От женского лица

Мастер резко кидает в меня:
– Басня!

Я ерошу волосы: будто только что проснулся, во рту пересохло, начинаю честно, как на духу:
– Ягненок в жаркий день пришел к ручью… – отчаянный жест, жизнь-копейка, выкрикиваю, – …напиться!!

Стол приемной комиссии смеется. Мастер, не делая паузы между отрывками, требовательно бросает:
– Злое!
– Лирика!
– Чтоб мы рыдали…

Я в полном психозе всесилия и куража. Моя «десятка» соперников кисло висит на стульях. Я все могу! Меня несет смесь восторга и какого-то первобытного животного ощущения. Как будто разрушен футляр цивилизованности, и я могу сейчас всё – нет рамок, нет стеснения, нет адекватности. Я вижу, как комиссия заинтересована. Стол подается вперед и с неменьшим азартом смотрит на меня. На меня! Это они-то! Режиссеры, артисты, небожители! Один только дед с краю не поднимает глаз. Какой-то скукоженный старичок – все пишет что-то. Но он всех слушал, не отрываясь от стола. Плевать!

– Громкое что-нибудь! – звучит команда.
– Пушкин… – резко останавливаюсь я и обвожу их взглядом, словно увидел впервые.

А потом намеренно сдержанно и веско:
– Бесы…

И срываюсь в нарастающий галоп, душной скороговоркой:
– Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна освещает снег летучий…

Взгляд мастера переливается тихими огоньками, он улыбается в кулак.

Плоским комиксом пронеслась в голове мама на вокзале. Как она волновалась и боялась моего провала: «Ринатик, ты же знаешь все наши обстоятельства... Ты же знаешь, это может вернуться в любой момент. Тебе надо избегать стрессов, сынок. Господи боже мой! Почему люди не умеют жить спокойно?!» 

А я обнимаю ее и ласково трясу за плечи: «Мечта, мама! Ну что ты?! Мечты должны сбываться!!! Иначе зачем?»

У мамы глаза похожи на две черные капли, повернутые острыми кончиками вниз. И когда она расстроена, капли вот-вот могут сорваться и стечь вниз. Я прыгаю в поезд и думаю, что это сцена из фильма про войну. Не хватает медного оркестра, полевых цветов и звука общих рыданий на вокзале.

– А ну-ка, от женского лица! – рубит мастер.
– От женского?.. – немного теряюсь я.
– Ты – женщина. Желательно прозу. Есть что у тебя?

Выдох. Причем тут… Вытираю ладони о штаны. Я ничего такого не учил.

Мастер в нетерпении поерзал:
– Ну мне не надо монолог. Достаточно пары фраз. Покажи мне образ!
Я судорожно несусь по закоулкам памяти, а там – выжженная пустота и миллион тупиков. В груди как будто что-то надорвалось и полилось горячее. С трудом вытягиваю из пространства воздух, как сквозь тонкую соломинку. Здесь нечем дышать. От женского лица… Что за лицо… Какое лицо… В глазах плывет темнота с радужными кругами по краям, они переливаются и движутся медленными змеями. Женское лицо… Подсознание выдает маму на вокзале: «Почему люди не умеют жить спокойно?»

Мастер уже кричит:
– Образ! Давай! Ну?

Челюсть каменная. В горле – бильярдный шар. Разлепляю губы и выплевываю:
– П-п-ппочему… лль-юди…

Дед, ни разу не посмотревший на меня во время триумфа, вдруг поднимает голову и глядит пристально и долго. Глазки у него маленькие, темные, как два сверла. Я взмок, трясу руками, проталкивая воздух внутрь:
– Лллльюди нннн-е…
– …не летают! – снисходительно бросил мастер, махнув рукой. – Ну и развел трагедию! Ну что ж, «Ринат–Казань–17 лет». Хочу видеть на курсе. Молодец. Пока иди отдыхай!

Вышел. Встал у аудитории. Выдох. Потом вдох. Считаю удары сердца. Вдруг где-то за плечом раздается низкий глубокий голос:
– Молодой человек…

Дед! Какой он маленький. Примерно мне по плечо. А голос – густой, как у великана. Он тихо прикрывает дверь.

– Давно заикаетесь?
– Да... То есть нет! –  пробую говорить осторожно, но уже понимаю, что спазма нет, – У меня с 12 лет ни одного приступа. Сегодня первый раз с тех пор…

– Вы поступите, юноша… Но в сентябре сразу ко мне, – он протягивает визитку: «Профессор Яков Петрович Кун, кафедра сценической речи».