Мой Бог. Отрывок 3

(Книга "Мой Бог" публикуется на портале Проза.ру с первой страницы текста. Отрывки следуют один за другим по порядку)

Женщина на мою просьбу реагирует только шиканьем и досадливым жестом – подожди, не время. Моя неловкость смешалась с небольшой долей раздражения, но ненадолго, так как я всё же понимал, что во время службы не принято так себя вести. Стою с уже протянутой рукой, в которой лежат деньги, зависнув над прилавком. Проходит минута, вторая, наконец, перекрестившись, она поворачивается в мою сторону и тихо-раздраженно спрашивает, какие свечи мне нужны. Киваю на нужный лоток, отдаю деньги и беру две свечи.

Субтильный священник заканчивает своё песнопение, передвигаясь ближе к алтарю, и женщина за прилавком гасит лампы почти во всём храме, хотя служба ещё не закончена и тихий размеренный голос святого отца снова разносится под куполом, немного не долетая до стен. Становится совсем темно, красивые фрески почти уже не видны и приобретают смутно-зловещий вид, четко вырисовываясь только под оставшимися светить лампами. Мне почему-то неуютно и чуть-чуть тревожно. Неужели эта церковь так бедна, что экономит на электричестве, или так просто принято, а я этого не знаю? Двигаюсь вперед, к стоящим всё так же неподвижно людям, ближе к образам и священнику. Осматриваюсь, вспоминаю, куда же ставят свечи в случае поминовения умерших. Усопших, то есть. Впереди, немного правее, перед аркой, ведущей в передний придел, где стоит священнослужитель, стоит железный ящик золотого цвета с распятием на нём и свечами. Наверное, мне как раз туда.

Стараюсь двигаться бесшумно, не тревожа остальных прихожан. Тем не менее один из двоих мужчин, в куртке ярко-красного цвета, на секунду оборачивается и кидает на меня осуждающий взгляд. Да и ладно. Уже подходя, вижу, что свечей стоит на ящике немало, но ни одна не горит. Не положено зажигать до конца службы? Задуло ветром из маленьких оконец? Вряд ли. У иконы рядом с ящиком свечи также потушены, словно головёшки воткнули в странный шар на ножке, и они топорщатся вверх, смотря со скорбью на тебя своим черным многоглазьем.

Пытаясь отогнать несвойственные себе странные мысли, начинаю оглядываться по сторонам. Делаю оборот на девяносто градусов и меня как будто прошивает чужим взглядом. Я не могу сказать, кого именно я увидел. То есть увидел-то молодую женщину, я помню это совершенно точно, но воспоминания эти словно мозаичные. Вижу строгое длинное платье, угольно-чёрное, ниспадающее почти до пола, мелькает красно-фиолетовый платок, от вида которого у меня подкатывает к горлу большой тягучий ком, и я почему-то вспоминаю вывалившиеся на асфальт и мелко подрагивающие внутренности уличного пса, которого на моих глазах сбил грузовик, когда я был ребенком. Врезалось в память точеное восковое лицо с горящими черными глазами, живущими как будто отдельно от неё, с большими зрачками, немигающими и смотрящими словно сквозь меня. Если бы меня тут же попросили описать её внешность, я бы не смог рассказать ничего внятного. Вот только при этом я никогда уже не забуду этот нечеткий образ. Я как будто врос на несколько секунд в камень пола, не понимая, зачем продолжаю смотреть. Обостренно четким, идеально выверенным движением запечатлелось то, как она перекрестилась на очередных словах такого далекого уже в моём сознании священника. Серебряного цвета ногти средней длины, немного заострённые на кончиках, тонкое запястье, черный узкий браслет из сплетающихся полос металла. Она стояла прямо за колонной, которую я обошел до этого, поэтому я и не мог заметить её раньше. Видел ли её ещё кто-нибудь? Не знаю. Наверняка, ведь должна же была она прийти сюда вместе с остальными.

