Балайка

Валерий Сыскин

«Балалайка»
Рассказ, как маленькая повесть

Санкт-Петербург,
1972 - 2021 гг.

Издательство Эталон
Оформление: Белов В.В.
ISBN:978-5-906708-62-5

Старая, с потертым грифом, балалайка до сих пор висит в моей комнате облупившимся пятном на стене под фотографией забавного старика, о котором еще полтора десятка лет назад я и представления не имел. А вот случилось же тогда познакомиться. Именно случилось, потому как мало кто знает, как судьба разводит людей и тем более – сводит. Иногда снимаю ее с гвоздя. «Трень-брень», - радостно вспыхивают струны, только пальцем тронь…

1.

Снежный буран в Северном районе, куда нам, молодым корреспондентам областной молодежной газеты Леве Сапогову и мне Коле Горину, выпала командировка, разыгрался не на шутку. Что поделаешь – Урал, даже иной раз после мартовской капели так заметет и заморозит, что хоть «святых выноси»! А тут – средина февраля! Наш «Газик» ревел и чихал, как гриппозный, проваливался в заснежены, яростно пробуксовывая колесами, слепо шарил фарами по невидимой дороге, но продолжал двигаться вперед. Иногда наш водитель Сережа останавливал машину, выходил на метель и, всматриваясь вдаль сквозь снежную пелену, находил единственное решение продвигаться дальше. Становилось уже темно, ветер крутил сильнее снежную канитель, но спасительные огоньки села Раздольное, куда нам посоветовало съездить районное начальство, приближались. Доехали, надо же!
У первой же избы Сережа остановил машину, повернулся к сидящему рядом работнику отдела культуры районной администрации - нашему куратору на время выполнения редакционного задания, что-то шепнул ему на ухо и выскочил из машины.
- Чего это он вам пошептал? – Лева бесцеремонно наклонился к куратору. - Вы меня извините, но я опять запамятовал как вас зовут.
- Вячеслав Степанович, но можете называть меня по-простому – Слава, а водитель побежал спросить, то ли это село, и где живет глава этого сельского поселения.  Извините, я работаю в нашем отделе недавно и в этом селе еще ни разу не был, как, впрочем, и в некоторых других тоже.
- Ну и нас не надо по отчеству, тоже просто – Лёва и Николай. По рукам? Одно дело делаем! И еще, знаешь, давай на «ты», так будет проще в общении.
Было видно, как Вячеслав Степанович заволновался, зарделся чуть-чуть, снял очки, протер стекляшки носовым платочком, застенчиво так улыбнулся и кивнул головой в знак согласия. Он был молод, еще совсем недавно работал методистом районного дворца культуры, но закончив заочное отделение областного института культуры, был выдвинут в чиновники районной Администрации. Должность была знаковая и работа Вячеславу Степановичу понравилась. Работа с людьми – куда уж лучше!
Водитель обернулся быстро. Степенно доложил своему начальнику, что село именно то, которое нам было и нужно, и что, мол, сейчас выйдет хозяйский сынок и покажет нам дорогу. И действительно, из избы выскочил парнишка, заскочил в машину, поздоровался со всеми, и через несколько минут мы уже подъехали к добротному дому главы сельского поселения.
Вячеслав Степанович представил нас хозяину, рассказал ему о цели нашего приезда в село, о наших планах на ближайшие два дня до празднования в сельском доме культуры «Дня Защитников Отечества». Семен Иванович – глава сельского поселения из без того уже знал, что и к чему. Еще вчера ему позвонили из района и сообщили об областных корреспондентах, мол, надо достойно принять, разместить и прочее, а ту еще воинский праздник. Перепоручить бы это дело кому-нибудь, так ведь некому.
Часа два они сидели за чаем в горнице, говорили о селе и сельчанах, предстоящем воинском празднике, ветеранах Великой Отечественной войны, ветеранах выполнения интернационального долга в Афганистане, о положении в стране и людских нуждах и чаяниях сельской жизни. Самовар уже остыл, да и пора уже было готовиться к ночлегу. Семен Иванович встал из-за тола, прошел в соседнюю комнатку, где его жена разбирала кушетку с диваном под два спальных места. Они пошептались о чем-то и Семен Иванович вышел к гостям.
- Друзья мои, Вячеслава Степановича с кем-нибудь из вас могу расселить у себя, а водителя с другим корреспондентов в сельском общежитии. Как вам такой вариант?
- Ну, в общежитие, так в общежитие. Нам не привыкать, верно Сережа? – Лева прошел в прихожую и снял с вешалки куртку. – Хотя постойте, есть просьба: нет ли у вас на селе разговорчивого такого дедульки – «ветерана куликовской битвы», с которым можно было бы поболтать о постое на день-другой?
- Да, наверное, в каждом селе такой сыщется, может и у нас найдется, правда, Дуся? –  Семен Иванович рассмеялся и повернулся к жене. -  Давай я свожу их к деду Василию на «Галинкину горку».
Супруга Семена Ивановича только сплеснула руками: «К Ваське – Балалайке»? Да будет тебе, тоже удумал. Он же бывший сиделец. Совестно ведь перед гостями. Лучше уж в общежитие, там тепло и уютно».
- А что, есть такой индивид? Сиделец? И за что? Мне уже интересно! – Лева уже обулся и застегнул молнию куртки.
- Есть, конечно. Гущин его фамилия, Василий Васильевич. А люди его называют «Васька – Балалайка». Наверное, за характер. Он такой чудной: то привязчивый и нудный, язвительный дедок, то, порой, слова от него не дождешься. Ему вот новых людей подавай, так тогда он мастер разводить антимонии. – Дуся присела за стол и посмотрела на мужа. – Ну, если хотят, так свози, познакомь. Уж дед в ночлеге точно не откажет, а поговорить с незнакомцем - только порадуется.
- Лева, тогда и я с тобой! – Мне уже тоже стало интересно. Тоже быстро обулся, натянул куртку. –  Сергей, а ты с начальником Вячеславом Степановичем останешься здесь в этом гостеприимном доме радушных хозяев.
- Ну, поехали! – Семен Иванович ухмыльнулся и вышел на улицу.




2.

