Трепетная тайна

     Себя-то я помню, годиков с трех, не иначе. Помню, что уже этими, младенческими, годами проявлял я какой-то необузданный интерес к женской персоне: знал, что есть в них кая-то тайна, – загадка. Даже интуитивно подозревал, где она у них могла находится, а вот добраться до нее и выведать, никак не удавалось.
     Где и когда я родился, – доподлинно известно, – в метрике все прописано, – село Nское, Омская область. А вот где мы проживали теми временами, от коих я веду повествование, – какими поселениями, так для меня и осталось вопросом: толи в Любанке, толи в Полбанке, а может в Зеленом, а может в Красном. Родители часто переезжали с места на место, и все больше окрестными деревнями – поселками. Отцу-то что, – у него панцирная кровать, – полуторка, загрузил ее в телегу, и весь багаж. По приезду на место; смастерит стол и пару топчанов, – для нас, – для мелюзги, и живи себе. Время тогда было такое, – пятидесятые, – послевоенные. Народ особым скарбом себя не обременял, а может его, просто не было.
     Так как я был самый маленький, мне всегда выпадало спать, на топчане с бабкой. Она ложилась в своей долгополой рубахе, прижимала меня к себе и баюкала, но почему-то сама засыпала первой. Я тогда крадучись пробирался к ней в ноги и пытался заглянуть под подол рубахи, уверенный что тайна где-то там. Бабуська просыпалась; бормоча чего-то про Бога, негрубо отпихивала меня ногой. Как кобылица отгоняет своего жеребенка, насытившегося, но все еще что-то выискивающего в промежности.
     Дом у нас был бревенчатый, и от божницы – красного угла, простирались в разные стороны две массивные лавки, крепившиеся прямо к стене. Когда к матери приходили бабы, я залазил под эту лавку и заглядывал им под юбки, так велика была тяга неизведанного. Бабы смеялись, старались ниже прикрыть свои ноги подолом, говоря при этом как маленькому: «Нельзя, – там бабай...» Не ведали глупые, что я на пороге открытия, а они – мой подопытный материал. Мать, я этим не беспокоил, мамка есть мамка, и никакой тайны в ней нет. Даже отец, бывало, изрядно выпив, выговаривал:
     – ...И как я только на тебе женился? Ни выпить с тобой, не поговорить... Нет в тебе никакой загадочности, энигматичности... – ты прозрачная, вот как эта поллитровка... – и указывал на бутылку.
     Философствовать, мой батяня любил, – окончил десятилетку, – служил все больше по партийной линии, – знал всякие заковыристые словечки.
     Мы снова переехали. Бабка моя померла, и я спал на топчане с подрастающим братишкой. Мне уже шел шестой год, – и я твердо знал, куда меня везут. На сей раз был поселок Борки, расположенный на реке Иртыш. Сравнивая с масштабами предыдущих населенных пунктов, это был настоящий город. Здесь было все: был даже автобус, который представлял собой короб, закрепленный на раме грузовика вместо кузова. В коробе, как положено; были врезаны окна и установлены в два ряда деревянные сидения. Автобус перевозил народ из Борков в деревню Паново и наоборот. В Борках были клуб, школа, дощатый тротуар вдоль улицы, и ещё, какой-то таинственный ЦРМ, а главное при этом, церээме, была баня, с женским и мужским отделениями.
     Мамка в ближайший банный день повела меня с собой, в эту самую цэрээмскую баню. Заводит она меня, разумеется, в женское отделение, сажает на лавку, – воду в тазик, – все как положено. Вокруг бабы голые, – занятые своими делами, ну, мол, пацаненок, и пацаненок, и не один он здесь такой. Правда, те гораздо младше меня. Вот тут-то я встрепенулся, ведь тайны-то я так и не дознался... 
     Некоторые бабы, косятся на меня, дескать, мальчонка-то великоватый, – конфузятся, и стараются как-то прикрыться. Я, из-под своей намыленной головы, обозреваю их всем скопом. Анализирую: вроде титьки у всех одинаковые, ну, у одних чуть поменьше, у других чуть побольше, некоторые торчком, – у тех, кто помоложе, – кто в возрасте пообвислее. Титьки, скажу я вам откровенно, для меня был не вопрос. Я их видел-перевидел. Они, – бабы-то, по вываливают их, – когда малого своего кормят, – где невесть: хоть в поле на сенокосе, хоть дома, а могут и у магазина, на лавочке. Так что это не вопрос... А вот то, что у них ниже пупка – пожалуй, было любопытно. Я приглядываюсь повнимательнее, глаза щиплет, слезы текут, а я гляжу. Вдруг меня озноб взял, – ну как после долгого купания на речке, – зуб на зуб не попадает и передергивает как-то...
     – Ипохондрик что ль?.. Смотри, как его корежит... – высказала предположение, моей мамке, женщина напротив, мочаля себе ляжки.
     – На речке видать промерз... У-у, змей подколодный, – говоришь ему... – они разве слушают... 
