этом беречь не станет. Но неизбежно наступит некий момент, когда он предпочтет их любви свою идею. О дальнейшем она задумываться боялась...
               
   -  7  -
Как ни проста была работа в больнице, доставалось Ксении как следует. Не раз за день приходилось таскать в конец большого двора бесконечные ведра с нечистотами; провожать, а иногда чуть не тащить, больных в палаты из приемного покоя – это тоже на ней; не считая перевязок, беготни на склад за медикаментами и даже некоторой писанины, до которой Анна Яковлевна была не большая  охотница. Узнай Полина Владимировна, чем Ксении приходилось заниматься в больнице, она была бы потрясена,  до какой чёрной работы опустилась её дочь.  Ноги еле домой доносили, сразу валилась на кровать в крепкий сон рабочего человека. Когда её смена приходилась в ночь, получалось немного прикорнуть на топчанчике в коридоре при входе, где больные днём ожидали приема.
 
Анна Яковлевна, как ни странно, предпочитала именно ночные или очень ранние смены, держа Ксению при  себе. Со временем стало понятно, откуда такая тяга к неудобным дежурствам: Анна Яковлевна давала старухе-матери на ночь успокоительное лекарство - та без помех соседям и, не причиняя лишних переживаний дочери, спокойно и долго спала, а потом, почти весь день, когда дочь была дома, находилась у неё на глазах. Непонятным оставалось, когда же сама Анна Яковлевна умудрялась отдохнуть; спрашивать Ксения стеснялась.
 
Время шло и незаметно, и муторно, в однообразии ежедневных хлопот. Однажды, где-то  в середине июня, спросил Ксению какой-то чумазый мальчишка, вызвал во двор и передал мятый конверт. Незнакомым почерком указаны ее имя и фамилия. На вопрос, от кого письмо, последовал короткий ответ: а ты прочти, там сказано – и мальчишка исчез. С бьющимся сердцем Ксения открыла конверт с запиской внутри: «Завтра днем буду ждать в том же переулке возле Пречистенки». Её бросило в жар. Поначалу, после  встречи в доме Северцовых, она несколько раз ходила на почтамт – письма все не было. Потом в больнице начались большие хлопоты, уставала очень, из головы совсем выскочило ходить за письмом – и вот оно, долгожданное.
 
Ксения немного опоздала на встречу; прибежала вся измокшая от жары и волнения. Михаил, в той же чужой тужурке, как в последний раз, еще более исхудалый, с ввалившимися глазами, стоял, прислонившись к стенке у подворотни, будто боясь упасть. Увидав Ксению, измученно улыбнулся, оторвался от стены. Видно было, что двигается с заметным усилием. Зашли в тень подворотни, скрытые от улицы. Без малейшей нерешительности потянулась поцеловать его.

- Ксеничка, - сердце ёкнуло, так он никогда не звал её, - у меня дела немного осложняются, находиться у Северцовых опасно и для меня, а главное – для них, если найдут. Чрезвычайка под боком, несколько раз из домкома наведывались, теперь у них, видно, кампания - чужих жильцов подселяют без спроса, у бывших владельцев комнаты отбирают, целые квартиры – а их, бывает, выгоняют. Своего жилья у меня в городе теперь нет. Вся надежда на дачу в Перловке. Мы долго там внаем брали когда-то. Бог даст, найдется мне комната. Отлежусь немного, раны заживут. Помнится, жена управляющего, если они там, сама фельдшерица, посмотрит меня. Тогда решу, как быть дальше.

- А мы с вами как же? – встревожилась Ксения.
   
- К себе не зову, извините.

- Мишенька, я вижу, как вам плохо, еле на ногах держитесь. Куда же теперь?

- Вот теперь и поеду, только рюкзак надо у Северцовых забрать да проститься.
 
- Давайте, я провожу хотя бы до поезда, - с блестящими от внезапной влаги глазами потянулась к нему Ксения.

- Нет, не надо. Упаси бог, привлекать лишнее внимание. Мне и самому нелегко, а вдвоём... – он не договорил, - постараюсь известить с кем-нибудь запиской, где я и что; вот на всякий случай адрес, где раньше был управляющий в Перловке, спросите меня - помедлил в раздумье, - извините, может быть, если там устроюсь, вместе с Верой приедете? - торопливо добавил – Сможете?

Ксения, не колеблясь, кивнула и снова – Как же до вокзала доберетесь?

- Не волнуйтесь за меня, сил должно хватить. Я хожу медленно, а вам быстрее надо меня одного оставить... – без слов, крепко прижался к ее лицу небритой щекой, потом отстранил, глядя долгим взглядом, будто запоминал, и тихо проговорил: - Теперь дороже вас у меня нет никого. Знайте. Я долго думал... да ладно, здесь не место и время не то. Объяснимся, когда свидимся. Прощайте. Только не надо оглядываться. Пожалуйста, – тихо проговорил Михаил.

  -  8  -
В давние годы за Тайнинским селом располагались на лето военные лагеря для маневров и учений, там регулярно квартировал полк под командой полковника Всеволожского. Госпожа полковница облюбовала недалеко милое местечко под названием Перловка, застроенное в свое время дачами благодеяниями известного чаеторговца господина Перлова и прозванное в его честь. Туда, на съемную дачу в сосновом бору, из года в год возили с детства маленького Мишу. Среди высоких шумящих сосен, небольших листвяных кустарников и аккуратных клумб, строения дач, разных размерами и цветом, осторожно выглядывали лишь навстречу ищущему взгляду. Миша привязался к сдержанной красоте дачных мест, душевно близких его детству и юности. Казалось, лучше них - на свете быть не может.
   