Изба деда Василия стояла на отшибе села у самого подножья «Галинкиной горки». Еще крепкая, но уже не такая статная изба, какой была раньше, упиралась в обветшалую хозяйственную постройку, где раньше, вероятно, находилась домашняя скотина, разная птица и другая живность. Под покосившимся навесом стояла дряхлая телега, оглобли которой упирались в стенку сарая, не давая ей развалиться, оскалившись сломанными деревянными спицами передних колес. Рядом с телегой, оплыв со всех сторон, приютился маленький уже защипанный стожок прошлогоднего сена. Значит, в сарае кто-то был еще живой: то ли коза, то ли овечка. Заблеяла, услышав скрип калитки древних ворот. Старый, как и хозяин, пёс уныло посмотрел на приехавших незваных гостей, пару раз прокашлял в ответ на блеяние животного, но из конуры не вылез.
Семен Иванович сбил голиком с валенок снег, прошел вместе с нами в избу через сени, громко постучал в дверь.
- Хозяин, можно войти? – Он для приличия постучал еще раз.
- Входи, входи, Иваныч. Дверь не заперта. С чем и с кем пожаловал? – Голос у деда был хрипловатый, но еще полный сил и интонаций.
- Да вот привел к тебе гостей на постой. Примешь? Городские писатели с области приехали освещать наши будни и праздники. –  Семен Иванович распахнул на себя тяжелую дверь, и мы ввалились в предбанник большой комнаты, за столом которой сидел старик, читая подслеповатыми глазами потрепанную книгу с романом Фадеева «Разгром».
- И что это у нас есть такого, Иваныч, чтобы освещать нашу сельскую малость работникам изящной литературы, тем более, областного масштаба? – Старик оторвался от чтения и уставился на нашу компанию. В его глазах забегали какие-то чертики, пиная своими копытцами стекляшки старых очков в круглой стальной оправе, пытаясь сбросить их с носа развеселившегося старика. – Ну, что же вы? Раздевайтесь, проходите. У нас тепло и уютно при такой-то русской печке. Зазябли на морозе-то? Ну, грейтесь, а я самовар поставлю!
Печка была действительно хороша. Она занимала почти половину комнаты, согревая не только её и кухоньку, но и одной из своих сторон маленькую хозяйскую горенку, закрытую темной занавеской, где, видимо, был стариковский «кабинет». На печи за ситцевой занавеской была лежанка, покрытая старым толстенным самотканым ковром, а рядом приютились полати с подушками и одеялом. Красота! Подумали мы. И были правы!
А старичок оказался проворным. Проводив Семена Ивановича, дедок не спеша, но в то же время довольно споро, поставил на противень рядом с печью большой медный самовар, залил в него воды, принесенной из сеней из довольно вместительного бака, через трубу заправил самовар щепой, засохшими шишками, горячими углями из печи, затем на самоварную трубу одел вытяжную и ловко вставил ее конец в специальное отверстие дымохода печки.
- Вот, ребятки, и делов-то. Сейчас скоренько огонь разойдется, вода закипит, а самовар кипит – уходить не велит! Вам, поди, и поесть хочется или у Иваныча перекусили? У меня ведь разносолов нет, но капустой квашеной да вареной картошкой угощу.
- У нас тоже есть что поесть. – Левка подхватил свою сумку, выставил на стол баночки консервов, палку колбасы с ироничным названием «Сервелат», буханку хлеба и, помедлив немного, бутылку водки.
- Это, конечно, по-нашему, - дед с какой-то хитринкой в глазах посмотрел на меня и Левку, пошел, открыл крышку погреба, спустился во внутрь и вылез с огромной бутылью самогонки, - но и у нас есть такое диво. Не расплескали.
- Нам столько не выпить! – Мы подняли руки вверх, сдаваясь старику.
- А вам никто и не навяливает. Хозяин – барин! – Дед поставил бутыль на стол рядом с нашими припасами, разложил на столе миски, кружки, ложки. Затем нагнулся к самовару.
- Закипел товарищ! Пора первую сливать!
- Это еще зачем? – Левка нагнулся к старику, заглянул в его смеющиеся глаза.
- А затем, мил дружок, что самовар почиститься должен. Не каждый день я его снаряжаю для случайных гостей. Вот сейчас заряжу его снова, а вы следите. Мне на двор сходить надо, скотинку свою покормить и попоить.
Дед выполнил самоварную процедуру с самого начала и ушел, а мы остались в комнате следить за самоваром, нарезать хлеб с колбасой, открывать баночки с консервами. Левка был на хозяйстве. Ему это было привычно и сподручно, а я, оглядевшись в избе, стал рассматривать редкие фотографии в застекленных рамах, примостившиеся на бревенчатых стенах. Заглянул и в стариковский «кабинет». Нет, это была не его комнатка.
Маленькая светелка, освещенная только мерцающим светом лампадки под иконой Спасителя, аккуратный столик, на котором примостилась древняя книга Бытия, у противоположной стены под незамысловатым самодельным ковром небольшая кровать, застеленная кружевным покрывалом, на котором взбитые пуховые подушки, покрытые красивыми накидками. Над кроватью на стене большой фотографический портрет еще молодой женщины. Рядом с кроватью на полу приютился затейливый коврик, видимо, еще, хранивший следы босых ножек своей хозяйки.
Я смотрел с затаенной грустью на эту патриархальную картинку, так контрастирующую с общим видом и порядком стариковской избы, что даже не заметил, как подошел дед. Он, молча задернул занавески светелки и сухо сказал: «Пошли за стол. Водку пьянствовать пора!» и, похлопав меня по плечу, добавил: «За Отечество!». 

3.

Как хорошо сидеть в гостях, хотя и не приглашали, в теплой избе под большим выцветшим абажуром за деревянным столом, заставленным не только городской едой, но и деревенской, за рюмкой водки или деревенским мутноватым «виски» в эмалированной кружке, вести светскую беседу с приятным товарищем и, прежде всего, состарившимся хозяином такого замечательного пристанища, которого некоторые сельчане за что-то обидно величают «Васька – балалайка».
Мой напарник Лева уже довольно принял и за столом запальчиво спорил с дедом о правде жизни и пользе печатного слова. Он достал из своей сумки диктофон и стал учить старика как надо пользоваться этой «штуковиной». Мол, вот смотри сюда, нажал кнопку и записалось все, что мы тут наговорили. А теперь вот послушай всю эту чепуху. Они сидят и слушают, и оба довольные смеются, особенно дед.
- А это, Левушка, не мой голос. Слышишь? Кто-то другой тут говорит. Вот твой голос узнаю, а мой – совсем чужой, просто какого-то пьяного старика.
- А мы, дед Василий, и есть пьяные уже, хотя и не старики. Даже ты, Василий, как тебя по батюшке-то…
- Как и отца моего - Василичем, как же еще.
Левка икнул и тупо посмотрел на старика: - Ва-сси-ли-чем?.. Это круто. Значит, точно не старый. Я точно тебе говорю: не сс-та-рры-ый-й!
- Почему не старый? Старый уже. Девятый десяток давно разменял, пожил довольно и видел много, но хочется еще пожить и увидеть, а что же вы еще сможете сделать такого, чего я еще не видел и не слышал.
- Вот-вот, увидишь и услышишь! Лучше, конечно увидеть, потому как услышав о чем-то попытаешься представить: что же это такое? И не сможешь. Потому что слово не воробей, выпорхнет – не поймаешь! А вот печатное слово увидишь и прочитаешь. Это уже на века!
Слушал я их, слушал, надоела уже эта болтовня подвыпивших собеседников. Уже хотелось спать, и Леву пора на полати укладывать, да и старику надо будет потом помочь убрать со стола остатки «пиршества», и на печку забраться.
- Вот что, друзья мои, объявляю по кубрику «отбой». Лева - на полати, дед – на печку. А я тут приберусь немного и к Левке под бок.
- Нет уж, друг любезный Николай, шалишь. Негоже гостю в хозяйском доме брать на себя больше, чем позволено. Иди спать, завтра рано вставать, хотя уже сегодня. –  Старик помог Левке раздеться и забраться на полати, потом собрал со стола чашки, кружки, ложки и положил все в таз, залив туда ковшик воды, свою «четверть» с самогоном уверенно опустил обратно в погреб. Со стола своей шероховатой ладонью смел хлебные крошки и в рот, а какой-то мелкий мусор на другую ладонь и выбросил в печку. Потом перемыл посуду в тазу, прополоскал её свежей водой, вытер, откуда-то взявшимся полотенцем. 
А я сидел за столом на лавке и смотрел, как уверенно и ловко дедок обращается с этим обычным, на первый взгляд, делом, но в то же время обязательным и привычным, которое впору женщине, хозяйке.
- Василий Васильевич, а почему вы один живете в этой «берлоге»? И где ваша вторая половина, дети, внуки?.. Неужели бросили? – Я, вдруг, спохватился и понял, что «обмишурился», задав не корректный и личный вопрос, но слово уже вылетело, потому что «не воробей». Старик подошел к столу, вытер руки о край полотенца, присел рядом на край скамейки и внимательно посмотрел на меня совершенно трезвыми глазами.
- Ну, на эти вопросы я и сам себе не возьмусь ответить. А ты, Коля, лучше спроси меня: «Почему меня на селе называют «Васька-балалайка»? Ты ведь это хотел спросить?
Я только засмущался, развел руками и кивнул.
- Ну так я расскажу. Почему не рассказать про это хорошему человеку? – Дед встал и вышел в сени, там он поднял крышку небольшого сундучка, порылся в нем и достал что-то, завернутое в старую темную шаль, вернулся в комнату, бережно прижимая сверток к груди, сел за стол рядом со мной и медленно откинул края шали, освобождая то, что находилось внутри. Это была старая с потертым грифом балалайка. Именно старая, не та, что продается в местном сельмаге, а видавший виды инструмент с незатейливым, но уже облупившимся от времени узором, трех струнка с резной декой и чуть изогнутым треугольным корпусом с едва откинутой назад головкой грифа.

4.

