Вологодские кружева 3. Минна

Неподалёку – на Северо-западе уже громыхала советско-финская война, а в селе, где председательствовал Григорий, жизнь текла своим чередом.

Жена Григория, вернувшаяся с утренней дойки, успела к завтраку. Сноха Люба часть домашних забот взяла на себя и Валентина теперь уже не сновала от печки к столу, да и четверым мужикам было отрадно, что в доме появилась молодая хозяйка.

- Вечером приду поздно, ужинайте без меня! – сказал за столом Григорий.
- Ну, чево так? Аль правление? – полюбопытствовала жена. Григорий утвердительно кивнул: - Вот именно, правление! Переселенцы-то в клубе обосновались, а девчата из Таниной бригады вчерась нахлобучку мне дали! Клуб, мол, для кино нужон, да танцев.

- А приезжих куда? – спросил Иван.
- Куда, куда? – По домам расселять надобно, куда ж ещё? – уже нахлобучивая на голову картуз, недовольно буркнул Григорий и хлопнул дверью.
- Да, маята! – допивая чай, вздохнул Иван и, обращаясь к братьям, добавил: - Поторапливайтесь! День погожий, работы невпроворот!

- Вань! А ты переселенцев видел? – спрашивает у Ивана Василий. – Там, говорят, девчонка есть. М-м-м! Пальчики оближешь! – Василий чмокает губами щепотью сложенную ладонь.

Иван улыбается, смотрит на Любашу, переводит взгляд на её живот, который пока ещё не заметен, и отвечает: - Я, Вася, на девок больше не гляжу! А про девчонку слыхал. Говорят, справная!

В разговор вступает младший – Николай: - Я, я видел! – и тут же поправляется, - Издалека, правда! Так что баска или не баска,  (то есть «красива» - местный говорок) – не разглядел!

Николаю пошёл шестнадцатый, он самый стеснительный и Любаша, видя его смущение, приходит ему на выручку: - Оставьте парня в покое, он ещё маленький!
Николай хмыкает, но тут уже мать выпроваживает сыновей из дома, приговаривая: - Уже с утра девки на уме! Будто своих в деревне мало, переселенку им подавай!

Следом за мужчинами уходит на работу и Любаша. Валентина убирает со стола, подметает в избе и, взяв в руки иголку с ниткой, садится у окна с починкой.
- Уж не та ли это девушка, о которой в сельмаге судачили бабы? – пальцы Валентины раскладывают на рукаве заплатку, а мысли о другом: - До чего ж пригожа! – сказывала Маруся Енукова.

Франтоватая продавщица Тамара, заметив в очереди председателеву жену и желая сделать ей приятное, спрашивает у Маруси: - А наши девки чем хуже? У Татьяны в бригаде невест скоко – одна одной лучше! Любаша вот – жена Ивана, разве худая? Пара, что надо!

Маруся Енукова Тамару недолюбливает. Та, нет-нет, да и обсчитает или чуток обвесит тихую Марусю, но на этот раз решила ответить продавщице: - Рази я говорю, што наши девчата хуже? И про Валентинову сноху – Маруся кивнула в её сторону – судачить не стану! Они с Иваном друг другу под стать. А только сказываю я о девушке, какую в клубе вчерась видала. Утресь пришла в клубе подмести, да стулья по местам расставить – я ж не знала, што переселенцы там на время разместились, так девушка эта подошла ко мне и говорит: - Давайте, я помогу вам!

При чём говорит хоть и по русски, но не по-нашему! Как-то не по-деревенски!
- Ага, значит девушка городская! – подытожила Тамара. Но Маруся, покачав головой, высказала сомнение: - Уж не знаю, городская, аль нет, только и в городе не так говорят! Бывала я там!

- Ну да! Ну да! С луны, наверно, девушка-то твоя! И переселенцы на грешную землю нашу с луны свалились! – рассердилась продавщица. – По домам, сказывали, правление расселять их будет. А у меня свекровь старая! И так тесно!

Бабы в очереди заволновались все разом. Маруся же улыбнулась: - А я, бабы, как узнала, што у девчонки родных-то никого нет, позвала её к себе! Говорю: - ты нашему председателю так и передай – Маруся, мол, Енукова пригласила тебя пожить у неё! Дом мой четвёртый с краю, найдёшь! Ой, бабы, видели б вы девушку? Как услыхала она это, то поклонилась и руку мою к груди своей прижала.

Рассказчица вздохнула. Своих детей Бог Марусе не дал, да и муж рано помер, а уважительность приезжей девушки пришлась ей по душе, поэтому она спросила: - Зовут-то тебя как, красота писаная?

- Минна! – ответила ей переселенка.

В селе общественных мест немного: клуб, сельский магазин, колодец, да правление, поэтому даже те, кто уже сделал покупку, из магазина не ушли, а во все глаза смотрели на Марусю и, услышав столь необычное имя, заговорили разом: - Как? Как ты сказала? Минна?

Тамара же съехидничала: - И вправду, с луны! Сколь живу – такого имечка не слыхала!

Но и Маруся разошлась: - Не слыхала, так слухай! А скоро и увидишь! Как зайдёт в магазин, то знать будешь – што зовут её Минна! По глазам узнашь!

Так впервые услышали в селе о переселенке с необычным именем, да изумрудными глазами. А что глаза изумрудные – это уж Тамара деревенским бабам растолковала! Достался ей от бабушки золотой кулон с изумрудом, шибко она его любила да  берегла и надевала только по праздникам.

Незадолго до смерти бабушка вынула из своего сундука резную шкатулку и, шаркая по полу старенькими валенками, окликнула её, сказав: - Томушка, подь сюды! - открыла чёрный бархатный футлярчик и, держа тремя огрубелыми пальцами украшение, предложила: - Примерь-ка!

- Бабушка, откуда это? Я никогда его на тебе не видела! – разглядывая кулон, изумилась Тамара.
- Дык, куды мине теперь? А когда молодой была, тогда и надевала. От матери мине камень перешёл, а я тибе его завешшаю! Он хор-роших денег стоит!

А позже и Тамара убедилась, что бабушка говорила правду. Попав в областной город, заглянула Тамара к ювелиру и узнала, что изумруд с таким оттенком называют ещё аквамарином.
 
- А почему так? – поинтересовалась любознательная   Тамара.

Старый еврей, рассматривая редкий камень, ответил: - Я Вам, милая девушька, скажю так, что по латыни «марина» означает «мор-рэ»; а морская вода, в зависимости от свэта, то зелё-ёная, а то – голубая!
- Хотите продать? – полюбопытствовал и ювелир.
- Да нет! – убирая кулон в футляр, ответила Тамара. А название камня запомнила.

Когда приезжих расселили по домам, не все хозяева остались довольны, а вот Маруся Енукова, к кому и попала Минна, на свою новую жиличку нарадоваться не могла.
Когда Маруся, набив свежим сеном наматрасник, полезла на полати за стареньким одеялом и подушкой, новая квартирантка распаковала свой фанерный чемодан и вынула из него такое постельное бельё, какого в деревне сроду не видали!

- Ттавайте, я ссастелю пастель! – принимая от Маруси одеяло, сказала девушка. И уже через минуту скрипучая железная кровать стала похожей на царское ложе, к которому боязно прикоснуться.

Нельзя сказать, что деревня не знала простыней и наволочек – всё это по одной смене хранилось в сундуках, а вот пододеяльник Маруся увидела впервые.

Деревенские избы многолюдны; кровати, топчаны и полати застилались обычно каким-нибудь рядном и, может быть только к празднику вынималось из сундуков цветастое ситцевое бельё; а после праздника, согнав с постели ораву ребятишек и сказав: - Не напасёсся на вас! – мать, простирнув «красоту», убирала её до следующего раза.

У Маруси детей не было и грязнулей её не назовёшь, но, увидев белый с голубизной, необычно пахнущий пододеяльник, такую же простыню и наволочку, хозяйка онемела!
Она взглянула на топчан, закинутый лоскутным одеялом, где любила полежать, отдыхая днём; на свою с никелированными шариками кровать, заправленную пикейным кремовым покрывалом, которое от старости изрядно подсело, на три подушки под накидкой, связанной крючком, – вновь перевела взгляд на постель своей жилички, улыбнулась и спросила: - Откуда ты взялась такая, красота нездешная?

Квартирантка смолчала, лишь глаза опустила.

- Аль не слышишь? Не наша ведь ты! И говоришь необычно!
- Не ваша! – услышала Маруся тихий ответ и снова молчок.
- Ну што ж, не хочешь говорить и не надо! Давай-ка поедим! Поди, голодная?

За столом хозяйка уже не расспрашивала Минну ни о чём: - Придёт время, сама расскажет! – лишь дивилась тонким пальчикам, которые аккуратно держали ложку и чашку с блюдцем, глазам её зелёным, да волосам пушистым.

- Ох, девка! Трудно тебе будет в колхозе! – вздохнула   Маруся.
- Нне песппокойтесь! Я мноккое умею!

- Дай-то бог! – Маруся отправилась на вечернюю дойку. А когда в девять вечера вернулась, то в избе и пол намыт, и посуда начищена, и в сенях порядок. Минна встретила её в светленьком халатике, умытая и причёсанная и, смущаясь, произнесла: - Нне серттитесь, я немношко пахазяйничала!

Маруся рассмеялась: - А ты и вправду «мноккое» умеешь! И, приобняв её, добавила: - Боюсь, как бы ребята наши из-за тебя не передрались! Уж больно славная ты невеста!

Минна нахмурилась: - Я ап этом ешчё не ттумаю! И сказав Марусе «Ттопрой нотчи! – девушка окунулась в белоснежную постель.

Переселенцев определили на работу, и Минна попала в бригаду молодёжи, которой руководила Татьяна.