Поблизости от въезда в поселке заметна была скромная одноэтажная дача, где проживал с супругой пожилой управляющий, Семён Трофимыч, человек хозяйственный, с хитрецой, когда-то реальное кончил. Приглашен был на службу еще бывшим владельцем поселка, да так и укоренился здесь. Жена его, Калерия Васильевна, хлопотунья, женщина характером строгая, по образованию и прошлым занятиям - фельдшерица. Были они бездетны. Тётю Калю, как звали её повсеместно, частенько приглашали дачники - посмотреть больных, по большей части, детей разного возраста. Понятное дело, особо серьёзными случаями она не занималась, но посильной помощью никто, включая даже взрослых, обделён не был.

Уже несколько лет, с тех пор как началась война, Михаил не бывал здесь. Сразу обратил внимание на заметный налет некого небрежения в общей картине когда-то аккуратного, даже изысканного, дачного места - бросились в глаза местами выломанные, ранее опрятные дорожки,  заметная неряшливость участков некоторых дач. Главное, что удивило, - людность ранее спокойного, не отмеченного этим признаком, посёлка: то и дело встречались простого вида женщины, детишки, редко - мужчины. Подошел к дому управляющего, сразу заметил его, сильно постаревшего, по-прежнему улыбчивого.

Трофимыч ещё с веранды признал Михаила, несмотря на долгое отсутствие, -  он вообще помнил многих молодых дачников, чуть ни с самого рождения. Внимательно оглядел гостя, заметил худобу и бледность – понятно, при фельдшерице-супруге как не заметить; правда, по нынешним временам упитанных да румяных редко встретишь. Сама хозяйка где-то по вызовам ходила: теперь числилась в местной больничке. Поговорили немного о жизни: Михаил – о своих, Трофимыч – о своем. Он хорошо помнил господина полковника, бравого, воинственного вида мужчину - женщины ему так и улыбались. Памятна осталась и супруга его, не раз принимавшая участие в разных нуждах соседей. Угощать гостя было нечем, потому сидели за пустым столом на небольшой верандочке. Трофимыч деликатно не спрашивал Михаила про нынешнее состояние – оно, известно, у всех не очень, да и тот не откровенничал.
 
Когда разговор прервался на долгой паузе, гость осторожно поинтересовался нынешним состоянием поселка, много ли прежних жильцов и отчего видно какое-то многолюдство, своим видом мало напоминающее дачников. Управляющий сдержанно доложил, что прежних никого нет, видно дела их плоховаты стали, а новых людей появилось много не по причине летнего отдыха – теперь часть больших, исправных дач занята, аж, под постоянное заселение. Для этого приезжали какие-то строгие люди из Мытищ, с бумагами, долго ходили, осматривали, у него спрашивали, есть ли какие планы поселка. Потом разоткровенничался:

 – Дачу вашу теперь тоже заняли, правда, ещё не целиком, но говорят - скоро ещё подселят кого-то. У меня все записано, кто где из новых. Потому как я при этом месте оставлен,   вроде коменданта. Даже ружье какое-то выдали - много разного народа лихого объявилось, желают без спроса чужим попользоваться, вот и приходится иногда пугать. А моя Калерия, знаете, какая боевая - она зычным голосом троим ворам такого разом задала страху, что выскочили из дачи и наутек пустились, всё добро там же и побросали.

- Скажи-ка, Трофимыч, мне на какое-то время комнатёнка отдельная найдется? Только в пустом доме. Ненадолго, не больше месяца. Правда, платить нечем. Все моё имущество при мне. Как бывало, на возах не привезу – улыбнулся Михаил.
 
Трофимыч внимательно оглядел собеседника снова. Будто впервые встретил. Замолк, что-то прикидывая в уме, чесал затылок, то снимая, то набрасывая на лысину потертую кепку. Решился:- Думаю, найдётся вам маленькое жилище. Есть тут заброшенная дачка с краю, недалеко, никто на неё не смотрит, потому как ремонта требует основательного. А для летнего проживания вам сгодится на месячишко. Из уважения к господину полковнику, покойному, помогу. Сейчас и пойдем, посмотрим, а там решим, как дальше быть. 

Одноэтажная дачка, в самом деле, оказалась неказиста: крыша протекала, стёкла в окнах побиты, по комнатам гулял сквозняк; внутри нашлась единственно уцелевшая, небольшая каморка, сухая, с небольшим целым оконцем. Михаил был доволен - подойдет вполне, все-таки лето, тепло. Трофимыч, поначалу расстроенный полной непригодностью дачки, удивился неприхотливости сына полковника. На радостях пообещал приволочь с соседней пустующей дачи кровать, столик – всё равно больше ничего в скромное помещение уместиться не могло. Да и не нужно было. После обустройства оставил нового хозяина в одиночестве, пообещал прислать тётю Калю вечером - глянуть тут что-нибудь по хозяйству.
 
Михаил опустился на пустой матрац кровати - остаток сил, державших его в последние часы, почти иссяк. Незаметно забылся в тяжелой дрёме. Из забвения его вернул громкий звук шагов и резкий женский голос, что окликнул его. В сумерках, наполнявших комнату, разглядел в двери невысокую плотную женщину в очках. И - узнал!

- Тётя Каля! – даже в носу защипало от острого воспоминания о беззаботных временах, накрепко связанных с самим видом этой женщины.  С трудом поднялся с кровати.  – Давайте выйдем на воздух. – Гостья ещё раз оглядела скромную обстановку, уверенным шагом пошла через беспризорные комнаты на улицу. Перед домом у полусгнившего стола оказалась ещё крепкая лавка. Присели. Калерия Васильевна опытным глазом отметила нездоровую бледность, худобу и лихорадочный блеск глаз молодого человека.