  Старик взял балалайку в руки, медленно протер концом шали её корпус, гриф с ладами, струны, которые от легкого прикосновения обидно задребезжали. Затем протер колки инструмента, подтянул их, настроив балалайку под тот, известный только ему, хозяину, музыкальный строй. И после всех этих манипуляций он как-то съежился, пристроил у себя между сомкнутых колен острый угол корпуса инструмента, обвил гриф с ладами старыми, угробленными тяжелой за все годы жизни работой, пальцами левой руки, каким-то непонятным мне аккордом, взмахнув веером пальцами правой руки и ударил по струнам. «Трень – брень!» вспыхнули струны.
- Эту радость мне еще тятя в детстве передал от деда своего.  Умеешь? – Спросил старик, сияя от удовольствия и протягивая мне балалайку. Я в ответ отрицательно покачал головой.
- Жаль! – Уже уныло произнес он в ответ и снова залихватски ударил по струнам. И полилась музыка, не бренчанье старых металлических струн, а музыка какой-то народной удали с припевками и плясовыми переборами.
Проснулся Левка, заворочался на полатях, свесился головой вниз, потер глаза.
- Что тут за концерт народных инструментов? Василь Василич, откуда ты выволок этот хлам?
- Это, Лева, не хлам, как ты его тут обозначил, - старик перестал играть, положил балалайку на стол и прикрыл ее шалью. – Это не хлам, Лева, а народная мудрость, один из символов музыкального творчества русского народа. Могу поспорить, ребята, что вы не знаете точно почему ее так назвали, кто придумал и для какой забавы.
- А чего знать. Загляни в энциклопедию и прочитай. – Левка зевнул и снова нырнул под одеяло.
- Ну и бог с ним, пусть спит, а ты, Коля, послушай. Мне всегда было любопытно уже само название инструмента - балалайка, типично народное. Версий-то про название много, но меня еще в юношестве привлекало внимание то, что это слово роднится с другими русскими словами, как балакать, калякать, балабонить, короче – разговаривать о чем-то ничтожном. И все эти понятия как бы передают суть инструмента – ничтожного, легкого, «бренчливого», не очень серьезного.  Но это же не так. Мы в последние годы стали стыдиться всего русского. А чего стыдиться? Это же наше русское. Не с того мы стали нынче мерку мерять. Не с того и не с тех. Далеко мы иногда загадываем, но думается мне, что поистратились мы нынче в русском, для многих уже и заграничное клеймо на одеже намного дороже, чем она сама.
Левка опять высунулся с полатей, посмотрел на старика.
- Слушаю, слушаю тебя, Василь Василич, и не могу понять: ты, дед, где учился, на каком рабфаке и что кончал в молодые годы? Может, МГУ или УрГУ, а может вообще МГИМО? Уж очень заумно и витиевато говоришь. Видимо, вот за это тебя и не любят в этом селе. – Левка широко зевнул и чихнул одновременно.  - Все мы дышим и землей, и другим «удобрением», Русью, так сказать, это верно, но не всем же к сохе. Мне вот больше асфальт нравится – звонко шагать! – Он, снова широко зевнув, уткнулся в подушку и закутался в одеяло.
- Ничего я не кончал и ни на каких «рабфаках» не учился. Может когда-то и закончил три класса да два коридора церковно-приходской, – старик встал со скамьи, прошелся по комнате, взял из коробки на комоде трубку, набил ее табаком и, чиркнув спичкой, закурил. За весь вечер он закурил в первый раз, видно Левкин монолог про столичные ВУЗы задел его, – ничего я не кончал, это точно. Жаль, конечно, но я долго живу, многое повидал, много книг прочитал, хотя в половине ничего не понял. Но вот что хочу вам, ребятки, сказать перед сном: земля есть земля, верно, и асфальт тоже хорошо, только ведь это вроде одежки на теле, поизносил и выбросил. А дальше-то чью оденем? С иностранным клеймом или свою вырастим? И как будем стоять на нашей земле? Своими или чужими ногами? Да… Наука мудрая, враз не одолеешь. И надо ли для этого дела кончать какие-то «вузы»? 
Старик посмотрел на меня, потом отвернулся к печке, в топку выбил из трубки табачный пепел и, продув губами засорившийся мундштук, повернулся ко мне.
- Вот за это, наверное, меня и прозвали «Васька-балалайка!». Мол, балабол, чего с него взять… Понял? Ладно, пошли спать!
И кряхтя полез на печь.

5.

Все уже спали. За окном на ветру постанывал старый тополь, дед похрапывал на печи, Левка ворочался на полатях рядом со мной, пинал ногами стеганное одеяло, буровил его, стягивая с моих ног, но скоро успокоился, поджал под себя озябшие ноги, почмокал губами чему-то во сне и счастливо засопел. Накинул я скомканное одело на Левкины ноги, слез с полатей и постелил себе дедовский тулупчик на широкую лавку, подвинув ее поближе к печке, укрылся кое-как своей курткой и, довольный собой, сразу уснул.
В комнате было тепло, темно, тихо. И, вдруг, «Трень-брень» слабо так вспыхнули струны балалайки. Она лежала на столе, на том же месте, где ее оставил дед Василий, запахнутую концами темной шали. Может мне это приснилось тогда – сколько времени прошло, но только как сейчас слышу: Трень-брень!» - повела балалайка рассказ:
«Послушай друг любезный Коля… Я уж, и сама не помню сколько мне годков и сколько струн порвано на мне за все эти годы, но вот точно помню, что Ваське с детства была самой преданной подругой. И научился он игре на моих струнах так быстро и ловко, что наш Ефимыч, деревенский балалаечник от Бога, удивлялся и цокал языком: вот мастер растет, право слово…
Ой, сколько было погуляно с Васькой вечерами по деревне, попето частушек с припевками – счету нет. А любил он меня, холил, согревал в холодные дни, окутывая в свою рубаху. И ведь сколько девок всегда вилось около Васьки, но ни одной из них он не отдавал предпочтенья, все со мной да со мной. Даже матушка его в сердцах говаривала: «Да, когда же ты женишься, горе мое! Устала я с вами-мужиками!». А тятя его с супругой был не согласен. «Скорый брак – это для собак, а мужик должен в силу войти, чтобы бабу етти!» часто говаривал он. Так вот Васька и остался холостой.
Тот первый год колхозного строительства у нас на юге был страшен крестьянским разорением и голодом, гулявшим в наших бывших благодатных краях. Уходили люди по миру в поисках удачливой жизни, вербовались на стройки социализма. Многие помирали, оставаясь в голодной деревне, боясь покидать родные дома. Вот и Васькины тятя с матушкой померли преждевременно. А сам он был в городе на заработках, вернулся домой с припасами, а тут такая беда.
Ну, погоревал он до «сороковин», попил бражки, заливая боль и одиночество и выправился. Стал жить, как все люди на деревне: растить и убирать хлеб сообща, гулять по праздникам и радовать сельчан виртуозной игрой на моих струнах. Так прошло года три-четыре. Ладно жил Василий, хозяйством своим оброс, животинкой с гусями да курами. Тут уже и жениться надумал, да вышло не по его замыслу.
В тот год довоенный в наших краях занялись пожары. Летняя сухота стояла месяца два, на землю не упало ни капли дождя, ни росинки не появлялось на утренней придорожной траве и редких засыхающих кустах смородины и сирени. Люди боялись и сторожились заполошных людей, нечаянного мелкого горения сухостоя, но не убереглись.
Первым загорелся Васькин «пятистенок». От чего загорелся – поди узнай. Может, от своей халатности, а может, и от чужой завистливой руки. Запылал. Хоть и стоял он на краю деревни, но ветер, разгулявшийся в эту ночь, сделал свое дело: он сорвал с хозяйственных построек легкую крышу, раздул сначала внутри них еле тлеющий огонек, превратив его в бушующее пламя, которое быстро побежало по стропилам крыши, опрокидываясь огнем и на сам дом. Огонь, то захлебываясь на толстых бревнах стен, то с новой силой жрал сухое дерево целыми кусками, выплевывая в черное небо хлопья пепла.
С колоколенки церквушки тревожно заговорил колокол. Из соседних изб уже стали выбегать бабы в одном исподнем с ребятишками на руках, а мужики уже втаскивали во двор ручной водяной насос. Огонь не унимался часа два-три, несмотря на суматошное тушение водой из крестьянских ведер и пожарного брандспойта с дырявой бочкой.
Когда забрезжил рассвет, стало видно, что тушить и спасать уже нечего. Животина мелкая вместе с курицами и гусями сгорели, закрытые в сарайках, не успев выскочить во двор. Только и удалось Ваське спасти – это мешок с тряпьем да меня – балалайку, отцов подарочек. Народ постоял рядом с ним, посокрушался и разошелся по своим дворам хорониться и защищаться от шального огня, до которого, как стало видно, было рукой подать.
- Ничего, - сказал тогда Василий, - руки целы, голова на месте. Отстроимся… Потом сел на мешок со спасенным тряпьем, взял он меня - балалайку в руки и заиграл что грустное, но такое родное, что захотелось снова жить. И ведь отстроился, люди помогли. Снова зажили, как и раньше. Да вот беда-то не приходит одна. Война. Заколотил Васька досками двери и окна косым крестом и ушел на фронт с вещмешком за плечами и со мной под мышкой.
Где только мы ни побывали на дорогах воны: и, отступая, города сдавали, и наступая, обратно их брали. В атаки ходили, в танке горели, в госпиталях лежали. И, знаешь, везде Васька, по мне людей распознавал: хороший человек или так, слабого замеса. Один раз наш взводный поспорил с ним, что во время затишья на привале быстро выучится этой немудреной игре, но что вышло: не смог, только струны порвал. Поговорил с ним Васька наедине, чтобы его авторитет не уронить в глазах солдат, о том, что это, дескать, не просто балалаечные струны, а частицы души человеческой. Рывками да зажимами не войдешь в песню.
А вот в другой раз лежали мы в госпитале. Разные там были раненые солдаты: и балагуры, и песенники, уставшие и присмиревшие от войны, умирающие и выздоравливающие, но все с живинкой в глазах, тянущиеся к жизни. Василий, как ранение руки подлечил, стал играть, веселить, но уже не так, как в былые годы.
А что ты хочешь – ранение-то тяжелое было, чуть было руку не потерял, а это для трудового человека просто беда. И все же слушали нас бойцы, затаив дыхание, а один солдат, хоть и тоже раненый сильно был, а все просил Ваську, ну, хоть в последний раз поиграть ему знакомые родные напевы. А уж потом сам читал ему наизусть разные стихи о родной земле, замечательной жизни и любви. И вот этот раненый так скоро сошелся с Василием, что водой не разольешь. И разговоры-то у них все светлые, жизненные, душевные. Через это и другие бойцы оживать стали, зашевелились, задвигались. И знакомый наш вроде на поправку пошел, к жизни потянулся. Но, видно, не судьба. Помер. А Василий после этого…».
Балалайка вдруг замолчала и только было слышно, как ветер за окном шумел морозными ветками старого тополя, да тикали допотопные «ходики» на бревенчатой стене, пугая обитателей ночной деревенской избы «кукованием» игрушечной глиняной часовой «кукушки».