- Да-а, такими руками только лён и теребить! – взглянув на новую работницу, вздохнула Татьяна. Но оказалось, что и сноп первый, как и бригадир, Минна уложила крест на крест,  и связала его умеючи. Потом второй, третий…

- Ты, чё ли, и раньше в колхозе работала? – спрашивают девчата у новенькой, когда сели перекусить.
- Тта нет, не раппотала! – отвечает Минна. – Но роттителям помокала!
- А откуда ты?
- Вы нне знаете! Есть такое место – Куокколе, Это на Финском заливе! Там я и роттилась!

- Так ты финка, поэтому и говоришь так? – любопытствуют девчата.
- Нну, не сафсем финка, ешчё немношко полька, немношко русская!
- А родители где? Ты ж одна приехала? – спрашивает   Татьяна.

- Сатчем вам это? – у девушки нет желания откровенничать, поэтому Минна уходит. Девчата смотрят ей вслед. На голове кипенно-белый платок, плечики опущены, но до чего ж хороша! Даже старенькая кофта Маруси сидит на ней ладно!

- Хватит отдыхать! – командует Татьяна. – Председатель на следующей неделе пообещал две подводы, а у нас ещё половина не убрана и за гумном целое поле!
Девчата, склонив головы и спины, вновь принялись за работу.. Вскоре на дороге загромыхала повозка.

- Никак, Василий? – жмурясь от солнца, вопрошает Татьяна. – Ты чё, Вася? Аль за снопами приехал? Так эти ещё сырые. Езжай в конец поля, там посуше.
Василий соскочил на землю, молодцеватой походочкой приближается к бригадиру и по-приятельски спрашивает: - Танюх! У тебя, говорят, девчонка появилась? А ну, которая?

- Неужто специально поглядеть приехал? – засмеялась Татьяна. Она сама ещё совсем недавно вышла замуж, а Василий был на свадьбе шафером у жениха, поэтому бригадир и Василия всё порывалась оженить.

- Не специально, а по пути! А штоб порожняком не ехать, решил снопами загрузиться, да на гумно их отвезти! – Ну, чё? Давай новенькую в помощь!
- Ох, и хитрец! – Татьяна погрозила ему пальцем и, высмотрев на полосе самый белый платок, крикнула: -   Минна-а! Иди сюда!   

Девушка обернулась и, увидев, что бригадир машет ей рукой, поспешила на зов. Уже подходя к повозке, она стянула с головы платок; её волнистые, цвета того же льна, волосы рассыпались по плечам, а голубовато-зелёные глаза смотрели на парня настороженно, и в то же время с интересом.

- Фью-ить! – восхищённо присвистнул Василий.

Татьяна же, наказав девушке: - Ты помоги Василию, да снопы берите с краю, которые посуше! – проводив взглядом парочку, покачала головой: - Всё, пропал Вася!
А Вася и в самом деле пропал! Где бы ни работала бригада Татьяны, Василий хоть на полчасика, да обязательно заглянет.

Обычно за снопами ездили вдвоём: один брал из кучи по два-три снопа в каждую руку и бросал в повозку с высокими бортами, а другой укладывал их. В таких случаях Василий снопы бросает, а Минна складывает. После обмолота снопы вывозит на поляну Василий, Минна же расстилает лён тонким слоем ровными полосками. А чтобы вылежался ленок, да треста стала посуше, шепчет на своём языке, который в переводе означает:

    - Лежи, лежи, ленок!
    - Стань белым, как снежок!
    - Стань мягким, как пушок!
    - Лежи, лежи, дружок!

Так учила её мать, когда она – Минне жила с родителями в собственном доме, и не было ещё никакой войны. Это уже потом её отец будет воевать на стороне белофиннов, где его, смертельно раненого, привезут на двуколке ночью домой.

После его смерти не оправится от болезни и мать. А её, Минне, как неблагонадёжную, выселят из родного дома и отправят на чужбину.

Осенью в колхозе начинают спать подольше, работать – чуть поменьше. Вывозят с полей последний урожай, огораживают стога. Скотина уже гуляет на полях вольно, доедая остатки зерна и овощей. Хозяйки солят капусту,  закладывают в картофельные ямы и клети собственный урожай. 

И когда ударит первый морозец, снимают гроздьями рябину и калину. В иных домах калина на кисточках будет лежать  на подоконниках между  рамами всю зиму. Её багряные ягоды обязательно напомнят ребятишкам о жарком лете даже тогда, когда под окном метровые сугробы, и вокруг – белое безмолвие.

А молодёжь по субботам собирается в клубе, где после кино – танцы.
Минна всё ещё не решалась появиться на танцах. Придёт с работы домой, поужинают с Марусей, управится с посудой – и за иголку. Показала ей Маруся отрез на платье, давненько она его купила, а сшить так и не сподобилась!

- Ну-кка! Ну-кка! Повернитесь! Так, плетчи – столько, таллия - столько, длинны хватит? – измеряя Марусю сантиметром и, мусоля карандаш, спрашивает Минна. На следующий день говорит: - Расттевайтесь! Натто примерить!
Надела Маруся платье и снимать его не хочет: - Да у тебя ж руки золотые, красота ты моя ненаглядная! Вот уж кому достанесся! Говорят, сын председателя Василий за тобой ухаживает?

- Пусть кковорят! – улыбается Минна.
- А што? Василий парень справный, и семья хорошая. Посватается – выходи! Аль не нравится? – заглядывая в зелёные глаза, спрашивает Маруся.
- Не ппутем пока оп эттом! – отводит Минна взгляд.

Одежды у Минны немного, но если в сельмаг идёт, обязательно причепурится: туфельки начистит, по кофточке утюжком проведёт, а как осенью дорогу размыло, в сапожки переобулась, и пальтишко себе из старого Марусиного перелицевала. По фигурке, да с пояском.

К празднику Октябрьской революции молодёжь готовила концерт. Маруся, которая кроме фермы, раз в неделю убирала ещё и клуб, истопила две круглые печи, чтобы публика, придя на концерт, могла раздеться.

Собираясь в клуб, Маруся принарядилась в новое платье, сшитое Минной. Сама же Минна вынула из чемодана белую батистовую блузку с чёрным бантиком у ворота, да юбку в клеточку из шотландки. Льняные волосы, вымытые накануне в ромашке, сначала распустила, но, постояв у зеркала, подняла их от ушей зажимками.

- Пойттёмте! – снимая с гвоздя пальто и платок, сказала она хозяйке.
- Подожди! – Маруся направилась к сундуку, вынула из него белый ажурный платок-паутинку, который берегла, как зеницу ока, и протянула его Минне: - Вот, бери!
- А Вы?
- А я в старом пойду! Мне ж не замуж выходить!

В клубе было тепло. Принаряжённые колхозники, а особливо колхозницы каждый номер встречали и провожали аплодисментами, а после концерта расходиться публика не торопилась.

Председатель и те мужики, кого танцы не интересовали, из клуба ушли; а вот бабы постарше расселись по стеночке и, поглядывая на танцующих, делились между собой впечатлениями.

На первый же танец Минну пригласил не Василий, а его младший брат Николай. Маруся, наблюдая за кружащейся парой, толкнула локотком сидевшую рядом председателеву жену Валентину: - Ишь ты, пострел! Валентина ответила: - Да это он так, перед взрослыми хорохорится! Куда ему? Мал ещё!

В середине круга медленно топтались Иван с Любашей. Оберегая жену от толчков, Иван вёл её осторожно, словно боялся расплескать бокал. Рядом вальсировали Татьяна с мужем. Продавщица Тамара в новом, горошками, платье с вырезом на груди тоже отплясывала с соседом Стёпой, а её муж, уже изрядно перехватив, квело стоял у дверного косяка.

У Минны от ухажеров не было отбоя. Она раскраснелась, светлые завитки выбились из-под зажимок и, как завлекалочки, обрамляли её лицо!

В перерыве между танцами Тамара вдруг вспомнила о своём супруге и, перехватив ревнивый взгляд Степановой жены, одиноко сидевшей возле стенки, толкнув его в спину: - Иди к своей благоверной! – поспешила и сама к мужу.

Муж Тамары Юрий, пьяный-пьяный, а зеленоглазую красавицу разглядел. Он бы уже давно слинял с мужиками и у кого-нибудь в гостях продолжил бы празднование революции, а заодно и поплакался бы, что нет у них с Тамарой детей, но, зная ядовитый характер своей половины и то, что после этого спать ему пришлось бы у порога, в клубе нестерпимо скучал.

Но, скосив глаза на кучку девчат, а Минна, чуть особняком в перерыве стояла к нему ближе всех, Юрий от столь приятного соседства приосанился и незаметно придвинулся к ней поближе. Тут-то к нему и подошла Тамара, сбив его дальнейшие планы. Зная, что теперь ему уже не удастся пригласить Минну на танец, Юрию ничего не оставалось делать, как воскликнуть:
- То-о-ма! А ведь и вправду кулон твой, как и глаза её, -одина-ако зелёные! Глянь!

И желая обратить на себя внимание, а заодно и отплатить Тамаре за её флирт со Стёпкой, Юрий мелко залился: - Тибе, ко твоему платью кулон не шибко идёт! Дай-ка поносить ево Минне, ишшо краше станет!
Но Тамаре предложение мужа почему-то не понравилось. Она дёрнула его за рукав, и буркнув: - Ещё чево! Пошли домой! – потащила его к выходу.

Василий Минну всё ещё не приглашал, но когда семейные пары стали расходиться, а вместе с ними и старухи, перед самым концом вечера подошёл к своей зазнобе.
- Скоро свет погасят! – прижимая её к себе, прошептал Василий.
- А когда?
- В одиннадцать! Пятнадцать минут осталось! Пойдём, провожу!
Минна, ещё окончательно не решив для себя, нравится он ей или нет, пристально взглянув на него, спросила:
-   Мошет, не нат-то, Вася?
- Ещё как надо! А то нападут по дороге охальники! Не отобьёсся ведь! Я же защитой буду! – застёгивая на ней пальто, шутит Василий.