- Что с тобой? Говори сразу? Не мнись и не скрывай? – строго, и вместе – по-простому, проговорила, глядя ему в лицо.

Михаил отвечал, что  некоторое время назад на него с другом вечером напали какие-то мерзавцы, друга убили, его ранили, еле ноги унёс; знакомый врач осмотрел, перевязал и помог добраться до жилья. - Нашу квартиру заняли жильцами по причине моего долгого отсутствия, - он не пояснил, почему отсутствовал, - я сколько-то времени пробыл в семье убитого друга, но стыдно обременять чужих людей. Больше мне деваться некуда. Думаю, отлежусь здесь, приду в себя, тогда поеду к матушке – она у родственников в Самаре застряла. 

История выглядела вполне правдоподобно и заслуживала сочувствия. Надежды Михаила оправдались. Трофимыч с супругой, не иначе, как в память прошлых благостных лет, отнеслись к нему весьма сострадательно, даже помогли в незатейливом быту из небогатых своих возможностей. Неожиданно трогательная забота покорила его. Однако главного, о чём, наверное, следовало сказать им, так и не сделал – о его нахождении здесь никому не должно быть известно. Он никому не доверял. Вынужденная откровенность с людьми, его приютившими и оказавшими помощь, усиливала осторожность и недоверие именно к ним, в первую очередь. Хотя надо полагать, что умудренные новыми порядками хозяева, несомненно, между собой о нём говорили и в уме держали некоторые опасения.
 
На следующий день Михаил, еле переставляя ноги, всё-таки дотащился до станции к почтово-телеграфному отделению, как ни странно, работавшему, и отправил несколько писем. Теперь тётя Каля ежедневно навещала его, когда утром, когда по вечерам, меняла повязки, прикладывая какое-то снадобье. Действительно, рана стала подживать гораздо  лучше прежнего. И хотя Михаил чувствовал себя по-прежнему ослабленным, настроение его улучшилось, он стал ровнее, спокойнее. А главное, ему реже снились по ночам кошмары, сопровождаемые бегством неизвестно откуда и куда, а главное, всегда с трагическим концом – он долго падал в пышущую жаром бездну, где его медленно пожирало пламя.  Он вскакивал, не всегда понимая спросонок, где находится, один раз больно свалился с кровати на пол. Пил, захлебываясь,  холодную воду из ведра, весь мокрый снова валился в кровать, пытаясь скорее заснуть, пока его не настиг очередной кошмар. Припоминал днём ночные видения, и его охватывал ужас – ведь именно так люди сходили с ума.
 
Признаком выздоровления стало желание лесных прогулок. Время их становилось всё более ранним, напоминая бывшее стремление к преждевременному бодрствованию. В ещё серой тишине, оживленной только пением, щёлканьем, дроботом невидных глазу птиц, гимназист-старшеклассник Миша задумчиво вышагивал по сыроватой траве, по полянкам, устланным мягким ковром из иголок, вдыхая ещё не растопленную лучами солнца свежесть ночи. Каким грустным умиротворением наполнялась душа... Теперь он уже не позволял себе расслабляться под чарующим воздействием утреннего леса. Вступая в призрачно отторгнутый от людской суеты мир лесного покоя, Михаил погружался в неотступный разговор-спор с самим собой: от изначального смятения при взятии власти большевиками, реального кошмара войны на московских улицах, до собственного участия в боях рядом с  юнкерами у родного  лицея перед Крымским мостом. Скрываясь после этих событий и приходя в себя от страха и отваги, он поражался неожиданной собственной решимости, внезапной готовности к поступку. Крепнущий в нём внутренний протест заставил искать опытных единомышленников, иногда участвовать в их тайных встречах и планах сопротивления новым властям, опрокинувшим русскую жизнь. Их победа в перевороте, поначалу  казавшаяся не очень убедительной и прочной, ошеломила очень многих, на свою беду не сразу спохватившихся и, по старой привычке, погрязших в разговорах, спорах, нерешительности.  Не много находилось разумных людей действия, к сожалению, оказавшихся и не там, где надо, и не в нужный момент. Вместе с тем, люди, с которыми Михаил искал связи даже после майского поражения в Ярославле, в столице были незначительны, их усилия объединиться никли под гибельным молотом ЧК.  Ещё будучи в Москве, решив уйти из квартиры Северцовых, он предупредил запиской одного из знакомых по ярославским событиям, где можно будет найти его в случае нужды. Теперь приходилось наведываться на почту станции в ожидании сообщения.
 
Спустя неделю гости объявились. По обыкновению, пребывая днём в легкой дрёме, Михаил чутким ухом уловил раздающиеся близ дома голоса. Какое-то странное предчувствие подняло его на ноги, толкнуло выйти наружу. К дому приближалась троица – впереди, с  несколько озадаченным лицом Трофимыч, за ним -  напряжённо  улыбающиеся Верочка с Ксенией.

– Вот он, Михаил Петрович, живой-здоровый. Ну, ежели ничего не надо,  я пошёл, - Трофимыч выжидающе развернулся спиной – оклика не последовало и  неторопливо зашагал прочь сквозь частокол сосен. Растерянный Михаил не знал, что сказать. Улыбка сползла с лиц девушек – что называется, не ждали. Хозяин пригласил девушек присесть на лавку у дома. Постепенно все оттаяли, наладилась общая беседа, оживилась, разошлась, пошли взаимные вопросы-ответы, реплики, смех. Михаил предложил прогуляться к лесу. Послеобеденное солнце, заслоненное легкими облаками, не утомляло, притягательный  аромат сосен наполнял разогретый воздух.  Удивительным образом в лесу беседа стала чахнуть, прерываться, распадаться на отдельные куски, пока совсем не иссякла. Михаил и Ксения, похоже, чем-то озабоченные, молчали, Верочка, ахая от восторга, крутила головой по сторонам, то ли интересуясь окружающим, то ли делая вид. Главным образом, она не решалась выступить инициатором продолжения общего разговора. Спустя продолжительное время, когда они довольно удалились от посёлка, вдруг вспомнила, что скоро вечерний поезд. Все чуть фальшиво оживились, торопливо отправились обратно, к станции. Ксения все время смотрела себе под ноги, покусывала губы, лицо её не раз меняло цвет – от обморочной бледности до крупных алых пятен; казалось, она вот-вот расплачется. Михаил по обыкновению оставался бледен.

