Фантасмагория. отрывок из романа

…Иван Сергеевич отказался от ужина. Обошелся чашкой чая. Спать лег в кабинете, распорядившись разложить старый, прожженный табачными искрами, диван. На дворе было душно, парило, возможно, к ночному дождю, и он велел растворить окна. Но ожидаемого облегчения не последовало. Азаров ворочался на влажных простынях, взбивал кулаком подушку, чесал  пятерней ноющую под рубахой  грудь. Что его томило, было непонятно: возможно – духота, а может иное. Которое скребло там,  глубоко, внутри  груди, давило, лишало возможности  полного вздоха.

В последнее время, одиночество, особенно пугало пожилого помещика. Стоило ему остаться одному, как оно выползало из неведомых убежищ. Запускало липкие, противные щупальца в грудь, шарило под сердцем, вызывая панический страх и даже ужас. И самое неприятное, что Азаров не мог найти причины этому кошмару. Боль от смерти жены уже обросла защитным слоем из грусти, научилась укрываться за суетой дел и воспоминаниями, но и это уже не спасало его от безысходной тоски и осознания душевной пустоты.

Належавшись, поднялся. Прошелся по кабинету. Свечу зажигать не стал. Так ему было легче: приятный полумрак, через окно льется месячный свет. От мебели тянутся тени, на полу обрисовался прямоугольник  цвета темного серебра. Иван Сергеевич смотрел на неживой месяц: красивый, ясный, но холодный, и думал, что он, сам, такой же мертвый, как этот бездушный серп, среди, заполненной непонятно чем, темноты. Им снова овладевала неудовлетворенность собой, своей жизнью, так хорошо протекавшей, и в одночасье ставшей пустой и нелепой. И он теперь совсем  один, в этой звенящей пустоте, залитой равнодушным светом, тишиной и тягостными мыслями.
Неужели, все, что выпало на его долю, радость, счастье, горе,  создано только для него одного, а другие люди живут иначе? Или они лгут самим себе, всем окружающим? Обманываются, выдавая за счастье то, что не может быть им, потому что оно не долговечно. Мера счастья гораздо меньше отмеренной человеку жизни. Может поэтому, люди прячутся в своих коротеньких радостях, не желают с ними расставаться, ищут высокие смыслы в непонятной философии, и не хотят открыто признать, что все это крайне хлипко и недолговечно! Но ведь это обман! И он сам, теперь живет так, как живут все. Которые притворяются счастливыми,  но живут совсем неправильно, не желая понимать, что где-то рядом должно быть иное, в котором гораздо больше справедливости и радости. Но где эта жизнь, в чем ее разница с той,  которую он знает, этого Азаров не понимал.

Может разница в вере в себя, или в самом боге, которого где-то больше, а где совсем нет? Но почему его нет там, где в нем так остро нуждаются? А если он оставил этот мир, то для чего тогда его создавал и населял теми, кому сам, предначертал любовь и счастье? Но потом, неизбежно обрек на боль, страдания, или жалкое существование без того, что было ему так дорого. В чем правда жизни, если она  сама, начинает обременять человека? Возможно, бог удалился туда, где и есть она, другая жизнь. Но для чего тогда – эта?

Несвязные мысли путались, снова вернулись к Анне Андреевне. Ивану Сергеевичу было нисколько не странно, что при ее жизни он уделял ей не очень много внимания, воспринимая жену как нечто обычное, обязательное, и поэтому не столь заметное. Но ее не стало, и вместе с ней ушло так много всего самого разного и хорошего, что от осознания этого стыло сердце, леденели кончики пальцев, и холодело тело. Страшно! Ивану Сергеевичу было страшно, и причина этого страха,  снова крылась в одиночестве, в которое он начал погружаться два года назад: он словно осиротел во второй раз. Подобное чувство уже было. Оно обрушилось на Азарова, когда умерла матушка. Но рядом оставались те, кто его поддержал в горе, кто любил, и это помогло ему справиться с безысходностью.