Она, ещё не понимая значения некоторых слов, вяло сопротивлялась: - Ка-ккие …хальники? О тшём ты? В деревне никково нет!
- Есть, есть! Вот будешь ходить одна, тогда и узнаешь!

С тех пор Василий почти каждый вечер стал наведываться в избу к Марусе. Хозяйка не возражала. Минна что-нибудь вышивает, а Вася рядышком сидит, да в бок её толкает: - Пойдём погуляем!

Уж больно охота парню остаться с нею наедине, прижаться губами к устам её сахарным и целовать, целовать! Ажурный платок с головы собьётся, уткнётся Василий в завлекалочки её льняные и шепчет: - Чем моешь волосы ты, красота ненаглядная? О тебе ведь только думаю! Выходи за меня! Давай на Новый год свадьбу закатим!

- На новый год, ккак этто, «заккатить» не натто! Рано ешчё!
- Почему рано? – не понимает Василий.
- Заккатить мошно только в апреле! Когда исполнится год после смерти мамы! Раньше нельзя!

Ну, Василий и терпит. А после Крещения и родителям сообщил, чтоб к свадьбе готовились. Да и новостью для них это не стало, хотя Григорий, укладываясь спать, разошёлся:
-   Скоро на полати переедем! В той стороне Иван, сюда для Василия заборку поставим. А года через три и Колька женится! Полна изба жеребцов! Ничё-ё не думают!
- Не шуми, Гриша! Всё образуется! А Минна девушка хорошая, хоть и переселенка! Вон, сколь парней глаза на неё пялят, а она Васю нашего выбрала! – успокаивает мужа Валентина.

Но Григорий любит, чтобы последнее слово было за ним, поэтому, отворачиваясь к стенке, буркает: - То-то и плохо, што глаза пялят!
Василий и его родители, считая, что свадьба будет такой же многолюдной, как и у Ивана, готовиться к ней стали загодя, но Минна настояла провести этот обряд скромно.

Её речь теперь уже не так сильно отличалась от сельской, только не окала, да отдельные слова произносила с акцентом. Но когда волновалась – многого не понимала и, возвращаясь вечером из кино, она говорила: - Вася, я лютеранка! У нас не принято кулять и пить так мноко! Когда молодые женятся, все поздравляют их в кирхе, по-вашему – церковь. А за столом сидят только роттители и плиские люди. А у вас в церкви открыли, ккак этто? – она вопросительно смотрит на Василия. Он подсказывает: - «Гармонную фабрику».- Она согласно кивает: - Та, «кармошкину фабрику», на сватьбах же куляет всё село!

Василий горячился: - Какая церковь? Я член ячейки комсомола. А Иван уже в партию вступил! И позабыв, что Минна не местная, говорит: - И тебе надо в комсомол заявление подавать!

- Меня не примут! Я, ккак этто, «не-плако-натёшная!» - ещё сильнее разволновалась Минна и, путаясь больше обычного, пытается убедить жениха в ненужности широкой свадьбы: - Кокта мой отец женился на маме, был только обет с роттителями! У вас семья польшая, Люпаше скоро родить, зачем ей лишние, ккак этто, «хлоппоты»?

- А друзья? Потом, с твоей стороны, например, девчата из бригады?

Но Минна не уступает: - С моей стороны прикласим Марусю, а из пригады – Татьяну с мужем, он, мешту протчим, и твой друк!

Василий пытается возражать, но Минна своей ладонью закрывает ему рот. Они подходят к крыльцу. На улице хоть и темно, но уже чувствуется приход весны, а рука у Минны всё такая же узкая и пахнет не семечками, как у других девчат, а непонятной, неведомой Василию травой. Парень вмиг забывает второстепенные дела и, теряя голову, горя желанием, гладит своей ладонью её щеку, целует руку, отводит её от своих губ и, задыхаясь от любви, жарко шепчет: - Не могу больше! Ждать не могу! Не надо свадьбы, друзей! Никого не надо!

Минна также страстно отвечает на его поцелуи. Он закидывает её голову, девушка клонится, вот-вот и оба упадут на крыльцо, но в последнюю секунду она трезвеет и, оттолкнув его, ещё не остыв сама, шёпотом просит: - Не натто, Вася! Потерпи!
Легко сказать «потерпи»! Он дышит ещё часто, но, стараясь унять дрожь, вынимает из кармана портсигар, чиркает спичкой и жадно затягивается!

Свадьбу сыграли в середине апреля. Гостей, как и хотела Минна, пригласили немного, поэтому управились одним днём.

Но без пересудов не обошлось! В магазине у Тамары, да и у колодца разговоры велись: - Вот ведь красота-то нездешняя парня охомутала, а на свадьбу к себе нас не пригласила!

Маруся за свою, теперь уже бывшую квартирантку, пыталась заступиться: - Ничё и не случилось, што не пригласила! Никто не напился и не подрался! А у ее мать год назад померла! У них вера такая! Оне, щас спомню, ага, кажись «лютаране», и по ихнему обычаю свадьбу справляли. Это когда приглашоны одне родственники!

Вскоре после свадьбы Василия Иван отвёз Любашу в райцентр, а через недельку привёз её уже с сыном. В избе стало тесно, Григорий, как и предполагал, спит теперь на полатях. Иван у стенки повесил на матицу люльку. Василия с Минной отгородили заборкой. Неприкаянным остался Николай, но и ему вскоре поставили за печкой топчан.

В сельских избах ребята рано узнают – откуда берутся дети? И если дошкольники ещё верят, что братика или сестрёнку нашли в капусте, то подростка уже не обманешь – ночами он слышит все шорохи и звуки. Николая же подростком не назовёшь, скорее – юношей, поэтому, закрывай, не закрывай уши подушкой – не спится ему до рассвета.
А новобрачные, если возвращаются вечером с поля, то Василий лошадь не понукает, а напротив, шаг её вожжами сдерживает. Чуть в стороне от дороги стоят рядышком три густые ели, а под ними – как бы маленький шатёр.

И когда скроется за поворотом последний односельчанин, берёт Василий на руки Минну, несёт её в облюбованное местечко и, хмелея от счастья, ласкает жену свою ненаглядную. От рук его мужских да сильных, и губ неистовых разгорается и Минна, исступлённо сама целует Василия. И вот уже в последнем, едва слышном стоне, обессилено замирают оба, чтобы, отдохнув минут десять, повторить всё сначала!
Умный конь Матрос никуда не уйдёт, а со спущенными поводьями выщипывает в молодой зелени конскую травку и терпеливо ожидает Василия с Минной.
Валентина без них на стол не собирает, а когда садятся ужинать, поглядывая на счастливые лица сына и невестки, прячет улыбку.

У Ивана по женской линии пост. Любаша после родов располнела и ночами не высыпается – сынишка беспокойный. Только сунется в подушку и вновь к люльке – плачет малыш.

Мальчишка заплакал – Минну сон не берёт. Она теснее прижимается к мужу, а тому только этого и надо!
- Тише, тише! – чуть слышно говорит Минна.

А какое там «тише»! Горячая кровь, как и молодое вино – чем больше в нём сладости, тем сильнее бродит! А майские ночи светлые, да пригожие, и черёмуха за окном цветёт!

Труднее всего Николаю. И хочет уснуть, да не может. Природа своё берёт. Уже не слышно через заборку тех странных вздохов, которые не дают покоя Николаю, а только разыгравшееся воображение рисует ему картинку за картинкой. И даже во сне, когда тело уже расслабилось, неясные всполохи того срамного и страстного играют в его подсознании.

Утром Валентина с трудом поднимает Николая: - Коля, вставай! Ну, Коля! Просыпайся!

Николай, невыспавшийся и хмурый, едва ополоснув лицо, садится за стол и на шутливое замечание Василия: - Ну, и горазд ты спать, Колька! – насмешливо отвечает: - С вами, пожалуй, уснёшь! В прошлом году Иван охал, вздыхал, да попискивал! Теперь – вы с Минной!

И обращаясь уже к Валентине, решительно говорит: - Всё, мам, на сеновал ухожу! Приготовь мне туда постель!

Валентина спрашивает: - А не замёрзнешь? Холодно ведь ещё!
- Лучше замерзнуть, чем свихнуться! Так ведь, брательник? – Николай хлопает Василия по плечу, после чего все трое громко хохочут! Смеётся Минна, улыбается Валентина, и даже на лице хмурого Григория после окрика: - Цыц, жеребцы! – возникает усмешка.

В начале июня на другой сеновал ушли спать и Василий с Минной.
А сынулька у Любаши не спит ни днём, ни ночью, словно родимчик прошёл. Уж и Валентина ночами, чтоб Любашу подменить, с полатей по лесенке спустится и качает, качает люльку.
- Чево с малым деется? – разводит руками поутру Валентина.
- Поттождите! – говорит Минна. – Сегодня за деревню схожу, да сон-траву поищу. У нас она зовётся «ключиками», а у вас – «первоцвет». Только не знаю, растёт ли она здесь?

Нашла! Вышла на опушку и увидела маленькие розеточки в светло-жёлтом цвету, а впридачу ещё и вереску наломала.

Налила в чугунок воды, травку запарила, да вереском её сдобрила. Уже перед сном приготовила для ребёнка тёплую воду, и содержимое чугунка туда же процедила.
- Люпаша, неси маленького, купать будем!

Любаша с сынишкой на руках, попробовав пальцем воду, с сомнением спрашивает: - А не холодновата? Может, горячей добавить?
- Воду, мамаша, проверяют не пальцем, а локкотком, и если локтю тепло – то и малышу в самый раз!