Ждать поезда долго не пришлось. Подбежали к ближайшему вагону,  Верочка принялась шумно благодарить Михаила за чудесно проведённое время, попрощалась и стала подыматься по ступеням, ловко перебирая поручни. Ксения неподвижно стояла на платформе, беспомощно опустив руки, ни на кого не глядя. Потом вскинула вверх пылающее лицо, едва не шёпотом пролепетала: - Верочка, поезжай. Я остаюсь, – и отвернулась. Верочка стояла на грязной вагонной площадке с округлившимися от изумления глазами, не понимая ровно ничего. Как?! Времени на вопросы не оставалось – раздался гудок, вагон дрогнул. Верочка откачнулась в сторону и поплыла прочь от оставшихся на платформе.  Михаил, похоже, был поражён не менее уплывавшей из вида подруги. Когда затих дробный стук  колес, он первым обрёл способность к движению. Искоса глянул на Ксению, пребывавшую в ступоре с момента произнесённых ею решающих слов. Судя по всему, именно они грозили обернуться обмороком – жуткая бледность залила ей лицо до корней волос. Михаил крепко подхватил её под руку, медленно повел с платформы. По счастью всё это время пространство станции оставалось безлюдным. Какие-то люди вышли из последнего вагона и сразу, не оглядываясь, углубились в лес с противоположной стороны от путей.

Ведомая Михаилом через потемневший лес, Ксения хранила прежнее молчание. В сумерках, никем не замеченные, они приблизились к дому. Слившись темными одеждами со стеной дома, присели на лавку. Михаил не отрывал взгляда от спутницы. За время ходьбы под слабым ветерком Ксения немного очнулась. С усилием подняла на Михаила глаза, полные отчаяния и стыда: - Вы меня презираете? Я сейчас уйду – поспешно поднялась. Он не шелохнулся, не отпуская её взглядом: – Сядьте, пожалуйста. И успокойтесь. Вы произнесли вслух то, о чём я хотел просить вас, и не осмеливался, почти с самого вашего появления. Извините за моё малодушие. Если бы вы только знали... – Сдержанный плотиной многодневного одиночества, наружу вырвался поток, затопивший Ксению удивительным, долгожданным счастьем. Казалось, они, наконец, соединились после долгих блужданий среди призраков и химер.  В быстро менявшемся их сумасшедшем мире бесстыдно быстро созревала невиданная ранее жадность обладания друг другом...

В ярком рассвете июльского утра Михаил проводил Ксению на ранний поезд. На безлюдной платформе они, не отрываясь, смотрели в прекрасные, окрашенные необыкновенной любовью, лица друг друга, даже не обратив внимания на нескольких подошедших к поезду пассажиров. Когда поезд остановился, Ксения тяжело отстранилась от своего провожатого, взобралась на площадку и, не оглядываясь, скрылась в тёмных недрах вагона. Михаил неподвижно смотрел вслед уходящему поезду, пока тот не скрылся за поворотом. Задумчивой походкой направился к дому и почему-то через территорию посёлка. Тем временем Трофимыч вышел в утреннюю свежесть открытой верандочки, собравшись за водой к колодцу, и с удивлением заметил удаляющуюся долговязую фигуру молодого постояльца, что с раннего утра уже топал со станции. Склонив голову набок, старик глядел на его силуэт.

Неделю спустя Трофимыч поутру тащил из леса приглянувшуюся большую сухую валежину. Был доволен собой: наверняка до него кто-то разделал и припрятал до лучших времён, а он нашёл.  В просвет между редкими деревьями на краю леса заметил, как с  прибывшего московского поезда сошёл человек в железнодорожной форме и, с оглядкой, направился к лесу. Заинтересовавшись незнакомцем, - он многих знал в округе, слава богу за столько-то лет, - аккуратно за ним проследил и спустя короткое время с удивлением обнаружил его уже о чём-то беседующим с Михаилом.   Старик подумал –  эге, дело не случайное: просто встречные так не беседуют. Увлечённый наблюдением, он не обратил внимания, как следом за незнакомцем из другого вагона вышли ещё двое мужчин в тёмной городской одежде и сторожко последовали за железнодорожником, стараясь оставаться им незамеченными. Трофимыч не видел, как они подобрались к беседующим и, внезапно выступив из-за кустов, громко потребовали документы. Старик давно оставил свою добычу и, спрятавшись за толстой развилкой вековой сосны, с бьющимся сердцем ожидал развязки. Железнодорожник резко обернулся, выстрелил на крик из револьвера, незаметно оказавшегося у него в руке. Один из нападавших ответным выстрелом свалил его сразу наповал. Михаил, застигнутый внезапностью окрика, как бы пристыл к месту, потом переломился в поясе, припустил, гусиными большими шагами, петляя между деревьями. Было заметно, как он прихрамывал и загребал ногами.  Другой преследователь запоздало бросился за ним, стреляя на ходу. Беглец уже почти уходил, когда, споткнувшись о выступ корня, рухнул больным боком на землю с протяжным стоном. Потерянного им бесценного времени хватило, чтобы бежавший следом настиг его и, пока Михаил предсмертно копошился в  безуспешной попытке подняться - выстрелил ещё раз. Не промахнулся.

