На смерть поэта

                Валера Гордон продвигался по Сумской от площади Тевелева по направлению к Совнаркомовской короткими перебежками. Ему всё время попадались знакомые и приходилось останавливаться. Знакомые попадались совершенно ненужные и настроение у Валеры с каждой остановкой портилось всё сильнее. Сначала возле филармонии попался Славка Титарь, что уж точно никак не могло способствовать бодрости духа, тем более в десять часов утра. Рановато для Титаря, чёрт его поднял в такую рань. Титарь относился к Валере саркастически. Оба считали себя поэтами и распространяли свои стихи в самиздате. То, что их никто не печатал и не собирался, в семидесятые годы скорее укрепляло поэтическое реноме. Всему просвящённому сословию было хорошо известно, что настоящего поэта никто печатать не станет. Бродский уже лет пять как жил в Америке, туда же годом позже отправился менее известный Алексей Цветков, на грани скандального отъезда находились ещё несколько хорошо знакомых по самиздату поэтов. Так что саркастическое отношение Славки к Валере имело совершенно иную мотивацию. Славка в самиздате был известен и признан, как Харьковский поэт номер один, к тому же прославившийся по жизни пьяными дебошами и прочими выходками, а Валера малопьющий интеллигент, стихи которого читают в довольно узком кругу, в основном собственной компании, впрочем, довольно многочисленной. Компания состояла большей частью из харьковских интеллектуалов еврейского происхождения, шумно и яростно готовившихся к отъезду в капиталистическое далёко. О качестве стихов того и другого автор высказываться не намерен, дабы не прослыть брюзгой или, того хуже, завистником.
 
                Славке, как обычно с утра, нужно было опохмелиться. С этой целью он кружил в центре в надежде перехватить рубль-другой и, естественно, пропустить Валеру он никак не мог себе позволить. Валера попытался уклониться от Славкиных распростёртых объятий, но довольно вяло, ибо хорошо понимал полную безуспешность такого манёвра. Он заранее знал, что придётся откупаться. Денег у Валеры было негусто и тратить скудные средства на ублажение Титаря совершенно не вдохновляло. Но иного выхода не просматривалось и лучше уж побыстрее, раз судьбы не избежать.
 
                Следующая остановка поджидала уже несколько перекошенного Валеру метров через сто, возле филармонии. Там его затормозил Вася Петров в компани Кости Говенко. Оба осчастливили родной Харьков приездом из Москвы. Вася поступил во ВГИК на сценарное отделение, а Костя валял дурака и морочил молодую богемную и полубогемную московскую поросль стихами и прозой скандального содержания, по принципу: чем больше грязи, тем вероятнее успех. В Харькове Костя был в основном известен подпольным пошивом брюк, чем неплохо зарабатывал. К данному моменту Костя старался укоренить в самиздате свой довольно странный литературный псевдоним «Стронций». Вася, хихикая, рассказывал знакомым, что осенило Костю, когда их обоих прохватил понос после трёх бутылок бормотухи, и они майской ночью сидели в районе зоопарка в позе орла. Если Вася Петров ещё как-то попадал в Валерины нейтральные воды, особенными приятелями они никогда не были, то Костя «Стронций» вызывал чудовищную антипатию, хотя и  несколько иного оттенка, чем Славка. В Славке Валера признавал некоторую человеческую близость, стихи его и сам облик входили в харьковский городской антураж довольно давно. Костя же со своей извивающейся внешностью провокатора и змеи подколодной вообще непонятно откуда взялся и что о себе возомнил. Валера ощущал его как совершенно отличный биологический вид, к тому же враждебный и ментально чуждый. Костя же похоже не знал подобных комплексов и готов был общаться с кем угодно. Он радостно заулыбался Валере и начал извиваться. Валеру даже передёрнуло от брезгливости. Он изобразил нечто торопливое и озабоченное, послал Васе отчаянный взгляд и, совершив телодвижение, очень напоминавшее финт футболиста, бросился вниз по Сумской. Вася с удовольствием и даже радостно наблюдал эту сцену и медленно повернул голову вслед убегающему Валере. Вася вообще отличался замедленностью движений и мимики. Ростом и комплекцией он напоминал Валеру, оба были выше среднего роста и ниже средней упитанности, но в остальном являлся полной противоположностью. Валера горяч и порывист, а Вася флегматик, резко ускоряющийся только при виде добычи, скажем, симпатичной девицы или Коли Юхновского с бутылкой.

                Возле художественного музея Валера наткнулся на Сашу Бабушкина, выходившего из музея с папкой рисунков под мышкой. Сашу Бабушкина знали все, но довольно поверхностно, близких друзей у него кажется не было. А может и были, уже не помню. Он в описываемое время учился в Художественно-Промышленном Институте. Саша был знаменит своими рисунками в стиле Филонова, которые любил обсуждать и очень редко заканчивал. Общение с Сашей имело выраженный гипнотический оттенок. Его невысокая щуплая фигура и задумчивый, словно завороженный чем-то не в нашем мире, взгляд вызывали невольное расслабление и умиротворение. Постояв и поговорив с ним о вещах бесформенных и неопределённых, Валера несколько успокоился, переключился и помчался дальше по направлению к улице Дарвина. Там в трёхэтажном, ещё дореволюционном и на все бока перекошенном доме помещалась квартира Жени Ройтмана, в которой частенько собиралась Валерина компания.
 