Минна разворачивает пелёнку, берёт маленького на руки и тихонечко спинкой окунает его в воду. Мальчишка засучил ножками; собираясь заплакать, скривил ротик, но Минна что-то шепчет ему по-своему, круговыми движениями гладит животик и воркует, воркует над маленьким. Приподняла, перевернула его на живот, одной рукой головку держит, а другой на спину водичку льёт, да приговаривает: - Травка-невеличка сон-травой зовётся, а в тебе, Алёшенька, силой отзовётся!
- Тавай полотенце! –  вынимая ребёнка из корыта, говорит Минна Любаше. – Да грудь сразу дай!

Зачмокал губками маленький, сосёт и глазки уже закрывает. А наутро Любаша с Валентиной, выспавшиеся и отдохнувшие, наперебой рассказывают Минне: - Маленький-то, как уснул с вечера, так до шести утра и проспал! Потом грудь пососал и до сих пор спит!
- Не иначе, Минна, ты «петушиное» слово знаешь?

Минна улыбается: - Та нет, не знаю! А травка, когда высохнет, в тканевом мешочке толжна храниться! И не запывайте два раза в неделю купать в ней малыша!

Весенний день год кормит и в колхозе у Григория овёс и лён, высеянные в самое время, приятно зеленеют на полях; а рожь озимая уже по колено! В это время на земле работают, в основном женщины, а мужчины заняты другими делами. Но в субботу – обязательно баня. На сей раз первыми в баню идут Григорий, Иван да Николай. Бросив на каменку ковш горячей воды и, поводя носом, Григорий спрашивает у сыновей: - Слышь, робята! Сёдни баня-то духмяная! С щево бы это?

- А чё? Пахнет хвоей, да, похоже, мятой! Не худо! – охаживая Григория веником, отвечает ему Иван.
- А я и не говорю, што худо! – разомлев на полкЕ от жары, кряхтит Григорий!
- Так из бака вон тряпица торчит. Поди-кось Минна чевой-то запарила! – наливая в таз воду, объясняет Иван.

Ну, а последними попариться в баню идут молодожёны. Первый жар уже схлынул, но сухой и горячий воздух с ароматом трав, которые напитали не только воду, а своими целительными флюидами незримо обволакивают и Василия с Минной.

Деревенские бани – это не только места для помывки; это, прежде всего, сладостные и греховные утехи молодой семейной пары. Сладостные – когда можно взглянуть на жену другими глазами. С головы до пяток увидеть её нагишом, и восторгаться ею, и трепетать от желания!

А греховные – от лукавого! Поэтому Минна, ещё не раздеваясь, наливает в таз горячей воды и, намочив в ней уже использованный веник, окропив стены, потолок и пол, приговаривая: - Изыди, изыди! – выкидывает его на улицу. А то ещё чёртушка, страсть как любивший подглядывать, из какого-нибудь угла в самый неподходящий момент захихикает сатанинским смехом от своего собственного вожделения! А, выгнав его из бани, можно и раздеваться.

Николай, перекусив на скору руку, умчался в клуб, Григорий дремлет, Валентина уже второй раз подогревает самовар, а молодые всё ещё моются! Баню из дома не видно, она стоит на отшибе. И от людских глаз защищена растущей неподалёку старой калиной, поэтому Минна говорит Василию: - Люплю посиком пройтись по траве!
Василий вместе с нею выходит на улицу. Он, красный и распаренный, держа в руках ковшик с квасом, садится возле бани на лавку. А Минна, словно статуя из бело-розового фарфора, с мокрыми волосами и капельками по всему телу, остывает на свежем ветерке.

Василий уже спокоен, он досыта утолил свою плоть, но одеваться не торопится и он.
- Наконец-то! – говорит Валентина, увидев поднимающихся на крыльцо Василия и Минну. – С лёгким паром!

Вся семья в эту ночь спит беспробудным сном и утро ещё ничего не предвещает, но уже в полдень чёрные тарелки оповестят село о надвигающейся беде, которая не обойдёт ни один дом. Война!

Ивана забрали сразу, Василия – через неделю. Тайком ходил в военкомат и Николай, но понурый, вернулся домой. Сказали: - Не спеши, парень! Рано ещё!
Григорий, узнав о стремлении младшего сына, разошёлся не на шутку: - Може мне, бабам да старикам колхоз-от тянуть? Щас ты и ровесники твои за мужиков доложны работать. Не сметь о войне думать! Не пу-ушшу!

И впряглись Любаша, Минна, Валентина, подростки, да старики в оглобли, двуколки, да сани. Пахали и сеяли, пололи и кололи, рубили да возили! Когда усталые, мокрые и замёрзшие, возвращались вечерами в свои избы, то первый вопрос звучал так: - Писем не было?

Первую похоронку на своего мужа получила жена Степана. Вторую – мать парня-забияки, который любил подраться.

Девчушка Аня, определённая  Григорием в почтальоны, принеся в дом горькое известие, на следующий день плакала и упрашивала председателя: - Дядя Гриша! В бригаду пойду или на ферму, лишь бы почту не носить!

Минна письма получала чаще, чем Любаша. Письма короткие, написанные химическим карандашом, но зачитывались они до дыр!

Вскоре в избе вновь стало тесно. С двумя детьми, ещё не ведая о том, что под сердцем зародилась новая жизнь, к родителям приехала старшая дочь Григория Вера.
Минна же знает, что беременна и, по всем признакам, виной тому последняя баня с Василием.

Рожь и овёс в первую военную осень убрали, а вот с картошкой припозднились. На личных огородах, чтоб не помереть с голоду, задержались. И на колхозном поле бригада Татьяны появилась уже в октябре после Покрова. Мешки с картошкой тяжёлые, а грузить надо. Татьяна, помогая Минне, говорит: - Ты бы попросила председателя перевести тебя на другую работу.
- Та не умею я просить!

И хоть женщины работали практически без отдыха, половина поля вместе с картошкой ушла под снег. Минна же с работы придёт, сядет на лавку, и разогнуться не может.
- Гриша, - укладываясь ко сну, говорит Валентина мужу: - Минна-то у нас в положении, от тяжёлой работы ребёночка-то скинуть может!

Григорий словно не слышит. Валентина себе под нос недовольно сопит: - «Чурбан бесчувственный! Загонит себя баба!» – но мужу больше – ни-ни!

Между тем сельский магазин работает только по средам и субботам, а в остальные дни продавщицу Тамару Григорий определил на маслобойку. Тамара страсть как рассердилась, но с председателем не поспоришь. И всё же она вечером пришла в правление: - Я, Григорий, вопрос поставлю ребром! Я те чё, двужильная? Ты маслобойку обещал механическу, а где она? Думашь, легко целый день поршень руками крутить? Легко, да? – Тамара распалялась всё больше и больше: - Я после такого кручения в магазине ничё поднять не могу!

Видя, что председателя её доводы не убеждают, и он продолжает разговаривать с кем-то из членов правления, Тамару берёт оторопь: - Григорий, аль не слышишь? Я к тебе обращаюсь, а може, к стенке глухой? – Тамара забарабанила пальцами в стену и негодующе уставилась на председателя.

- Ну, ребром ты поставишь вопрос, иль плашмя ляжешь – разница невелика! –  отвечает наконец Григорий. – Меня тоже никто не слухает, лишь говорят: - Всё для фронта! И Юрий твой, Тамара, тоже на фронте! Так што можешь, не можешь – а доложна! Поняла? Сепаратор же обещали на следушшей неделе!
Для селян аргумент «Твой тоже на фронте!» - самый убедительный, поэтому, повздыхав и поохав, Тамара отправляется восвояси. Григорий же слово сдержал и привёз из района два сепаратора, а вскоре у Тамары появилась и напарница.

Уже стояла зима, и бригадир Татьяна пришла в правление, чтобы выписать для работы рукавицы.  - Дядь Гриш! – обратилась она к председателю. – Завтра поедем в лес, а для Минны эта работа тяжеловата. Может, найдёшь для неё что-нибудь полегче?

- Нету у меня лёгких местов! Не-е-ету, понимашь? И до конца войны не будет!
- А на маслобойке? – не уступает Татьяна. – Тамара и вправду не управляется одна!
Григорий хмурится, но наутро, невыспавшийся и сердитый, мельком взглянув на полнеющую сноху и кивнув на её живот, спрашивает: - Когда ждёшь? – и, получив ответ: - В конце марта! – буркает себе под нос: - На маслобойку пойдёшь, в помощь Тамаре!

Сколько же было радости у Минны, когда родился маленький Васятка!
- На кого сын похож и какие у него глаза? Такие же зелёные, как у тебя? – спрашивал её в письмах Василий.
- Нет, глаза у него папкины, и всё остальное папкино! – переворачивая и купая Васятку, как наседка, квохчет Минна над сыном.

Уже в апреле Минна вышла на работу, а за малышами стала приглядывать Валентина, которая разменяла шестой десяток. Тем более, что и старшая председателева дочь вскоре родила сына. Григорию же рождение Серёжки явно не по нутру. И хоть Верка отцу не перечит, а в колхозе и пашет, и косит, и лён теребит, Веркина жизнь отцу не глянется. – Непутёвая она! – говорит отец.