Совершенно вне себя от ужаса трагедии, случившейся только что на его глазах, Трофимыч с закрытыми глазами соскользнул по толстому стволу наземь. Какая страшная настала жизнь...

   -  9  -
Можно ли жить без любимого целых три дня? Не видеть его, только мысленно слышать горячий шепот, помнить объятья, прикосновения больших ладоней, рисунок  лица, очерченный ее пальцами  в душной темноте той ночи. Он обещал подать сигнал к ее приезду снова не позднее двух-трех дней. Жизнь превратилась в существование. Однако предощущение грядущего счастья не покидало. Она точно знала, что счастье есть, правда, его еще мало. И потому оно должно было, вот-вот, прийти снова. Правда, приходилось отбиваться от вопросов маменьки, устроившей скандал с истерикой, когда она объявилась дома утром после Перловки. В оправдание пришлось сочинять корявую  историю про затянувшуюся прогулку с Верочкой в Сокольниках, потом, как запоздало вспомнила про ночную смену и, в чем была, побежала в больницу, а предупредить уже не успевала... Оставалось неясным, насколько Полина Владимировна приняла на веру рассказ дочери, но шум и слезы маменьки были великие. Ксения же превратилась в живое ожидание. Смиренное пребывание дома по возвращении из больницы стало подобно жестокой пытке. Единственное, что придавало силы – неотступные мечты о новой встрече. Три дня прошли - письма не было.  Наступило время нового ожидания, еще более напряженного, непереносимого. Она то и дело спохватывалась в опасении, что письмо уже пришло, но она пропустила его, и,  отговорившись дома каким-то пустяком, бежала на почтамт и – снова ничего. Сколько она терпела? Неделю, две или больше? Счет времени терялся. Чувствовала только, как тихо тает, испаряется, еще недавно подлинное, ощущение небесного счастья; расплывается четкость прекрасных видений, напрасно возбуждаемых усталым воображением. Оставалась живой только память звуков его  голоса. Она помнила - он не велел приезжать без его извещения. Сколько же можно ждать!? Затянувшееся ожидание убивало.

Солнечным выходным днем, не выдержав пытки, Ксения отправилась в Перловку. Уже знакомой дорогой от станции проскочила через приветливый лес, подобралась к дому. Решила устроить сюрприз хозяину. Из дома слышались какие-то громкие звуки, вроде двигали мебель. Осторожно выглянула из-за угла на сторону крыльца, с удивлением увидала на, прежде аккуратной, площадке перед домом груду мусора, завалившего сгнивший стол и даже часть лавки, на которой они тогда сидели в темноте по возвращении со станции. Раздались тяжелые  чужие шаги. На крыльце показался Трофимыч, пригнувшийся под грузом столика, знакомого столика из его комнаты. Она погасила улыбку, однако с приветливым лицом вышла  к старику навстречу. Он слегка вздрогнул от появления нежданной гостьи. Хмуро поинтересовался, зачем пришла. Ксения с недоумением уставилась на вопрошающего: – А разве Михаила Петровича нет? – Старик покачал головой: – Нет. И не будет. – Он что, съехал? – теряясь неожиданному ответу, спросила она. – Нет. Идите, барышня. И не приходите сюда больше, – и вместе со своей ношей ушел в дом.
 
Ксения не рискнула идти следом, присела на лавку. Не может же она уехать, ничего не узнав. Он, Михаил, что же, пропал? От нелепости мысли ее даже передернуло. Решительно поднялась на крыльцо и требовательно крикнула в темноту дома: - Трофимыч! Выйдите же ко мне! В ответ послышалось двигание какого-то тяжелого, дребезжащего предмета. Будто из-за занавеса в театре,  из комнаты Михаила выглянуло распаренное, красное лицо старика. Какое-то время не мигая, молча смотрел он на Ксению. Снова исчез. Она нерешительно переступила несколько шагов, приблизилась к открытой двери - ничто в тесном пространстве перед ней не указывало на присутствие прежнего хозяина, на место их любви. Зияла бесприютная пустота.

Она вошла внутрь, уставилась на старика в упор: - Вы должны мне сказать, где Михаил? Трофимыч менялся на ее глазах, выражая собой беспредельный испуг. Его губы подрагивали, затряслись руки. Прокричал свистящим шепотом: - Барышня! Не погубите! Уходите! Христом богом прошу! Нету вашего Михаила! Убили его! Из ЧеКи приходили и убили. Его и еще одного, из города. Больше ничего не знаю, ей богу. Сам боюсь.

Жизнь - оборвалась... Она не могла, не должна больше продолжаться без него, без ее любимого мужчины, ее бога и крепости. Погасло солнце.
 
Как оказалась в притихшем лесу, Ксения не помнила. И здесь - отчаяние, боль, крик, что душили смертно, вырвались наружу. Она лежала на бездушной, жесткой, голой земле и вопила в голос на  весь окружающий мир. День сейчас или  ночь, где она, куда идти дальше? Ей даже не стало страшно – все безразлично, бесцветно. Глухая тишина одиночества накрыла ее.

