Андрей и Эри-2

                «ЭРИ»

Звонок в дверь — и Арсеньев, взглянув на часы, понял, что это Эри. Он встал и, подойдя к двери, открыл её. На пороге стояла девушка, которую можно было бы принять за жительницу пятидесятых годов, если бы не её одежда. Красный берет, газовый шарфик и твидовое пальто старинного покроя — всё это выглядело на ней так элегантно и утончённо, что ни один человек не смог бы придраться. Настоящая поэтесса!

Носик девушки был вздёрнут, а глаза блестели, создавая впечатление, что она постоянно находится в творческом процессе и пишет стихи на ходу. Казалось, что стоит ей обратить внимание на какой-нибудь предмет, как тут же возникает четверостишие, а если подождать и дать ей возможность вынуть из сумочки блокнот и карандаш, то вскоре появится и посвящение.

Эри, или Елена Викторовна Лозовая, как она представлялась в обычной жизни, была обычной библиотекаршей из центральной городской библиотеки, единственной в своём роде, что только повышало её значимость в глазах окружающих. Её высшее образование, специальность конструктора высокоточных станков, казалось, не совсем подходила к её поэтической натуре, но должность главного библиотекаря как-то сглаживала этот дисбаланс.

— Эндрю, ну что ты застыл, как вкопанный, поухаживай за дамой, — произнесла она с лёгкой улыбкой.

С одной стороны, Арсеньева давно раздражали эти «Эндрю» и «Пига», хотя его кота звали Пигмалион. Но с другой стороны, он так привык к этой «словесной игре» поэтессы, что без неё их отношениям пришёл бы конец. Так было всегда… Так и со всеми.

— Эри, давай, сама, сама, — сказал он, направляясь на кухню, чтобы поставить чай. — Только пришёл, а в доме шаром покати.

Андрею были чужды эти старорежимные выходки с «поухаживай за дамой». Настоящий мужчина сам знает, что делать, и не нуждается в указаниях. Тем более что эти правила поведения не были главным в их необычных отношениях. Они были связаны любовью к творчеству, и это было для них самым важным. Именно это притягивало их друг к другу.

В большой комнате стояли диван, небольшой столик, подиум для натуры и мольберт с большим холстом, рассчитанным на то, чтобы его можно было легко вынести из помещения. В углу комнаты виднелся камин, конечно, ненастоящий, а лишь его реплика. Но это соответствовало характеру Арсеньева: художественность должна чувствоваться во всём! Даже у папы Карло в мастерской был камин, пусть и нарисованный, а у него и подавно такой необходимый атрибут просто обязан быть.

Вторая комнатка, маленькая, служила спальней и приватной зоной. Здесь стояла одна кровать, покосившийся шкаф и тумбочка с потрёпанными книгами и забытым на той неделе бутербродом. Арсеньев часто спал где придётся, в зависимости от обстоятельств. Бывало, что и на кухне засыпал, устав от работы. Наверное, решил, что несколько шагов до спальни ему не осилить: так ведь надо ещё раздеваться, а это уже слишком. Поэтому кровать была нужна только тогда, когда дома появлялась женщина.

Эри, не дождавшись помощи, разделась сама и прошла в большую комнату, где села на диван, превратившись в неотъемлемый атрибут интерьера. В своём облегающем платье она напоминала древнегреческое изваяние, внося особый шарм в мастерскую, где каждый предмет служил ради одного — создания творческой атмосферы.

В противоположном углу белой горкой возвышался Пигмалион. Он мирно спал, никому не мешая. Длинные полузакрытые шторы пропускали свет луны, которая настойчиво доказывала необходимость своего присутствия в комнате, внося свою романтическую нотку в творческую обстановку, столь любимую и так оберегаемую своим хозяином.

— Андрюш, ну как твой апофеоз, продвигается? — спросила Эри.

Арсеньев не любил, когда кто-то вмешивался в его творческий процесс, но с Эри он был готов прощать и позволять ей всё. Он чувствовал, что её поэтический склад характера представляет собой нечто иное, чем приземлённые натуры окружающих его людей. К мнению этого человека можно было прислушиваться и доверять ему. Она была связующим звеном между настоящим искусством и обыденной жизнью, которую в силу своего характера он просто не замечал, а может, не хотел замечать, как бы пролетая над нею.

В его понимании живописи был один постулат: об истинной живописи не говорят, тем более не спорят, — она сама за себя всё скажет. Ей не нужны защитники. Она поражает восприятие настоящих ценителей, притягивая их к себе, а недоумков отбрасывает, как ненужный сор. А если она молчит, то это уже не живопись, а раскраска обычная — обои на стену, в лучшем случае.

Как раздражают эти дежурные вопросы: ну как? Когда? А что вы думаете? Или: а что вы этим хотели сказать? Так и хочется в ответ заорать: никак! Никогда! Ничего не думаю! Картина сама за себя говорит, и какое-либо объяснение может внести только сумятицу и неразбериху в общение зрителя с ней. Истина приходит сама — только кисть в руки возьми, а потом отслеживай, что они, эти руки, делать будут. А если они не двигаются и висят, как плети, так лучше засунь их… куда подальше… чтобы не мешались…

В этом случае и суетиться не стоит, ибо это уже не искусство получится, а преждевременные роды, да ещё неизвестно чего… Лучше вообще не зачинать, чем рожать впоследствии уродцев, которых знать не будешь, куда девать потом. И так все антресоли холстами забиты, и дача вся в кладовку превратилась.