     Я стараюсь совладать с собой, и продолжаю анализировать: клочок волос, – цветом, что на голове, а дальше, хоть глаза лопни, ничего не углядишь. Так вот значит, это и есть та самая тайна?.. Все как у мамки, – значит, и нет никакой тайны, – разочарованно думал я, не ведая того, что я ведаю...
     За несколько последующих бань, бабы ко мне попривыкли, и я к ним тоже. Правда, на всякий случай еще поглядываю в их сторону, а вдруг увижу что-то неведанное. 
     Подошло время школы. Родителям показалось, что я не в меру ранний, и решили отдать меня в шесть лет.
     В своем классе я обратил внимание на одну девочку, по годам она была старше меня, но такая щупленькая и маленькая, что казалась младше. Огромные синие в пол-лица глаза, она вполне соответствовала своей фамилии, – Синичкина. Я сразу взял ее под свою опеку. Женской тайны я так и не дознался, оставалось одно, – влюбиться. Я подсел к ней, на первую парту, против стола учительницы, – Людмилы Васильевны. Синичкина жила со мной по дороге, и я, из школы, дощатым тротуаром, провожал ее прямо до калитки. Казалось, все шло хорошо, пока однажды, Людмила Васильевна, не привела в класс молоденькую девушку. Представив ее Антониной Петровной, она сообщила:
     – Это ваша новая учительница, – вместо меня, – мне ребятки предоставили место завуча школы. Так что особо не сокрушайтесь, мы с вами не расстаемся...
     Я смотрел на Антонину Петровну как завороженный, такая она была красивая и статная. На ее груди, сцепляя глубокий вырез платья, покоилась брошка, – золотая рыбка, с изумрудным глазком. Когда Антонина Петровна наклонялась над столом, золотая рыбка сдерживала напор, ее наливных, будто яблоки, грудей. Рыбка посверкивала мне зеленым глазиком, как-бы приглашая заглянуть за оберегаемые ею кулисы. Конечно же, я сразу влюбился в Антонину Петровну. Синичкина, не шла с нею ни в какое сравнение, – птенчик, – ни дать ни взять. Да и заглядывать к ней было особо некуда: школьная форма под горло, увенчанное беленьким, кружевным воротничком. На груди, вместо золотой рыбки, звездочка с изображением Ленина, в детском возрасте. «Так, что до Антонины Петровны, тебе Синичкина, еще расти и расти...» Мы также вместе ходили из школы, но моими чувствами уже безраздельно владела новая учительница.
     Однажды, субботним вечером мамка, как обычно, повела меня в баню, теперь уже, с подросшим братишкой. В свои три годика он тоже пытливо карабкался к постижению женской сути. Знаю по себе... Среди баб я был свой, что твоя рыба в воде, – они пообвыкли ко мне, да и я признаться тоже...
     Хлюпаюсь я себе в тазике, вот тут-то и происходит диво: открывается дверь в предбанник, и в проеме появляется она, – Антонина Петровна... В свете фонарей, – покрытая капельками испарины, она вся искрилась, как елка, подернутая мелким инеем. Своей естественной красой она просто сразила меня, – совершенно голая, а будто в роскошных парчовых нарядах. Как белая лебедь, из сказки Пушкина: «...Что не можно глаз отвесть...» – Я соскочил, торопясь уступить ей место.
     – Топорков?!.. – опешила Антонина Петровна. А сама елозит порожним тазиком, не зная, что вперед прикрыть. – Спасибо, – говорит, – Топорков, – и, поджавшись, ушла в дальний угол бани.
     В понедельник, в классе, Антонина Петровна, глазами со мной не встречается, отводит, а Людмила Васильевна подошла ко мне на перемене и сказала:
     – Андрюшенька, завтра пригласи, пожалуйста, маму в школу.
     – Ладно, – говорю, – Людмила Васильевна.
     – Чего опять натворил Ирод?.. – ругнулась мамка на приглашение завуча. – Все шкодишь... Поэтому тебя и в октябрята до сих пор не приняли.
     Я лишь недоуменно пожал плечами. Тем не менее, утром мы вместе с мамкой заявились в школу. Антонина Петровна пригласила ее в кабинет завуча. О чем они там говорили, я не знал, только мамка, с тех пор, в баню меня с собой брать перестала.
     До седых волос я был обречен разгадывать эту трепетную тайну, но так и не постиг ее сути. В чем она? Почему так неудержимо влечет, манит, женщина? Нет, нет, не определенными эротичными местами! Нет, Андрюха!.. – это нечто большее – это вселенная! и тебе никогда ее не познать. Вот она; казалось бы, вполне ощутимая, – протяни руку... она везде, везде... и в тоже время нигде...
     Тем днем, из школы, я как обычно, возвращался с Синичкиной. У кого-то из окна рвалась наружу песня, воспроизводимая на патефоне. «...Прощай Антонина Петровна, не спетая песня моя, – не спетая песня моя...» Вот и еще одно, чье-то разбитое сердце, подумал я, – и взял за руку Синичкину. Лучше Синичкина в руке, чем Антонина Петровна в небе... Скроил я пословицу на свой лад, глубоко вздохнул, и выбросил учительницу из головы.