Сколько времени это продолжалось, она не помнила. Как не помнила себя на лавке платформы вплоть до прибытия поезда, когда собиралась покончить с собой; не помнила, как незнакомый мужчина спросил, что с ней, принес напиться воды, намочил ее платок, приложил к вискам, помог подняться в вагон. Память вовсе ее покинула: она не соображала ни что делала на вокзале, ни как добиралась до дома. Очнулась в постели, с компрессом на голове. В полутемной комнате с прикрытыми окнами остро пахло лекарствами, на стуле висело ее грязное платье, сидела рядом встревоженная Анастасия. Ксения решила, что задремала на работе, в больнице, но почему компресс, Анастасия... В голове все путалось. Сухой язык царапал нёбо, поднесли воду - не помогало... Было сухо, жарко. Почему кругом такая ослепительная пустыня? Потом все исчезло...

Очнулась Ксения через несколько дней, прозрачная до голубизны, безмолвная и бессильная. Приводили несколько раз Анну Яковлевну, та поила Ксению какими-то лекарствами, вернувшими на время память и ощущение реального. Лучше бы этого не было: она снова впадала в неистовство, кричала, билась в руках Анастасии, потом уже и кричать не могла - вырывалось только дикое  сипение. Родители толклись рядом, с ужасом глядя на ни весть что творившую дочь, маменька - с потемневшим лицом, вспухшим от бесконечных слез, отец - состарившийся, потерянный, на себя не похожий. Никто ничего не понимал. За исключением того, что с их дочерью произошло небывалое несчастье, почти лишившее ее разума.

К тому времени Николай Павлович почти безвыходно замкнулся в своем кабинете, «обители». Он и в прежнее время мало кого у себя жаловал. Ни родственники, ни гости, ни визитеры туда не допускались, за редким исключением необходимости сугубо деловой или интимной беседы. Полина Владимировна редко теперь бывала у мужа. Ограничиваясь только срочными делами, почти не испытывала  потребности в продолжительном душевном разговоре, как когда-то. Видно, с годами  что-то разладилось в, прежде совместном, механизме; скорее всего, почти испарилась та невидимая, ранее обильная, смазка, что непрерывной добавкой заставляла шестеренки щелкать бесшумно и ладно.

Для дочери отец делал исключение, поначалу довольно суровое, со временем – все более теплое, даже откровенно радостное, что для обыкновенных проявлений его характера было необычно. Николай Павлович все более замыкался от окружающих, в сути своей, все более теряясь от непонимания творившегося за стенами дома. Он зачастую ловил себя на бесцельном продолжительном взгляде в некую точку на стене; очнувшись, переводил пустые глаза на бумаги перед собой, не видя смысла в написанном. Именно в такие минуты осторожное появление  дочери в кабинете производило на него впечатление действия горячей струи на замороженный предмет. Он с нескрываемой радостью смотрел на милое лицо своей девочки, становившейся взрослее буквально на глазах - в повадках, в изменившемся взгляде, в удивляющей рассудительности. Любовным взором улавливал, как в былой шустрой девчушке, барышне-гимназистке просыпалась юная женщина. Дочь садилась к нему на колени, крепко обнимала за шею, прижимаясь щекой, и шептала в ухо свои вопросы, милые секреты, тяготившие молодой ум и сердце. Он пытался припомнить, когда то же, столь обыкновенное и привычное, происходило у них с Полиночкой. Должно быть, в давно угасшие времена...

Несколько недель находилась судьба Ксении на грани между помешательством и выздоровлением. Наконец, что-то внутри молодого организма пересилило в нужную сторону, и она тихо-тихо стала возвращаться в себя. Представить происходившее в ее сознании не мог никто, она сама – в том числе. Теперь она припоминала приезд в Перловку, разговор с Трофимычем, обстановку вокруг них; произошедшее с ней после того представляла отрывочно.

Домашние радовались ее поправке, особенно, когда съедала несколько ложек какого-то жидкого супа. Хотя зачастую после этого, едва перебирая ослабевшими ногами, добиралась до туалета, со стоном давилась, выкидывая из себя ничтожное содержимое желудка, и, потеряв последние силы, в поту обмякала у стены. Никто ничего не мог подумать, кроме как о последствиях ее нервного состояния.

На беду, в те же дни случилась комиссия из домкома по поводу уплотнения «буржуазных нетрудовых элементов». Бывшая горничная барыни Анастасия стала полноправной квартиросъемщицей, ей своя комната теперь полагалась и ордер обещали выдать. Господа же с  безумной дочерью, скорее всего, поселяться вместе - в одной, пусть и самой большой, в бывшей столовой. Комиссии было сказано, что отец всю жизнь работал, теперь - профессор, преподает в училище, а дочь работает в больнице, все они – тоже трудящиеся. Как же дочь работает, если в постели лежит,- возразили домкомовцы, - ее  саму в больницу надо. Правда, пообещали для профессора оставить кабинет. Решения окончательного еще не состоялось, но, похоже, что все шло к тому.

Наконец, Ксения почувствовала силы немного пройтись по квартире. Конечно, в больнице по своим слабым силам работать она еще не могла. Там и ждать не стали, сразу взяли другую санитарку - желающих было без отбоя. Оставшись без дела, целыми днями Ксения неслышно сидела в, еще своей, комнате с нераскрытой книгой на коленях, смотрела то в окно, то на стену, то просто в пол. Без единой мысли. Домашние старались отвлечь ее разговором - отвечала тихо, односложно, никакого желания поддержать беседу. Тогда-то слабая тень понимания только проскользнула у нее, не успев твердо зацепиться в сознании: Неужели? Не может быть!  Я - в положении?

Анастасия, маменькина ровесница, раньше всех в доме догадалась о состоянии барышни, однако помалкивала. Когда-то, еще в девках, слюбилась с господским кучером Федькой и понесла. А он – семейный. Поняла сразу – конец пришел ее городской жизни. Выручила одна бабка: плод извела, едва не вместе с Анастасией. Больше она детей иметь не могла, зато при господах осталась. Теперь бывшая горничная убирала в большом помещении домкома, на первом этаже в соседнем доме,  а в остальное время по-прежнему была в семье, при своих.