Но эти мысли возникли уже позже. Тогда же появилась другая, неожиданная и сумбурная: чувствуют ли остальные такую же тошноту, глядя на её шарф, похожий на только что свернувшуюся кровь из вены, и холодеет у них всё внутри при виде этих немигающих буркал, как это происходит сейчас со мной? Ноги уже оторвались от пола в резком усилии – развернуться туда, обратно, куда-нибудь, а голова не успевала – глаза отлипали от незнакомки с почти слышимым липким чавканьем. Не знаю, было ли мне холодно или горячо, да и вряд ли я осознавал это, уцепившись лишь за подрагивающую мысль – я шел к ящику, я хотел поставить свечу, я просто ехал мимо и зашел сюда, я не схожу с ума. Руки у меня дрожали так сильно, наверное, первый раз в жизни, и мне было всё равно, горят ли остальные свечи или нет – я ткнул первую свечу в маленькую горящую лампадку, почти затушив её, и тут же вторую. Оказывается, мои пальцы жили своей трусливой жизнью и мяли желтые, гнилостного оттенка свечи, изогнув их и сделав похожими на извилистые побеги какого-то растения, жирного и липкого на ощупь. Вставив их с третьей попытки в гнезда, пытаюсь перекреститься, не попадая рукой ни в лоб, ни в сердце, и позабыв все слова поминания. Шепчу “пусть земля будет пухом, мир праху”, пытаюсь успокоить себя хотя бы немного. А может, я просто боюсь снова оглянуться назад… или хочу и боюсь? Хочу увидеть её ещё раз и понять, что мне всё это показалось, и это была просто игра теней. Я слишком плохо понимал себя и всё происходящее, чтобы дать определённый ответ, да и сейчас, когда прошло уже немало времени, не смог бы определить точно, какие чувства обуревали меня...
 
Я уловил движение рядом – все одновременно стали креститься, и я услышал надрывный голос золоторясного отца, закончившийся троекратным “Аллилуйя”. Одновременно я увидел выходящего из врат другого священника, с длинной белой бородой, мощным телом, явно намного старше читающего. Запомнился крючковатый внушительный нос, густые нахмуренные брови и очки. Больше же я рассмотреть ничего не успел: после последнего возгласа первого святого отца без перерыва ударил гром. Звук проник во всё вокруг, отразившись от стен, от меня, от людей рядом, обволакивая и встряхивая меня. Не знаю, могут ли смешаться два страха, превратившись в один, но в тот день так и произошло. Я не видел больше её, так как стоял к существу спиной (это слово пришло вдруг и легло на ум легко, увязнув в нем накрепко), и гром уже не гремел, прокатившись по мне одиночным раскатом, но оно отпечаталось, казалось, в моей сетчатке в своём струящемся, как сползающая в линьку кожа, платье до пят, а звук лопнувшего неба застрял глубоко в ушах, с хрустом преодолев их преграду. Я развернулся вокруг своей оси с другого бока, резко и рвано-быстро, увидел недоуменно-осуждающие лица остальных прихожан (девушка с тёмными волосами была вынуждена практически отпрыгнуть с моего пути) и, закрыв глаза, до боли стиснув веки, будто приготовившись дать отпор любому, кто попытается разомкнуть их и заставить меня снова смотреть на ту, что пряталась за колонной, помчался к двери, на ощупь толкнул её и выбежал-выплюнулся из храма.

Дрожа, открыл глаза и почти побежал к машине, смотря вверх, на небо, и не смея оглянуться, боясь взгляда за спиной и звука сверху. Небо было таким же грязно-серым, набухшим и тягостным, но грома больше не было, а проверить и оглянуться, вышел ли кто-то вслед за мной, меня не заставил бы тогда никто. На ходу нажимая на кнопку сигнализации, судорожно рванул на себя дверь и запрыгнул внутрь. Потом я заводил машину, ехал, даже ответил, кажется, на звонок по мобильному, но осознал окружающую реальность, только залетев в свою квартиру.

Около двух часов ушло у меня на убеждение самого себя в том, что плохая погода, грустное настроение и отсутствие привычки пребывания на церковной службе, а также излишняя природная впечатлительность сыграли со мной злую шутку. Я уговаривал себя, убеждал, приводил доводы и аргументы. Можно ли убедить себя в том, во что ты не веришь? Можно, если сильно захотеть. Это сначала ты не веришь сам себе, но потом, увлекшись, можно не отличить ложь от успокоения, а самообман от уверенности. Если под рукой ещё и бутылка с нехитрой закуской и во всех комнатах горит яркий, по-домашнему привычный свет, всё немного упрощается. Я поверил себе, я сделал себя снова здравомыслящим современным человеком, привыкшим работать головой и анализировать свою жизнь, и прописал себе здоровый отрезвляющий сон. Наскоро приняв душ, разбитым упал в постель, почему-то оставив свет в коридоре. Пообещал себе не переживать по пустякам и, кажется, достаточно быстро уснул.