6.

Утро выдалось солнечным, безоблачным. Ветерок сдулся и исчез за сосновыми кронами дальнего леса. Дед Василий встал раньше всех. С раннего утра уже затопил печь, поставил самовар и на чистый стол расставил вчерашнюю посуду.
- Ребятки! – Дед звонко постучал ложкой о стекло графина с водой. – Вставать пора! Скоро уж Иваныч за вами машину пришлет, а вы у меня не умыты и не кормлены.
И действительно, пока мы с Левкой «брызгались» в сенцах у рукомойника, вытирались, видавшим виды, холщовым полотенцем, на столе уже стоял чугунок с горячей кашей и самовар.
Мне показалось, что такой вкусной пшенной каши не ел никогда, и Левка тоже уминал ее «за обе щеки», поминутно похваливая ее и хозяина. Я смотрел на старика, на то как он степенно орудует ложкой, не торопясь и не засыпая за едой. Потом пили чай, приготовленный на каких-то травах, прикусывая колотыми кусочками сахара, о котором до сего дня я и представления не имел. Ну, сахарный песок, рафинад – это в любом магазине, а тут, колотая маленькими щипчиками, сахарная головка, с еле различимым оттенком сиреневого цвета. Удивительно! И откуда все это было у нашего деда? Так тогда и не понял. Но больше всего меня мучал ночной разговор с балалайкой, вернее, несостоявшееся продолжение ее рассказа.
- Послушайте, Василий Васильевич, а что стало с вами потом после того как солдат умер?
Левка, поперхнувшись горячим чаем, посмотрел в мою сторону и покрутил у виска пальцем, а дед, как прихлебывал из блюдца, так и продолжал степенно пить обжигающий напиток. Потом аккуратно поставил блюдце на стол, опрокинул на него пустую чашку верх дном, показывая окончание чаепития, и посмотрел на меня.
- Какого это солдата, Коля? И когда это было? И кто это тебе про него рассказал? – Старик смотрел на меня и хитро улыбался кончиками губ.
- Как какого? В госпитале, во время войны. Мне балалайка все рассказала. Ну, не приснилась же мне эта история? – Я вдруг густо покраснел, осознавая всю глупость сказанного мною.
Левка, прыснув чаем, выскочил из-за стола во двор, на ходу вытирая слезы, брызнувшие из глаз от смеха.  И тут я действительно растерялся, мол, что же за ерунду спрашиваю у старика, какая такая балалайка с ее ночным рассказом. Ничего не говоря и ни о чем уже не спрашивая деда, я тоже выскочил из-за стола во двор. А там уже курил Левка и только взглядом как бы спрашивал: «Ну, чего ты пристал к старику с такой глупостью. Далась тебе эта балалайка, еще и дедка этим обижаешь». Ничего не стал говорить товарищу на его взгляд, закурил, успокоился немного. И, правда, чего это стал спрашивать деда Василия о том, что приснилось.
Пришла машина за нами. Дед Василий вышел проводить. Серьезный такой, ни ухмылки, ни смешинки на бородатом лице старика.
- Ну, что, ребятки, вечером после всех своих дел ко мне или нагостились? – Старик подошел к машине, загляну во внутрь. – Коля, а ты заходи все же, почаевничаем, поговорим о том, о сем. – Дед улыбнулся снова уголками губ и захлопнул дверцу машины. А я покраснел снова, вспомнив свой утренний конфуз у старика.
У дома главы сельского поселения нас уже встречали сам глава Семен Иванович и наш начальствующий Вячеслав Степанович.
- Как гостили - ночевали у нашего чудака? – Семен Иванович первое что спросил, когда машина остановилась. – Не утомил вас дед Василий? А то у нас сегодня много дел и встреч с ветеранами и другими знатными людьми района. Да и позавтракать вам не помешает.
- Мы уже позавтракали, а кое-кто даже чаю попил. – Левка издевательски ухмыльнулся, посмотрев в мою сторону, а я что-то пробурчал о том, что действительно уже пора делами заняться.
- Ну, что же, делами так делами! – Семен Иванович по-хозяйски сел в машину на переднее сидень рядом с водителем, а мы втроем взгромоздились на заднем. – Уплотнитесь, товарищи! – Семен Иванович хохотнул коротким смешком и привычно скомандовал водителю: «Вперед! В сельсовет!». И, обернувшись к районному начальству, добавил: «Это я так, по старинке!».

7.

Весь день мы мотались по селу от избы к избе, встречаясь и разговаривая с редкими ветеранами Великой Отечественной войны, участниками боевых действий афганской и чеченских войн, правда последних, было всего трое и те – инвалиды, а вот из ветеранов «Отечественной» - всего один, награжденный за героизм под Варшавой орденом Славы третьей степени да фронтовыми и послевоенными медалями к праздничным датам. Еще мы встречались с педагогическим коллективом и учениками старших классов местной средней школы имени Героя Советского Союза Егора Трофимова, кстати, довоенного ученика этой самой школы, а также с передовиками производства единственного в районе животноводческого комплекса.
Уже к вечеру в «Сельсовете», Семен Иванович просил нас чувствовать себя, как дома, и после того, как закончим с делами, просил к себе домой на вечерний фуршет, так сказать. Но мы, разбирая записи бесед с ветеранами и передовиками, совершенно выбились из сил и были не готовы к празднеству в гостеприимном доме. А еще надо было подготовить материалы для Вячеслава Степановича, выступающего завтра на торжественном собрании сельчан в честь «Дня защитников Отечества». Он слезно просил помочь, ибо еще слабо владел ораторским искусством и знанием стилистических особенностей русского языка. Во всяком случае, по написанному он не ударит в грязь лицом и потрафит вышестоящему начальству. А как потрафить? Да очень просто: говорить с трибуны то, что начальству желательно слышать. Это уже вековая традиция и диалектика, от которой уже никому и никуда не деться. Мы и постарались ему помочь, чем могли. Справились, короче говоря.
Уже на улице Лева посмотрел на меня.
- Николай, куда теперь мы бросим свои кости? Пора бы и перекусить, с утра во рту ни маковой росинки.
- Согласен. А где здесь местный общепит? Вообще-то, я сегодня снова намерен посетить деда Василия.
- Ты с ума сошел! – Левка хохотнул и плотнее запахнул ворот своей куртки. – Тебе снова померещилась балалайка?
Мы ужинали в сельской столовой. Она уже почти закрывалась, но для «заезжих районных мастеров изящной литературы» нашлось несколько видов местных деликатесов и даже не слабое вино импортного разлива. Левка уже давно приметил миловидную работницу кассового аппарата столовой и уже вел с нею интимную беседу, перемежая свою уже давно устоявшуюся речь пикантными анекдотами и разными веселыми пассажами из личного опыта. А опыт у него был богатый.
- Лев Сергеевич, - я постарался обратиться к товарищу, как можно серьезнее, - вас подождать на выходе или мы встретимся в гостиничном номере? Да, вот еще: ключ у портье или у вас?
- У портье, у портье! – Лева коротко пощелкал пальцами, мол, ступай, он занят и, вероятно, надолго, а может и на всю ночь, если повезет. Ему повезло, а я вышел на улицу и подхватил проезжавшего мимо вечернего автолюбителя. Коротко договорившись, к общему удовольствию, он подвез меня к дому у «Галинкиной горки», адрес которого на селе знали многие.

8.