Ксения неожиданно согласилась на ее робкий совет пройтись на воздухе. Пошли вдвоем. По дороге Анастасия рассказала барышне, как во время болезни приходила к ним Верочка, как показали ее, беспамятную, отчего сама гостья едва не лишилась чувств. На Чистопрудном бульваре присели на скамейку. Виднелась заваленная рыжей листвой дорожка, яркие, еще изумрудные пятна травы проглядывали по бокам, неровным рядом торчали облезлые от разноцветной краски скамейки. И сразу в памяти Ксении вспыхнули мгновения той встречи - с отчетливым видением весеннего бульвара, запахом свежей распускающейся листвы, - здесь состоялось их настоящее первое свидание. Глаза широко отворились – потекли тихие безвольные слезы. Анастасия испугалась - не дай бог, снова прежнее вступило; растеряно глядела то на Ксению, то на редких безразличных прохожих, потом несмело, по-бабьи, обхватила, приникла к плечу, едва сама не заплакала – уж очень жалко бедную барышню, как страдает. Так и сидели на спокойном осеннем солнышке. Постепенно слезы унялись. Анастасия поняла - вроде барышне полегчало; ласково спросила, не пойти ли обратно, помогла подняться, повела к дому.

С той поры жизнь начала медленно возвращаться в опустошенное сознание Ксении, будто воздух бульвара, навеянные им воспоминания стронули с места пришибленный обстоятельствами смысл ее существования. 

  -  10  -
Сентябрьским днем, вскоре после этого, в квартиру постучала женщина простого вида и спросила Ксению. Протянула плотный конверт и, не сказав ни слова, ушла. Письмо, как можно было предположить по инициалам отправителя, - от Веры Северцовой. Действительно, письмо, написанное аккуратным почерком на нескольких страницах грубой бумаги, оказалось от Верочки. Она пространно сообщала, что горестные события начала года в ее семье довершились самым жестоким образом - гибелью ее брата. Теперь она - одна, без дома, без средств, и лишь благодаря сердечному к ней отношению простых людей оказалась в подмосковном поселке Т., где устроилась в местной школе учительницей. Ксения несколько раз перечитала письмо - Володя погиб; то, что погиб Миша, – этого Верочка не знала. Чудом не разделила она участь своего брата. Как страшно повернулась их жизнь, какой жуткой сутью наполнилось их существование  с тех ярких сентябрьских дней прошлого года, когда они с Верочкой оказались среди персонала госпиталя в Училище на Мясницкой. Родителям читать письмо целиком Ксения не стала, только отдельные отрывки; а потом  вовсе его спрятала.

Время жестко заставляло задумываться о собственном регулярном занятии. Деньги Николая Павловича, что лежали в банке, пропали, акции превратились в пустые бумажки. Маменька уже несколько раз со вздохом упоминала, что очень многое из вещей, годившихся на продажу или для обмена на продукты, уже из дома исчезло: на поверку выяснилось - не так уж богато оказалось семейство инженера и профессора. Отец советовал Ксении подумать об учительском занятии, тем более, последний, восьмой, гимназический класс во многом был посвящен именно такому приготовлению выпускниц. Она и сама склонялась к подобному, особенно после письма Верочки, ставшей учительницей в отдаленном областном селении.
 
Решила наведаться в свою бывшую гимназию. Маменька сама вызвалась сопроводить дочь, немного принарядилась и сразу приняла почти прежний впечатляющий вид. Таким манером заявились они в гимназию, где теперь была устроена единая трудовая школа-семилетка. После продолжительных разговоров с руководством школы ее приняли учительницей иностранных языков. В волнении Ксения не разобрала,  кто есть кто, поскольку главным образом выступала маменька, Одна из числа беседовавших, плотная дама с неприятной, как бы приклеенной к надменному лицу, улыбкой устроила ей настоящую экзаменовку - как бы ненароком, заговорила по-французски о книгах, читаемых ею в настоящее время, мнении о прочитанном, потом, внезапно, перевела беседу в той же теме - на немецкий, опять на французский, - и, видимо, осталась довольна. Маменька, слушая их беседу, даже расплылась счастливой улыбкой, то ли гордясь дочерью, то ли вспоминая что-то свое из молодости. По завершении диалога добавила, что дочь ее занимается и переводами с иностранных языков, однако успеха в опубликовании не имеет. Принесенные с собой бумаги из той же гимназии свидетельствовали об отличной успеваемости гимназистки Семеновой-Сверчинской по всем  языкам, преподаваемым в заведении.

Прежних учителей, из гимназических, в школе не осталось ни одного – кто уехал, кто пропал, кто просто служить не хотел, некоторые ушли в мир иной. Были несколько человек из прежних гимназисток, старше Ксении возрастом. Остальные -  с бору по сосенке, где нашлись.

Так началась служба, занявшая в жизни Ксении, в том или ином виде, многие годы, но всегда - с языками. Это занятие в разные периоды облегчало ее существование, а бывало – затрудняло, и весьма существенно, даже становилось угрожающим безопасности ее жизни. Как-то по такому случаю один из сослуживцев, будучи в нетрезвости, высказался: теперь в нашем отечестве знание и пользование иными языками не всегда есть благо.

Новое в состоянии Ксении, достаточно продолжительно и «удобно» совпавшее с нервным срывом, скрывать становилось все труднее. Тошнота одолевала ее в самые неожиданные моменты, но пока довольно редко проявлялась при домашних. Однако внешне недомогание становилось все более явным.