                У Жени Валера застал в этот раз, кроме его жены Тины, Изю Фельдмана и Мишу Зильбера. Женя радушно Валере улыбнулся и протянул ему короткую пухлую руку для рукопожатия, на которое Валера охотно ответил. Он прошёл длинным захламленным коридором в полутёмную большую квадратную комнату в ободранных и засаленных обоях и трещинах в стенах и потолке. Видно было, что она буквально умоляет о ремонте. Никто однако на её мольбы отвечать не собирался, ибо население квартиры мечтало об отъезде из страны и надеялось мечты эти осуществить. Мебель тоже соответствовала: проваленный диван, расшатанные стулья, покосившийся ветхий обеденный стол, книжный шкаф, буквально задыхающийся от напиханных в него в беспорядке книг и готовый их вышвырнуть из своих едва закреплённых недр. Никто впрочем ничего не замечал, всё внимание занимали жаркие дискуссии. Обсуждались вопросы эмиграции, литературы, философии и другие животрепещущие темы. Главное, ещё молодая и полная силы жизни энергия людей, привыкших к интеллектуальной пище и интеллектуальному общению, находила бурный и шумный выход. Впрочем, страсти кипели не только в умозрениях. Например, Изя время от времени  поглядывал на Тину и выражение его и без того печальных глаз начинало походить на взгляд затравленной лани. Изю в компании считали полезным слушателем, он редко включался в яростные споры, но всегда приятно, когда рядом есть внимательный и мирный слушатель, к которому можно повернуться и произнести монолог. История Изиных неравнодушных взглядов в направлении Тины закончилась довольно неожиданно.  Но это тема отдельного рассказа, к тому же уже написанного.
 
                В свою очередь, Женя положил глаз на Валерину жену, по-еврейски породистую худенькую Иру. Ира никак Женю не поощряла и относилась к Жениным намекающим взглядам философски. Она понимала, что в тесной компании единомышленников всегда возможны неожиданные или даже вполне предсказуемые вспышки страстей и симпатий. Она воспитывала их с Валерой дочку, что совершенно не рядовая задача в рамках идеалистических устремлений, и не спешила усложнять и так довольно непредсказуемое существование. Что до Валеры, то он запал на супругу Марика Варшавского. Страсть выскочила из-за угла, как обычно, и оседлала Валеру. От этой неожиданной напасти он сделался ещё раздёрганней и вспыльчивей. Миловидная, с продолговатым лицом и большими выразительными карими глазами Лия вздыхала потихоньку, но у неё на руках был во-первых шестилетний сын, а во-вторых Марик, не уступавший сыну в беспомощности. Марик слыл глубоким мыслителем и эрудитом и состоял в переписке с Григорием Померанцем. Кроме мыслительной деятельности, Марик страдал странными припадками, причину которых врачи затруднялись определить. Он неожиданно терял сознание на несколько секунд и падал, при этом мог ушибить голову, что иногда и происходило. Поэтому Марик носил войлочную тюбетейку. Интересно, что приступы эти немедленно прекратились как только Марик пересёк границу. Так или иначе, а бросить Марика Лия не решалась и с Валерой обменивалась платоническими вздохами. Всё это бурление и кипение закончилось тем, что почти вся компания разъехалась по миру. Остался Миша Зильбер, странный персонаж, долгое время искавший равнодействующую своим разнонаправленным устремлениям, но в конце концов оказавшийся в Нью-Йорке. В описываемое время он кричал и размахивал длинными костлявыми руками не меньше остальных. Невзлюбил Миша почему-то Израиль и бесстрашно возглашал, что ушли евреи оттуда две тысячи лет назад и нехрен возвращаться. Остальная компания бурно возражала. Дома в квартире, ничем не уступавшей Жениной в ветхости, Мишу ждала жена Наташа и маленькая дочка. Оба домочадца отличались нездоровьем. Миша мрачно сознавал собственную непригодность к обеспечению семьи прожиточным минимумом, но ничего не мог с этим поделать. Вскоре Миша с женой развёлся и женился второй раз. Вторая жена и родившийся сын особенных перемен в перспективах не застали.
 
                Весь вышеизложенный кошмар с течением времени начал вспоминаться, как единственно стоящее время. Неважно, что надежды осуществляются вкривь и вкось или вообще не осуществляются. Главное, что в каком-то более или менее отдалённом прошлом они родились, держали на плаву и приносили радость. Жизнь на то и даётся, чтобы выплеснуть её в радостном порыве. А зачем и почему и как это выходит, что она равна едва уловимому мигу, рационально и логически сформулировать невозможно. Разве что озарение, оставляющее по крайней мере ощущение реально существующего ответа, пусть и мимолётное. Главное, что ответ есть, смысл есть, пусть и невозможно удержать его в сознании дольше секунды. Но я отвлёкся.
 
                Валера с семьёй очутился в Израиле, где издал несколько стихотворных сборников. Со временем его рябое дёргающееся лицо выражало всё меньше эмоций, старость смирила его бурный и крикливый нрав. Друзья периодически навещали его. Они тоже постепенно замирали, успокаивались и старели. Никто из них не прославился и не сделал ничего выдающегося. Но какое это имеет значение? Валера недавно умер, и отнюдь не на дуэли.  Чёрная Речка не про него. Ну, так может быть и слава Богу? Кому она нужна эта Чёрная Речка? Разве Пушкина она сделала счастливей?