Во время войны, как и в любое лихолетье, водилась в сельских избах вошь! Ребятишки спят кучей. Бабы, наломавшиеся за день, когда клич: «Всё для фронта! Всё для победы!» не оставляет времени на гигиену - этой серой напасти в головах не удивлялись. Да и на столе хлеба не досыта. А из витаминов – лук, да овощи с огорода. Хорошо ещё, что картошка своя, и дрова заготовлены. А вошь, как известно, тепло любит! Вот и чешутся по ночам, как ребятишки, так и взрослые. Одну Минну эта самая вошь не берёт! Не любит она её, и жить в льняных волосах не хочет! И Васятку от этой напасти Минна оберегает.  Ежели баню топит, то в бак закладывает корешки какой-то мыльнянки. Пахнет не особливо приятно, но вошь от такой воды дохнет. А после мытья и одежонку ребятишек в оставшейся воде простирнёт. Но голодное время и скученность – первейшие помощники этой самой паразитке.

- Минна, поишшы-ка у меня в голове! – просит сноху Валентина.
У Минны для этой цели есть специальный фартучек. Она садится на одну табуретку, на другую – Валентина и, распустив волосы, уткнувшись лицом в фартучек, свекровь поудобнее устраивает голову. Минна, разделяя волосы на проборы, щёлкает ножичком безногих детей этой самой паразитки. Взрослых особей может быть одна, две или пять, а вот потомство, висящее на волосах, большое! У Валентины эта процедура вызывает сонливость, она дремлет и от приятности даже пускает слюну!
После искания в голове Минна обязательно простирнёт фартучек, да и прогладить его не забудет!

Любаша последнее время ходит задумчивая. Уже давно нет писем от Ивана. Минна её утешает: - Ну, мало ли чево? Мошет, времени нет! Не расстраивайся, напишет!
- Дай-то Бог! – вздыхает Любаша и шепчет каждую ночь сухими губами: - Отче наш! Иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет воля твоя!...

В конце сорок третьего почтальонка Аня не в дом, а на маслобойку принесла Минне два письма, Девушка уже узнавала мужские почерки на солдатских треугольниках, а тут на одном письме почерк Василия, а другое – из этой же части – письмо казённое. Поэтому Аня и отправилась не в дом, а на работу к Минне. Первым Минна открыла письмо с чужим почерком, из которого выпала похоронка на мужа. Она догнала последнее письмо Василия, которое где-то залежалось. В тот вечер Минна надела чёрный платок.

Николай уже несколько раз ходил в военкомат и горячо доказывал: - Не имеете права держать меня в тылу! У меня один брат погиб, от второго вестей уже давно нет! Я должен пойти на фронт! Должен!
- Да пойдёшь, пойдёшь! – учитывая просьбу председателя колхоза, оттягивал время военком.

Николай же, получив отказ, вновь впрягался в работу, а дома упрямо твердил: - Ты, отец, не держи меня! Я уважать себя перестану, если за братьев не отомщу!
- Ты погодь Ивана-то хоронить! Поди знай, чё там случилось? Известиев пока нет! А ежели и с тобой чево?

Валентина в таких случаях плакала: - И то правда, сынок! Нас хоть пожалей!
Хлюпала носом и Любаша, а вот Минна, в чёрном платке, опустив зелёные глаза свои, молчала.

Николай получил повестку в самом начале сорок пятого.
Перед отправкой сына в армию Григорий пришёл с работы пораньше. Валентина из ржаной муки испекла пирогов и вечером стол собрала побогаче. Наварила картошки, поставила соленья, варенья.

Минна к столу вышла без платка, лишь волосы стянуты узлом. Села напротив Николая и, поймав его удивлённый взгляд, пояснила: - Не хочу, Коляшка, провожать тебя в трауре!

А утром, когда стоял он посреди избы уже с рюкзаком за плечами, Минна – простоволосая, подошла к своему свояку, уткнулась ему в грудь и прошептала: - Ты возврашчайся, Коляшка! Ты возврашчайся!

А потом обхватила его голову руками и попрощалась с ним до-олгим поцелуем!
В мае сорок пятого село оживились! Стали возвращаться фронтовики, уцелевшие на войне.

Муж продавщицы Тамары вернулся хромым, но Тамара, упросив Минну подменить её, с неделю не появлялась как на маслобойке, так и в магазине. Бабам закрытый магазин урону большого не нанёс – там уже мало чего было, а соли или спичек можно было перехватить и у соседки. А вот то, что в доме у Тамары входная дверь белым днём была закрыта на крючок изнутри, досужим кумушкам покоя не давало!
Кому-то ведь тоже хотелось, потупив глаза и сложив руку лодочкой, поздороваться с фронтовиком, да разузнать: - Не встречал ли Юрий на войне знакомых? Да когда вернутся остальные мужики?

- Ты погляди, агаиска какая! – характеризуя Тамару, говорит у колодца одна из колхозниц. – Я к ей пришла, замка нет, значит – дома! А дверь заперта! Я стукнула, дык ка-бутто не слышит!
- Она и раньше агаиской была! Ты, чё ли, не знала? – вторит ей другая.
И только жена Степана, получившая похоронку в самом начале войны, говорит: - И не стыдно вам, бабы? Я б тоже дверь закрыла, если б Степан живой пришёл! А вы…? Как язык-то повернулся, «агаиска»!

Женщины, опустив головы и покачивая вёдрами, смущённо расходятся по домам.
Валентина занималась по хозяйству, когда в избу неожиданно вошёл Иван. Она как раз вынула из печки чугунок и, обернувшись к двери, выронила ухват.
- Ва-аню-шка! Да ты ли это-о? Да чево ж не писал-то? – она, припав к его груди, причитала и плакала. Причитала от счастья, что он вернулся; и плакала от горя, что никогда не вернётся Василий. – Чево ж весточку не посла-ал? Уж мы ли тебя не ждали, да все жданки прогляде-ели!

- Ну, всё, мать! Всё! Я живой, видишь? Живой! И даже при орденах! – успокаивал её Иван.
- А Любаша где? На работе?
- Да щас, щас! Кто-нить из ребят на ферму сбегает!
Любаша влетела в избу и, как подкошенная, упала Ивану в руки, выдохнув: - О-о-ох! Ва-аня!

После войны в селе появились два трактора, две полуторки. Иван стал бригадиром, в случае необходимости сам мог и на трактор сесть, да и другой работы не чурался.
Солдатки, дождавшиеся своих мужей, и девчонки, которые за четыре года выросли и стали невестами, радовались новой жизни. А вдовы – вдовы плакали; недолюбившие и несчастливые – они продолжали жить!

Тамара, которая раньше могла вильнуть хвостом и, стреляя глазками, на какое-то время забывала о муже, полагая, что тот никуда не денется – после войны сама стала не в меру бдительной, не допуская, чтобы её геройский муж на кого-нибудь «положил глаз», а ещё хуже – ухромал бы к какой-нибудь вдовушке. Поэтому, когда шли они с Юрием в кино или в гости, Тамара, держа его под руку, ревниво поглядывала по сторонам. Как верная собака, выполняла все его желания, а на работе делилась с Минной своими переживаниями: - Я раньше и за мужика-то его не считала. Сама не понимала – чево замуж за нево вышла? А вчерась, погляжу, в клубе глазами по девкам так и стреляет, так и стреляет! Откуда чё и взялось? Война, што ли, его таким сделала? Нет, надо ребёнка рожать! Иначе – убегнет! Хоть и нога ранена, но убегнет!

- А чево ж раньше не рожала? – спрашивает у неё Минна.
- Дак чевой-то не получалось, а я сразу-то и не шибко хотела! Надо, пожалуй, в район съездить, да врачу показаться!

После войны известие о том, что та или иная семья ждёт ребёнка, новостью уже не стало. Вот и Любаша сначала летала, а потом вдруг отяжелела. Хотя почему «вдруг»? Всё, как у людей!

Как-то по весне Иван простудился. Провалился под лёд, да и начерпал в обутку шуги ледяной. Простуда внутрь не ушла, а высыпала чирьями по спине, да руке. Нарывает так, что мочи нет! Любаша чем-то помазала, завязала –   ещё хуже.стало.
Валентина говорит: - Надо, однако, детской мочой тряпицу пропитать, да к больным местам и прикладывать!

Не помогло! Чуть ли не криком Иван кричит, а спину, да руку изнутри жжёт, словно железом калёным.  Ни лечь, ни сесть не может. Три ночи кой-как промаялся. Утром Григорий, собираясь на работу, говорит сыну: - Сиди дома, машину пришлю. В район поедешь. Без хирурга, видно, не обойтись!

Любаша ушла на работу, Валентина – скотину кормить, одна Минна у печки стоит, да снадобье какое-то варит! И дух у варева пряный, да хмельной!
- Чё делаешь-то? – Иван сидит за столом и, покачивая руку, смотрит на Минну.
- Тебя лечить путу, снимай рупаху! – отвечает та.
- Так отец ведь машину пришлёт, в больницу ехать надо, а хирурга я бо-оюсь! – как и все мужчины, Иван перед докторами робеет.

- Ну, когта ешчё машина притёт! – улыбается Минна. Чайной ложечкой она накладывает кашицу на воспалённые участки спины, на руку; сверху эти места укрывает размоченными листами подорожника, обвязывает Ивана длинным полотенцем и заставляет выпить стакан горячего настоя.
- Сейчас попропуй лечь! Если через пару часов поль не утихнет, поезжай в польницу! – наказывает Минна.

Она ещё не убрала руку с плеча Ивана, он косит на неё глазами и, поборов в себе желание прижаться к ней, осторожно надевает рубаху.
- Я на раппоту! – говорит Минна.

Через полчаса Иван уже спал, как убитый, и Валентина не стала его будить, когда пришла машина.

На следующее утро Минна процедуру повторила. – О, та у тепя все нарывы, кроме самого польшого, остались на потторожнике! А завтра и этот выйтет! Не польно? – она своими пальцами слегка нажимает ещё не зажившие, но уже освободившиеся от гноя ранки, бинтом убирает его остатки и, наложив кашицу теперь уже на подорожник, обкладывает и перевязывает его. Руки Ивана начинают дрожать, он исступлённо целует её пальцы, которые только что ощущал на своей спине. Она пытается освободить их; в глазах смятение, испуг и, прошептав: - Нне натто, Ваня! – Минна выскакивает из дому.