Собака снова не вылезла из своей конуры, уныло прокашляла раза два что-то, похожее на лай, и уткнулась в свои лапы. Я прошел через сени, постучал висящей скобой в дверь избы.
- Входи, Коля, входи. Открыто! – Старик, как и в прошлый раз сидел за столом и читал все ту же книгу. Я вошел, поздоровался, снял куртку и повесил у входа на гвоздь.
- Проходи, проходи, Коля. Есть хочешь?
- Да нет, спасибо, мы с Левой в столовой поужинали.
- Ну и славно, тогда самовар поставлю, почаевничаем.
Дед засуетился, зашаркал старчески по полу подрезанными валенками, поставил, как и в прошлый раз, самовар. А я сидел за столом под запылившимся абажуром с тусклой лампочкой и не знал куда деть свои руки. Взял книжку в руки, полистал и отложил в сторону.
- Василий Васильевич, я чего пришел сегодня, вопросы есть.
Старик оторвался от самовара, повернулся в мою сторону, медленно встал, вытер мокрые руки о ватные штаны, сел рядом со мной и достал из резного туеска вчерашнюю трубку. Не торопясь, степенно набил ее табаком.
- Ну, так спрашивай. Ты это про вчерашний твой сон, что ли? Так это только сон, хотя, может, и нет. Балалайка-то что – игрушка, деревяшка, руками мастера соструганная, а вот с душой в сговоре ее лепили или по чертежику, то мне не ведомо. Но только одно скажу: не каждому она открывается своей другой неведомой стороной, а тебе, погляжу, приоткрыла эту чудинку. Так что же она тебе такое про меня поведала?
И я пересказал старику все то, что поведала балалайка. Дед усмехнулся, прослушав этот рассказ, встал, задымил своей трубкой и прошелся по комнате до дверей и обратно.
- Так да не так было все о мой прежней жизни в ее шепотке, – старик снова сел рядом со мной, – что она могла знать такое, чего и сам я иногда не додумывал и знать не знал?  Вот, когда в госпитале умер от ран тот мой нечаянный дружок, я ее - «матушку» закутал вот в эту шаль и схоронил в своем сидоре до выздоровления. Но вот что однажды она «нашептала» про друга моего, тоже разведчика гвардии сержанта Сан-Саныча Фролова. Он тоже был ранен, но поправился, выписался в свою часть, в танковый полк, доложился по уставу в политуправлении части и отправился в свою, то есть, нашу полковую разведку. Чего говорить, ребята встретили его, как родного: накормили, напоили, расспросы про то, про сё. Сразу же он представился новому командиру нашей разведгруппы лейтенанту Трофимову. Толковый парень был командир Егор Романович, родом с северных краев, после военного училища попал на войну. И вот, сколько раз мы ходили в поиск за «языком», разведывать незнакомую местность, добывать нужную информацию. И надо заметить, сдружился Сан-Саныч с командиром, хотя и был много старше, а тот, при том, офицер, и грамотный, не чета бывшему трактористу, тоже. И вот сошлись же, как два магнита: один с северной стороны, другой – с южной. И с моей балалайкой сдружились оба. Лейтенант, бывало говаривал, что и в его селе Раздольное есть искусные мастера игры на таком инструменте. И Сан-Саныч -  то же самое. Как и все наши разведчики, они оба любили послушать мою игру и мои байки про довоенную жизнь. Только вот командир наш всегда обращался ко мне по уставу – рядовой Гущин, а к другу моему, порой, шутливо, но уважительно – Сан-Саныч, а по службе – сержант Фролов. Мы все разведчики даже адресами обменялись и договорились, что если с кем-нибудь из нас случится беда, то оставшиеся в живых приедут на его родину, чтобы рассказать родным о погибшем товарище. А как наши ребята любили лейтенанта и жутко уважали его – про это надо кому-то книгу написать. И было за что: потерь среди разведчиков за последний год у нас не было. Ну, как не любить такого командира.
Старик замолчал, встал с лавки, выколотил в топку из трубки табачную золу, набил новой порцией и, чиркнув спичкой, пустил сизое облачко дыма. Потом присел на корточки, открыл дверцу топки и долго смотрел на огонь. А я никак не решался поторопить его с рассказом.  А что же дальше? И он, будто прочитав мои мысли, заговорил снова, продолжая смотреть на языки пламени на горящих поленьях.
- Да, парень, беда всегда не приходит одна. Случилась она и со мной. Была у нас в подразделении медсестра одна, молоденькая такая, Таисией звали. Все наши ребята к ней, как к сестре. Баловства какого-то или того хуже – упаси бог! И она к нам со всей душой: то перевяжет в первую очередь, то тайком постирушку нам устроит, то спиртом расщедрится – одно слово -  семейные отношения. А тут повадился к ней в санбат капитан из трофейной команды, такая тыловая крыса. То конфетки ей принесет, то одарит чем-нибудь трофейным. Тайка его терпеть не могла, жаловалась нам иногда, но начальству – никогда.
Была весна сорок четвертого года, кончалось короткое затишье в наших краях, готовилось большое наступление. Это чувствовалось каждую минуту, напряжение звенело, хоть струны отпускай. Наша группа почти каждый день в разведку: уходила на два-три дня, возвращалась и снова получала задание. В этот раз не повезло: притащили «языка», но плохенького, ничего практически не рассказал немец, значит, надо было вновь собираться. Дали два дня на подготовку, потому как предстоял глубокий поиск за линией фронта. К вечеру следующего дня, как и положено, всё привели в порядок: сдали документы и награды, лейтенант зачитал приказ командира полка, но тут прозвучала команда: «Отбой!». Что-то случилось. Возможно, команда саперов доложила о неготовности прохода линии фронта этим вечером. Было приказано ждать особого распоряжения.
Старик закрыл печную дверцу топки, потрогал рукой самовар, покачал головой, мол, остыл давно, а мы тут рассусоливаем о чем-то. Потом он слазил в подпол, достал свою «четверть», банку с огурцами и помидорами и поставил все это на стол.
- Как-то надо перекусить это дело, да и выпить по кружечке, а то ведь разговоров еще осталось на всю ночь.
Я не отказался. Действительно, крайне нужна была порция бодрящего напитка для дальнейшего продолжения посиделки. Дед снова закурил, заправил щепой самовар, а я сбегал в это время во двор по надобности необходимой.
- Так вот, - продолжил дед Василий, - все было бы ничего, но лейтенант попросил меня сбегать в санбат и попросить у Тайки дополнительных ваты с бинтами, мол, идем далеко, всякое может быть. Ну, побежал я во всем своем снаряжении, автомат только оставил в землянке. Подбегаю к палатке, слышу какую-то возню внутри и сдавленный девичий крик. Ворвался я во внутрь и вижу, как этот капитан, зажав девчонке ладонью рот, валит ее на топчан, приговаривая: «Мол, что ты кобенишься, дурочка?». Тут я подскочил, встряхнул его и со всей силы ударил в лицо. Он упал и схватился за пистолет и промахнулся. На выстрел прибежали бойцы, меня задержали. Лейтенант пошел к комполка хлопотать за меня. Полковник Полищук - ни в какую, мол, по закону военного времени трибунал – ударил офицера. Ну и что из того, что девушку защищал? Подлец этот тыловик, правильно, и свое получит, но бить старшего по званию, тем более офицера, запрещено. Долго они еще говорили, мой командир все же убедил полковника дать мне возможность сходить в разведку под свою ответственность.
- И вы ушли в поиск? – я встал и налил в кружки заварки из заварного чайничка. Старик же взял кружки и заправил их кипятком из самовара.
- Ушли. В три часа ночи ушли, как только саперы наладили проходы во фронтовой полосе. Ушли двумя группами по пять человек: одна группа, приданная нам из дивизионной разведки лейтенанта Сычева, в одном направлении, а другая – наша, как и планировал наш лейтенант, в другом. Меня и Сан-Саныча командир оставил рядом с собой. Сан-Саныча, как опытного бойца и друга, меня – выполняя приказ полковника.