Наконец, гром грянул: маменька,  пристально взглянула на дочь и поняла пораженным сознанием, что с ней творится. Вскоре вечером, когда Ксения, возвратившись со службы, по обыкновению отказалась от еды и прошла к себе в комнату, Полина Владимировна последовала за ней. Плотно притворила дверь и, опираясь всем телом на створки, будто кто-то снаружи пытался ворваться, спросила: - Что с тобой происходит? Ты больна? Или... ты в положении?  Ее лицо при этом выражало не то удивление, что с ее дочерью по всей вероятности случилось то, что рано или поздно бывает с большинством женщин, или возмущение, что это совершилось, но абсолютно незаконным, противоправным для их круга, образом. Негодование нарастало внутри нее, еще не выплеснутое наружу. Глядя, как наливается краской гнева лицо матери, Ксения уже слышала еще непроизнесенное: - И это моя дочь?! Как уличная женщина? Она выпрямилась и, глядя в почерневшие, как  две бездонные пропасти, глаза матери, спокойно выговорила: - Да, у меня будет ребенок... Его отец недавно погиб... Мы очень любили друг друга... Неизвестно, откуда у Полины Владимировны достало сил, чтобы устоять на ногах от слов, полных несчастья и достоинства. Повисла тяжелая пауза. В течение этого времени гнев маменьки постепенно переливался в жестокую тяжесть ответа: - Я не хочу тебя здесь больше видеть... Такую...

И вышла... Распахнутая наотмашь дверь испуганно застыла.

На другой день ранним утром, еще света не было видно, Ксения написала записку родителям: просила прощения за то, что доставила им огорчение, возможно, не оправдала их надежд, что искать ее не надо, потому что возвращаться не собирается. Собрала в узелок немного вещей и тихо ушла из дома на Пречистенку. Весь день ее мысли  были поглощены не вчерашним скандалом – возможностью устройства в жилье, где бы то ни было. Измучившись переживаниями и ничего не придумав, попросилась к директору: сказала, что в силу некоторых сложных причин дома ей находиться невозможно и не знает  ли он, где пристроиться с жильем, самым скромным, если можно – ближе к гимназии. Директор, Козлов  Григорий Васильевич, был мужчина впечатляющей гренадерской внешности. Хмурая озабоченность, не покидавшая его лица, усиливалась пугающей черной повязкой на глазу, из-под которой на щеку выползала багровая полоска шрама. В обстановке школы выглядел он весьма значительно. И для учителей, и для учеников. Тем неожиданней смотрелась крайне редкая в обиходе широкая улыбка, что обнаруживало в нем не только сердечное внимание к собеседнику, но и доброту простой натуры. Григорий Васильевич был весьма озадачен неизвестными ему обстоятельствами своей новой учительницы, любопытствовать которым не стал. Кстати, она оказалась отмеченной за короткий срок многими коллегами  - строгим содружеством с учениками и замечательным знанием своего предмета, несмотря на молодой возраст. На первое время для ночевки предложил каморку уборщицы, где хранился всевозможный инструмент и школьные пособия. Ксения очень обрадовалась быстрому разрешению столь волнующей проблемы. Однако директор поспешил развеять ее восторг - на длительное время такое положение сохранить будет невозможно, поскольку все-таки у них школа, а не общежитие.

Едва произнес эти слова, как  мелькнуло у него некое соображение. Что скрывать, девушка эта ему нравилась. И не только как учительница. Директор не был обременен ни большими знаниями, ни семьей, зато имел солидное доверие местной партийной власти. Потому  решил он поспособствовать облегчению жизни Ксении – устроить в служебное общежитие некой организации, расположенное во флигеле гимназии. Все сладилось - по своей инициативе предоставил туда нужные бумаги. Ксения была счастлива, еще больше - удивлена.

Однако, мы уже не раз упоминали -  порядки того времени порой приводили в изумление – если бы только! – и более умудренных опытом. 
 
Тогда же Ксении пришло в школу письмо от отца.

      «Драгоценная моя! Извини меня за случившееся в нашем доме. Я понимаю, что
      ничего исправить нельзя. Тебе много еще предстоит в жизни всякого, хотя
      началось с трагедии. Надеюсь - у тебя должны быть и будут праздники. Твое
      будущее дитя – маленькая часть твоего праздника, хотя и  с горестным
      оттенком. Моя дочь – праздник всей моей жизни. Бог даст, мы встретимся.
      Целую».

Неожиданно для себя, она решилась на некое символическое изменение своей жизни – написала заявление о смене фамилии, выразив желание ограничить ее только первой частью. Спустя два месяца, после выполнения необходимых процедур, она стала Ксенией Николаевной Семеновой. Тем самым затесалась в неисчислимое поголовье российских семеновых в главенствующей двадцатке русских фамилий. Спустя положенное время родилось на свет маленькое крикливое существо - Виктория Михайловна Семенова.

Трудно жила Ксения, а все-таки не убывало в ней наследственное свойство противоборства. К сожалению или к счастью, не самые благостные события в ее биографии способствовали развитию этого качества.  Реальные условия жизни нашей героини нескончаемо менялись с годами. Она старалась не очень-то замечать их, обрастая ракушками защитного равнодушия к их появлению или перемене...

     Рассказчик:
     В описанные нами дни девятнадцатилетняя Ксения наивно полагала, что сменив
     формальные признаки своего существования, ей удастся в какой-то степени
     отгородиться от своего прошлого, даже решительно перевернуть какие-то его
     страницы, где остались и Семеновы-Сверчинские, и Всеволожский, и многие
     другие.  Время живет по своим законам: независимо от нашего желания оно
     упрямо тянет сквозь поколения непрерывную жилу судьбы, оно не проходит, не
     рождается и не умирает вместе со сменой лет.