С тех пор она старается не оставаться с ним наедине. А Любаша делится с Минной своими женскими секретами: - Иван-то, когда ходила Алешкой, такой ненасытный был, тут же до родов три с лишним месяца, а он меня ночами жалеет и больше не трогает!

Уже стояло душное лето, и маслобойку в селе закрыли, а в районе пустили в работу маслозавод. Минна находилась дома и решила, как следует прибраться в избе. Повесила свежие занавески, распахнув при этом окна, затянутые от мух марлей, и взялась за мытьё полов.

Полы в то время ещё не красили, а чтобы дерево стало чистым да жёлтым, следовало мыть его речным песком. Насыпала Минна песку, бросила на пол голик и одной ногой стала шоркать его; одну половицу потрёт, на другую передвинется.
- Уф! Жарко! – проведя рукой по лбу, распахнула Минна настежь и дверь. – Сквознячком обдует!

Смыв на один раз песок, она ещё разок отдельные места потёрла голиком и, сбросив обувь, подоткнув полы халатика, принялась смывать начисто и вытирать тряпкой пол. Почувствовав спиной чей-то взгляд, Минна обернулась. На пороге, сложив на груди крест на крест руки, стоял Иван и в упор глядел на неё.

Она стояла перед ним с голыми и, как теперь бы сказали «от шеи» длинными ногами с узкой ступнёй; верхняя пуговица халатика расстегнулась, обнажив высокую грудь, которая манила его; шея, как у лебёдушки, была изогнута, а зелёные глаза распахнулись ещё больше и испуганно смотрели на него. Иван шагнул вперёд, обхватил её руками и, уже не владея собой, сначала целовал глаза, лицо, шею, пока жадными губами не нащупал её рот!

Она пыталась оттолкнуть его, бормоча: - Этто нехорошо, Ваня! Ннехоррошо! – а вот губы отвечали на его поцелуи. Разумом она понимала всю пагубность содеянного, только тело с разумом мириться не хотело! Молодое и здоровое, дремавшее целых шесть лет, под мужскими руками тело её проснулось, и они оба упали на чистый, только что вымытый пол!

После случившегося Иван сразу вышел из избы, а она, обхватив голову руками и, качаясь из стороны в сторону, шептала: - Чтто же мы наттворили, Ваня? Чтто наттворили?

Какое-то время Любаша ничего не знала, но Иван охладевал к ней всё больше и больше. Она уже донашивала второго сына и в бане долго находиться не могла, да и мылась с Валентиной. Григорий же, хлопая Ивана веником по спине, предложил: - Порыбачить бы надо! Может, съездим?
- Давай! – согласился Иван.
- Ты загляни-ка на чердак! Там сетка с мелкими ячейками висит. Довоенная ишшо!

Перебирая на чердаке снасти, Иван в чердачное окно увидел Минну. Она в бане мылась последней и, ни о чём не подозревая, на улице, за разлапистым кустом калины, которая цвела в это время белыми шапками, закинув голову, обливала себя холодной водой из ковша. Прищуривала глаза, встряхивала волосами и после жара наслаждалась прохладой. Когда в ведре воды осталось меньше половины, Минна подняла ведро над головой и, закрыв глаза, окатила себя с ног до головы. Вот тут-то и появился перед нею Иван. Она открыла глаза, ведро упало и загромыхало, Иван же поднял её на руки, ногой толкнул в баню дверь, и ногой же закрыл её за собой! Оказавшись в тёплом, сумрачном предбаннике, Иван упивался не своей женой, а женой своего брата!

Минна, оглушённая и опьянённая, трепетала от его ласк, а он шептал:
Зацелую допьяна,
Изомну, как цвет!
Пьяному от радости
Пересуду нет!

- Ккак? Ккак ты сказал?  - Минна открыла глаза.
- Это не я!  Это – Есенин!

И на какой-то миг его память выхватила начало войны, когда они, драпая от фашистов чуть ли не до самой Москвы, усталые и злые, останавливались где-нибудь на ночлег. И какой бы жестокой ни была действительность, но если в блиндаже молодёжь, значит, и разговоры о любви, да об «этом самом» не редкость.

Иван как-то сразу обратил внимание на парнишку-новобранца, родители которого остались в Ленинграде. Ему уже исполнилось девятнадцать, его призвали с третьего курса университета. Но уж очень худеньким был паренёк и к Ивану он сразу потянулся. Тот лет на пять старше, но деревенский и более выносливый, поэтому как бы негласное шефство над студентом взял.

Если же вечерами шутки и смех становились пошлыми и скабрезными, студент как-то ненавязчиво и негромко читал бойцам стихи Пушкина и Есенина, Ахматовой и Пастернака. В таких случаях пошлить уже никому не хотелось, каждый думал о доме, о родных и любимых; а Иван, услышав первый раз Есенина, то четверостишие, рассказанное Минне, хотел отправить Любаше в письме. Да так и не отправил. Уже в наступлении студента убили, полк, от которого осталась треть, расформировали; а Ивана перевели в особые и секретные войска, откуда и писать домой он не мог.
Поэтому в селе и не знали – где он, да что с ним?

- Дальше? – спросила Минна.
- Што? – встрепенулся Иван.
- Есенин! Дальше как?
- Ага! Погодь, счас вспомню! Вот…

Ты сама под ласками
Снимешь шёлк фаты.
Унесу я пьяную
До утра в кусты!

Минна прильнула к нему, провела ладонью по щеке: - Как бутто о нас писано! Что дальше то будет, Ваня?
 
- А дальше:
И пускай на озере
Плачут глухари!
Нет тоски, нет радости
В алостях зари!

- А ты и радость моя, и тоска моя! – Иван не мог от неё оторваться. – Только почему ты поздно приехала, когда я уже женатым был? А? Красота ты моя нездешняя! Почему?

В деревне всё на виду, и когда Любаша поняла, что Иван изменяет ей с Минной, сразу замкнулась. А Минна и раньше была не особливо говорливой, но ведь завтракают и ужинают, а по выходным и обедают все вместе. В хозяйстве есть общие дела, поэтому ужиться друг с другом стало ой как непросто!

Минна опять работает в бригаде, и даже Татьяна, услышав новость, спросила: - Минна, это правда?
- Что?
- Ну-у, что у вас с Иваном…?
Минна оправдываться не стала, и взгляд не отвела: - Правда!
- А дальше что? У него ж двое детей!
- Нне знаю!

Судачили об этом, конечно же, и односельчане. У колодца говорилось: - Это што же деется на белом свете? Да куда же Любка-то евонная смотрит? Оё-ё-ёй!
Но если в это время к колодцу с вёдрами приходила Минна, разговоры стихали. Приветливо сказав: - Ттопрый день ( или вечер ) – она, зачерпнув воды, ни с кем не останавливаясь и не заговаривая, сразу же шла домой. И, глядя ей вслед, бабы почему-то жалели уже не Любашу, а Ивана. А тем жёнам, у кого мужья тоже были не слишком надёжными, очень хотелось быть похожими на Минну. Но таких глаз и таких волос не было ни у кого, да и статью Господь её не обидел!

Тамару после закрытия маслобойки опять на целый день перевели в магазин, но так как с товарами было не густо, а скорее – пусто, то и времени свободного у неё оставалось предостаточно! У них с мужем детей так и не было. Поездка к врачу ничего не дала, а когда её благоверный, придя домой в изрядном подпитии и, малость рыгая, однажды сказал: - Сколь до-ррог – р прошёл, а только в Польше встр-ре-тил похожу на Минну жень-шыну! Встр-ретил и потерял! – Тамара поняла, что если она хоть чуть-чуть не похорошеет, дела её совсем плохи!

На следующий день, повесив на магазин табличку «Уехала за товаром!» - Тамара помчалась в райцентр, и на обратном пути заглянула в парикмахерскую. Сев перед зеркалом, она поинтересовалась: - Вы можете сделать мне самую модную и красивую завивку?
- Да, шестимесячную! Самая модная!
- Тогда стригите, и покороче! А потом завивайте.
Парикмахер обкарнала Тамару по последней моде, убрав с затылка всю её тёмную гриву. А непокорную чёлку накрутила на папильотки. Затем повесила над Тамарой большой колпак. Голове стало тепло и приятно.

Через два часа Тамара с завитками-барашками над круглым лицом и скошенным газоном на затылке, благоухая «Красной Москвой», уже тряслась на полуторке домой.
Утром Тамара пришла на работу с опухшими от слёз глазами и на восклицания покупательниц: - Та-ама-ра! Да ты ж помоло-одела! Вот это да-а! – рассказала, что её муж прихромал домой поздно вечером и «последний писк моды» на её голове не оценил, а ткнув пальцем в завиток, ещё и насмеялся над нею: - Эх ты! Чубчик чучерявый!

Женщины Тамару утешали: - Ну и што! Стоит из-за этого расстраиваться? Погоди-ка! Наши девки от моды не отстанут и тоже шестимесячно завьются!
Но Тамара плакала ещё и потому, что Юрий перед сном отвернулся от неё и тяжело вздохнул: - Видать, не будет у нас детей!
И всё же судьба Тамаре улыбнулась, но не просто так!
Как-то на дороге, уже подходя к дому, увидела Тамара цыганку, которая окликнула её:

- Кра-асавица! Давай погадаю! Не сумлевайся, всю правду скажу!
- Не верю я предрассудкам! – гордо изрекла Тамара, открывая калитку.
- Зря, однако, не веришь! О-ой, зря! Твой король трефовый на бубновую даму заглядывается! А мужики теперь, яхонтовая, нарасхват!
Тамара обомлела – цыганка словно мысли её тайные прочитала! А та разливалась:
- Недорого, касатка, возьму, да и судьбу наперёд нагадаю! Позолоти ручку, серебряная моя!