Дед замолчал и стал щипчиками колоть маленькую головку сахара. Чаевничали мы около часа. «Кукушка» прокуковала два раза, а мы все сидели за столом и под колотый сахарок «швыркали» обжигающим чаем из
эмалированных кружек. Рассказывать дальше дед не торопился, видимо было что-то трагическое и страшное для него в той почти уже забытой жизни. Он молчал и смотрел иногда на меня таким грустным и пугающим взглядом, что казалось, надо ли мне знать эту забытую его жизнь, и будет ли у него потом еще такая возможность и такой слушатель, чтобы вот так открыть то заповедное, что и самому себе, порой, запрещалось открывать.
- Ну что, милок, не надоело тебе еще слушать стариковские байки? – Дед отодвинул в сторону свою кружку и снова задымил трубкой. – Тогда слушай! Поначалу все у нас шло, как по маслу. Обе группы уже далеко прошли за линию фронта в немецкие зоны. Шли по своим картам, но было срочно добывать «языка» для точной ориентировки, и нам это удалось. Вечером у какой-то деревеньки мы встретили немцев - двух велосипедистов, быстро их обезвредили. Один из них был штабной писарь. Он вез секретный пакет во фронтовую часть. С большим трудом от него мы узнали, что здешние дорожные и болотные проходы минируются специальным взводом саперов, командовал которыми вызванный из Берлина офицер. При этом офицере у них находился картограф, который и составлял карту минирования зоны.
Наш командир по рации связался со второй группой, чтобы встретиться в определенном месте и вести поиск вместе, а двум разведчикам из нашей группы приказал доставить «языков» в расположение части. Ребята увели пленных, а командир стал думать, как напасть на след этих минеров, выследить их и любым способом добыть эту карту. О ее значении для наших танкистов при подготовке наступления не стоило и говорить. Она была нужна позарез. Да и как наши саперы в слепую смогут обезвредить тысячи больших и маленьких смертей?
Старик снова встал, подбросил в остывающую печь остатки сосновых полешков и вышел во двор. Через некоторое время вернулся с охапкой дров, вывалил их у печи и, потрогав рукой самовар, сел за стол.
- Так вот, вторая наша группа лейтенанта Сычева, продвигаясь на встречу с нами, напоролась на фашистов. Погибли у них трое вместе с лейтенантом, с остальными мы встретились. Оторвавшись от преследовавших нас фашистов, уже третьи сутки в болотной грязи с опухшими от бессонницы глазами, мы искали ту единственную ниточку, которая бы вывела нас на след немцев. И нашли, но сначала мины, а уж потом самих саперов. Был мартовский сырой, холодный вечер. Мы лежали в зарослях кустарника возле лесной сторожки и близко видели своих врагов. Их было человек восемь, точно уже не помню. Они были изрядно уставшие – это лейтенант подметил сразу. Угрюмые и молчаливые, они один за другим ныряли в сторожку. Через какое-то время потянуло дымком, зажгли костерок погреться и обсушиться, решил лейтенант.  Из сторожки в это время вышли трое и один из них, видимо, офицер, стал что-то объяснять другим, те что-то ему ответили, и офицер скрылся в сторожке. Еще какое-то время там слышались приглушенные голоса, но вскоре все стихло, лишь хлюпающие шаги дозорных говорили, что о бдительности офицер не забыл.
Уже дважды немцы сменили посты. Начинался предутренний ветерок и снова заморосил дождь. Холод пронизывал насквозь, и тут лейтенант тихо скомандовал: «Пора! Двое – прикрывать, а вы Сан-Саныч и Гущин за мной!». Мы бесшумно выползли из укрытия, постовые легли под ножами. Дверь сторожки вышибли ногами, в полумрак тлеющего костерка швырнули гранаты. От взрывов вылетели стекла, а мы стреляли без передышки по углам и вдоль стен. Кто-то из немцев ответным огнем убил разведчиков из дивизии. Сан-Саныч застрелил его. А лейтенант все искал убитого офицера. Нашел. Вот он планшет с картой. Резко рванул на себя – отлетели ремешки и застежки. «Гущин, ищите картографа, у него тоже планшетка!» - крикнул на ходу стреляя в поднимающего автомат немца.  Я тоже нашел и сорвал планшет с убитого немца. «Ребята, домой!» - скомандовал лейтенант, заталкивая планшеты в свой комбинезон. И уже, выскакивая из дымящейся сторожки, он упал и потерял сознание. Пуля недобитого немца догнала нашего командира.
Старик налил себе в кружку из «четверти» немного мутноватой влаги, предложил мне. Я покачал головой. «Ну, вольному – воля!» - закончил он и выпил. Потом снова, присев у печки, открыл дверцу топки и долго смотрел на огонь, чтобы я не увидел блестевшие на дряблых щеках старика сползающие слезы.
- И что? Погиб? – Тихо и как-то трагически прозвучал мой вопрос.
- Да нет, мы вытащили раненого лейтенанта из сторожки и унесли в лес. Уже рассветало и надо было торопиться. Сержант Фролов перевязал ему рану и глазами показал мне, что ранение серьезное.  Когда командир очнулся и огляделся, спросил: «Вас только двое осталось? Гущин, карты где?». Я достал планшеты, открыл один. Действительно, карта, испещренная знаками и флажками. Лейтенант взял его, долго смотрел на карту, водил пальцем по линиям, морщил лоб и хмурил брови. Потом посмотрев на нас, улыбнулся: «Ну что, мужики, пошумели мы здорово и было за что. А теперь пора!».
Несли мы нашего командира по очереди, он то впадал в беспамятство, то, очнувшись, торопливо спрашивал: «Река скоро?». Да, река была уже рядом, оставалось только соорудить плотик и переплыть с лейтенантом на другую сторону, но немцы нас догнали. И, как старший по званию после командира, сержант приказал мне плыть с ним, а сам решил прикрывать наш отход. Но тут уж я настоял на своем и обратился к командиру: «Егор Романович, товарищ лейтенант, я остаюсь. У нас мало времени, уплывайте. А меня в части и так расстреляют за капитана, так что лучше я тут «погеройствую!». Сан-Саныч, оставь гранаты и диски. Мне нужней». Командир только глазами моргнул в знак согласия, а Сан-Саныч быстро спустил на воду свой ветхий плотик, положил на него раненого лейтенанта и оттолкнулся от берега. Я еще успел заметить, как они поплыли, а уж потом стал стрелять по приближающимся фашистам и бросать гранаты.
Старик замолчал, поднялся с корточек, закрыл дверцу топки и присел рядом, приобняв за плечо.
-  Спасть пора, Николай. Дальше все уже не интересно.
- Да как же так, Василий Васильевич, - от нетерпенья я даже подпрыгнул на скамейке, - Что же дальше произошло?  И как вы выжили в этой кутерьме?
Дед усмехнулся, похлопал меня по плечу и стал убирать со стола посуду:
– Выжил, как видишь, даже сам первое время не верил в это. Да и как в такое можно было поверить. Спать давай, утро скоро уже, а у тебя дел, поди, невпроворот.
Он собрал посуду в тазик, отнес в кухонный закуток и, налив из ведра воды, вымыл. Потом в миске размял кусочки хлеба, картошки и еще чего-то, залив все остатками теплого чая, вышел во двор. Тихо заблеяла коза и радостно закашлял пес. Старик присел рядом с чавкающим псом думал о человеческой памяти: это как же она может так рационально расходовать свою энергию за такую долгую жизнь: то, что было вчера, может с легкостью выбросить, а что сто лет назад - сохранить и вытаскивать потом на свет в самые неподходящие моменты жизни. «Ну, как рассказать этому мальчику все то, что случилось с ним у реки и после? Ведь никогда и ни с кем раньше он не делился этими кусками застрявшей навсегда памяти, а сил держать это все в себе остается все меньше и меньше». Он встал, взял у пса опустевшую миску и вошел в дом.