— Тебе с мелиссой, чабрецом, с лимонником? Эри, ты меня слышишь? — донеслось с кухни.

— Андрей, не морочь голову, ты и так хорошо знаешь: с бергамотом и молоком, — ответила она.

Наконец, появился Арсеньев с подносом, на котором стояли чашки чая, а в красивой фарфоровой тарелочке горкой возвышались своеобразно уложенные сухари, сушки и всякие другие мучные изделия, для многих из нас вычеркнутые из повседневного рациона. На этот счёт он особо не заморачивался: можно есть всё, но в нужном количестве — вот и вся незадача. А там всякие «не буду, я на диете», «я себе поклялся» — это всё бесполезное дело и пустые слова. Стоит закончиться изнурительным дням ненавистной диеты, как человек ещё с большей жадностью припадает к еде и в одночасье сводит на нет свои многодневные усилия.

— Эндрю, скажи, когда ты всё успеваешь: писать такую большую картину, малевать рекламные плакаты в кинотеатре и, самое главное, работать с этими «страждущими» по живописи. Сколько их сейчас развелось! В кого пальцем ни ткни – все живописцы и обязательно знаменитостями себя мнят. А сколько «живописок» – подсчитать трудно. Каждая домохозяйка из себя Берту Моризо корчит. И как тебе с ними не надоест возиться? Ты посмотри, у тебя в группе ни одного ученика, кто бы мужской особью мог считаться? Есть, правда, один, но на него без слёз не взглянешь, да и не поймёшь с первого взгляда, что это за птица такая?

Арсеньев не обращал внимания на душевные излияния своей подруги — до того привык к ним. Он знал хорошо, что доля правды скрывалась в её словах. Но что ему до этого? Главное в его жизни была живопись, а на данном этапе — картина, в которую он уже столько вложил своего труда. А плакаты, ученики и всё остальное — это хлеб насущный, без которого немыслима земная жизнь. Как бы высоко ты не возносился, а есть-то каждый день хочется. И совсем неплохо у тебя получается с этим: бутерброд с маслом обеспечен, а иногда и с сыром, а то и красной икоркой проложить можно. Поди плохо? Да пускай там хоть динозавры вместо учеников будут — лишь бы платили вовремя.

— Андрюш, вот ты только послушай, это одно из последних:

В голове ни одной мысли —
Не плохой, не хорошей — пусто.
Я смотрю сквозь людей снова,
И мне нравится это чувство!

Мимо взгляды проносятся чьи-то,
Лучший друг оказался двуличным.
А меня это всё не волнует,
К счастью, МНЕ это всё безразлично!

— Ну, как? — спросила Эри, прекрасно читая свои стихи, немного нараспев и только ей свойственной манере.

— Эри, если бы на свете не было Ахмадулиной, я ставил тебя на первое место, а так, вы обе делите первое место, а на втором уже все остальные.

— Андрей, неужели не понятно, что я хотела донести до тебя в этих строчках? Мы уже так давно вместе, а я у тебя не спрашиваю ни о твоих отношениях ко мне? Про слово «любовь» я вообще не заикаюсь — я понимаю, что это совсем ни к чему, это эфемерное понятие только для мещан, когда люди, стоящие на более низкой ступени миропознания, могут тешить себя иллюзиями на эту тему. Ведь всё равно рано или поздно это приводит лишь к одному — к деторождению, к чему мы с тобой, два творческих человека, пока не готовы к этому. Да, я поэт, но, как ты догадываешься, я ещё и женщина, а женщине свойственно хотя бы изредка рожать детей. Ты знал об этом? Только не делай вид, что слышишь об этом впервые!

«Ну вот, испортила такой прекрасный вечер, — думал Андрей. — И чего её понесло? Может, к маме ездила? Нельзя даже к подругам отпускать. Тлетворное влияние окружающей среды просто заразительно».

Ему было жалко её. Он хорошо понимал, что она только хорохорилась, выставляя себя независимым поэтом, а на поверку Эри была очень хрупким созданием с утончённой психикой, реагирующей на малейшие дуновения ветерка. Ничто человеческое ей не было чуждо.

Вся её хваленая независимость была лишь иллюзией, созданной для того, чтобы пристроиться около Арсеньева. Он принимал её только такой, а другая ему уже была не нужна. И вот надо же, первый раз сорвалась, расплакалась. Теперь пиши пропало.

Эри хорошо понимала ситуацию, наблюдая, как меняется лицо Арсеньева: от изумлённого к задумчивому, которое может быстро смениться на бесстрастное. А это уже черта подводила под их отношениями — она это хорошо знала. Надо было что-то делать, но что?

— Андрюша, покажи картину, будь добр, я так давно её не видела. Ты говорил, что продвинулся в работе. Ну не будь букой? Я ради этого только и пришла. Хочешь, я попозирую, если надо. Ну только скажи, что ты хочешь?

Арсеньев подошёл к мольберту и скинул с картины мешковину, защищающую её от пыли и чужих глаз до поры до времени.

                (продолжение следует)

                Март 2021г.*)