Ну, Тамара цыганку в дом и пригласила. Сахарку ей в сумочку наложила, цибик чаю дала, ещё продуктов каких-то!
Цыганка карту раскинула, да и заохала: - О-ох, милая! Худая карта выпала! Гляди, вот эта дама бубновая, незамужняя, король трефовый рядом. А вот тут дама-пик разлучница! Ты же, касатушка - дама-треф, мужу-то своему не шибко ндрависся! Не ши-ибко!

Тамара сама не своя: - И што же мне делать?
- Што делать, говоришь? Скажу, яхонтовая, скажу! Ручку позолоти только! Денежкой!
Тамара, ясное дело, кошелёк опустошила, да и заначку из буфета ополовинила.
Цыганка карты собрала в колоду, подула на неё и говорит: - Пусть карты отдохнут! А чайку, касатушка, не нальёшь?

Хозяйка засуетилась: - Щас, щас! – утреннюю заварку вылила, свежей засыпала, а чайник в русской печи горячий! Чашку одну гостье, другую – себе!
- Ой, касатушка, до чего же вкусный у тя чай! Налей-ка вторую! А я карты пока перемешаю.

После чая Тамара убирает со стола, а цыганка, внимательно оглядев избу и не заметив в ней детских вещичек, на больную мозоль-то и наступила: - А вот почему, ясонька, детишек ты не рожаешь, карты нам сейчас и расскажут!
Прорицательница раскладывает колоду на три кучки и раскрывает их, приговаривая: - Што было? Што будет? Чем сердце успокоится?

- Да, брильянтовая, ребёночка Бог тебе не дал и, сейчас, видишь, пустые хлопоты!
Тамара с надеждой смотрит в чёрные глаза цыганки: - А чем сердце успокоится? Чем?
Цыганка в раздумье: - Ой, драгоценная! Сказала бы, да ошибиться боюсь!
- Ну, говори, говори! – теребит её Тамара. А сама до того разволновалась, аж голова кругом пошла!
- Так, валет бубновый, десятка черви… Не хватает! – цыганка в упор смотрит на хозяйку. – Видишь, не хватает!

Тамара не понимает: - Чево не хватает?
- Карта, ясонька, тайну держит, и раскрывать её не хочет! Позолоти ручку!
Тамара – к буфету, и оставшиеся деньги цыганке в руки: - Хватит?

У Тамары уже сил нет, а цыганка вновь мешает карты: - Чую, близок ответ, изумрудная! Перстенёк золотой нужон, аль камень драгоценный! Серёжки тоже подойдут!
- А кулон? Кулон с изумрудом подойдёт?
- Покажи!

Ну, Тамара футлярчик вынула, да цыганке в тёмны руки и подала! – «Аква… аквамарин называется!» – только и успела прошептать и, уже засыпая, вместе с удаляющимися шагами услышала: - Девочка, мальчик!
Очнулась Тамара примерно через час, кинулась за гадалкой, да где там? Цыганки и след простыл!

Муж Тамары в этот день с работы пришёл вовремя и в хорошем настроении, но, увидев жену рыдающей и узнав о случившемся, обложил её всеми известными на Руси «ласкательными» именами! Тамара после таких слов стала совсем разнесчастной, и рыдания её перешли в икоту! Наконец муж сжалился над нею и миролюбиво пробасил: - Ладно! Чево уж теперь? Пошли спать!

Тамара, лёжа в постели, и ему на грудь вылила остатние слёзы. Он уже не сердился, а приголубил и утешил её. Приятно удивлённая, Тамара наконец-то заснула!
Мужнино утешение оказалась столь продуктивным, что через девять месяцев Тамара родила двойню: дочку и сына! Юрий от такого счастья пил сам и поил мужиков бражкой целую неделю; но за женой и двойняшками приехал в роддом, как стёклышко!

Дома, поднеся сына к левой груди, а дочку – к правой и, поглядывая на умильное лицо мужа, который, как и до войны, вновь стал ручным, Тамара полушутливо приказала: - Проси у меня прощения!
- За што-о? – не понял Юрий.
- А за то, што цыганка сущую правду сказала: «девочка и мальчик». За это и бабушкиного кулона не жалко! Так ведь?
- Так! – согласился отец, и принимая на свои руки малышей, спросил: - А звать-то их как будем?
- А я ещё в больнице имена дала – Кузьма и Марина!
- Почему Кузьма? – Это ж старинное имя! – удивился Юрий.
Тамара, улыбаясь, прильнула к нему и ответила: - А кулон разве не старинный? Аквамариновый!

И если в семье Тамары ребятишки были желанными, то Минна панически боялась забеременеть! Её редкие, но шальные встречи с Иваном, который искал любую возможность остаться с нею наедине, даже в самые сокровенные минуты не позволяли ей потерять над собой контроль! А знание трав и корешков вселяло надежду, что всё обойдётся!

Григорий, узнав о том, что Иван завёл шуры-муры с Минной, взъерепенился не на шутку:
- Ты чё, сдурел? Своей бабы мало, так на другую полез? Ты чё, кобель? – выговаривал он сыну

Иван, сверкнув глазами, впервые в жизни оборвал Григория: - Не суйся! Не твоё дело!
- Д-дык! Д-дык, как это не моё? В одной избе живёте! Срамота!
Хлопнув дверью, Иван выскочил на улицу.

Между тем напряжение в семье не спадало. И если в страду Минна уходила из дома рано утром и возвращалась вечером, то зимой женщины больше находились дома. Вязали, пряли, ткали. На одной лавке сидит Любаша с прялкой. Жужжит в руках веретено: - ж-ж-ж! Смунит пальцами нитку, а в глазах – укор!
Напротив, изредка поглядывая на Любашу, крутит веретено Минна. Когда молчание становится нестерпимым, Любаша говорит: - А я и не знала, што у беды глаза зелёные!

Молчит Минна, лишь веретено в руках снуёт быстрее. – Хрясь! Оборвалась суровая нитка и, связывая её, Минна тихо отвечает: - Я не звала его!

Между тем, году где-то в пятидесятом пришло известие от Николая. У того заканчивалась служба, которая длилась лет шесть. Служил он в Морфлоте на Дальнем Востоке и писал, что возвращается домой. Приехал он в село в брюках «клёш», бескозырке и морской тельняшке. А появление его в клубе вселило надежду в пару-тройку девичьих сердец, женихи которых не вернулись с войны.

Как-то раз, покуривая с сыновьями на крыльце, Григорий сказал: - Ты, Иван, давай-ка отделяйся! Построим тебе колхозом дом, станешь жить своей семьёй. Може, дурь-то из башки вылетит!

Иван выбросил окурок, со злостью цвикнул сквозь зубы: - Не вылетит! – и пошёл к сеновалу.
- Чево это он? – с удивлением спросил Николай
- Чево, чево? Кобелина он, вот чево! – сердито ответил Григорий и, пытаясь уйти от вопросов, заговорил о другом: - На днях два трактора с завода получаем. Садись-ка, сынок, на трактор, да невесту себе подыскивай! Пора уже!

Григорий помолчал, вздохнул и вновь заговорил: - Устал я што-то, Николай! Да и думы одолевать стали. Василий вот снится! Как выпью, вроде полегшает!
- А Минна? Как Минна жила все эти годы? – спрашивает Николай.
- Минна, говоришь? – Григорий вынимает кисет, жёлтыми от табака пальцами сворачивает новую самокрутку, глубоко затягивается и, выпустив струю дыма, неспешно говорит: - Я, Коля, теперь уже мало чему удивляюсь, а тут, как привёл её в дом Василий – непонятную, да ненашенску, всё и сравниваю её с деревенскими бабами!

- И в чью пользу сравнение? – Николай с интересом смотрит на отца. Никогда раньше Григорий не беседовал ни с дочерьми, ни с сыновьями, а тут, на тебе, разговорился!
- Сравнение же, сынок, в её, в её пользу! Вроде и не суетится в избе, а чистота – от неё! Всю войну ведь не охнула, да ни на што не пожаловалась! Я приду с работы часов в десять вечера. Мать уже на полатях, Любаша укладывается спать, а Минна што-нить шьёт или вяжет. Глядишь, наутро у Васятки из старой рубахи Василия обновка появилась. Да и сама – краше не бывает! Какой бы мужик ни встренулся, всяк оглянется! Вот и Ванька наш – Григорий кивнул в сторону сеновала, - глядючи на неё, свихнулся!
- Ива-ан? На Минну? – Николай присвистнул. – Ну-у, батя! Дела!

Григорий, кряхтя, поднялся: - То-то и оно! Пойду спать!
После этого разговора с отцом Николай старался не оставлять Минну одну. Она – на колодец, он вторые вёдра в руки, и за нею. Минна что-нибудь в избе делает, а он рядом крутится, да побасенки мужицкие плетёт. А ежели на одном поле работают, в конце дня на тракторе подъедет и, высмотрев её, кричит: - Минна, садись в кабину!
Бабы головами качают и меж собой переговариваются: - И этот пропал!
Иван зубами скрипит, а поделать ничего не может, избегать его Минна стала, и встречаться с ним больше не хочет.

А тут завела Минна постирушку и. сложив в таз бельё, на речку полоскать отправилась.
- Давай помогу! – отобрал у неё таз Николай.
Она полощет, а Васятка с Николаем рядом сидит и серьёз-но так спрашивает: - Дядя Коля, а правда – мама красивая?
- Правда, сынок! – погладил племянника Николай. – Даже дедушка сказал, што краше не бывает!