9.

Кукушка «прокуковала» уже четыре раза, а я лежал на полатях, ворочался с боку на бок и никак не мог отделаться от ощущения какой-то стариковской недосказанности. Он тоже не спал, раза два даже спускался с печи, чтобы напиться остывшей воды из самовара, снова забирался на печку и снова ворочался, пытаясь заснуть. Нет, не шел сон. Старик отодвинул занавеску и присел на край лежанки.
- Не спишь, Николай? Слышу, что не спишь. Тогда слушай что случилось потом. – Он стал рассказывать не спеша, с большими паузами о том, что случилось с ним тогда у реки в последнем бою с немцами. У меня до сих пор хранится черновик его воспоминаний, пригодившийся мне в дальнейшем для написания праздничной статьи:
«Раненый в бедро и плечо, расстреляв все патроны, израсходовав гранаты, Василий ждал, когда немцы поймут, что обороняться ему нечем и прикончат. Но его не убили. Разведчик нужен был им живой. Мало ли что он мог знать и рассказать про то, какие сведения получили разведчики от саперов и кому удалось переправиться через реку и в какую сторону. По всему чувствовалось, что погоню фашисты не отменили. Василий мало понимал, о чем его спрашивал немец, сознание покидало его и он, стиснув зубы, молчал.  Озверев от своих потерь, солдаты его избили до полусмерти, потом бросили в бронетранспортер, отвезли в ближнюю деревню и оставили в сарае какой-то избы.
Почти весь день он лежал без памяти на земляном полу сарая и только к вечеру пришел в себя. Раны не кровоточили. Василию показалось странным, что его перевязали, значит, был нужен. Понемногу силы возвращались в избитое и раненое тело. Василий обшарил все углы сарая и под кучей мокрой соломы обнаружил яму с жидким навозом домашних животных. Он нашел тонкий прут. Яма оказалась довольно глубокой и почти полной. Василий снова прикрыл ее той же соломой и подковылял к воротам сарая. Сквозь щели увидел группу немцев, которые стояли у легковой машины, и офицер, находившийся в ней, что-то им объяснял. Потом показал солдатам на сарай и пошел в дом. Двое отделились от группы и пошли открывать ворота.
Василия привели к офицеру. Тот сидел у окна за столом, рядом с ним стоял кто-то гражданский с белой повязкой на рукаве. «Видимо, полицай или переводчик», - решил разведчик, - «значит, будет допрос». И не ошибся. Часа два длился допрос, но Василий, как попугай твердил только одно: «Нет. Не знаю. Я – рядовой». Терпенье у офицера кончилось, и он ударил Василия рукояткой пистолета по голове. Тот упал. Офицер махнул рукой и что-то сказал. Вошли те же солдаты и оттащили разведчика снова в сарай.
Когда он очнулся, услышал шум и женский плач. Василий подполз к воротам и посмотрел в щель. На дворе была уже полночь, но он сумел рассмотреть в темноте эту страшную картину: немцы и полицаи вели к сараю стариков со старухами, детей и женщин с грудничками. Люди шли шатаясь, падали, их пинали ногами, подталкивая к уже открытым дверям сарая. Василий понял, что случится в следующие минуты и, превозмогая боль в теле, пополз к яме, утонул было в навозной жиже, но вынырнул, прикрыл яму соломой и затих. Он чуть не сошел с ума, когда услышал, стоны, рев и рыдания людей, почувствовал запах гари бревенчатых стен и человеческого мяса. И сознание покинуло его.
Василий не помнил сколько времени пролежал в жиже, прикрытый мокрой соломой, обгоревшими телами и обуглившимися стропилами сгоревшего сарая. Очнувшись, выполз из ямы. Он тоже обгорел, но не сильно. Физической боли не чувствовал, потому что другая боль от увиденного и услышанного была намного страшнее и сильнее. Он огляделся. Деревни не было: перед ним дымились обгорелые бревна когда-то добротных крестьянских домов, чернели печные трубы, и мелкий дождь падал на почерневшую землю сгоревших палисадников. Откашливаясь от дыма и гари, выплевывая сгустки навозной жижи, Василий пополз от этого места смерти по косогору вниз к чернеющей реке.
Через несколько дней в лесу на нашей стороне его подобрала группа разведчиков, возвращавшаяся в свою часть с очередного поиска.
Василий очнулся в медсанбате. Он так и не понял кто его нашел в лесу, чьи это были разведчики. Ему было светло и покойно, но иногда, впадая в беспамятство, засыпая ночью, он начинал буйствовать и метаться, вспоминая все то, что случилось с ним в той деревне, но постепенно успокаивался и затихал. Дня через два за ним приехали разведчики из хозяйства полковника Полищука. И что было радостней всего для Василия, так это то, что с ними был Сан-Саныч, дорогой гвардии сержант Фролов. Уже в машине, возвращаясь в свою часть, в свой санбат под «крыло Тайки», он рассказал товарищу, что лейтенант Трофимов жив, лечится уже в госпитале и все сокрушался о том, что послал тебя на гибель, а ты, мол, молодец, сдюжил и даже остался тоже живой. Одно Фролов не сказал товарищу, что ждут его в части не только друзья-разведчики. Узнав, что Гущин остался жив и находится в медсанбате «энской» части, из особого отдела дивизии прибыл майор СМЕРШа для расследования инцидента, случившегося с разведчиком и тыловым офицером. Дело принимало серьезный оборот, тем более было совсем не ясно, как вышел разведчик из боя, как остался жив и не был ли он в плену у немцев. Допросив и проверив все факты, майор увез разведчика Гущина в дивизионный медсанбат под охрану караула для дальнейшего расследования. И не помогли ни показания сержанта Фролова, ни раненого командира разведгруппы Трофимова. Даже полковник Полищук ничего не мог сделать. Уже прощаясь, Сан-Саныч украдкой шепнул Василию: «Мол, ты держись, правда все равно восторжествует. А балалайку твою я сберегу и верну тебе где бы ты ни был и куда бы тебя не забросила война».
Война забросила разведчика Гущина в лагеря. Трибунал своей «тройкой» требовал для него расстрела, но ходатайство начальников солдата, его боевые заслуги, ордена и приближающийся конец войны отменили этот приговор на искупление преступления кровью в «штрафбате». Только и это не помогло. Дали десять лет северных лагерей с последующим поселением, если выживет.

10.