 Сейчас он был один. Странное ощущение: одиночество  -  среди круговорота жизни, и, массы, не замечающих тебя людей. Они не замечают не оттого, что злы или равнодушны, а потому как заняты собой, своими делами. И самое большее, что могут уделить страждущему, это выразить, обязательное, но мимолетное, сострадание к его судьбе. Затем, выполнив человеческий и христианский долг, люди бегут дальше, старательно прогоняя мысль о том, что по сути  ничего не совершили, и оставляют того кому сочувствовали  в одиночестве со своей бедой…А он, медленно, на глазах у всех, погружается в трясину небытия еще при жизни. И ни-ко-му до этого нет дела! Тогда зачем, так много говорят о любви к ближнему, если его невозможно, некогда полюбить за неимением желания и времени? И, самое важное -  незачем.  Кому нужен состарившийся, больной душой и телом человек?  Себе? Богу?

Нет! Азаров не верил в это. Зачем он ему. Бог возлюбил людей для того, чтобы они через это полюбили других. Но люди перестали быть нужными Азарову, а значит, и он сам, перестал быть нужным Богу. Но для чего он тогда жил  столько лет,  и продолжает существовать?

Он, крупный и сильный мужчина, давно, переставший чего-либо бояться, столкнулся с тем, что испытывает ребенок, которого по нелепой случайности, взрослые забыли в пустой и темной комнате. Оставили его одного, а сами веселятся. Ивану Сергеевичу стало очень обидно за себя: ему даже послышалось, словно наяву, как в гостиной играет рояль, поют, смеются звонкие голоса,  нарочно громко шаркают по паркету туфли танцующих. Но ему не было входа в этот праздник, и не было места там, где люди жили без него.  Его никто не звал к себе. Но хотел ли он сам, войти в этот праздник? Наверное – нет, не желал…

Тогда, что означает это нехотение? Усталость от жизни, или что иное?
«Для чего я верил в жизнь, в бога, если все столь зыбкое и переходящее? И что остается впереди? А может, я только лукавил перед самим собой, убеждался и смирялся в том, в чем убеждаются и смиряются все. Но не из понимания смыслов, а из того, что так нужно и так принято их понимать. И по иному – никак нельзя! Иначе, тебя осудят за вольнодумство, за отказ от того что считается незыблемым и постоянным. Но есть ли она, незыблемость, способная сопровождать человека всю его жизнь? Почему, я засомневался в себе самом и жизни? Оттого, что стал слишком умен, или напротив, слишком глуп и наивен? И есть ли в этой, по крайней мере, в моей, жизни, место для веры, которая исповедует любовь? Ведь, для того что бы полюбить людей, всех, в их огромной величине, нужно любить себя, а я стал равнодушным к себе, словно это не я, а кто - то другой, ходит по кабинету, не спит. И думает о несусветных глупостях, выдавая их за нечто разумное. Так что ж я потерял: себя или Бога? Или, веру в справедливость? Скорее – второе: может быть Бог и есть, но он ограничил меру справедливости для многого, в том числе и для меня. Тогда зачем мне Он, когда,  независимо от веры в него вершится неизбежное? Может, я виновен перед ним, и не сознаюсь в этом даже себе? Пусть так! Но для чего, наказывая меня, так рано лишать жизни безгрешное существо, каким была Анна Андреевна? Разве это можно назвать справедливостью? Нет… Я не согласен!»

От этих мыслей веяло холодом, тело немело в ознобе, покрывалось мурашками.  Иван Сергеевич чувствовал, как начинает переходить незримую грань, связывающую его с обычной жизнью. Кроме того, думая о подобном, он становится на путь разрушения стандартных устоев человеческой морали, не предлагая ничего взамен. И при этом, оголяется сам. Теряет былую уверенность, и возможно, пусть иллюзорное, но, все-же, покровительство, высшей силы от всего непонятного и даже враждебного…

   Усталость брала свое. Иван Сергеевич задремал.