Васятка, глазами своего отца, вопросительно смотрит на Николая и предлагает: - А ты женись на ней! Только взаправду!
- Взаправду, это как?
- Ну-у, по всамделишному! Тогда и сынок у вас будет всамделишный!
- Я подумаю! – Николай подхватил у Минны таз и вприпрыжку побежал к дому.
В следующее воскресенье Николай пригласил Минну с Васяткой в кино и на обратном пути предложил: - Минна, выходи за меня!
- Ты и в самом деле хочешь жениться на мне? – Минна остановилась и подняла на него глаза.
- Да! Васятка меня надоумил! – приобнял мальчишку Николай. – Ему всамделишный отец нужен!

А как же …в одном доме…? – Минна замялась и, скосив глаза на сына, проглотила вопрос, но Николай всё понял: - Я што-нибудь придумаю! Ведь так, Васятка?
Узнав о том, что Николай женится на Минне, Любаша приободрилась и сообщила об этом мужу. Иван же изменился в лице и, скрипнув зубами, зарылся с головой в подушку.

Вскоре Николай из колхоза ушёл. Устроился механиком на маленький буксирчик, что-то вроде речного трамвайчика, вся команда на котором состояла из трёх человек. Буксирчик перевозил небольшие грузы, людей из одного колхоза в другой. Семья же Николая поселилась в отдельном доме на самом берегу реки. Поэтому и Минна без сожаления с колхозом распрощалась. Позже несколько колхозов объединили в совхоз, но Минна уже работала на почте. Отправляла переводы, посылки, письма и, обретя собственный дом, стала в нём полноправной хозяйкой. Она никогда не сидела без дела и навела такой уют и чистоту, каких не было ни в одной избе!

Мебель простенькая, а занавески на окнах белейшие, да с вышивкой «ришелье», какой она обучилась ещё девочкой. На круглом столе скатерть вязаная, а посуда сияет, словно солнышко!

Соседки, заглянувшие, кто за солью, а кто – из любопытства, разувались в коридоре, а, переступив порог, изумлённо восклицали – «Кремль!» или «Терем!»

После рождения дочки Минна чуть-чуть располнела, но от этого стала ещё прекраснее! Её льняные волосы потемнели и приобрели цвет спелой ржи. Тяжёлый узел оттягивал шею, от этого она казалась более величавой и загадочной.

Их медовый месяц случился на то время, когда ещё жили они в доме Григория, но там они не принадлежали себе. Когда Николай целовал ночью жену, ему казалось, что Иван ревнивым взглядом смотрит ему в затылок. Минну же сковывало непонятное чувство зависимости от Ивана, поэтому на ласки Николая она отзывалась скупо.

В доме возле речки у Васятки появился свой уголок, а у Минны – отдельная светёлка с двуспальной никелированной кроватью, где и происходило всё таинство её уже сознательной супружеской жизни.

- Ты знаешь, - признался ей как-то Николай, - Я ведь до тебя ни одной женщины не знал! На войну попал – не до этого было, а потом тоже не получилось! 
- А девушка? Неужели ни одной не было? – удивилась Минна.
- Как сказать? Была…, в увольнительной познакомился, да, видно, не судьба! – Николай подсунул одну руку ей под голову, а другой, обняв её, продолжает: - Я как первый раз увидел тебя, ещё до войны, подростком, наверное, тогда и присох!

Только куда мне было до Василия! И в армии прощальный поцелуй твой, да слова: - Коляшка, ты возвращайся! – всё время вспоминал. Может, поэтому и не женился! А когда приехал, да узнал, что Иван за тобой увивается, я всю ночь не спал!
Минна, прикрыв глаза и, поглаживая узкой ладошкой его плечо, молча слушала голос мужа, а он, наслаждаясь покоем, тишиной и семейным своим счастьем, к которому так долго шёл, раздумчиво говорит: - Я не знаю, как будет дальше, а только чувствую, што ты всегда будешь стоять между Иваном и мной!

После того, как братья разъехались, Николай в доме своего отца побывал всего пару раз: на похоронах Григория, который умер в том же году, а позднее – на похоронах Валентины.

Хоть и редко, но братья встречались на свадьбах, юбилеях, куда Ивана часто приглашали, так как после смерти Григория председателем колхоза стал Иван. Усаживаясь за стол, Иван всегда старался сесть так, чтобы видеть Минну, красота которой так и не позволила ему полюбить с прежней силой Любашу. С возрастом Любаша ещё больше обабилась, у них с Иваном было пятеро детей, а уступая зову плоти, Иван терзал её яростно и зло! Любаша на него не обижалась и радовалась, что сумела сохранить семью, что у детей есть отец, и что разлучница больше не смущает Ивана зелёными глазами и тонкой талией! А редкие встречи с Николаем и Минной в гостях она как-нибудь переживёт!

Минна же, вслед за рождением дочери подарила Николаю ещё и сына.
Любовь Минны к Николаю стала спокойной и неспешной! Будучи на три года его постарше, на его нетерпеливые призывы, когда ещё оставались дела, она, случалось, из кухни не откликалась или отвечала: - Скоро! Скоро, подожди!
А когда он, не дождавшись её, засыпал, тихонечко на постели пристраивалась с краю!

И только по весне, в черёмуховые ночи, которые зовутся на севере белыми, надышавшись у крыльца терпким и пьяным ароматом распустившихся гроздьев, Минна сама не давала спать Николаю и, ненасытная, называя его «соней», подсмеивалась над ним.

Он, уже ленивый, с закрывающимися глазами, бурчал: - Зимой не допросисся! Охолони!

Она же вставала с постели, распахивала настежь окно и, потянувшись своим гибким и статным телом, шутливо укоряла его: - А с вечера говорил, што любишь! – и, глядя на белоснежную красавицу за окном, восклицала: - Как можно спать в такую ночь?
Николай уже ничего не слышал, он спал.

Минна надевает халатик и до работы успевает мно-ого чего сделать по дому! Но случается, что она берёт в руки томик стихов Есенина, который купила на работе и, твёрдо убежденная в том, что стихи эти поэт написал не в летнюю, а в черёмуховую пору, шепчет:
Выткался на озере
Алый свет зари …

Николай умер в середине девяностых. Вроде и болел не сильно, а приехал на лодке с рыбалки, вычистил весь улов да снасти прибрал, сел у крылечка на лавочку, положив руки и голову на стол, а рядом, видать, смерть стояла!
В день похорон брата Иван напился до бесчувствия! Вскоре умер Иван, и уже в самом конце прошлого века – Любаша.

Старая Минна живёт одна. У неё пятеро внуков, с которыми видится она летом.
Даже под старость Минна не стала распустёхой. Она всё такая же чистенькая, да ухоженная. Лёгкие катанки, в которых ходит зимой, и тёплые тапочки с шерстяными носками летом.

Старость ох как редко бывает красивой! Кажется, ещё совсем недавно зеркало являлось твоим лучшим другом! И, проходя мимо, тебе хотелось ему улыбнуться, лукаво прищурить глазки и сказать: - Я рада встрече с тобой!

А в старости эти встречи становятся всё реже и радости не приносят!
Минна же, несмотря на возраст; уже поседевшие, ставшие много легче волосы, и морщинки – всё ещё красива той редкой старостью, на которую хочется смотреть!
Свою нездешнюю красоту она не оставит на земле! Сын от первого брака, как две капли воды, похож на своего отца; а дочка и сын от второго брака – на Николая!

Дочка, уже в восьмом классе, расчёсывая свои каштановые волосы, как-то спросила: - Мам? А ты, видно, не хотела дать мне свою внешность? Глаза, волосы? Не хотела, да?
- Глупая ты! – ответила Минна и добавила: - Видать, больше отец не хотел!
- Почему? – удивилась дочка. – То ли дело я – да с зелёными глазами! Ох, уж я бы в школе! – она рассмеялась и повисла на шее у матери.

Минна покачала головой: - Не надо! У беды глаза зелёные!
Из той большой семьи, куда пришла Минна женой Василия, только она ещё жива.

- Ш-ш-ш! – шелестит в белой черёмухе весенний ветер. Седая женщина приоткрыла одну раму и, кутаясь в пуховый платок, сидит у окна. Какие воспоминания принёс тебе ветер, Минна? Может, привет с родных берегов, где прошло твоё детство? Или первую встречу с Василием? А потом его и твою любовь, связанные воедино? Всего три месяца она длилась, а теперь уже и сын твой в два раза старше своего отца.

- Кап-кап-кап! – стучит в окно летний дождь, а ветер зелёными ягодками черёмухи бьёт по стеклу. Она лежит в светёлке одна, за окном вечер! О чём думаешь ты, Минна? Может о том, что руки твои умелые спасли Ивана от скальпеля хирурга? Какой приворотной травой ты лечила его,  что ни о ком, кроме тебя, он думать уже  не мог? А ты после тайных, украденных у Любаши ласк, словно в бреду, металась на своей вдовьей постели, не зная, как жить тебе дальше! Утром же, скрывая свою неуверенность, ты оставалась внешне холодной. Ты сама не искала с Иваном встреч, но и противиться ему не хотела,  и только Николай освободил тебя от его уз. Кого любила ты больше всех, Минна?

У-у-у! – зимний ветер гудит в трубе. В светёлке холодно и она перебирается поближе к теплу. Русская печь, истопленная днём, уже отдала нагретый воздух лежанке. Минна устраивается на ней поудобнее и накрывает ноги пледом. Белый снег за окном, словно белая черёмуха весной. Он ложится на землю порошей и, заметая дорожку, кружит и вьётся над нею. Что снится тебе, Минна? Каким неземным притяжением обладала ты, если прошла по судьбе трёх братьев, и каждому из них только ты была самой желанной?

Заметает зима, заметает, а скоро и совсем завьюжит всё, что было у тебя, Минна!

Март 2021 (продолжение следует)