Василий выжил. Повезло. Он попал в Усть-Усинский лагерный пункт «Лесорейд» Воркутлага, вблизи поселка Усть-Уса, который прославился тем, что не только обеспечивал всю страну углем во время войны и принимал «особо опасных» преступников, приговоренных на каторжные работы, но и тем, что во время войны года два назад здесь произошло единственное вооруженное восстание заключенных в системе ГУЛАГа, жестоко подавленное властью. И в этом случае Василию повезло, а то бы посаженный годами раньше он точно был бы в рядах восставших и погиб. А так – выжил.
Весной 1954 года через год после смерти генералиссимуса геройский разведчик Гущин Василий Васильевич вышел на свободу, но не совсем. Он попал под ограничение свободы передвижения согласно советской системе контроля внутренней миграции. Бывшим военнослужащим, совершившим преступные деяния во время войны, но отбывшим полный срок, и другим «нежелательным лицам», включая политзаключенных, возвращающихся из ГУЛАГа, часто запрещали селиться в крупных городских центрах, поэтому Василий выбрал северное село Раздольное, которое значилось в предлагаемых списках населенных пунктов для «вольного поселения». Тем боле, что Василий вспомнил рассказы своего бывшего командира разведки Егора Романовича Трофимова, который был родом из этого села, и до войны жил там с матерью и младшей сестрой. Может и сейчас через десять лет после окончания войны он живет и трудится в этом селе или приезжает в гости к матери. В попутной машине до Воркуты, постоянно думая об этом, Василия даже пробивал нервный озноб от ощущения удачи и непомерной радости предстоящей встречи.
Утром, приехав на место, в районном отделении милиции Воркуты он отметил справку об освобождении и направление на поселение в село Раздольное. За паспортом велели зайти через неделю, а пока советовали ехать в село, регистрироваться у сельского участкового сержанта Епифанова, если на месте окажется или в местном сельсовете, а уж потом устраиваться на проживание и работу. Посоветовали поездом доехать до поселка Елецкий, а там до Раздольного - рукой подать.
Он так и сделал, но первым делом Василий постригся и побрился в   парикмахерской, в магазине местного «Промторга» купил себе сходное пальтецо, кепку и сапоги, потом пообедал в столовой и на поезд. К вечеру добрался до дома, в котором находился сельский совет села, спрыгнул на землю из кузова грузовой колхозной «полуторки», поблагодарил шофера, отряхнулся и вошел в дом.
В сельсовете было темно и только ночная лампочка тускло светила в передней, где за столиком с телефоном дремала бабка, видимо, ночная дежурная. Василий тихо окликнул старушку, та как-то встряхнулась и встала со стула навстречу гостю.
- Куда ты, сынок, тут уже никого нет. И председатель уехал в район по делам села. Разве что Митрофановне позвонить, она завсегда за председателя остается, когда его не бывает.
- Да нет, спасибо. Мне бы вашего участкового.
- Это Епифанова что ли? Да нет, сынок, у него восемь сел, некогда ему на месте сидеть. А дело-то к нему у тебя какое?
Василий коротко рассказал суть дела и посетовал, что поздно уже, а заночевать негде.
- Ну, это не проблема, - бабка села на свое место у телефона и рассудила по-своему, - ты, вижу, парень тертый, коль такое перенес, можешь и тут переночевать на диванчике в зале. Умыться с дороги можешь вон там, - и она показала где именно, - там и мыло, и чистое полотенце, а вот уборная, извини, во дворе. Да вот еще, милок, зовут меня Клавдея Семеновна – сторожиха здешняя.
- А не боитесь оставаться с бывшим «зеком» наедине? – Василию стало как-то неловко от заданного вопроса.
- А чего мне бояться. Я живу долго и многое повидала. И таких, как ты, ореликов, повидала тоже. Ты, слышала, на нашей «полуторке» подъехал, а это, значит, что не всякого наши мужики в кузов посадят и у сельсовета высадят. Так что, пошли со мной, покажу место, где расположишься.
Утром пришел председатель сельсовета. Познакомились. Документы проверил и поразмыслил: «Семеновна, а ведь ты одна кукуешь, не возьмешь жильца на время, а там посмотрим. Понятно, что простой оплатим». На том и порешили. Клавдея, сдав дежурство, повела Василия в свой дом. Он стоял посередине села. Неприметная такая изба, как и многие во всех деревнях, но в то же время не развалюха какая-то, а справная такая с хозяйственными постройками, огородом и другим крестьянским атрибутом.
Клавдея Семеновна отвела Василию место в малой половине избы в углу за печкой, где размещалась лежанка - небольшая скамья со столиком, сколоченном на скорую руку для мелкой работы, сундучком для одежи и банного тряпья – все для ежедневной будничной жизни, выдала тарелку с ложкой и кружку для воды и чая. Свою утварь она держала на своей половине. В посуднике у не были тарелки с чашами, блюда расписные еще с довоенных времен – все, как принято было исстари в крестьянских семьях. От Клавдеи Василий узнал и про мужа ее, хозяина дома, сгнившего на воркутинских угольных шахтах, и о двух сынах, павших в первое лето «Великой Отечественной», но так и не бросивших семя для продолжения жизни на радость увядающей старухи. Ничего у нее не осталось кроме людей, окружающих ее с утра и до вечера в деревне и в заботах о поселковом начальстве.
Они сидели и пили чай из самовара в светлице на чистом выскобленном столе, рассуждали о чем-то житейском, Василий спрашивал ее, а она рассудительно отвечала и рассказывала о местах, где можно устроиться работать на шахтах  или на железке, о людях, проживающих в селе и вообще в округе – хозяйка свое мнение имело обо всем и всех.
- А не скажете ли, уважаемая Клавдея Семеновна, проживали ли здесь Трофимовы мать с дочкой?
- А ты кто им будешь? – Старушка отодвинула в сторону чашку с чаем и посмотрела на Василия.
- Да никто, просто мой командир Егор Романович еще на фронте просил если что, то найти и рассказать о их сыне и брате.
- Долго ты шел к ним, парень, долго, – она встала и прошла в комнатку, где висела иконка Спасителя и перекрестилась, - померла его мать, Евдокия Ивановна, царствие ей небесное!  А его сестра – «хромоножка» - живая. Живет себе в доме у «Галинкиной горки» одна – одинешенька. – Старушка снова села за стол, налила из чашки чая в блюдце.
- А Егор Романович, сын их и брат, не живет разве с ними? – Василий привстал и уставился на старушку. У нее чуть блюдце не выпало из рук.
- Да, бог с тобой, окстись, - она перекрестилась, повернувшись на иконку, - Егор погиб еще в сорок пятом, говорят, под Веной, - ты разве не знал?
- Да откуда! – Василий схватился за голову, застонал от тоски. - Откуда! Я же в это время отбывал срок в лагере. Василий стонал и раскачивался из стороны в сторону, потом встал и прилег на скамью в своем углу.
Он пролежал почти до вечера, Клавдия не тревожила его пока не приехал сержант Епифанов. Он вызвал Василия к себе, проверил документы и зарегистрировал временное проживание поселенца. Весь вечер Василий не находил себе места в доме, ходил из угла в угол, разговаривал с собой, что-то доказывал себе. Потом успокоился и лег спать.
  Утром, сказав Клавдее Семеновне, куда он собрался в такую раннюю пору, Василий пошел к дому у «Галинкиной горки». Его встретила собака. Зарычала и залаяла, потом легла поперек дорожки, продолжая рычать. Из дома, прихрамывая, вышла молодая женщина, успокоила пса и как-то особенно посмотрела на Василия.
- Вы ко мне? – Она улыбнулась, взялась за собачий ошейник и отвела пса в будку. Василий, как стоял столбом, так и остался, только и выдавил из себя: «Я даже не знаю, но наверно, к вам!». Они познакомились, просто представившись: «Галина!» - «Василий!».
Женщина провела его в дом, несколько засуетилась по хозяйству, как же, гость пришел, а «гость» первым делом аккуратно снял сапоги, и свое пальтишко с кепкой повесил на вешалку. Потом по тканным половикам прошел в комнату. Он сразу увидел на стене в небольшой застекленной рамке газетный портрет своего командира. Лейтенант улыбался своей открытой улыбкой, а на его груди среди скромных медалей выделялась главная – медаль Героя Советского Союза.
- Эту фотографию и газету нам переслали из редакции в марте сорок пятого, а в апреле пришла похоронка. - Галина подошла к Василию и тоже долго смотрела на портрет брата. Потом, всплеснув руками, метнулась к плите печки, где что-то кипело и жарилось. Они сидели и пили чай с горячими лепешками, ни о чем не спрашивая друг друга, молча, иногда переглядываясь и улыбаясь. В комнате было по-домашнему тепло и уютно, и Василий, размякнув от этого неожиданного домашнего тепла и уюта, просто не знал с чего начать разговор.
- А ведь я знала, Василий, что вы обязательно придете к нам, - хозяйка отодвинула чашку с чаем и внимательно посмотрела на него, - знала и это неважно - когда: через год, через десять лет, но придете.
  - Откуда? Я ничего не понимаю. – Василий перестал пить чай, кусок лепешки застрял в горле, он был совершенно растерян.
- Да все очень просто! – Людмила встала и прошла в свою светелку, подошла к сундучку и приподняла крышку. Потом передумала и вернулась обратно. – То июньское утро сорок седьмого года я помню, как будто это было сегодня: мы с мамой на ферме, вдруг, прибегает соседская девочка и говорит, что у нас во дворе дома сидит солдат. Как мы добежали, как я доковыляла – до сих пор не могу понять.
Во дворе на чурбаке для колки дров сидел солдат и курил. Он сидел спиной к нам, и мы не могли видеть его лица. Мама толкнула калитку и выдохнула: «Егорушка, сынок!», но солдат повернулся, резко встал, оправил гимнастерку и представился: «Гвардии сержант Фролов!». Мама, поняв, что это не сын, повалилась на землю, а я не успела ее подхватить. Целый день погостил у нас этот военный, как оказалось, боевой однополчанин Егора, воевавший с ним бок о бок почти полтора года. Он многое тогда рассказал о боевой службе брата, о друзьях, которые пали смертью храбрых, да и о вас, Василий, он рассказывал много интересного. И про трибунал тоже. Но самое главное, он принес нам один предмет и просил сохранить его до самого вашего появления. Он был уверен, что потом, оставшись в живых, вы точно придете в наш дом. Жаль, что мама не дождалась вас. Она умерла через два года в сорок девятом, а я осталась. Осталась, чтобы дождаться. И вот, дождалась!
Она снова прошла в светелку, открыла сундучок и достала что-то угловатое, завернутое в старую темную шаль, вернулась в комнату, бережно прижимая сверток к груди, села за стол рядом со мной и медленно откинула края шали, освобождая то, что находилось внутри. Это была моя та старая с потертым грифом балалайка. Именно моя старая, не та, что продается в местном сельмаге, а видавший виды инструмент с незатейливым, но уже облупившимся от времени узором, трех струнка с резной декой и чуть изогнутым треугольным корпусом с едва откинутой назад головкой грифа.
Василий медленно взял в руки балалайку, обнял ее, как невесту, и в это мгновение понял, что все его мучения и невзгоды закончились окончательно, и больше он никогда и никуда с этого места свободного поселения не уедет».

11.

Старик развернул многостраничную областную газету дочитал большую статью о праздновании в местном доме культуры «Дня Защитника Отечества» и очерк под названием «Тихие герои громкой Победы!». Он сразу-то и не понял, что это все о нем, о его жизни и его победе, которая прошла без него. Слезы мешали читать, текли по щекам. Он смотрел на портретное фото какого-то старика и снова не сразу сообразил, что это он – геройский ветеран Василий Васильевич Гущин. Ему показалось, что эту фамилию-то он слышал в последний раз, когда на пенсию уходил, а тут так громко на всю Россию. Ему стало за это несколько не по себе. Вот что сельчане подумают? Вот он - «Васька-балалайка» - какой оказывается герой! Дед снял очки, протер подолом рубахи, запотевшие от слез стекляшки, и еще раз прочитал заголовок статьи: «Тихие герои громкой Победы!». Надо же, «тихие герои…». Он пробежал глазами с верху вниз напечатанные строки, всмотрелся в подписи авторов: Н. Горин. Фото: Л. Сапогов. «Эх, ты, Лёвка, - подумал дед, - не мог предупредить. Я бы тогда на фотографии лучше получился. А Коля – молодец, так все жизненно описал». Дед свернул газету пополам, пошел и открыл свой старый сундучок, положил газету рядом с темной шалью и довольный полез в погреб.
Старик очень хотел дожить до празднования юбилея Победы, тем боле, что Левка с Колей обещали ему, что напишут в Москву президенту и ему наконец-то вернут его заслуженные фронтовые награды и может даже, как ветерана, наградят Юбилейной медалью «60 лет Победы в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 годов». Не дождался. Он умер в первомайские дни, когда вся страна праздновала «День весны и труда» и готовилась отмечать день Победы.
На похоронах старика было много народу. Были и его новые знакомцы. Жители села Раздольное только из газеты узнали каким геройским был этот странный дедок. А после поминок Семен Иванович передал Николаю Горину письмо от Василия Васильевича и балалайку, завернутую в старую шаль. В письме было всего несколько строк: «Здравствуй, Коля! Спасибо тебе огромное за память и заботу о старике. Прими от меня эту балалайку и пусть её струны тебе еще что-нибудь нашепчут. Они могут. Будь всегда здоров. Дед Василий».

***
Старая, с потертым грифом, балалайка до сих пор висит в моей комнате облупившимся пятном на стене под фотографией забавного старика, о котором еще полтора десятка лет назад я и представления не имел. А вот случилось же тогда познакомиться. Именно случилось, потому как мало кто знает, как судьба разводит людей и тем более – сводит. Иногда снимаю ее с гвоздя. «Трень-брень», - радостно вспыхивают струны, только пальцем тронь… Слушаю, слушаю – пока ничего мне не говорят.


1972 - Февраль – март 2021,
Свердловск - Санкт-Петербург.